Текст книги "Сестра моя – смерть"

– Да! Хочу! Конечно хочу! У меня никогда не было отца. Поедемте к нему прямо сейчас. Очень хочу его увидеть, познакомиться, поговорить. – Люба соскочила со скамейки, на которой они сидели. – Поедемте, я готова. Ну. – Она потянула его за руку.

– Мы сейчас поедем, и вы увидите отца, но насчет познакомиться и поговорить… Это пока преждевременно.

– Преждевременно? Почему преждевременно?

– Имеются некоторые сложности.

– Какие сложности? – Люба в нетерпении застучала пяткой по снегу. – Он – мой отец, я – его дочь, в чем сложности, не понимаю.

– Видите ли, Любовь Романовна, Юлиан Озерский – это не совсем ваш отец.

– То есть как это – не совсем? Вы же сами говорили! Вы что же, все наврали? И про роддом, и про подмену? Зачем же тогда вообще…

– Я вас не обманывал: и роддом, и подмена действительно имели место быть, но сложность заключается вот в чем: Юлиан Озерский – муж Валерии Озерской, но не родной отец Алены, а значит, и не ваш родной отец.

– А кто же тогда мой отец? – Люба опустилась на скамейку: ее обманули, это ясно, наврали с три короба, а она поверила, размечталась! Вот ведь дура!

– Помните, я вам вчера рассказывал, что у Валерии во время беременности была глубокая депрессия?

– Ну, помню. – Что толку помнить, не помнить? Какая теперь разница?

– Вчера я думал, что о ее причинах расскажет вам Юлиан, но теперь понял, что это должен сделать я, до того, как вы встретитесь. Видите ли, Валерия была беременной, когда выходила замуж за Юлиана. Беременной не от него. Он очень ее любил, очень, а она… Замуж Валерия вышла от безысходности. И кажется, так никогда и не смогла простить Юлиана за то, что он, можно сказать, воспользовался ее безысходностью, слишком вовремя подоспел. Так они и прожили всю жизнь: он ее боготворил, а она его не любила. Алену он всегда признавал своей родной дочерью – вплоть до недавнего времени. Теперь они в ссоре.

– Из-за чего? – И зачем она спросила? Какая теперь разница, если все рухнуло? Она-то думала: отец, – весь вечер, все утро мечтала, и даже ночью, а что теперь?

– Юлиан считает, что в смерти Валерии виновата Алена. Она не виновата, но… В общем, у них сейчас сложные отношения. Юлиан любил Валерию и очень переживает из-за ее гибели. Сейчас для вас самое благоприятное время: узнай Юлиан, что Алена – не родная дочь Валерии, он от нее совсем отречется, а вас с радостью удочерит – вы ведь для него как память о любимой женщине, ее продолжение, значит, в чем-то она сама.

– А он разве еще не знает?

– Пока нет.

– Ну так поедемте и все ему расскажем!

– Расскажем, но не сегодня. Действовать нужно постепенно. Юлиан сейчас в очень плохом душевном состоянии, ему даже сильная внезапная радость противопоказана. Да и на вас вдруг столько информации свалилось, сначала все это надо переварить, подготовиться. Сегодня вы его только увидите, издалека, тайно. – Он критически ее осмотрел. – Одеты вы только ярковато, как светофор, честное слово, в глаза очень бросаетесь. Но ничего, думаю, он нас не заметит.

– Зачем же мне на него смотреть, если тайно, если не разговаривать?

– А вам разве не интересно?

– Не знаю. Он же не мой отец, как оказалось. И… Нет, я передумала, не хочу, чтобы он меня удочерял. Я думала, родной, а так-то что? И вообще, я лучше домой пойду. Не хочу! Ничего не хочу! У меня голова разболелась. Не хочу! И вы больше не приходите.

Люба повернулась и бросилась бежать. Он ринулся за ней, поймал за конец шарфа. Так мама в детстве ловила, когда она падала, – шарф душил. Она постоянно падала, а ходить, говорят, научилась только к двум годам.

– Стойте! Куда вы?

– Не надо, пустите меня, я пойду.

Какой смысл? Какой теперь в этом смысл? Мечта разбилась, и больше ей ничего не нужно.

– Какая же вы нетерпеливая! Сядьте! – Он подтолкнул ее к скамейке. – Мы ведь еще не закончили разговор.

Люба села, на него она не смотрела – какой смысл смотреть: ждать от него больше нечего. Опустила голову, уставилась себе под ноги – снег липкий, весенний, измятый следами, скоро совсем растает. Весной ей всегда становится хуже. А когда все зацветет, вообще хоть из дому не выходи – такая аллергия начнется! Гнилая, насквозь гнилая. Таким и рождаться нельзя.

– Ну, что вы так расстроились? На вас смотреть больно.

Бессмысленно, все бессмысленно – мечта разбилась. Она думала, отец, а теперь оказывается, у нее ни отца, ни матери – круглая сирота.

– Как вас зовут?

– Забыли? – Он рассмеялся. – Федор Михайлович. Я же сразу представился.

– Не помню. Я думала, вы иностранец.

– Я русский.

– Жаль.

И тут мама оказалась права, не поверила про иностранца. Не поверила и успокоилась. Мама. Здоровая и веселая, потому что не верит всяким дуракам.

– Голова очень болит. – Люба ковырнула снег носком сапога.

– У вас, я так понимаю, постоянно что-то болит. – Он сказал это без всякого сочувствия, просто факт обозначил.

– Постоянно.

– Вам нужно лечиться.

– Я и лечусь.

– Не так. Вам нужно основательно лечиться, у хороших специалистов, в платных клиниках.

Какой смысл, какой смысл? Он опять о деньгах. Если отец оказался ненастоящим, какой смысл?

– Здоровье покупается, как и все остальное, поверьте мне, Любовь Романовна.

Ну вот, опять завел свою волынку!

– Я не могу понять, отчего вы так расстроились? Наш план остается в силе.

Наш план! Постеснялся бы говорить! Если у него там какие-то планы, она тут ни при чем. Отец – вот и весь ее план, а теперь-то что?

– Мы должны восстановить справедливость. Так или иначе, по рождению вы – Озерская. В семь он всегда ужинает в «Старой крепости», это такой ресторан.

– Кто ужинает?

– Ваш отец, Юлиан Озерский. Сегодня вы на него только посмотрите, издалека, а там решите, хотите быть его дочерью или нет.

– Мы пойдем в ресторан?

Как все грустно! И бессмысленно, бессмысленно. Голова болит, печенка опять болит, отец – не отец, мама ей не поверила и оказалась права. Да и мама – не мама. Отключить аппарат, лечь на скамейку, поджать ноги и лежать не шевелясь.

– Нет, сегодня в ресторан мы не пойдем. Мы подъедем к дому Озерского, у меня за углом машина. Да вы все увидите.

Что там видеть, зачем? Озерский – ей не отец, а дом его – что на него смотреть, вряд ли она станет ходить к Юлиану в гости.

* * *

Юлиан Озерский ей совсем не понравился – сердитый какой-то, угрюмый. Дом богатый, хороший, ничего не скажешь, с охраной, и машина у него иномарка. Наверное, денег у Озерского куры не клюют. Только ей-то, Любе, какое до всего этого дело? У такого, как он, денег на стиральную машину не попросишь. И разговаривать с ним не хочется. А на кладбище он, скорее всего, любит ездить в одиночестве. И не плачет на могиле, стоит в скорбной позе, шляпу держит в руке и молчит. Все прилично, но никакого чувства. С такими людьми вообще лучше не связываться.

– Ну, что скажете? – Федор Михайлович повернулся к Любе, когда Озерский скрылся в своей машине.

– Ничего. Отвезите меня к остановке, я поеду домой.

– Неужели не впечатлил? Такой монументальный мужчина!

– Чего это он должен меня впечатлять? Я за него не собираюсь замуж выходить. Я вообще ничего не собираюсь. Мне домой надо.

– Наша экскурсия не закончилась. У Юлиана Озерского есть еще загородный дом – вот уж на что стоит посмотреть! А кроме того, я хотел провезти вас, Любовь Романовна, по местам, так сказать, боевой славы Алены: показать школу, где она училась, университет, где учится сейчас, дом, где живет. Это могли быть ваши родные места. Вы увидите, чего лишились. Алене все это досталось по чистой случайности, не по праву, она этого вовсе и не заслуживает: пустая, избалованная жизнью девчонка, и больше ничего. Вы умнее, вы лучше, и, наконец, вы – Озерская. Вы, а не она.

Ему удалось ее уговорить, и вовсе не потому, что польстил – плевала она на его комплименты! Просто стало интересно. И потом, ведь в машине ехать – не пешком шлепать: тепло, комфортно, тебя везут, ты едешь и смотришь в окно. В самом деле, как на экскурсии!

Ну, посмотрела. Ничего особенного! Загородный дом – это, конечно, да! Как в фильме про богатых, не дом, а настоящая вилла. А все остальное – подумаешь! Не стоило и смотреть, время тратить.

– Отвезите меня к остановке, мне надо домой. Не хочу сегодня задерживаться, мама опять станет нервничать.

– Как хотите. – Он не стал ее уговаривать еще что-нибудь посмотреть – наверное, выполнил свою программу. – Поехали.

Федор Михайлович привез ее к той же самой остановке, до которой проводил вчера после ресторана, хотя ему было бы гораздо ближе подъехать к парфюмерному магазину «Нежность», да и ей там садиться на автобус удобнее. У нее создалось впечатление, что он не очень хорошо знает город. Не местный, что ли?

Не иностранец, как оказалось, но и не местный. Кто он все-таки такой? И зачем ему заниматься ее судьбой? Или ему за это платят в его благотворительном обществе?

А загородный домик действительно ничего! А как летом в нем, наверное, здорово: цветы кругом, бассейн, зеленая лужайка перед домом – можно постелить одеяло и загорать, не надо ездить на озеро.

… Мама встретила ее вся в слезах: глаза мокрые и красные, в руке носовой платок. Люба подумала: неужели опять ее потеряла? Она ведь предупредила, что идет на свидание. Но оказалось, мама плакала из-за статьи в газете.

– Любушка, доченька, что же это такое, а? – Мама всхлипнула и сморкнулась в платок. – Как же так можно-то? Что же с людьми-то сделалось? Вот, почитай. Несчастье какое! Бедная женщина!

Газета лежала на столе под лампой. Читать Любе сейчас ничего не хотелось, но мама так плакала! И когда читала, видно, плакала – вся страница в мокрых круглых пятнах.

Статья называлась «Самоубийство по-русски» и произвела на Любу очень сильное впечатление. В ней рассказывалось, как один человек, уличив свою жену в измене, привязал ее к стулу и повесился на ее глазах.

Весь оставшийся вечер они с мамой сидели обнявшись на диване и плакали. И когда Люба ложилась спать, ей было легко-легко, хорошо и светло: как будто вся чернота из души вымылась слезами.

А на следующий день она увидела Алену.

* * *

Выбор цветов был огромный, самые красивые – розы. Розы вообще больше всего подошли бы, чтобы украсить праздник – такой праздник. Но неизвестно, любит ли Алена розы. А вдруг они ей не нравятся, бывает же так? Во всяком случае, она тогда купила белые гвоздики – наверное, это ее любимые цветы. Ну что ж, гвоздики так гвоздики, тоже красиво. Пять белых пышных гвоздик.

Прекрасный букет. Только как же теперь с ним идти по магазинам, нужно ведь еще купить торт? Как же это она не подумала? Надо было зайти за цветами на обратном пути. Придется возвращаться домой, чтобы занести цветы, а то еще, не дай бог, сломаются или помнутся.

Возвращаться домой. Домой. Как приятно думать, что Аленин дом – ее, Любин, дом. И все у них теперь будет общее, а главное – общая жизнь. Они станут как сестры. Да ведь в чем-то они и есть сестры. Могла ли она когда-нибудь думать, что у нее появится такая сестра? И не мечтала даже и в самых счастливых снах не видела, а вот оказалось же!

Алену она полюбила с первой минуты, с первой секунды, как только увидела. Да и как ее было не полюбить? Эту прекрасную девушку, этого ангела? У нее такое лицо – таких лиц больше нет на свете: невероятно красивое и вместе с тем доброе, умное, и никакой гордости, никакой неприступности. Алена уж точно не стала бы над ней смеяться, как эти, с фабрики. Только очень она грустит. Но это ничего – грусть ее скоро кончится, они все будут счастливы: Алена, мама и Люба. А те, прочие, им вовсе и не нужны. Этот Юлиан – их отец-не отец – пусть катится куда подальше, и без него проживут прекрасно, и муж Аленушкин тоже. Они такие же подлые и злые, как девчонки с фабрики. Если уж отец – хоть и не родной – обвиняет свою дочь – да такую дочь! – в таком ужасном злодеянии, грош ему цена, паскудный он человечишко. И не нужен он им вовсе. А этот Федор Михайлович – дурак, ничего-то он не понимает, у него на уме одни деньги, как будто в них счастье. Говорит: «Вы, Любовь Романовна, так рассуждаете, потому что всегда жили в бедности и богатой жизни совсем не знаете, а вот появятся деньги, начнете тратить – и остановиться не сможете, поймете тогда, как это приятно». Можно подумать! Вот у нее сейчас целая куча денег (то, что четыре месяца на машинку откладывала, решила на праздник пустить), ну и что? Купила юбку, именно такую, какую захотела, а не ту, которая подешевле, купила нарядную блузку, купила красивый букет цветов в дорогом магазине, торт еще купит и тоже не поскупится, а дальше-то что? У Алены много разной одежды, они теперь все это смогут носить на двоих, по очереди.

Много денег не надо, разве что в банке на книжку откладывать на черный день. Но им теперь это и не понадобится, да и никакой черный день у них не настанет, если они будут вместе. Мама тоже так думает. Маме она про Алену давно рассказала, в тот же день, когда ее увидела, и полюбила, и представила, как они станут жить вместе, – не смогла удержать в себе счастья. Они вдвоем теперь мечтают об этом прекрасном времени. А в тот день…

Она была счастлива, счастлива, вся наполнилась счастьем до самых краев, но было в этом счастье что-то такое грустное, и в груди стало так больно, не передать! Отчего? Тогда она и сама не могла понять, вспоминались школа и фабрика, и слезы текли сами собой. А потом поняла: это прошлое из нее выходит по капельке, чтобы душа очистилась для новой жизни.

В школе ей было ни хорошо, ни плохо – в общем, нормально. Все были такие же, как она, глухие, а многие – больные. Никто ни с кем не дружил, но все были вместе. Можно было сказать: «мы» – имея в виду класс, или: «У нас с девчонками». Она, Люба, была заключена в это «мы» и не знала, как это здорово. А потом наступила фабрика – и «мы» стали они, а Любу из общего круга исключили. Они над ней постоянно смеялись, и, чтобы как-то сосуществовать с ними рядом, она придумала формулировки: «сами дуры» и «на себя посмотрите». И старалась не брать их насмешки в голову, гордо проходила мимо и делала вид, что ей глубоко наплевать, а они смеялись еще больше. Да что ж она, в конце концов, не понимала, над чем они смеются? Прекрасно понимала. И этот Федор Михайлович не открыл Америку, когда ее недостатки перечислял. Сама знает, что не такая, как все, сама знает, что калека убогая, но главное – жить не умеет, а они умеют, им это никаких усилий не стоит. Потому они и смеются, потому издеваются над ней. Жить не хочется, хочется умереть.

А тут вдруг Алена.

Он, этот Федор Михайлович, хоть и дурак и ничего, кроме денег, не понимает, но сделал одно прекрасное дело (по глупости сделал, но вышло прекрасно): дал ей возможность поселиться в Алениной квартире.

А началось все с паспорта. Однажды на очередном свидании (пусть их встречи называются свиданиями, в этом ведь нет ничего плохого, ну вот, она так и говорила: иду на свидание и загадочно улыбалась) он сказал: «Любовь Романовна, я приготовил вам сюрприз» – и подал ей паспорт. Она очень удивилась, раскрыла – а там – боже мой! – паспорт-то на имя Алены! С ее, Любиной, фотографией. Как будто это ее паспорт, как будто она уже стала Аленой Юлиановной Озерской. Он сказал, что паспорт не настоящий и никакого юридического значения не имеет (или что-то в этом роде, она точно не помнит, как Федор Михайлович выразился), но что так ей легче будет прочувствовать свое будущее положение, примерить на себя образ, как примеряют платье в магазине – оно еще не твое, но скоро станет твоим. А Люба тогда подумала: лучше бы там была фотография Алены, можно было бы смотреть, смотреть, сколько хочешь, ее Аленушка всегда жила бы с ней рядом. Так ему и сказала. Кажется, Федор Михайлович расстроился. У него ведь одно на уме: восстановить справедливость. Ну какая же это справедливость! Разве справедливо занять место другого человека? Да и не нужно ей вовсе это место, ей совсем другое нужно: любить, любить, любить без предела, и чтобы ее любили. И маме тоже.

Как же он все-таки Алену ненавидит! Что он про нее только не говорил! Его послушать, так Аленушка – просто какое-то исчадие ада. Но Люба его прощает, наперед за все прощает, потому что Федор Михайлович придумал в конце концов такое!..

Это было неделю назад. Он принес ей ключи от Алениной квартиры и предложил, пока она в доме отдыха, там пожить. Федор Михайлович все еще надеется подсадить ее на богатую жизнь – всеми способами добивается, чтобы она захотела занять Аленино место. Смешно, в самом деле!

Алена приедет завтра – неизвестно только, когда именно, утром или днем, – и они устроят праздник, самый веселый, самый радостный праздник на свете. Это мама придумала. Федор Михайлович ничего об этом не знает, Люба не стала ему рассказывать, она вообще в последнее время с ним мало чем делится: у него свой план, а у них с мамой – свой, его не касающийся. Хотя про встречу с Алениным мужем, может быть, и стоило рассказать. Мерзкий тип этот Валерий, понятно, почему Аленушка с ним не живет, Люба тоже с таким жить не стала бы. Она его сразу раскусила, только признаваться не хотела, решила посмотреть, как он себя дальше поведет, и вообще посмеяться над ним. Сел в калошу, ничего не скажешь! Он ей деньги стал предлагать, чтобы она от Аленушки отказалась. Чего захотел! «Двадцать тысяч, – говорит, – вас устроят?» Вот дурак-то! Да она от Алены за все богатства мира не откажется! Счастье ее, ее ангел, сестричка любимая. Жизнь стала райским блаженством с тех пор, как у нее появилась Алена.

Обнять, прижаться к ней и заплакать.

Завтра.

О таком она и не мечтала.

Завтра…

А сейчас нужно занести цветы и сходить купить торт. Вдруг Алена приедет с самого раннего утра? Она проснется, откроет глаза, а перед ней… Она тогда подумает: продолжение сна? Наяву такого счастья быть не может. А Аленушка ей улыбнется ласково-ласково и скажет: «Доброе утро, сестренка».

Нет, о том, что они сестры, Алена еще не знает, это еще предстоит объяснить.

А вдруг она не захочет? Вдруг Люба ей не понравится? Вдруг она тоже решит, что убогая, что не достойна быть ее сестрой? Что же тогда?

Этого не может быть! Такого произойти не может! Потому что тогда… Как же ей тогда жить? Без ангела жить, без счастья жить? Если ангел от нее откажется, ангела она возненавидит, божество свое возненавидит.

Нет, этого произойти не может! Уж она-то знает Аленушку. Целый месяц изучала, жила, дышала только ею одной. У нее есть тайна, страшная тайна от всех. Кроме них с мамой. Тогда, месяц назад, она украла у себя часть денег – ну из тех, что на машину откладывала, – и купила фотоаппарат-«мыльницу».

Взяла отпуск за свой счет, вдобавок к законному, на фабрике и стала фотографировать Алену, девочку свою ненаглядную. Это чтобы маме показывать, чтобы не одной в великом счастье жить. И еще для того, чтобы было с чем по вечерам оставаться. Дни-то были и так заняты Аленушкой. С самого утра подъезжала к ее дому и ждала, ждала. Почти каждый день ей удавалось дождаться – Аленушка выходила из дому: когда в магазин, когда так, гуляла. Один раз, перед самым отъездом, отправилась к своей маме на кладбище. Это для нее она белые гвоздики покупала.

Аленушка не может от нее отказаться! У нее такие глаза! Печальные, но добрые, добрые и мудрые глаза. Она не откажется, она полюбит ее всей душой, они будут все очень любить друг друга и жить вместе – счастливо жить.

Счастье начнется завтра. Завтра начнется с праздника. Аленушка приедет, и Люба сразу позвонит маме – так они договорились. Мама сегодня вечером поставит тесто и напечет пирогов с горбушей.

Нет, не откажется Аленушка от нее!

Цветы все-таки надо занести. Ветер колышет букет и шуршит целлофаном. В Аленушкиной куртке на меху тепло, потому что она Аленушкина, но отчего-то знобит. Наверное, это нервное. Недоверчивая дурочка! Как себя ни убеждает, а все равно побаивается за завтрашнюю встречу. Чего бояться-то? Аленушка – ангел, ангел и ангел, никто не сможет этого оспорить, а если захочет – пусть-ка попробует!

Все будет хорошо! Все будет прекрасно!

А еще она боится соседей – так и не научилась до конца считать эту квартиру своей. Тоже глупость!

Все думает, что она скажет, если спросят: «А вы что здесь, девушка, делаете?»

Подъезд. Вот сейчас заходить. Ну, смелее, к черту соседей! В конце концов, у нее в сумочке (сумочка тоже Аленушкина, очень красивая, кожаная, бежевая) паспорт с пропиской – тот самый паспорт, который ей подарил Федор Михайлович. Если прицепятся, она может показать штамп.

Кто-то спускается сверху… Ну и наплевать! Она законная сестра, эта квартира – ее по закону, она имеет право, она – Алена Озерская, если на то пошло!

Пронесло! Успела войти раньше, чем те спустились. Какой приятный запах в ее квартире, не то что у них, на Февральской, где живет мама.

В какую вазу поставить букет? Пожалуй, вот в эту, керамическую.

Красиво, очень красиво. В центре стола прекрасный букет. Да, Аленушка права: белые гвоздики – лучше любых роз.

А теперь за тортом. И ждать, ждать счастья. Оно уже не за горами: миг – и наступит завтра.

* * *

Кондитерский, как и цветочный, Люба выбрала самый дорогой, а торт купила с творожным кремом и свежей клубникой: модно, вкусно, и ей такой можно. Только вот достоит ли клубника до завтра? Сейчас она такая красивая, а вдруг к утру потемнеет? Будет жалко.

Когда расплачивалась, обнаружила, что забыла сумку. Она ее на спинку стула повесила, когда цветы в вазу ставила, и забыла. А там паспорт – если соседи в подъезде остановят и спросят, нечем будет доказать, что право имеет. Хорошо еще, кошелек оказался в кармане куртки.

Ладно, ничего, главное – торт такой замечательный, а с соседями как-нибудь разберется. Нужно идти уверенно, тогда поймут, что здесь она на законных основаниях. С чужими людьми как с собаками – мама в детстве ей объясняла: если убегать, если бояться, собака обязательно набросится. Пройти уверенно и гордо, и ничего не будет. Как хозяйка жизни, хозяйка своей судьбы. У нее есть Алена.

А на улице весна. Ветер не дует больше холодными порывами – не ветер, а ветерок. Солнышко греет так ласково, как Аленин взгляд. И люди вокруг красивые – никто не смеется над ней. Чего же она, дурочка, боится? Разве можно не верить в Аленушку?

Грустно. Счастливо, но грустно и больно в груди, как в тот день, когда она ее впервые увидела. И опять побежали картины – прошлая жизнь, полная обид, несправедливостей и несчастий. И знобит, и отчего-то страшно. А в голове звучит хриплый, какой-то каркающий, чужой голос. Что он ей говорит? Не разобрать, но каркает, каркает, словно беду накликает.

Страшно в подъезд заходить… Да она же имеет право! Нет, не в этом дело, страшно не оттого.

Хозяйка жизни… хозяйка сво… у нее есть Але…

Уж в нее-то она верит! Она верит в свое божество! Верит, верит, пусть они смеются, пусть все смеются, Алена…

Хозяйка… гордо… Вот так, расправить спину и уверенно шагать по ступенькам. Кивнуть: добрый день – именно добрый день, а не здравствуйте – если остановят. И в квартиру войти уверенно. Да уже и не важно – не остановили.

Вот и дома!

Люба прикрыла дверь, сняла куртку, повесила на вешалку – и тут…

Алена! Почему? Она ведь должна была приехать завтра! Это хорошо и счастье, только… Вот так, без подготовки, трудно. Сердце забилось страшно: а вдруг?… Неправда, неправда, Аленушка не может! Аленушка, ее ангел, не способен на…

Счастье, счастье, вот оно, счастье!

Грустная больше обычного и, кажется, чем-то напугана. Кто ее обидел, кто испугал?

Кровь стучит в голове – бухает, бухает, как молотком по доске. Что говорит Алена, невозможно из-за этого буханья услышать.

– Здравствуй, Алена. – Обласкать ее взглядом, подбодрить улыбкой и защитить, защитить. Хрупкая прекрасная девушка.

Почему она хмурится? Сжала руку в кулак и идет на нее. Неужели она ей не рада? Этого не может быть!

– Кто ты? Кто? Я тебя не знаю и знать не хочу! Откуда ты здесь взялась?

Вот что! Вот оно что! Она не рада, совсем не рада! Алена не рада, Алена не хочет ее знать! Жить без Алены, жить без счастья, жить без ангела. Она не сможет так жить! Голос каркал не зря – не послушалась голоса.

Кричит и кричит, да она совсем и не красивая, уродливая просто, эта Алена. И дура какая-то. И злая. Ничтожная. Чем гордится? А она еще не верила Федору Михайловичу! Как же он оказался прав!

– Я думала, праздник. Я думала, мы вместе. Я купила торт.

Да что ей объяснять! Все равно ведь не поймет. Уродка и дура! Она думала, ангел, а вот что оказалось.

Как?! Алена гонит ее из квартиры? Так, значит, действительно не хочет, чтобы они были вместе? Да как же она смеет гнать Любу из ее собственной квартиры?! Это ее квартира, по праву рождения ее. Потому что, если на то пошло, Алена Озерская – это она. И если эта дура думает, что Люба хочет занять ее место, очень ошибается, это она заняла ее место.

– Я целый месяц мечтала…

Зачем она ей об этом говорит, зачем, зачем, зачем? Не стоит, не поймет. А ведь действительно мечтала – любила и мечтала. Как же теперь жить?

– Убирайся! – завизжала Алена, отвратительно, мерзко, и бросилась на нее, совсем как те, в раздевалке на фабрике.

Дура! Люба и не с такими справлялась! А с этой-то малахольной – просто смешно! Она ее легко, одной рукой поборола, протащила по прихожей и втолкнула в комнату. Но Алена не унялась, стала кричать, что вызовет милицию. И тогда Люба ее ударила – изо всей силы своего бешенства. Малахольная, конечно, не удержалась и грохнулась на пол.

Милицию она вызовет! И такую-то Люба ангелом считала! Любила, любила, как никого еще в жизни, а она – милицию! Убогая, убогая!

– Ты не способна любить! – прокричала Люба в бешенстве. Убогая дернулась, хотела подняться, но Люба снова ее ударила. – Ты жестокая, избалованная жизнью дрянь! Испугалась, что я займу твое место?

Почему она не поверила Федору Михайловичу? Он ведь так и говорил, он предупреждал, что Алена – алчная, жестокая гадина. И надо было так по ней убиваться! Как могла она ее полюбить, как не разглядела в этой уродке и дуре ее истинную сущность? И почему она ей казалась красивой? Вовсе она не красивая! И взгляд тупой – дебилка какая-то! Все изгадила, уродина, мечту растоптала! Она-то думала, праздник! Она-то думала, счастье! Цветы купила. Торт купила. Но как же теперь жить дальше? Снова фабрика? Снова как раньше? Февральская, ветер, а Мишка-то умер. Машка плакала, когда умер Мишка. Машка – и та плакала. Эта бы не заплакала, эта бы…

Люба ходила взад-вперед по комнате, яростно размахивая руками, но вдруг резко остановилась – одна мысль поразила ее. Вернее, сначала это была не мысль, воспоминание – ощущение воспоминания: они с мамой сидят на диване обнявшись и так горько, так сладко плачут. Статья! «Самоубийство по-русски». Жена изменила мужу, а он отомстил – о, как он отомстил! Обиды не перенес и отомстил. Понял, что жить с изменницей не сможет, вообще больше жить не сможет, – и не стал больше жить, и отомстил. И подсказал ей, Любе, как поступить.

Как она на нее смотрит! Убила, растоптала, а теперь смотрит. Все-таки она очень красивая, Алена, – ангелочек, самый настоящий ангелочек. Но любви не получится, нет, не получится любви!

– Ты меня обидела! – жалобно произнесла Люба и опустилась на пол рядом с Аленой. Так захотелось ее обнять, но ведь Алена не хочет ее любви, она оттолкнет ее, отшвырнет от себя, как приблудную лишайную собаку, которая сдуру навязчиво ластится. Как страшно, как больно! – Очень обидела! – Слезы застили глаза – ангелочек расплылся. Господи, что же теперь делать? Она так мечтала, она думала, счастье и вместе. Какая жестокая жизнь! С жизнью пора сводить счеты, с ангелочком пора сводить счеты – наказать, страшно, ужасно наказать милого ангелочка. Обидела! Калеку обидела! Глухую, больную обидела! Ей не простится, не простится! Ей никогда не простится! Ни человек, ни Бог не в силах такое простить! Так пусть же живет непрощенной, всю жизнь непрощенной! Живет и мучается, живет и страдает – навеки проклята! А Люба знает, что ей теперь делать. Это страшно, но ведь так… То, что Алена с ней сделала, хуже чем измена. Она ей душу надорвала. И теперь ничего другого не остается, как только…

Только как это сделать? Алену нужно связать – чем ее связать? Может быть, на балконе есть бельевая веревка? Может быть, есть, а может быть, и нет. И на балкон выходить не стоит – Алена воспользуется ее отсутствием и позвонит в милицию или выбежит из квартиры. Как же тогда?…

Покрывало! Если разорвать на полоски, можно скрутить веревку. Для того, чтобы связать Алену и…

для того, другого. Ей так нравилось это покрывало – мягкое, нежное, небесно-голубое. Но теперь все равно! Теперь все равно! И хорошо, что именно это покрывало! Пусть именно это, пусть именно это!

Люба вскочила, одним рывком стянула с кровати покрывало – как тогда, в ресторане, скатерть. Ухватилась за края двумя руками и с силой рванула. Потом еще и еще, рвала до тех пор, пока покрывало не превратилось во множество шелковых лент – такими лентами украшают свадебные машины, а она украсит смерть. Потому что предательство, потому что она не простит!

– Праздника не будет! Не будет праздника! Будет ужас! Будет кошмар! Смерть!

Боже мой, боже мой, кто бы знал, как ей страшно! Но Алене будет еще страшней! Так что пусть! Так что так и надо! Она цветы купила! И торт купила! А мама поставила тесто! Но не будет теперь праздника, не будет, не будет! Летальный исход – так врачи называют смерть. Ее любовь получила летальный исход. Она не простит, никогда не простит! Эту никогда не простит! Растоптала, убила!

Все, пора! Привязать к креслу. А самой – на люстре, больше-то не на чем. Как же она ее ненавидит!

– Вставай! Разлеглась тут! У, уродина! Вставай! Поднимайся!

Встала! Послушная сделалась, уродина! Да она ее боится! Уродина Любы боится! Гордая дрянь боится бедной глухой девушки! А ведь это только начало, дрянь, это только предисловие. Как ты себя почувствуешь, когда все начнется? Умрешь от разрыва сердца? Сойдешь с ума от ужаса?

Люба выдвинула на середину комнаты кресло, заставила Алену в него сесть – получилось легко, бывший ангел стал покорным. И все-таки рассчитывать на то, что она безропотно даст себя связать, не стоит, лучше оглушить. Не хотелось бы ее бить, но что поделаешь?

Музыкальный центр для этой цели подойдет как нельзя лучше: подкрасться сзади и опустить ей на голову.

Ну вот, пожалуй, самое сложное сделано. Теперь-то привязать ее к креслу не составит труда. Скрутить свадебные ленты в веревки и привязать.

Личико какое бледное! Да дышит ли она? Не слышно, не слышно! Неужели она ее убила! Ангела убила, красавицу свою убила!..