Текст книги "Оборванные струны"

Трубку долго не брали, потому что опять успела наступить ночь – я бросила взгляд на часы, ужаснулась, хотела нажать отбой, но мне вдруг ответили.

– Да, – сказала женщина тревожным, внезапно разбуженным голосом – та самая женщина, которая в прошлый раз утверждала, что она и есть жена моего мужа.

– Простите, что поздно, – начала я, изо всех сил притворяясь спокойной и равнодушно-деловой. – Я по объявлению.

– Слушаю вас. – Голос ее тоже успокоился, превратился просто в деловой.

– Я по объявлению в журнале «Кинотрек». Мне хотелось бы уточнить условия.

– «Кинотрек»? – Она рассмеялась. – Это очень старое объявление. С прошлого года я в этот журнал ни разу не обращалась. Оказалось совершенно бесперспективное издание для моих целей. Откликнулась одна только девушка, да и та не явилась. Даже не знаю почему, мы так мило с ней поговорили, мне казалось, что ее все устраивает… Это по объявлению! – крикнула она не в трубку, а тому, кто остался за кадром, и назвала имя моего бывшего мужа. Я представила, как он выглядывает из спальни – взъерошенный со сна, с красной, измятой правой щекой – он всегда спит на правом боку, потому что на левом спать вредно. Босые ноги мерзнут на голом полу, сердится, возвращается на кровать, кутается в одеяло. Я его тоже когда-то любила, спокойной, без безрассудства любовью. – Какой язык вы хотели бы изучать?

– La langue français, – бормочу я, – English. – Я должна спросить… но не могу решиться.

– У вас совершенно варварское произношение, – женщина смеется, – но ничего, мы это поправим. Урок длится сорок пять минут, – сообщает она и называет расценки. – Мы могли бы чередовать английский с французским или делить урок на две половины. Как вам удобней? – Все так, все правильно, я тоже предлагала именно такие варианты. Мне нужно задать ей этот вопрос… Я не могу решиться. – Так как мы договоримся?… – начинает она, но я перебиваю:

– Простите! Как давно вы занимаетесь репетиторством?

– О, я довольно опытный преподаватель, – не обижается, а опять смеется она, – до этого я вела курс сравнительной грамматики в университете иностранных языков, так что не сомневайтесь.

– Я не сомневаюсь… А репетиторством?…

– Примерно год, но пусть вас это не смущает…

– Да нет же, нет! – Я срываюсь на крик, я больше не могу притворяться, не могу себя контролировать… Не только руки, все тело мое дрожит. – Почему вы ушли из университета?

– Ну… Никогда не любила преподавательскую работу, – добивает она меня моими словами, моими мыслями, – и потом, теперь у меня появилось больше свободного времени…

– Вы давно замужем? – хамски задаю я тот самый вопрос, на который никак не могла решиться – теперь все равно.

– Давно. – Она обижена, но почему-то продолжает отвечать. – Мы поженились на пятом курсе, потом вместе поступили в аспирантуру. Почему вас это интересует? Постойте! Да ведь вы…

Я не выдерживаю, бросаю трубку. Я знаю, о чем она спросит. Да, да, я та самая девушка, которая звонила ей в прошлом году по объявлению в журнале и не явилась на урок. Я та самая женщина, которая позаимствовала ее жизнь.

Мне страшно, мне холодно. Я брожу, брожу по квартире и никак не могу остановиться. Ноги подкашиваются от этой изнуряющей ходьбы. Мне бы сесть… мне бы лечь, закрыть глаза и провалиться в сон. Но я не могу остановиться. Кухня, коридор, прихожая, большая комната, спальня. Я хожу и хожу, чтобы не закричать, не завыть. Большая комната, коридор, прихожая. Останавливаюсь на секунду у двери и снова продолжаю движение. Я знаю, сумасшедшие могут ходить вот так сутками, не спать, не есть, пока не падают замертво. Я помню, отлично помню в мельчайших деталях обстановку в квартире моего бывшего мужа – она досталась ему по наследству от родителей, два года мы прожили в ней. Я помню, отлично помню в мельчайших деталях всю нашу совместную жизнь. Я знаю свои и его привычки и пристрастия, я помню все достоинства и незначительные изъяны его души и тела. Если я сумасшедшая, то у меня очень изощренная фантазия и какое-то невероятное воображение.

Фантазия и воображение. Ну еще бы! Необходимые качества при моей профессии, творческому человеку без них никуда. Но в том-то и дело, что я человек абсолютно не творческий. Я… Я помню, как преподавала в университете, как давала уроки на дому, но совершенно забыла, как снималась в кино. Да я не только забыла – никогда об этом и не знала. Я не способна сыграть даже самую простую роль. Не могу только лишь по желанию воображения оказаться в другом месте, в другой обстановке, не способна представить себя другим человеком…

Я остановилась перед зеркалом – как раз в этот момент проходила прихожую. Всмотрелась в свое лицо: одинокая, старая, немощная женщина. Закрыла глаза – и явственно услышала звуки сельской жизни и шаркающие шаги на пыльной дороге. Я – миссис Руни. Стук колес, сейчас он подъедет, Кристи, на своем муле.

Все это я увидела так явственно, будто действительно превратилась в эту престарелую женщину и оказалась на проселочной дороге. Стряхнула наваждение, открыла глаза: прихожая, зеркало, я – просто я. Закрыла глаза – действие пошло своим чередом. Мистер Тейлор[3]3
  Автор упоминает персонажей пьесы С. Беккета «Про всех падающих».


[Закрыть] подъехал на велосипеде. Извинился за шляпу, сообщил, что теперь стал безвнучен. Мы вместе стали пережидать, когда осядет пыль…

– Увидите моего бедного слепого Дэна, – проговорила я старческим скрипучим голосом, – скажите ему, что я шла его встречать и вдруг на меня накатило.

Я резко распахнула глаза, но на этот раз вернулась в себя не сразу, морщины постепенно сходили с моего лица. В ушах звучали шаркающие шаги… Могу и способна, но ведь это все еще книжные образы – сколько раз я перечитала эту пьесу Беккета? Надо попробовать что-нибудь современное, что-нибудь кинематографическое, из того, что я смотрела в последний раз. Последнее, что я смотрела, был «Эпилог»… Ну и пусть!

Поляна в лесу, необычный пикник. Пахнет мятой травой, сигаретным дымом, вином и едой. Голова затуманена, но кровь ужасно стучит в висках. Встать, поднять бокал, произнести тост – и выстрелить. Мы репетировали это тысячу раз, причем там, где кушетка скрипит, как старый паркет или как те деревянные мостки на старинной улице провинциального города, по которым я шла к своему концу. Незаметно достать пистолет. Нора носится по поляне с истошным лаем – предчувствует? Но ко мне не подходит. Он не враг, а просто мой муж. Смотрит, чуть смущенно улыбаясь, как улыбаются в ожидании поздравлений. Сказать… достать… выстрелить… Рука дрожит.

Я не смогла выстрелить, не смогла доиграть эту роль. Бросила пистолет и убежала в спальню.

Сны мне не снились. Утро и день были украдены. Очнулась я вечером. Разбудили меня «Оборванные струны».

Глава 4
Гипноз чужого сна
(Ксения Зимина)

Сны мне не снились, но я словно следовала указанию пророческого сна. Взяла трубку, ответила. Кажется, он заплакал. Кажется, он страшно обрадовался, но ему было больно.

– Флер, – отчаянно проговорил он и задохнулся, что-то упало, покатилось по голому деревянному полу. – Флер, это ты? Это действительно ты? Господи, Флер, я, наверное, сошел с ума, но все равно. Пусть с ума, но я так больше не могу. Ты слышишь? Я не могу… Приезжай, я понимаю, что это безумие, но приезжай. Флер!..

Флер? Очень мило, Флер – мне это подходит.

– Хорошо, приеду, – проговорила я слова роли главной героини не приснившегося мне сна. – Но я не знаю куда.

– Ко мне, – он всхлипнул – как раньше.

– Я не помню адреса, – сказала я туманным голосом моей героини.

Он долго молчал. Кажется, я опять причинила ему боль.

– Не помнишь? – как-то совсем безнадежно проговорил он наконец. – Ну да, вероятно, так и бывает. Заблудившаяся душа… А если я скажу, ты запомнишь?

– Не знаю. Не уверена. У меня плохая память. – Я хотела добавить: на числа, но поняла, что это будет неполная правда.

– Плохая память? Да, да… и это, наверное, тоже должно быть… Господи, что же мы делаем?! – Он опять всхлипнул и надолго замолчал.

– Я лучше запишу, чтобы было вернее.

– Запишешь? – Он расхохотался, впрочем, в смехе слышались нотки отчаяния. – Что ж, запиши! – словно на что-то решившись, выкрикнул мой неопознанный возлюбленный и продиктовал адрес.

Под гипнозом чужого сна я приняла душ, оделась, подкрасилась, вызвала такси и отправилась на свидание.

Он открыл мне сразу, я едва успела коснуться кнопки звонка. За эти сутки он изменился почти до неузнаваемости: волосы торчат клочьями, небрит, глаза совершенно безумные. А ведь я не знаю… не помню, как его зовут. Как же мне к нему обращаться?

– Ты очень… изменилась, – проговорил он таким ужасным – больным? безнадежным? злым? – тоном, что я испугалась и захотела немедленно сбежать. – Очень. – Он вдруг засмеялся – и смех его был еще ужасней. – Просто узнать невозможно. У тебя стало чужое лицо.

– Чужое лицо? – Я тоже рассмеялась. – Конечно, чужое.

Он схватил меня за плечи, притянул к себе, диким, совершенно безумным взглядом уставился в упор и долго смотрел так.

– Пусти! – Я рванулась, но он еще крепче сжал мне плечи. – Больно же!

– Зачем, зачем ты это делаешь?! – закричал он вдруг и изо всех сил тряхнул меня за плечи – голова моя мотнулась и ударилась о дверь – мы все еще стояли в прихожей. – Зачем? Чего ты хочешь добиться?

– Я просто пришла… Ты меня сам пригласил. Ты сказал: ко мне, как раньше.

– Как раньше! – Он опять расхохотался своим жутким смехом. – Ладно, проходи. – И сам, не оглядываясь на меня, первым вошел в комнату. Я последовала за ним, жалея, что приехала. В самом деле, чего я хотела добиться?

В комнате был страшный беспорядок: повсюду разбросана одежда, постель не собрана, компьютерный стол завален бумагами и заставлен грязной посудой с остатками еды, на полу пустые бутылки из-под пива и водки, на маленьком столике у окна переполненная пепельница… И только один предмет… Мне стало дурно, мне показалось, что я сейчас задохнусь… Только один предмет выделялся чистотой… Он схватил меня за руку и толкнул в кресло, он что-то крикнул, но я не услышала, поднялась и пошла, не замечая его, поднялась и пошла к этой аккуратно застеленной пледом кушетке. Как когда умираешь во сне, провалилась в мучительную круговерть агонии. Умирать, убегать и читать – самые безнадежные действия внутри сновидения. Села – я не только актриса, я музыкант с абсолютным слухом – тот самый тон. У меня отличная звуковая память, оказывается. Чуть-чуть переместилась, поджала под себя ноги – и этот тот же.

– Да, тебя всегда раздражал этот скрип, – проговорил он совсем близко. – Но ты почему-то упрямо садилась на эту кушетку. Особенно когда была в расстроенных чувствах.

– Я забыла, как тебя зовут, – плывущим голосом проговорила я, покачиваясь, чтобы не прекращался скрип.

Он тяжело, со всхлипом вздохнул и сел рядом – кушетка тяжело, со всхлипом вздохнула.

– Я понимаю, что все это самое настоящее безумие, – то, что мы делаем, абсолютно безумно. Не знаю, зачем это тебе… Конечно, у тебя есть какая-то цель. Но я… Бутафория! Разве я не вижу, разве не понимаю?! Но пусть будет так. Я пьян со вчерашнего дня. Когда увидел тебя в баре… Чадно, угарно пьян. Почему ты так долго не отвечала? Я звонил, звонил. Пил и звонил. Видишь ли, – он осторожно взял мою руку, повернул ладонью кверху, словно собирался гадать, – я очень, очень любил и, когда… когда все это случилось, думал, что не смогу… Я молил, я просил Его, только на одну минуту, только увидеть, дотронуться – ну а там пусть… Мне казалось, так будет легче. Ведь это совершенно непереносимо, когда навсегда, когда никогда… А мне даже сны о тебе не снились. Я никому о тебе не рассказывал. Но это ведь невозможно! А потом… Я почти излечился, а ты вдруг и появилась. Зачем ты теперь появилась? Это ужасно жестоко! Я же вижу: чужое лицо, я же не сумасшедший, хоть и поддался безумию.

– Чужое лицо. Не говори так! Я и сама совершенно запуталась и ничего не понимаю. Даже твоего имени вспомнить не могу… – Я перехватила его руку и поднесла к лицу, вдохнула запах, коснулась губами – наивная, невероятно дружеская, любимая рука! – А руку помню.

Он вдруг резко от меня отпрянул, выдернул руку, вскочил с кушетки.

– Прекрати! Зачем ты пришла? Зачем ты меня мучаешь? Я не виноват! Я… совсем не виноват! Я не хотел…

– Его убивать? – разозлившись, выкрикнула я. – Мы это сделали вместе. Одна бы я не решилась.

– Да нет же! Я говорил, что это плохо кончится, а ты… – Он болезненно сморщился. – А она… – Он посмотрел мимо меня блуждающим взглядом – представил себя в какой-нибудь роли, как я перед зеркалом?

– Как тебя зовут? – попыталась отрезвить его простым вопросом, на который он почему-то упорно не желал отвечать.

– Вениамин, – машинально произнес он, а на меня так и не посмотрел, все блуждал и блуждал где-то взглядом. – Я не виноват, хоть, конечно, все это время винил себя. Ужасно хочется выпить!

– Я вообще-то…

– У меня есть ананасовый сок. И мороженое! Видишь ли, – он наконец посмотрел на меня, – я понимал, что все это какое-то невозможное безумие, но все равно сходил в магазин. Помнишь, как тогда? Я сделал коктейль из сока, водки и мороженого. Помнишь? Тебе понравилось… мы потом часто пили у меня такой коктейль.

Вениамин – как странно произносить его имя, оно совсем-совсем не вызывает никаких воспоминаний, смогу ли так звать его вслух?

Он протянул к моему лицу руку и тихонько потрогал.

– Пусть все это только игра или сон, но давай притворимся, давай доиграем. Говорят, повторением ситуации можно вылечиться. Не уходи, я быстро вернусь. Прости, если я тебя обидел.

Он вышел, медленно, сломленной какой-то походкой, то и дело оглядываясь на меня, будто боялся, что сбегу. Я переместилась поближе к стене, оперлась о нее спиной, закрыла глаза. На кухне загремела посуда, зашумела вода, а я пошла, поскрипывая, покачиваясь, под звуки вальса, к новой, неизведанной цели. Разбился кувшин, вода растеклась по полу. Лужа красиво и опасно ощетинилась осколками стекла. Ты не сделаешь. Ты не должна!.. Но не дошла, Вениамин вернулся из кухни с двумя высокими стаканами – мутная жидкость, покрытая белой снежной шапкой мороженого. Чужой безумный человек, с совершенно неподходящим для него именем. Или для меня неподходящим? «Ве-ни-а-мин, – проговорила я про себя, – Вениамин», – перекатила во рту этот безвкусный леденец; выплюнуть или дождаться: а вдруг середина окажется лучше? Ве-ни-а-мин. Я люблю этого человека? Я его когда-то любила? С этим посторонним, чужим человеком я задумала убийство?

– Почему разбился кувшин? – спросила я тоном прокурора.

– Кувшин? – Он пожал плечами. – Какой кувшин?

– Стеклянный кувшин, вода растеклась по полу, он разбился на кухне.

Вениамин горько усмехнулся, помотал головой:

– Не было никакого кувшина, ты что-то спутала.

Стоит и торжественно держит стаканы, как бокалы шампанского, а на лице скорбь и растерянность. Ударить снизу ладонью? Этого он никак от меня не ожидает. Ударить, разбить все вдребезги и уйти?

– Брызги шампанского, – робко, с какой-то непонятной надеждой, произнес он. – Помнишь? «Белый русский» перетек в мой ананасовый, «Оборванные струны» вылились в «Брызги шампанского».

Тест на проверку лирической памяти. Впрочем, пройти его не трудно, совсем не трудно: из бара мы однажды – вероятно, в тот день, когда познакомились, отправились сюда, и у Вениамина не нашлось никаких подходящих напитков для продолжения, а водку я пить отказалась, тогда он и придумал этот коктейль – из того, что нашлось в его холодильнике. Мы слушали «Брызги шампанского».

– Ну так ставь! – развязно, оттого что вдруг стало ужасно тоскливо, сказала я и рассмеялась.

Он не понял меня (я имела в виду танго) и, поставив один стакан на пол возле кушетки, сел – не рядом, а почему-то на стул. Отпил из своего стакана.

– А ты не будешь?

– Буду. – Я нагнулась, подняла стакан и тоже сделала глоток. – Неплохо, совсем неплохо. Только, по-моему, с водкой ты переборщил.

Я снова глотнула. Он допил свой коктейль залпом. Белая пена мороженого осела у него на губах.

– Так недолго и ангину заработать, – насмешливо, без тени сочувствия сказала я.

– Я должен быть пьян, очень пьян, чтобы в это поверить. Впрочем, я и так пьян, на кухне выпил водки прямо из горлышка. Никогда так не делал, даже когда тебя хоронил. – Вениамин – наверное, я называла его как-то по-другому, никак не желает произноситься это имя – поставил пустой стакан рядом со стулом, поднялся и подошел ко мне. – Флер!

Он протянул ко мне руку. Я ткнулась в нее лицом… Всего лишь на секунду! А потом оттолкнула, боясь, что опять раскисну: рука – единственное, что было в нем знакомо, единственное, что на меня действовало и пробуждало невероятную нежность. Я не должна сейчас раскисать, я обязана выяснить…

– Не называй меня так!

– Но почему? – Он спрятал руку за спину и жалобно улыбнулся. – Почему?

– Я не хочу! Дурацкое прозвище! Меня зовут Ксения, ясно?

– Ксения? Но почему?… – Он тяжело опустился на кушетку. – Почему Ксения? Почему? – Закрыл лицо руками и вдруг разрыдался.

Я вжалась в стену и замерла. Невыносимо и страшно, когда плачет мужчина. Мир рушится, и не остается никакой надежды. Только страшно и холодно. Холодно… Я потянула на себя плед, желая закутаться, но плед не давался: Вениамин сидел на другом его конце. Дернула с силой.

– Пусти!

Вениамин не пошевелился, и плед не поддался. Я стала рвать изо всех сил.

– Пусти! Прекрати! – Накинула свободный конец ему на голову, чтобы не видеть, чтобы не слышать его ужасных всхлипов. – Ненавижу «Оборванные струны»! Ненавижу, когда плачут мужчины! Она умерла, понимаешь? Она умерла…

– Флер! – вскрикнул он и натянул на себя плед, совсем в нем скрываясь. – Флер!

– Это было самоубийство.

– Самоубийство, – глухо отозвался он из-под пледа. – И убийство. Мы… Мы оба убили тебя. Флер…

– Прекрати! Прекрати плакать! Мне было шесть лет… Он тоже плакал, в соседней комнате. Мне было шесть лет…

– И ты тоже убила – себя… ее. Я отговаривал. – Он сорвал с головы плед. – Я тебе говорил! А ты… Ты никогда не слушала меня! Ты никогда никого не слушала! – Он почти с ненавистью смотрел на меня. Красное, воспаленное лицо, мутные больные глаза. – Да, не слушала! – Взмахнул рукой – я невольно отшатнулась, но он ударил по кушетке – кушетка взвыла от боли. – Тебя никогда ничего не интересовало, кроме собственных прихотей. Ведь это прихоть была – немедленно с ним развестись. Ну что стоило немного подождать? Мне он был противен, но тогда… Не знаю, кого из вас я больше жалел. Ты все разрушила, ты всегда все разрушала!

Ах да, вот он о чем. Ну что ж, сам того захотел.

– Это ты достал пистолет? – спросила я, тоже глядя на него с ненавистью: хочет всю вину взвалить на меня?

– Пистолет? Я? Какой пистолет?

– Тот самый, каким мы убили его.

– Мы? Убили его? Да ведь это…

– И фильм тоже ты подсунул? Да?

– Какой фильм? Флер, я ничего не понимаю!

– Какой?! Где я убиваю своего мужа, вот какой. Думал всю вину, нашу общую вину, на одну меня перекинуть? Не выйдет! Пистолет я точно достать не смогла бы. Значит, достал его ты.

– Флер! Все было не так, совсем не так! Пистолет… Это его пистолет, вы стреляли по банкам. Он взял его на пикник, он часто брал его на пикники.

Я почувствовала жуткую пустоту и тоску. Вениамин положил руку на мое колено, робко погладил.

– Послушай, Флер…

– Принеси мне еще коктейля. А лучше просто водки с соком, не нужно никакого мороженого.

Вениамин вышел из комнаты, я прилегла на кушетку, подложив руки под голову. И опять загремела на кухне посуда, и опять послышался шум воды. У него под левой лопаткой родинка, а на груди маленький белый шрам – была там какая-то смешная история из детства: самодельные рапиры, букетик фиалок победителю. Пистолет оказался его, моего мужа. Мы стреляли по банкам. Подняла руку, сжимая воображаемый пистолет, но удержать не смогла – рука обессиленно упала, кушетка всхлипнула. Вот такой опустошенной и обессиленной я чувствовала себя после операции. И еще тогда. Вальс доиграл, рыдания смолкли. Я сидела в темной комнате, закутавшись в плед, опустошенная и обессиленная. Свет вспыхнул внезапно, и голос отца, немного удивленный, но по-обычному спокойный и ровный, зазвучал совсем близко:

– Ты? Здесь? Не сиди на полу, простудишься.

Он поднял меня на руки вместе с пледом, усадил на диван, прижал к себе, согревая, восстанавливая разрушенный мир.

– Ничего. Все обойдется. Все будет хорошо, просто замечательно. Завтра мы поедем в больницу.

Я хотела сказать, что она умерла и в больницу ехать бессмысленно, я хотела заплакать, закричать, вырваться, но не было сил, а отец слишком крепко прижал меня к себе.

– Да, завтра поедем в больницу, – повторил он очень уверенно, слишком уверенно – я ему не поверила.

Я ему не поверила и напилась допьяна. Мостки под ногами скрипели… Лицу горячо, а телу ужасно холодно. Лицу горячо…

– Флер!

Я открыла глаза. Вениамин стоял надо мной с виноватой улыбкой. В одной руке у него была бутылка водки, в другой – пакет с соком.

– Я не смог приготовить. Ничего у меня не получилось, и вот решил…

– Я тебе рассказывала, что случилось с моей мамой?

– Рассказывала.

– Что?

– Она умерла. Ты была совсем маленькой. Зачем сейчас об этом? – Он налил в стакан водки, разбавил соком, подал мне. – Выпей.

– Потом. – Я оттолкнула стакан. – Так вот, несколько дней назад я с ней разговаривала по телефону. Да мы вообще с ней постоянно перезванивались и виделись довольно часто. Пока я… Пока не возник этот фильм. Я его купила в магазине, в обыкновенном магазине, представляешь?

Я засмеялась, выхватила у него стакан и залпом выпила.

Вениамин налил себе чистой водки, тоже выпил залпом, сел рядом, крепко-крепко, совсем как отец, прижал к себе.

– Не надо сейчас об этом. Хорошо?

– Но ведь я ей действительно звонила.

– Звонила, конечно. И ездила в гости, и приглашала ее к себе. Ты так и не смогла смириться с тем, что ее больше нет. Что ж, это очень понятно. – Он осторожно и нежно погладил меня по щеке, я схватила его руку, прижалась губами – и не смогла больше, не захотела сдержаться. Исступленно, страстно стала целовать эту невыносимо любимую руку. Он тоже не смог, не захотел больше сдерживаться – мое чужое лицо больше его не пугало.

Мое чужое лицо больше и меня не пугало. Мы лежали обнявшись на нашей – да, на нашей, на нашей! – кушетке и курили, равномерно и почти одновременно, в унисон, вдыхая и выпуская дым. Пугало другое – поток раздвоенных воспоминаний, который я никак не могла ни остановить, ни систематизировать. Воспоминания перемешивались и не подчинялись мне совершенно.

Я стою на учебной сцене, и мне кажется, что в самый важный момент не удержусь на ногах – упаду, разобьюсь, все испорчу.

– Стоп, машина! – говорю я тихо и вдруг не выдерживаю, начинаю плакать – по роли и по-настоящему, потому что боюсь, потому что понимаю, что сейчас произойдет с ним, с моим самым любимым, самым дорогим человеком на свете.

– Было хорошо, – отвечает мой партнер Лужин и целует мне руку – одну, потом другую, «как я его учила».

Я сижу в кресле, укутавшись старым клетчатым пледом, и в который раз перечитываю самую любимую сцену самого любимого произведения самого любимого писателя, и восторг, от которого больно, переполняет меня, я знаю, что все равно не выдержу, в одиночестве не смогу его вынести, – и бегу на кухню, зачитываю – в который раз? – эту сцену вслух. Мама улыбается…

Мама улыбается. «Ты была великолепна! Так проникновенно играла! Тебе необыкновенно удалась эта роль». И улыбается, моя мертвая мама, и улыбается, переглядываясь с живой.

Я сдаю экзамен по истории театрального искусства. Глеб Михайлович, придирчивый и вредный преподаватель, заваливает меня на спряжении латинского глагола ео. Сбиваюсь и путаюсь, никак не могу сообразить, какое отношение этот подлый неправильный глагол имеет к развитию театра в Древней Греции.

Сигарета догорела. Я больше не могу. Мой убитый горем отец усаживает меня на диван и крепко пожимает мне руку, вручая грамоту: третье место в соревнованиях по спортивной гимнастике. Я натягиваю плед на колени.

– Вы что, Лужин, как будто прощаетесь?

– Да, да, – говорит мой партнер – кто он, господи?! – притворяясь рассеянным, поворачивается и, не забыв кашлянуть, выходит в коридор. И налетает на огромный баул, который мы вместе собрали для пикника. Что-то жалобно звякает – разбилась бутылка? стеклянный кувшин? или это звонок «аккуратного гостя»? Я хватаю его за рукав… Я прицеливаюсь и стреляю.

Рука, теплая, теплая, теплее пледа, теплее и добрее всего на свете, ласково касается моего лица. Она прощает, она ничего больше не боится, она защитит – меня защитит. Звенит колокольчик, я еду по снегу в санях, с милым человеком еду… звенит колокольчик… Не могу вспомнить себя в роли Грушеньки… Открываю глаза, поворачиваюсь к нему лицом, придвигаюсь ближе, касаюсь губами его щеки.

– Как я тебя называла? – спрашиваю я.

Он не отвечает, молчит, тяжело вздыхает, как любимая, невозможно родная собака. Глаза заливаются тоской. Как любимая, родная собака… Ее зовут Нора.

– Как?

– Миня, Минечка, Минька, – наконец говорит он.

– Смешное имя! Но мне очень нравится, и очень тебе идет. Минечка.

Я обнимаю его – он меня обнимает.

– Ты не уйдешь? Ты меня больше не бросишь?

Я не отвечаю, молчу.

– Флер!

Не отвечаю, беру его руку, целую.

– Расскажи, как мы с тобой познакомились.

Вениамин – нет, Минечка! – перегибается через меня, достает из пачки две сигареты, прикуривает одновременно обе – какая-то старая шутка, которую я не помню? – протягивает одну мне.

– Был на редкость паршивый день, – повествовательно начинает он, выпускает дым и смеется. – Не светило солнце, не дул теплый ласковый ветерок, не пели птицы, и ничто меня в тот день не радовало.

– Нет, я серьезно! – Я тоже смеюсь, целую его в плечо, родное и голое.

– И я совершенно серьезно. День был паршивый, правда. Я шел по улице без всякой цели, просто брел, потому что домой не хотелось, и так набрел на этот бар. Решил зайти. Знаешь, я ведь даже в той части города оказался случайно.

– А вчера?

– Вчера не случайно. Вчера была годовщина нашей встречи. Вчера были поминки… – Он замолчал, глубоко затянулся и выдохнул дым. – Ну и пусть, все равно, – пробормотал непонятно и нервно – может, у него тоже двойные воспоминания? – Так вот, – заговорил он другим тоном, пересилив себя, – в баре в тот день я оказался совершенно случайно. – И опять замолчал, закрыл глаза, вспоминая.

Я тоже прикрываю глаза, не подгоняю его нетерпеливым вопросом: а дальше, что было дальше? Вдыхаю запах его кожи, пытаясь нащупать запахи того дня, смешиваю Минины и свои воспоминания в наш общий коктейль.

В баре в тот день я оказалась не случайно, совсем не случайно – я была завсегдатаем там. Приходила, и когда мне было тоскливо, и когда мне было слишком весело, и просто так. И вот вдруг увидела его за стойкой бара – он мне улыбнулся, подошел, протянул коктейль: «Вам понравится», – заиграл вальс «Оборванные струны»… Нет, конечно, все было не так, или не совсем так. Не могу вспомнить! И совсем не могу ощутить – что-то мешает. Пусть сам расскажет. Но он молчит. Задумчиво пускает дым и молчит.

– Минь. – Я трогаю его плечо – плечо вздрагивает, плечо напрягается, плечо уходит.

Вениамин резко приподнимается на локте, смотрит на меня каким-то чужим, невозможным взглядом, словно не узнает.

– Что случилось? Что не та-ак? – капризно протягиваю я, кладу руку на голую его грудь и успокаивающе похлопываю. – Так как мы с тобой познакомились?

– С тобой? Мы? – Он смотрит уже с откровенной ненавистью. – Мы с тобой не знакомились! Я с тобой не знакомился! Ты…

Я прижимаюсь к нему – он меня отталкивает.

– Уходи! Черт… Кто ты такая?

Мне обидно и больно, как если бы он ударил меня с размаху по лицу. Мне обидно и больно… Зачем он спрашивает?… Разве я сама могу ответить на этот вопрос? Мне ужасно обидно и больно. Это несправедливо! Это совершенно невозможно! Набегают слезы… Я так яростно стираю их, что царапаю себе лицо. И колочу, колочу кулаком по кушетке. Избиваемая, она воет – от боли и несправедливости. Я хочу объяснить – не могу, ни себе, ни ему не могу. Слова не подбираются, мысли ускользают, образы перемешиваются.

– Кто я такая? – ору я и опять ударяю изо всех сил по кушетке. – Кто я такая? Актриса, блистательно сыгравшая главную роль в «Эпилоге».

Он откатывается на другой край кушетки, закрывает руками голову.

– Замолчи! Флер никогда…

– Да, да! Я – актриса, а ты – режиссер, сценарист и продюсер в одном лице. Рассказывай, черт возьми, как мы с тобой познакомились!

Он молчит. Раскачивается и молчит. Я не вижу его лица. Только бы опять не заплакал! Подползаю к нему, пытаюсь оторвать его руки от лица – мне нужно видеть! Не дается. В борьбе – в безумной, страшной и невыносимо смешной – мы скатываемся с кушетки на пол. И здесь продолжаем бороться. Это похоже на игру, на смертельную схватку. Прекратить, немедленно, все равно как! Больше не выдержать! И я бью его по голове кулаком, сильно, ужасно, как если бы убивала, он выворачивается, делает какое-то непонятное для меня движение и наваливается сверху. Горлу становится больно, и нечем дышать. Я щекочу его, чтобы освободиться. Он взвизгивает, отпускает, скатывается с меня, падает на спину и заходится в хохоте. Глотнув воздуха, присоединяюсь к этому безумному хохоту. Вакханалия смеха. Мы извиваемся на полу и никак не можем остановиться. Да и вряд ли хотим – что нам делать, когда смех иссякнет? Досмеемся до изнеможения, до полной отключки – возможно, тогда получится начать все сначала.

Уснули мы на полу, в обнимку, и кто-то заботливый, добрый укрыл нас во сне пледом. Открыла глаза – лицо его было так близко, что расплывалось и невозможно было рассмотреть чер ты. Только губы, яркие, опухшие – от поцелуев или от моего удара? – кроваво краснели. Что меня разбудило? Какой-то звук. Лежала прислушиваясь, может, опять повторится? Тишина. Вениамин всхлипнул во сне, наивно, по-детски, и снова все смолкло.

Тело мое затекло на твердом полу, и рука, обнимающая, онемела. Его губы так близко, что трудно удержаться, не поцеловать, но тогда он проснется. Что же меня разбудило?

Закрыла глаза, сосредоточиваясь на воспоминании: на чем оборвался мой сон? И ничего не смогла вспомнить. Значит, сны мне не снились? Тишина и темнота под закрытыми веками. Я должна была задать ему какой-то очень важный вопрос, но забыла какой. Очень важный… Важнее, чем тот: как мы его убили?

Что же все-таки меня разбудило?

Онемевшее тело мешает сосредоточиться. Перекатиться бы на спину, поменять положение, но его рука обнимает… Я не могу ее ни сбросить, ни переложить – не могу пойти на такое предательство. Я останусь с ним навсегда.