Текст книги "Государь (сборник)"

Мне кажется небесполезным привести некоторые примеры того, как римляне пользовались религией для изменения городских порядков и для поддержания воинского духа; хотя у Тита Ливия их много, я ограничусь только следующими. В тот год, когда римский народ учредил должность трибунов с консульской властью и на нее были избраны, за исключением одного, только плебеи, случились мор и голод, и нобили, ссылаясь на некоторые знамения, воспользовались этой возможностью при переизбрании трибунов; они стали говорить, что боги разгневались на римлян за оскорбление величия власти и что успокоить их можно было, только восстановив прежний обычай избрания трибунов; и плебс, по своей набожности устрашась, выбрал трибунами одних нобилей.

Достойно внимания и то, как при осаде города вейентов полководцы воспользовались благочестием для поддержания бодрости духа в войске. Римские солдаты устали от долгого сидения в лагере и хотели вернуться домой, а в этот год необыкновенно разлились воды озера Альбано, и вот римляне обнаружили, что Аполлон и некоторые другие оракулы предсказали, будто город вейентов будет взят, когда отклонятся воды Альбано; после этого солдаты, в надежде на скорое падение города, примирились с лишениями и согласились дожидаться конца похода, так что после десяти лет осады Камилл, назначенный диктатором, взял город. Таким образом, умело употребленная религия помогла и этому предприятию, и возврату трибунских должностей знати, в противном случае добиться того и другого было бы трудно.

Не премину привести здесь и другой пример. Трибун Терентилл задумал внести новый закон, о чем будет рассказано в своем месте ниже, и это вызвало в Риме многочисленные волнения; чтобы совладать с ними, знать воспользовалась набожностью народа, причем сделала это двояким образом. Во-первых, нобили потребовали вопросить Сивиллины книги и устроили так, что там был найден ответ о грозящих в этом году гражданских неурядицах, чреватых утратой свободы; и хотя трибуны разоблачили их козни, речи вождей уже не пробуждали в сердцах плебеев прежнего пыла. Во-вторых, когда некий Аппий Эрдоний, собрав множество рабов и ссыльных, числом 4000 человек, ночью захватил Капитолий, так что если бы эквы и вольски, вечные враги римлян, явились туда, они легко захватили бы город, а трибуны не желали принимать такую опасность всерьез, настаивая на принятии закона Терентилла, – к народу обратился один из сенаторов, некто Публий Руберий, гражданин влиятельный и с положением, и своими речами, то успокаивающими, то угрожающими, ссылаясь на опасное положение города, убедил плебеев в неумеренности их требований и заставил поклясться, что они станут подчиняться консулу; и тогда Капитолий был освобожден. При этом, однако, консул Публий Валерий был убит в схватке, и на его место назначили Тита Квинкция, который, чтобы не дать плебеям передышки и отвлечь их от Терентиллова закона, велел им идти против вольсков, утверждая, что раз они поклялись подчиняться консулу, то должны следовать за ним. Трибуны этому воспротивились, потому что присяга была дана покойному консулу, а не ему. Тем не менее Тит Ливий, показывая, как народ предпочел из набожности уступить консулу, а не трибунам, говорит в пользу старинного благочестия следующее: «Nondum haec, quae nunc tenet saeculum, negligentia Deum venerat, nec interpretando sibi quisque iusiurandum, et leges aptas faciebat»[9]9
  «Однако захватившего нынешний век неуважения к богам тогда еще не знали, и никто не старался истолковать законы и клятвы к собственной выгоде, а скорее приноравливался к ним сам» (лат.).


[Закрыть]. Трибуны вследствие этого побоялись вовсе лишиться своей власти и пришли к соглашению с консулом, подчинившись ему; закон Терентилла был на год отложен, а консулы в течение этого года не имели права вести плебеев на войну. Так уважение к религии помогло Сенату справиться с трудностями, которые иначе становились непреодолимыми.

Как было отмечено выше, гадания не только составляли главное содержание древних языческих верований, но и были причиной благоденствия Римской республики. Римляне поэтому выделяли их из всех прочих установлений и прибегали к ним в консульских комициях, при выступлении в поход, наборе войска, выборе места и времени для сражений и вообще во всех мало-мальски важных военных или гражданских предприятиях; для них немыслимо было отправиться на войну, не убедив солдат, что боги обещают победу. Наряду с другими прорицателями они держали в войске особые отряды гаруспиков, называемых «цыплятниками»; когда надо было сразиться с врагом, эти цыплятники устраивали свои гадания, и если цыплята клевали зерно, это считалось хорошим предзнаменованием, если же не клевали, римское войско воздерживалось от схватки. Однако если разум убеждал в необходимости какого-то поступка, они приступали к нему, даже если предсказания были дурными, но ловко прикрывали свои действия такими объяснениями, чтобы уважение к религии не потерпело ущерба.

Такой способ был употреблен консулом Папирием в его решающей битве с самнитами, которая закончилась полным разгромом последних. Когда Папирий вывел свое войско против самнитов и увидел, что победа ему обеспечена и надо дать сражение, то он приказал цыплятникам приступить к гаданию. Цыплята не стали клевать зерно, но старший из жрецов, чтобы не помешать войску, которое было готово к бою, и, как он знал, полководец и солдаты прониклись решимостью победить, доложил консулу, что гадание предвещает победу. Папирий построил свои силы, но тут кое-кто из прорицателей проговорился солдатам, что цыплята не клевали, а те передали это известие племяннику консула Спурию Папирию. Услыхав эту новость, консул немедленно ответил, что станет исполнять свой долг, ибо, по его мнению и по мнению войска, предсказания были благоприятными, а если цыплятник солгал, то это пойдет во вред только ему. И с тем, чтобы предзнаменование исполнилось, приказал легатам поставить жрецов в первых рядах войска. Когда шеренги двинулись на противника, один римский солдат бросил дротик и случайно попал в старшего из прорицателей; услышав об этом, консул заметил, что боги благоприятствуют успеху римлян, потому что со смертью этого обманщика войско смыло с себя вину и смягчило божественный гнев. Столь удачно перетолковав предсказания применительно к своим планам, консул вступил в битву, причем заповеди благочестия в глазах войска нисколько не пострадали.

Противоположным образом поступил Аппий Пульхр во время Первой Пунической войны в Сицилии. Перед схваткой с карфагенским войском он велел гаруспикам приступить к гаданиям, и когда те сказали, что цыплята не прикасаются к пище, он воскликнул: «Посмотрим, не захотят ли они пить!» – и приказал бросить цыплят в море. Сражение он проиграл и был за это в Риме осужден, Папирий же осыпан почестями, и не за то, что один проиграл, а другой победил, а за то, что первый из них переиначил предсказание безрассудно, а второй – с благоразумием. Ведь гадания служили только для того, чтобы придать солдатам в бою уверенности, которая почти всегда обеспечивает победу. Подобных правил придерживались не только римляне, но и другие народы; я думаю, стоит привести такой пример в следующей главе.

Самниты потерпели несколько поражений от римлян, и самое сокрушительное из них последнее – в Тоскане; их войско и полководцы были уничтожены, их союзники, тосканцы, французы и умбры, – побеждены; «пес suis пес externis viribus iam stare poterant; tamen bello non abstinebant, adeo ne infeliciter quidem defensae libertatis taedebat, et vinci quam non tentare victoriam, malebant»[10]10
  «И уже не могли они удержаться ни собственными силами, ни сторонней помощью; и все-таки они не отказались от войны. Вот как претила им свобода, которой не удалось защитить со славою, вот насколько даже поражение было для них желанней, чем упущенная победа» (лат.).


[Закрыть].

Самниты решились на последнюю попытку; они знали, что побеждают те солдаты, которые сражаются с остервенением, а настроить их таким образом легче всего было с помощью религии, поэтому самнитский жрец Овий Пакций предложил воскресить один старинный обряд. Устроено было следующим образом: после торжественного жертвоприношения все военачальники поклялись посреди пылающих алтарей с принесенными в жертву животными ни за что не покидать поле сражения, затем стали по очереди вызывать всех солдат и заставили их у этих же алтарей, в окружении центурионов с обнаженными мечами в руках, принести клятву о неразглашении того, что они увидят и услышат. Затем им велели прочитать особое устрашающее заклятие и обещание богам неукоснительно исполнять веления полководцев, не уходить с поля брани и убивать всякого, кто ударится в бегство; кара за невыполнение обещания должна была обрушиться на семью и на род воина. Некоторые из солдат, испугавшись, не хотели присягать и были убиты на месте центурионами, так что остальные, кто подходил вновь, устрашенные ужасным зрелищем, поклялись все до одного. Чтобы придать больше внушительности своей рати, насчитывавшей сорок тысяч человек, самниты нарядили половину воинов в одежду из белого полотна и в шлемы с гребнями и султанами; затем они остановились у Аквилонии.

Против них выступил Папирий, который сказал, воодушевляя своих солдат: «Non enim cristas vulnera facere, et picta atque aurata scuta transire romanum pilum»[11]11
  «Ведь не гребнями поражают врага, и даже разукрашенный и раззолоченный щит пронзят римские копья» (лат.).


[Закрыть]. Чтобы развенчать в глазах солдат вражескую клятву, он добавил, что она послужит самнитам не на пользу, а на устрашение, потому что заставляет их бояться и сограждан, и богов, и противника. В схватке самниты были разбиты, ибо римская доблесть и страх, испытываемый самнитами после прежних поражений, возобладали над упорством, внушенным религиозным обрядом и данной клятвой. Все же, как мы видим, они прибегли именно к этому средству для того, чтобы вернуть надежду на возвращение утраченной доблести. Вот свидетельство того, какие упования можно возлагать на правильно употребленную религию. И хотя упомянутые события относятся скорее ко внешним делам, я посчитал нужным поместить рассказ о них здесь, чтобы не возвращаться дважды к этому примеру, который затрагивает одно из важнейших установлений Римской республики.

Сколь трудно будет народу, привыкшему к единоличному правлению, сберечь обретенную свободу, как случилось в Риме после изгнания Тарквиниев, показывает множество примеров, сохраненных древними историками. Это и понятно: ведь такой народ есть не что иное, как несмышленое животное, по натуре дикое и свирепое, но выросшее в рабстве и неволе, и если оставить его на произвол судьбы, то, не умея найти себе корма и укрыться от опасности, оно станет добычей первого, кто пожелает его стреножить.

То же самое происходит и с народом, привычным к тому, чтобы им управляли другие. Ничего не разумея в общественном обвинении и защите, не будучи знаком с другими государями и признан ими, он быстро попадает под ярмо, которое, как правило, еще тяжелее, чем только что сброшенное им. И все это в том случае, если масса не развращена. Ведь народ, целиком охваченный разложением, не может быть свободным не то что малое время, но и вовсе, как будет показано ниже; наши же рассуждения относятся к тем народам, где испорченность широко еще не распространилась и в которых доброе начало сильнее, чем дурное.

Сюда добавляется еще одна трудность, заключающаяся в том, что, освобождаясь, государство приобретает себе врагов, а не друзей. Враждебностью к нему проникаются все те, кто наживался при тирании, пользуясь щедротами государя; утрата таких выгод возбуждает в этих людях недовольство, и каждый из них стремится возвратить тиранию, чтобы вернуться к власти. Сторонников же, как я сказал, свободное государство не приобретает, потому что почести и награды распределяются в нем только на строго определенных и законных основаниях, не имея которых никто не может быть награжден; а когда человек вознаграждается за собственные заслуги, он не считает себя обязанным тем, кто его удостаивает такими отличиями. Кроме того, пользующийся гражданской свободой не ощущает ее важного преимущества, которое состоит в том, что всякий может неограниченно распоряжаться своим имуществом, не опасаться за честь женщин и детей и за свою собственную жизнь; ведь никто не почитает себя обязанным другому за то, что тот его не обижает.

Поэтому, как сказано выше, едва появившиеся на свет свободные государства имеют дело с враждебными интересами, но не с дружественными. Так вот, для устранения этих трудностей и предотвращения порождаемых ими беспорядков нет более надежного, более полезного и более действенного средства, как умертвить сыновей Брута, вступивших, как видно из истории, вместе с другими римскими юношами в заговор против отчизны только из-за того, что власть консулов лишала их возможности удовлетворять свои прихоти, которые они позволяли себе при царях, так что свобода, обретенная народом, для них обернулась неволей. А кто станет управлять народом свободной республики или же самовластно и не обезопасит себя от противников этого нового режима, тот обрекает его на недолговечность. Правда, я почитаю несчастными тех государей, которые, чтобы сохранить свою власть, должны прибегать к чрезвычайным мерам, направленным против большинства: ведь тот, у кого врагов немного, защитит себя с легкостью и без больших смут, но если против него все общество, то он никогда не будет в безопасности и чем больше творит жестокости, тем слабее его власть. Поэтому лучшее средство состоит в том, чтобы приобрести расположение народа.

Пускай теперь я отклонюсь от начатых выше рассуждений, потому что там шла речь о республике, а здесь о единовластном государе, но чтобы не возвращаться к этому предмету, я хочу вкратце на нем остановиться. Итак, если государь захочет привлечь на свою сторону враждебный ему народ – а я здесь имею в виду государей, ставших тиранами своей страны, – то он должен прежде всего понять, чего народ желает, а это всегда две вещи: во-первых, отомстить своим угнетателям, во-вторых, вернуть себе свободу. Первое желание государь может удовлетворить полностью, а второе частично. На этот счет есть подходящий пример. Тиран Гераклеи Клеарх находился в изгнании, когда в городе вспыхнула ссора между народом и оптиматами; последние, будучи в меньшинстве, решили устроить заговор в пользу Клеарха и, вопреки воле народа отняв у него свободу, призвали тирана в Гераклею. Здесь Клеарху угрожали, с одной стороны, заносчивость оптиматов, которую он никак не мог ни удовлетворить, ни умерить, а с другой стороны, народный гнев из-за утраченной вольности. Тогда он решил одним ударом развязаться с грандами и привлечь к себе народ. Выбрав подходящий момент, он приказал вырезать всех оптиматов, к великому удовольствию популяров. Что касается желания народа вновь обрести свободу, то государь не может его удовлетворить и потому должен рассмотреть, отчего люди хотят быть свободными; он удостоверится, что немногие из них домогаются свободы, чтобы повелевать, но бесчисленное множество прочих полагает, что благо свободной жизни – в безопасности. Во всех республиках, как бы ни были они устроены, на главные должности претендуют не более 45–50 граждан; это немного, и с ними легко управиться, либо устранив их, либо окружив почетом, чтобы удовлетворить большую часть их честолюбивых устремлений. Остальные, которые хотят лишь жить спокойно, удовольствуются законами и постановлениями, обеспечивающими обществу безопасность, а государю – власть. Если последний поступит таким образом и убедит народ, что ни за что не нарушит эти законы, то вскоре там воцарятся мир и довольство. Примером тому является Французское королевство, которое своим спокойствием обязано как раз бесчисленным законам, охраняющим безопасность всего народа от посягательств со стороны королей. Основатель этого государства предоставил его главам распоряжаться армией и финансами по их собственному разумению, но все остальное они должны исполнять в строгом соответствии с законом. Итак, если республика или монархия не получили прочных основ безопасности в самом начале, они должны заложить их при первой возможности, как сделали римляне. Иначе потом будет поздно сожалеть об упущенном случае.

Когда римский народ обрел свободу, в него еще не проникла испорченность, поэтому ему удалось сохранить новый режим, хотя потребовалось умертвить сыновей Брута, избавиться от Тарквиниев и исполнить другие условия, о которых мы уже говорили. Но если бы народ был развращен, то ни в Риме, ни в каком другом месте свободу не удалось бы защитить никакими средствами, как будет показано в следующей главе.

Я считаю, что Риму было необходимо избавиться от своих царей, в противном случае его в самом скором времени ожидали слабость и прозябание; достаточно вспомнить, до какой испорченности дошли первые цари, и если бы это продолжалось еще два или три поколения, разложение затронуло бы другие слои, а развращенное общество было бы уже невозможно преобразовать. Но пороки головы при здоровом теле позволяли легко вернуться к свободе и порядку. Следует почитать за неоспоримую истину, что даже если государь, владеющий разложившимся городом, будет уничтожен вместе со всей своей родней, такой ценой свободу не удастся восстановить, но все новые правители будут сменять друг друга, пока не установится твердая единоличная власть, если только свободу не утвердит чья-то доблесть, соединенная с благонравием. Однако эта вольность не переживет своего защитника, как происходило в Сиракузах с Дионом и Тимолеоном, чья доблесть при жизни каждого из них была залогом свободы; но после их смерти город оба раза возвращался к тирании. Лучший пример дает тот же Рим, в котором после изгнания Тарквиниев тотчас же возродилась и упрочилась свобода; зато по смерти Цезаря, по смерти Гая Калигулы, по смерти Нерона, даже если был истреблен весь императорский род, в Риме никто и не смел помышлять о восстановлении свободы. И эти похожие события имели столь разный исход лишь потому, что во времена Тарквиниев римский народ был только отчасти развращен, а во втором случае он был испорчен до мозга костей. В первый раз для поддержания в нем решимости на противоборство с царем достаточно было взять с народа клятву, что он не потерпит больше самовластия в Риме, а во второй раз даже суровому Бруту со всеми восточными легионами не удалось склонить его на сторону свободы, которую тот вернул городу по примеру первого Брута. Виной тому была испорченность, посеянная в народе марианцами во главе с Цезарем, который так одурманил толпу, что она, сама того не замечая, подставила шею под ярмо.

Этот пример из истории Рима нагляднее всякого другого, тем не менее я хочу обратиться и к делам современных нам народов. Я утверждаю, что никакими жестокими и насильственными мерами не укоренить свободу в Милане или Неаполе, ибо их жители целиком развращены. В этом можно было убедиться после смерти Филиппо Висконти, когда миланцы хотели вернуть городу свободу, но не сумели сохранить ее. Риму, следовательно, очень повезло, что его цари испорченностью нрава очень быстро заслужили изгнание, так что растление не успело проникнуть во внутренность городского организма; благодаря этой неиспорченности бесчисленные волнения в Риме не повредили, а, наоборот, принесли пользу республике, потому что у людей была справедливая цель.

Вывод можно сделать такой: там, где человеческая материя здорова, волнения и смуты безвредны; если же она затронута разложением, не помогут никакие хорошие законы, разве что какой-нибудь единоличный правитель, прибегнув к чрезвычайному насилию, заставит их соблюдать и сделает упомянутую материю пригодной. Но я не слышал о подобных случаях и не знаю, возможно ли это, потому что, как только что было сказано, город, пришедший в упадок из-за испорченности людской материи, может воспрянуть только благодаря доблести одного лица, действующей на протяжении его жизни, а вовсе не из-за благонравия граждан, поддерживающих добрые порядки; и после его смерти все возвращается на круги своя. Так было в Фивах, где доблесть Эпаминонда, пока он был жив, поддерживала форму республиканского правления, но по смерти его там снова воцарился хаос. Дело в том, что одному человеку не дано столько прожить, чтобы перевоспитать город, привычный к дурным нравам, и если какой-нибудь долгожитель или два доблестных правителя подряд не дадут ему правильного устройства, то, лишившись их, он тотчас же, как сказано выше, погибнет, либо его спасение будет сопровождаться многими бедами и кровопролитиями. Ведь испорченность и непригодность к свободной жизни вытекают из неравенства, существующего в подобном городе, а для восстановления равенства необходимо произвести великий переворот, на который редко кто захочет и сумеет пойти, как будет подробнее показано в другом месте.