Текст книги "Камень соблазна"

– Pontifex porcus![5]5
  Понтифик – свинья (лат.).


[Закрыть] – звучал со всех сторон крик.

– Хватайте этих собак, убейте их, зарежьте их всех! – заорал Беда во всю глотку.

Возмутители спокойствия уже спасались бегством. Однако двое каноников, забравшись на крышу, преградили путь одному из смутьянов. Пытаясь увернуться, он споткнулся и, заскользив по черепице, свалился на помост. Прямо посреди кандидатов. Я увидел, как самый старый из присутствовавших князей Церкви, выглядевший на удивление элегантно в своей затканной золотом ризе, медленно поднялся по лестнице и подошел к распростертому на помосте. От страха я не мог пошевелиться. Стоя над раненым, он уперся посохом ему в горло.

– Рабом каких заблуждений ты стал? Какой ереси поклоняешься?

Слабым от боли голосом лежащий ответил:

– Я слуга Господа нашего Иисуса Христа… нашего… Спа…

Несколько незаметных движений посохом положили конец этому исповеданию веры. В ту же минуту рука с кольцом с печаткой легла на плечо старого прелата и отодвинула его в сторону. Человек с кольцом стоял ко мне спиной, но я точно знал, что это был тот, кто присутствовал при моем допросе в кабинете у Беды. Наклонившись, он уверенным движением погрузил узкое лезвие кинжала по самую рукоятку в ухо мятежника. Выпрямившись, он посмотрел на Ноэля Беду. Движением, каким ловят на лету мух, ректор успокоил собравшихся. И повернулся ко мне.

– Продолжайте, – призывным тоном произнес он, – продолжайте, Ковен, все хорошо.

Убийца спрятал стилет. Спустившись с подмостков, он прошел сквозь толпу, которая не могла видеть убийства. Люди почтительно расступались перед ним.

– Это Тритемий Сегарелли, Великий инквизитор Франции, – прошептал Луи.

Придя в ужас от вида тоненькой струйки крови, вытекавшей из уха мертвеца, я прерывающимся голосом попытался поймать нить своего ответа. В конце концов мне пришлось покинуть помост до закрытия церемонии. Меня стошнило.

Позднее Беда подозвал меня к себе:

– К несчастью, надо уметь вести войну.

– Я не воин.

– Еретиков нельзя жалеть.

– Они уже сами себя осудили, зачем же убивать их?

– Ты прекрасно справился с миссией наблюдателя на медицинском факультете, разве нет?

– Там я имел дело с аргументами, а если надо воевать, то я хотел бы сделать своим оружием только слова.

– Слова, слова. За словами всегда должны следовать выводы. Умерщвление еретика напоминает об этой очевидности. Все, что говорится на факультете, не должно оставаться безнаказанным.

Хотя мне было неприятно вспоминать о своем доносе, отчасти из-за личности того, кто поручил мне его составить, в глубине души меня ужасно интересовало происходящее в Сорбонне. Составив как можно более неопределенный отчет, я долго пребывал в ужасе от успеха, который имела у Беды эта ничтожная работа. И невозмутимо ждал продолжения.

– Жан, твое донесение о еретических речах, твое описание заговорщиков из Сорбонны дало прекрасные результаты. Смутьян испанец бежал, но другие находятся сейчас в руках инквизиции.

– В руках инквизиции?

– Да, да, один из друзей занимается ими. Он знает свое дело. Среди них есть твой земляк из Нуайона, по имени Клоке. Ты знал его, Жан?

– Это мой кузен! – воскликнул я, и сердце мое учащенно забилось.

Прищурившись, Беда выжидающе смотрел на меня.

– И что же? – произнес Беда.

– Он простодушный, он ни в чем не виноват, позвольте мне разъяснить ему его заблуждения.

– Ненужные проволочки, смехотворные слабости, не приставшие истинному врагу ереси, Ковен.

Глаза Беды закрылись, подбородок уперся в грудь. Пухленькая ручка зловеще затрепетала в воздухе, делая мне знак удалиться.

Чуть не плача я вышел из кабинета и застыл в изумлении, увидев в глубине коридора призрак человека, который три года назад в таверне заставил меня читать Сенеку. Он стоял и улыбался. Я испугался, сам не знаю почему.

– Смотри-ка, тот самый Жан Ковен, который злится, когда при нем вышучивают Крест.

Я сдержанно улыбнулся:

– Это было три года назад. Но кто вы?

– Франсуа Рабле.

Он поздравил меня с успешным выступлением.

– Я хотел дослушать до конца, но тут стали падать лютеране… В Египте падали лягушки…

Рабле сказал, что он пришел к Беде, чтобы получить imprimatur, дозволение издать маленькую забавную книжечку, которую он написал.

– Но зачем вам идти к этому торговцу жареным мясом?

– Его отказ необходим для того, чтобы я мог предпринять ответные шаги, мой мальчик. Я должен побывать у этой свиньи, прежде чем обращусь к своим покровителям. А ты?

– Я… Не знаю, я покидаю Монтегю, хотя мне и очень жаль.

– Ты рассчитываешь стать священником?

– Отец этого не хочет, он хочет, чтобы я изучал право.

– Вот как? – удивился Рабле. – Что ж, это удача, ты сможешь научиться красноречию и аргументации.

– О, мне предстоит изучить, как создаются законы и как их применяют, дабы обманывать простых людей. Отец хочет, чтобы я стал вором, как и он.

– Похоже, за твоими словами скрывается нечто значительное, и это мне нравится.

– Не обманывайтесь. Я чувствую себя жалким трусом.

Он пожелал мне удачи.

В эту минуту в сыром подвале, подвешенный за руки, Ги Клоке вопил от боли. Английский мастиф остервенело грыз его члены.

– Отлично, собачка моя, кусай, кусай, Алисия!

Тритемий Сегарелли подбадривал свою собаку.

В коридорах университета в Бурже бурлила толпа: шли первые дни нового академического года. Сидевший за столом секретарь с переменным успехом отражал натиск осаждавших его студентов, жаждавших быть зачисленными к членам коллегии профессоров, набиравших себе учеников на 1531 год. Попав в толчею и получив несколько тумаков, я решил отойти в сторону. Мне совершенно не хотелось вступать в драку ради того, чтобы пробраться к секретарю. Молча взирая на соперничество, превращавшееся в заурядную потасовку, я заметил в конце коридора необъятного человека, высоченного, с необхватной тали ей, одетого в бархат и просторные пестрые шелка, с длинными, скрученными в жгуты черными волосами; за ним семенили несколько соискателей докторской степени. Сей султан, напоминавший Сулеймана из фарса, остановился возле нас. Один из студентов повелительным тоном объявил:

– Тихо, мокрицы! Перед вами сам Андреа Альциати, слушайте его.

Альциати выхватил из рук молодого человека кипу листочков и, потрясая этой кипой, заговорил. В его громоподобной речи явно слышался итальянский акцент:

– Вот вы, все, кто претендует на привилегию учиться в этих стенах, изучать право, науку находить аргументы, то есть царицу наук и будущее современной теологии, что вы можете сказать, чтобы выиграть ваше дело? У меня всего два места, и не больше!

Студенты замерли, словно каменные изваяния.

– Вот ты, – спросил Альциати какого-то молодого человека, – скажи, что такое право?

– Это… это… м-м-м… наилучший способ заставить людей жить друг с другом в мире. И…

Альциати звучно расхохотался:

– Вон! Все это вздор для благородных девиц! Пошел отсюда, деревенщина! А ты, молодчик с землистым цветом лица, может быть, ты сможешь ответить мне на вопрос, на который не ответил тот слабак?

С этими словами Альциати обращался ко мне. И я услышал свой ровный, уверенный ответ:

– Право, благородный мэтр, – это наука, пребывающая в становлении. Право – оно как ветер. Ветер, направление которого задают капризы сильных мира сего, князья или мошенники. Право – это искусство алчности.

«Наверное, я сошел с ума! – подумал я. – Позволил своему дурному настроению вырваться наружу».

Несколько секунд Альциати молчал, потом хихикнул, и, наконец, громогласно захохотал.

– Эй, «сударь», как там тебя зовут?

– Жан Ковен, мэтр.

– Так вот, Жан Ковен, раз ты осмелился атаковать меня, отныне мы станем называть тебя «Обличитель». Вот твое место на моем курсе, господин «Обличитель».

Кортеж доктора Альциати удалился. Я остался один, в окружении завистливо смотревших на меня соискателей, и спрашивал себя, куда мне идти.

– Минуточку, юноша…

Передо мной стоял человек лет пятидесяти, с неправильными чертами изборожденного морщинами лица, с очень большим ртом, подчеркнутым глубокими складками в уголках тонких губ. Отталкивающее выражение смягчал только исполненный кротости взор. Человек говорил с немецким акцентом:

– Я слышал ваш дерзкий ответ этому разряженному слону; впрочем, он отличный товарищ. Уместность вашего выступления, естественно, предоставляет вам место на моем курсе греческого языка. Приходите завтра. Меня зовут Мельхиор Вольмар.

Развернувшись на каблуках, он обернулся и промолвил:

– Если вы ищете жилье, наша покровительница Маргарита Наваррская поселила у себя несколько профессоров и студентов с факультета. Среди них я и наш дорогой Альциати. Присоединяйтесь к нам.

Под крылышком Мельхиора Вольмара я стал жить во дворце Маргариты Наваррской.

Распахнув настежь окно своей кельи, раскрыв и разложив перед собой трактаты по праву, я слушал переливчатую песнь цветущей природы и с облегчением вдыхал свежий воздух. Погружаясь с головой в учебу, я выстраивал знания, собирал их вместе, находил взаимосвязи. Теперь я понимал, что четкие правовые нормы, позволяющие говорить о праве как о точной науке, можно оспорить, а значит, улучшить, – в отличие от схоластики, которую вбивали в головы в Монтегю. На прощанье мой друг Луи Терье, сын богатой матушки, подарил мне экземпляр трактата Сенеки «О милосердии», вызвавший восхищение Вольмара; чтение этого трактата помогло мне избавиться от терзавшего меня кошмара, в котором мне являлись Беда, Сегарелли и мой несчастный кузен. Я чувствовал, что здесь я стал иным. Здешние женщины и девушки, прогуливаясь, бросали на меня любопытные взоры. Как повести себя? Каким чувствам дать волю, когда каждое утро Марта меняет воду в моем кувшине? Марта была выше меня и тощая. Я разглядел только ее огромные серые глаза, ибо завеса белокурых волос струилась по плечам и, ниспадая на грудь, загораживала лицо. Когда наши взгляды встречались, возникало напряжение, исчезавшее только после ее ухода. Тогда мне приходилось покидать комнату. Не желая выходить на главную аллею, я быстро шел по краю разбитого в стенах замка фруктового сада, вылезал через потайной ход и бежал в раскинувшийся рядом лес, где росли старинные дубы. Там я падал на влажную землю. Является ли ежедневное смятение обычным беспокойством, с которым легко покончить? – спрашивал я себя. А может, это след, протянувшаяся борозда, которую сменяет сырая канава, где нам суждено увязнуть? Я понял, что не свободен от плотских желаний, однако каждая молитва, вознесенная под сенью листвы, помогала мне одержать над ними очередную победу. Я осознал, что отдых позволяет вернуться к божественному созерцанию; в Монтегю же, где изнуряли тело, чтобы окончательно заглушить его голос высокопарными литургическими песнопениями, отдыхать запрещалось. Умерщвляя плоть, слушать гуманистов было сложно, даже невозможно. Зато теперь мне стало ясно, что Бог обитает прежде всего в душе, что Ему не нужны посредники. Святой Павел сказал: «…праведный верою жить будет, а закон не по вере»[6]6
  Гал. 11–12.


[Закрыть]. Я подумал, что красота Марты превращала меня в того грешника, обетование которому может быть дано только по вере. Simul justus et peccator[7]7
  Одновременно добродетельный и грешник (лат.).


[Закрыть]. Так, в лесу, умом и чувствами я постиг то, что лютеранин Вольмар неуклонно внедрял в сознание: возможность быть свободным.

Войдя без стука и прервав мою работу, Вольмар с озабоченным видом велел мне быстро прочесть отрывок из письма, которое он только что получил от Лютера. Я даже не успел оправиться от изумления, вызванного прозвучавшим у меня в комнате именем, произносить которое долгое время не отваживались. «…Как можешь себе представить, дорогой Мельхиор, Цвингли и Эколампадий прибыли в Марбург, разъяренные, словно дикие звери, и в убеждении, что они раздавят нас в вопросе о теле Христовом в евхаристии. Мы дали отпор этим швейцарским ослам, но они не захотели слушать никаких доводов. Карлик Цвингли вопил, обзывая нас пометом римской свиньи. В конце концов, так и не придя к согласию, нам пришлось позволить им уехать. Неужели эти безумцы не понимают, что именно их дурацкие капризы вредят нам в глазах папистов…»

Евхаристия. Зачем толпе верующих приобщаться к божественной субстанции? Я знал, что в противовес папистам, а также Лютеру швейцарец Цвингли утверждал, что Христос проникает в сердце через разум, а не через хлеб и вино; Цвингли отвергал пресуществление, подчеркивая телесный характер обряда проглатывания. Истовый пыл письма, адресованного Вольмару, пришелся мне по душе, а сама мысль швейцарца и вовсе понравилась. Черт! Разве истина Христа не содержится полностью в его жертве? Зачем папистам надобно пить кровь, да еще залапать все своими жирными пальцами, унизанными кольцами?

Я рассмеялся, представив нарисованную картинку вживе.

– Вот видишь, – заметил с улыбкой Мельхиор, – путь будет долгим, спорных вопросов много, но, по крайней мере, дело сдвинулось с мертвой точки.

Смутившись, я принялся листать книги по праву, чтобы заполнить тишину.

– Похоже, изучение права не слишком тебя привлекает.

– Вы правы, проблемы вашего Лютера интересуют меня гораздо больше, чем все законы нашего королевства о праве наследования. Но что вам угодно?

– Присоединяйся к нам. Нам нужны умные люди, – сказал Вольмар.

Я выдержал взгляд профессора:

– Не знаю, я должен подчиняться отцу. Я еще не готов…

– Разумеется! Когда ты будешь готов, я буду среди тех, кто ждет тебя, мы поедем в Германию, чтобы научиться владеть оружием Битвы за Истину.

В голове промелькнуло воспоминание о кострах, пылавших по приказу Беды и Сегарелли.

– В самом деле, Римская церковь больна… Но я не уверен, что должен предать веру моей матери.

Действительно ли я сгорал от желания изменить мир, последовать за учителями, которые, насколько я знал, рисковали своей жизнью?

– Разве ты не слышишь призыв, голос, требующий тебя измениться… – продолжал Мельхиор.

Во дворце, где мы находились под защитой Маргариты Наваррской, согласиться было очень легко, однако тех, кого ее влияние не могло спасти от казни, было гораздо больше.

В этот миг со двора донесся разноголосый шум. Среди взрывов хохота слышался зычный голос Альциати, отпускавшего непристойные шуточки. Мы подошли к окну. Альциати высился посреди оживленной группы подвыпивших молодых людей и девиц. Он пытался вспомнить непристойную песенку, но, похоже, напрочь забыл и слова, и мелодию. Тем не менее каждая его попытка встречалась громовым хохотом. Он заметил меня. Мельхиор смотрел на него с улыбкой.

– Эй, Мельхиор, ты по-прежнему забиваешь голову Ковена всяким древним хламом! Мальчику надо веселиться! Довольно чахнуть над Ксенофонтом, господин Обличитель, давай бери за задницу одну из этих прелестниц! Лучше член востёр, чем костер!

– Тебя никто не неволит, – проговорил Вольмар, – но это тоже входит в твое образование.

Обрушивая друг на друга шквал мадригалов, участники устроенной во дворе пирушки хохотали и рыгали. Разлегшись на столе, Альциати запрокинул голову, а какая-то девица лила вино ему прямо в рот. Захлебнувшись, он вскочил и принялся тискать ей груди.

Освободившись от лишней одежды, студенты хватали девиц и совокуплялись с ними в самых немыслимых позах. Немного поодаль я нашел наблюдательный пункт, скамеечку между двух колонн. Все пили, сношались, жрали. Я заметил, что иногда Мельхиор позволял поцеловать его и даже заключить в объятия, но затем выскальзывал и, как бы внезапно вспомнив о призывавшем его важном деле, извиняюще улыбался.

Я увидел, что ко мне приближается Марта. Я убеждал себя, что отвергну все бесстыдные предложения, но ее вихляющая походка, ее робкая улыбка затуманили мой разум. Подойдя ко мне, она закрыла глаза. Опустившись на колени, она скользнула руками под мои черные студенческие одежды. Мне показалось, что от разлившегося по телу страха меня даже перекосило. Я смотрел прямо перед собой. Тело мое словно окоченело. Затем я почувствовал, как Марта положила голову мне на колени. Казалось, она отдыхала. Когда она подняла на меня свои кроткие блестящие глаза, я расслабился и перестал сопротивляться ощущению тихой радости, которую сулил ее взор. Она принялась медленно ласкать мой скрытый под одеждами член. Я мог остановить ее, но рука моя лишь безвольно погладила ее белокурые волосы. Облегчение не заставило себя ждать. К моему удивлению, разрядка позволила мне избавиться от обретенного ею превосходства. Она вытащила руку, встала и потрепала меня по щеке. Ей хотелось встретить мой взгляд, увидеть на моем лице улыбку. Однако мой вид, печальный, словно у ребенка, погруженного в свои тайны, похоже, насторожил ее, и она ушла.

Я ни о чем не думал, ничего не желал. Меня пронизало поразительное тепло. В одно мгновенье утратив целомудрие, я теперь знал, как зов крови одолевает разум. Меня использовали. Заставили принять участие во всеобщем веселье. Она меня выбрала, и я мог считать себя грешником. Это тоже явилось своего рода освобождением. Испытанный мною восторг позволял мне измерить свою добродетель.

Я не сразу заметил, как ко мне подошла Маргарита Наваррская. Она стояла передо мной, рядом с ней стоял один из ее придворных. Я вскочил. Оправив платье, я проделал какую-то неловкую пантомиму, нечто среднее между целованием руки, коленопреклонением и почтительным поклоном.

– Это что, новый способ приветствия, изобретенный студентами-пансионерами? – усмехнулся придворный.

– Но разве он когда-нибудь приветствовал королеву? – снисходительно молвила Маргарита.

Я не нашелся что ответить. Маргарита ободряюще потрепала меня по щеке и продолжила свой путь.

Пристыженный, понимая, что столь же достойно мог вести себя только осел, я решил, что отныне Марта мой враг и я не стану поддаваться искушению.

На рассвете, после обильных возлияний, появился Альциати. Сделав несколько шагов по двору, усеянному остатками пирушки, он принялся пальцами расчесывать свои длинные волосы. Мельхиор освежал лицо из фонтанчика во дворе. Альциати подошел к нему:

– Итак, Вольмар, твое прелестное представление, явленное мне сегодня ночью…

Вольмар стоял, опираясь о чашу, куда стекала вода, и не смотрел на Альциати.

– Как ты думаешь, Андреа, наш юный товарищ готов?

– К чему? – буркнул Альциати.

– Считаешь ли ты, что он готов действовать.

Вытянувшись у себя на лежанке, я размышлял. Марта открыла еще одно свойство моей натуры, которое я поторопился запрятать подальше. Я понимал, как легко и приятно всю жизнь следовать зову плоти, этому обитающему в нас дикому зверю. Подойдя к окну, я увидел своих почтенных профессоров. Альциати напомнил мне варвара, разграбившего город, а теперь пытавшегося отыскать товарищей среди нагромождения трупов. Вольмар напоминал тощую клячу, которую не соизволили взять в качестве добычи.

Оба заметили меня. И уставились как на диковинное животное.

Я решил больше не встречаться взглядом с Мартой. Старательно вчитывался в греческие, латинские, правоведческие тексты. Но она стояла и ждала. А я не поднимал глаз. Подавить ее вожделение ко мне я мог только молчанием. Тогда она подсунула мне под нос письмо. Увидев ее прекрасное лицо, я ощутил, как щеки мои запылали. Она улыбнулась, а я смущенно поблагодарил ее, стараясь показать, что полностью поглощен письмом. Мой брат Антуан сообщал, что Жерар Ковен при смерти. Известие рассердило меня. Для себя я поставил целью не стать похожим на отца. Но именно ему я был обязан тем, что изучаю право, и что, против всяческого ожидания, вижу, как проступают очертания пути, складываются убеждения, рождаются бесчисленные вопросы и появляется уверенность, что я смогу осуществить собственные надежды. Я решил немедленно отправиться в Нуайон.

Мельхиор Вольмар ходатайствовал перед сестрой короля, и та любезно предоставила мне упряжку, чтобы облегчить путешествие.

Спустя несколько дней я ехал по улице, ведущей к дому, что на площади Хлебного рынка. Неожиданно на улицу выскочили три капеллана и побежали мне навстречу. В одном из них я узнал брата Жоржа. Он мчался, обхватив толстую стопку бумаг и крепко прижимая ее к груди. Его прыщавое лицо светилось поистине дикой радостью. За ними, потрясая палкой, гнался мой брат Антуан. Нагнав Жоржа, он попытался вырвать у него бумаги. Двое других клириков набросились на него.

– Нет, это наши документы, этот дом принадлежит нам, ваш мошенник-отец наконец-то уплатит нам долг, – надрывался брат Жорж.

– Прочь, гадюки, уважайте хотя бы умирающего, вы ж его уже отлучили, – вопил Антуан, колотя палкой направо и налево.

Брат Жорж упал, бумаги выскользнули у него из рук, и драка за них возобновилась с новой силой. Антуан увидел меня.

– Бумаги! Документы, дающие право на собственность! Жан, помоги мне!

Волна ненависти захлестнула меня. Объятый безотчетным гневом против этих снедаемых алчностью псов, против стыда за отца-мошенника, против самого себя и против воспоминания о Ги, я с криком бросился в драку. Я дрался как фурия. Пронзительный, нечеловеческий вопль, вырвавшийся из моего нутра, и неожиданность моего вторжения заставили обидчиков отступить. В изнеможении я уставился на брата.

– Как, Антуан, неужели они его отлучили?

Вместе с Антуаном я молился в комнате, где умирал мой отец. Жерар крепко держал меня за руку.

– Жан. Даже если я виновен, каждый, кто несет бремя… каким бы оно ни было… также виновен, в этом мире… мире, где… чтобы попасть в рай… надо заплатить безграмотному священнику стоимость окорока… Жан… мы все виновны… Бог прощает нас. Они изгнали меня… изгнали… А ведь я служил им… честно, а они отказали мне в святых дарах… отказали быть похороненным вместе с ними… Жан, похорони меня, ты же полон благочестия, похорони меня… как христианина!

– Я должен похоронить тебя как христианина, хотя ты больше не принадлежишь Церкви? Я никогда не похороню тебя от имени тех, кто тебя отлучил. Ты умрешь без обряда, без Церкви! Без той Церкви, на которую отныне я плюю.

Отец не ответил.

С наступлением ночи, завернув его тело во взятый по случаю кусок ткани, мы на тачке отвезли его в лес Уркам.

Стремительно мчавшиеся тучи застили диск луны. Пятна бледного света скользили по стволам высоких строевых буков. Молча вырыв яму, мы опустили в нее тело и забросали его землей. Завершив погребение, Антуан отступил от могилы на несколько шагов. Я опустился на колени.

– Отец, – произнес я, – я в последний раз ответил на твой зов. Отныне я сам себе хозяин; я свободен от тебя… и даже от твоего имени. Да. И это решено. Я вырываю из твоего имени сердцевину и ставлю на ее место А из зА́кона, коему отныне я намерен следовать, и Л из уЛожений… Твой сын становится своим собственным отцом и зовется Кальвин.