Текст книги "Состояние свободы"

– Но в Мидинипуре и смотреть-то не на что!

Мне не удалось убедить маму, что моя поездка будет иным видом туризма – не заточенным на посещение красивых и известных достопримечательностей.

– Но это же будет лишенный комфорта отдых, – не унималась она. – Вот где ты там собираешься остановиться?

– Почему бы мне не остановиться в доме нашей тетушки-кухарки?

Я знал, что ее беспокоило – нарушение границ между классами; неприятное ощущение, которое появится после разрыва плотной мембраны, отделяющей одних от других, демонстрация того, что сын хозяина настолько либеральных взглядов, что готов остановиться в доме слуги. Это пробудило во мне подростковый бунтарский дух. Я не отступил.

Через два дня водитель, который работал у дядей, Джишну-да, отвез меня в Гарбхету, где я должен был встретиться с Шанкаром, одним из племенников Рену. Мы назначили встречу в популярной местной кондитерской «Моучак», чтобы он поехал с нами и показывал Джишну-да дорогу в деревню Путихари.

После чудовищной езды по округу Хаора и маленьким грязным городам Мидинипура мы стали все дальше уезжать от населенных пунктов. Все вокруг становилось чище, появилось больше пространства и чистого воздуха. Дорога стала проходить по сельской местности, где практически не было построек и ничего не мешало машине нестись вперед. Нам нужно было добраться до точки, находившейся в пяти-шести километрах от деревни. Шанкар объяснил, что там проходила узкая дорога, по которой не сможет проехать машина, поэтому он договорился, чтобы нас там ждали люди, которые понесут мой багаж. У меня с собой был только небольшой рюкзак, и мне совершенно не нужна была помощь, но Шанкар был непреклонен. Я знал, что мне придется смириться с этим настойчивым услужением: в бенгальской культуре гостя почитали как божество. Я до сих пор не могу забыть того момента, когда машина остановилась, чтобы забрать Шанкара, а он тут же упал мне в ноги и склонился в пранаме[33]33
  Форма приветствия, состоящая из наклона головы вперед и касания соединенных ладоней ко лбу.


[Закрыть].

Джишну-да должен был вернуться за мной на следующий день, чтобы отвезти обратно в Калькутту. Машина привлекала внимание людей, в основном мужчин и детей, которые останавливались и смотрели на нее с явным любопытством. Самые смелые из детишек подошли к машине поближе и смотрели на меня не мигая. Старик, стоявший в дверях одноэтажного дома, что был примерно в двадцати футах от нас, позвал Шанкара и сказал ему что-то, что я не смог разобрать.

– Нет-нет, знакомые пиши[34]34
  Тети (бенг.).


[Закрыть], он приехал из Калькутты, а живет в Лондоне.

– Друг Дулала? – спросил старик.

– Аррэй, нет, нет. Я же сказал, он из Лондона.

– Он довольно далеко. Спроси его, он сюда приехал на корабле или прилетел на самолете.

Я изо всех сил старался не смотреть в лицо Шанкара. Он приказал мальчику, которому не было еще и двенадцати, нести мой рюкзак. Я сосредоточился на том, чтобы мое лицо выглядело вежливым и милым, и пошел за Шанкаром. Я слышал, как мальчики позади нас странно зашумели. Один из них начал болтать на несуществующем языке. Позже я понял, что это, видимо, была его попытка говорить по-английски. Двое из них стали петь популярную песню на хинди, где была английская строчка «Будешь моей чамак-чало?[35]35
  Дословно: красавица-кокетка (хин.).


[Закрыть]», но они неправильно пели первые слова – и получалась какая-то абракадабра. Они постоянно говорили «хэллоу» и хихикали. Это слово беспрестанно звенело в моей голове, до боли в висках.

По всей видимости, Шанкар заметил мое раздражение и стал их прогонять. Это потребовало некоторого упорства: мальчики хоть и отступили немного назад, но продолжали свои выходки, хоть и на расстоянии. Через какое-то время им это наскучило, и они отстали.

Деревня Путихари оказалась приятным зеленым сюрпризом: повсюду росли деревья, кусты, лианы, были видны аккуратные хижины с соломенными крышами и ухоженными двориками, пруды. На банановых деревьях распустились цветы, рядом низко висели поспевшие колючие плоды джекфрута, а бамбуковые заросли, поля, финиковые и высокие кокосовые и бетелевые пальмы окружали собой всю деревню, где стояли хижины и кирпичные дома, выглядящие то ли полупустыми, то ли недостроенными. Зимнее солнце ласкало своим теплом. Я заметил, что на солнце сушатся бори[36] 36
  Стручки чечевицы.


[Закрыть]и красно-коричневые зерна или семена хлебного дерева, разложенные во дворах, окруженных цветущим красным гибискусом. Поля, на которых созрел урожай, были цвета золотого песка, сверкающего на солнце. На других земельных участках ничего не росло, и они будто ждали, чтобы их чем-нибудь засеяли, а кое-где на них виднелись сорняки, похожие на щетину. Шанкар продолжал обращаться ко мне «сэр», хотя я уже несколько раз просил его не называть меня так. Шанкар почти не говорил по-английски, но упорно продолжал периодически выдавать свой скудный словарный запас, говоря отдельные слова. «Цветок», – произнес он, указав на куст тагара; «утка» – когда мы прошли зеленое озеро, «курица», – сказал он, показав на петуха, нежившегося на солнце. Он явно ходил в школу, где у него были базовые уроки английского. Я все еще избегал зрительного контакта с ним.

Когда мы проходили мимо домов, люди выходили посмотреть на нас. Шанкар указал на низкий Г-образный дом из кирпича с жестяной крышей, который был в двадцати метрах от нас.

– Мы почти пришли, – сказал он.

Дом стоял прямо на краю огромного рисового поля, огороженного деревенскими домиками. Было заметно, что дом строили по частям, добавляя все больше комнат, когда на это хватало необходимых стройматериалов. Двор был безупречно чист; в одной стороне, вдоль низкой стены, высадили цветы и два деревца с краю от дома, а с другой – сливовые деревья и какие-то еще – я не смог разобрать. Перед верандой стояло несколько деревянных столбов, на которые был натянут брезент. Зеленый попугай в клетке, висевшей на балке, внимательно смотрел на нас. Металлические ворота были окрашены в голубой цвет, но на них уже виднелась ржавчина там, где заканчивался дом и начиналась низкая стена. За ней находились какие-то две низкие прямоугольные постройки, не соединенные друг с другом. У одной из них была жестяная крыша и крестообразные вентиляционные окошки в верхней части стены, а крыша другой была сделана из соломы. Казалось, что они были отделены не только друг от друга, но и от основного здания тоже, так как между ними был пустой участок, а вот что было на самом участке, мне разглядеть не удалось.

Нас вышла встречать целая делегация: произошло как раз то, чего я боялся. Ее возглавлял темнокожий мужчина с уже седеющими волосами и усами, которому на вид было где-то около пятидесяти пяти. Он был крепкого, жилистого телосложения, но с брюшком. Другой мужчина, стоявший чуть поодаль, был, очевидно, его младшим братом. Я предположил, что они оба братья Рену, хотя не видел с ней никакого сходства. Пятеро детей – три мальчика и две девочки разных возрастов, – от шести до двенадцати, – с любопытством смотрели на меня. Женщина, стоявшая в дверях, поспешно накинула анчол на голову. Двое мужчин, в возрасте от тридцати до сорока, стояли во дворе под деревом, по обе стороны от пластикового стула, на котором никто не сидел. Вышел мальчик, которого отправили вперед с моим багажом. Очевидно, он помогал им по дому; недолго посмотрев на меня, он куда-то убежал.

Темнокожий жилистый мужчина вышел вперед, приветствуя меня пранамом – держа ладони вместе и слегка склонив голову.

– Проходите, проходите, – сказал он (используя самую уважительную форму обращения на «вы», хотя я был где-то на четверть века моложе его), – как благородно позволить пыли с ног ваших упасть в хижине бедняков… – Затем он повернулся к детям, его тон изменился и он рявкнул: – Эй, вы все, что, не видите, кто к нам приехал? Живо поклонитесь ему в ноги, он же из Лондона.

Я так молниеносно отступил назад, будто увидел приближающуюся змею.

– Нет, нет, нет, в этом нет никакой необходимости, правда, не нужно, я вас очень прошу, нет, – выпалил я.

Дети остановились и смотрели то на меня, то на мужчину, вертев головой так, будто следили за игрой в пинг-понг.

Старшим был Раджа, его младшего брата звали Ратан; Рену была средним ребенком в семье. Женщина, которую я увидел, когда вошел, была женой Ратана – Мамони. Жена Раджи, Лакшми, была в доме, хлопотала на кухне. Мне представили женщин как «моя жена» и «моя сноха». Я узнал их имена позже, когда услышал, как к ним обращаются их мужья.

Нас отвели в темную комнату, чтобы представить матери Раджи и Ратана, хрупкой женщине, которая выглядела очень старой и практически ничего не слышала.

– Мама, он приехал из Лондона, – крикнул Раджа-да.

Он говорил по-бенгальски с акцентом, я заметил это и раньше, но его акцент отличался от акцента Рену: ее речь была ближе к пиджину, и она то и дело вставляла слова на хинди.

– Нет, я приехал из Калькутты, – сказал я, смущаясь и неестественно хихикнув, чтобы попытаться разрядить обстановку с помощью этой поправки.

Женщина ничего не слышала и ничего не понимала, ее слезящиеся глаза смотрели куда-то в сторону. Даже в такой прохладный день я был весь мокрый от пота. После того как мы вышли из комнаты, я услышал как она гаркнула: «Дулал, эли наки?» («Дулал, это ты?»).

Я не особого вникал в суть дела, когда Рену говорила, что Дулал для нее свет в окошке, но я заметил, что его имя уже неоднократно упомянули в разговоре за последний час. Я с ужасом ожидал предстоящего обсуждения моего спального места и того, в каком состоянии будет туалет, который мне вот-вот покажут, и все мои размышления о Дулале отошли на второй план.

– Выпейте чаю? – предложил Раджа-да. – Хотите для начала вымыть руки и умыться? Позвольте показать вам, где ванная комната.

Я пошел за ним. Всего в доме было три комнаты, две из них занимали братья и их семьи; надо заметить, что в комнате, где лежала пожилая женщина и доживала свой век, жили еще и Раджа, его жена и двое старших детей – мальчик и девочка. Третья комната, в углу дома, где сходились в угол две линии буквы Г, была размером с коробку, и я не мог понять, для чего она вообще использовалась – может быть, в качестве кладовки? А комната с коридором планировалась как еще одна спальня? Когда я стал об этом думать, то заметил, что полы были сделаны не из бетона, а из утрамбованной глины. Почудился ли мне легкий запах коровьего навоза в тот момент? Я не мог понять, как комнаты могли быть одновременно и такими пустыми, и такими загроможденными – там почти что ничего не было. Побелка шелушилась и отставала; на стене висел календарь из магазина в Гарбхете – Шри Бишвакарма Хардвер Ко. энд Санз, криво пришпиленный на гвоздь; ящерица сидела на стене у потолка, там, где она переходила в металлическую крышу; длинный коричневый термитник занимал собой стык двух стен. Мне явно было негде разместиться, но, к моему великому стыду, я не имел ни единой возможности извиниться за предоставленные хлопоты, не дав им понять, что я заметил, насколько у них стесненные условия. Лучше уж на все оставшееся время превратиться в бессердечное чудовище, беззаботно пользующееся их добротой, чем в очередной раз указывать им на их и без того тяжелую жизнь. Не в первый раз я пожалел о том, что не послушал свою маму; я и представить себе не мог, как на самом деле живут эти люди. Но почему Рену так настаивала на том, чтобы я поехал, если знала, что мой визит будет крайне затруднительным и неловким для обеих сторон?

За дальним торцом дома находились большой огород с овощами и пруд. Бо́льшая часть пруда была огорожена низким прямоугольным кирпичным коробом с крестообразными окошками, которые я видел из двора, – оказалось, что это ванная. В нее можно было попасть, открыв покрытую ржавчиной неокрашенную дверь, которая заканчивалась на высоте восьми – десяти дюймов от земли. Внутри находились слив и три ведра, на краю одного из них висел большой красный пластиковый ковш, и жестяная бочка, они все были заполнены водой до краев. Краны предусмотрены не были. Тонкая веревка, привязанная к двум гвоздям, прибитым на противоположных сторонах постройки, висела дугой по всей ширине ванной. На веревке висели две тонких гамчи[37]37
  Накидка из хлопковой ткани, которую надевают во время омовений.


[Закрыть].

– Мы купаемся в пруду, – сказал Раджа-да. – Мы набрали для вас воду в ведра, если вы вдруг не захотите в нем купаться. Вы умеете плавать?

Он замолчал, посмотрел на меня и засмеялся.

– Не хотите попробовать? – сказал он, то ли предлагая, то ли бросая мне вызов.

Я колебался.

– Вода вам может показаться слишком холодной, – заметил он, – сейчас все-таки месяц пауша[38]38
  Девятый месяц в бенгальском календаре, первый зимний месяц.


[Закрыть]. В любом случае, бочки и ведра заполнены специально для вас.

Мы вернулись в первую комнату; как он мне успел сообщить, я буду спать в ней.

– Кровать для вас достаточно большая? Вы на ней точно поместитесь? Если нет, то можете спать на полу, у нас есть много шатаранчи[39]39
  Толстый тканый матрас из хлопка.


[Закрыть], покрывал, одеял, простыней. Мы разложим все так, чтобы вам было максимально комфортно, не беспокойтесь об этом.

– Нет-нет… я вообще не беспокоюсь. – поспешил ответить я.

– Будьте как дома, понимаете? В дядином доме, мамар-бари. Вы называете Рену тетушкой, так что это ваш мамар-бари, понятно? – Он посмеялся над собственной шуткой; ему было так же неловко, как и мне, а возможно, даже еще больше.

Мальчик, Чанчал, принес чай, и за ним сразу появились Мамони и Лакшми, неся огромные тарелки с воздушным рисом – они выглядели как белые холмы – и еще одну тарелку с огромной порцией свежеобжаренных баклажанов.

– Ешьте их быстрее, а то остынут. – сказала Лакшми. – Я только вытащила их из масла. Там еще одна порция на подходе.

Я подумал было вежливо отказаться от такого количества еды, как бы поступил типичный бенгалец, но почти сразу решил этого не делать – жадность была сильнее.

– Ешьте, ешьте, – подначивал Раджа-да. – Такую еду вы не встретите в Лондоне, уж поверьте.

Он был прав. Эти жаренные в кляре баклажаны были восхитительны. Откусывая хрустящую корочку, обжаренную в масле калонджи, через мгновение ты начинал чувствовать нежнейшую мякоть баклажана, а воздушный рис добавлял блюду собственный уникальный хруст и оттенял остроту маленьких фиолетово-зеленых перцев чили…

– Ну как, нравится? – спросил Ратан-да. – Могу поспорить, что да.

И спорить действительно было не о чем: я даже закрыл глаза от удовольствия, когда смаковал это блюдо.

Дети Ратан-да выстроились вдоль стены и смотрели на нас, будто перед ними разворачивалось какое-то цирковое представление: они открыли рты от удивления, а их глаза стали большими и круглыми, прямо как у сов. Самая маленькая из них, девочка лет шести, бесстрашно вышла вперед и протянула мне что-то похожее на почтовую открытку с рисунком. Я перевернул ее, увидел немецкую печать, потом быстро сообразил, что нехорошо читать письмо отправителя, и перевернул обратно. На картинке был изображен старый, красивый мост через реку, а за ним замок, а внизу слева написано: «Гейдельбергский старый мост и замок».

– Скажи ему, кто это прислал, – тихо попросил ее Раджа-да.

Девочка уже утратила всю свою смелость и убежала назад, к двум своим братьям.

– Кто ее прислал? – поинтересовался я.

– Мой старший сын, Дулал. Он учится в Германии, в Гейдельберге.

Я перестал жевать и посмотрел на него. Он что, шутит?

– Он живет там уже три года. Это блюдо, мури-бегуни, которое вы сейчас едите, его любимое. Он ест его каждый день, когда приезжает.

– А что он изучает? – спросил я хриплым голосом.

– Орэй баба[40]40
  Эх, светлая голова (хин.).


[Закрыть], вот ты меня и подловил! – посмеялся он. – Я ничего в этом не смыслю, все проходит мимо ушей. Мы глупые, неграмотные фермеры. – (Затем он сказал известную бенгальскую фразу: муху-шуху чаша буша мануш – «как я могу сказать тебе, что он изучает?»).

– Но хотя бы какой предмет?

– Пиф-зику, он изучает пиф-зику. Вот и все, что я могу сказать.

Я понял, что это означает физику.

– Мой младший сын объяснит тебе лучше, – сказал он, затем начал кричать: – Хокон, эй, Хокон, иди-ка сюда на минутку.

– Он тоже ходит в школу. В ту же, куда ходил Дулал: Рамкришна Мишн в Нарендрапуре, – успел сказать Раджа-да, пока мальчик шел к нам.

Это была очень престижная школа в Калькутте, с длинным списком различных достижений, и, по-видимому, в нее было сложно попасть. Прежде чем я смог задать хоть какой-нибудь вопрос, Хокон уже вошел в комнату.

– Расскажи ему, что изучает дада[41]41
  Старший брат (бенг.).


[Закрыть]. Ты знаешь, что я все эти вещи не понимаю, – попросил отец.

– Физику, – ответил мальчик, – Физику элементарных частиц. У него скоро будет докторская степень. Когда он ее получит, его все будут называть доктором, но не тем доктором, который лечит.

Он выпрямился, пока это говорил. Я даже представил, как его грудь раздувается от гордости. Учеба в школе способствовала исчезновению акцента, который был у его отца и дяди. Может быть, он тоже поедет за границу и станет доктором, только уже медицинских наук.

В любом случае – мне даже не нужно было ничего выяснять – все, что нужно было знать, рассказали за ужином. Они никак не могли перестать о нем говорить – все, кроме женщин.

Мама Дулала упомянула его в первый и в последний раз, когда принесла мне еду:

– Мой сын живет так далеко, что мое материнское сердце беспокоится и тревожится о нем. Ночью я не могу сомкнуть глаз. Переживаю за него все время. Правильно ли он там питается? Кто-нибудь заботится о нем? Что случится, если он заболеет? Так много тревожных мыслей в моей голове. Очень хорошо, что он отучится, сделает себе имя, но все, чего я хочу, это чтобы он вернулся обратно домой.

Мы ужинали на веранде. Рядом со стеной было расстелено длинное покрывало, поэтому нам не пришлось сидеть на холодном полу. Мне стало любопытно, питаются ли они зимой по-крестьянски скудно и насколько сегодняшний ужин был праздничным вариантом трапезы. Вот, например, вместо обычных тарелок мы ели с банановых листьев – этот выбор был обусловлен только тем, что они всеми силами старались устранить любые преграды, мешающие моему комфорту, или нет? Меня и детей накормили в первую очередь. Они и слушать не хотели мои неоднократные просьбы, чтобы все взрослые поели вместе, хотя на самом деле это означало, что только трое мужчин ужинали бы вместе, ведь женщинам полагалось есть исключительно после мужчин – это незыблемое правило. Опять-таки, я посчитал это чрезмерное гостеприимство хитрой тактикой: они отвлекали мое внимание от более простой еды, которую потом ели сами, и, возможно, от меньшего количества блюд. Гостю они отдавали лучшее, что только могли себе позволить. У меня подступил ком к горлу.

Моя мама назвала бы эти блюда плебейскими, но они поразили меня: нарушив все существующие правила готовки, они приготовили рыбу («Из нашего пруда») и яйца; просто они, видимо, не могли себе позволить мясо. В рецептуре не было ничего необычного, поэтому процесс приготовления рыбы был незамысловатым и скучным. Я сделал вывод, что у Лакшми и Мамони не было каких-то особенных рецептов и они просто готовили, чтобы утолить голод. Каково же было мое удивление и стыд, когда я попробовал эти блюда: я просто не мог от них оторваться, все было настолько вкусным, каким я себе и представить не мог.

– Я и мои братья ходили в патшалу[42]42
  Семинария, где ученикам преподают брахманы на санскрите.


[Закрыть] в нашей деревне, мы толком и не получили образования. Я специально отдал моих мальчиков в настоящую школу. Мне хотелось, чтобы они жили по-другому – лучше нас. Жизнь фермера, возделывающего рис и выращивающего овощи, довольно… тяжелая. Мы, конечно, не опускаем руки, но нашу жизнь все же нельзя назвать легкой. Я не хочу такой судьбы для моих мальчишек.

– А ваша дочь тоже ходит в школу?

– Нет, мы…мы не можем себе этого позволить, все деньги ушли на учебу сыновей. Образование Дулала оплатила Рену. Она любит его больше, чем кого бы то ни было. Даже больше, чем собственную дочь. Когда Дулал только родился, мы мечтали о том, как он вырастет, станет известным и состоятельным. Рену сказала, что возьмет на себя все расходы на обучение, что заработает денег, чтобы он смог ходить в школу. Вот почему она уехала в Бомбей. Кто-то сказал ей, что в Бомбее поварам много платят – тысячи рупий. Поэтому она мне сказала: «Дада, я поеду в Бомбей, чтобы заработать там денег, накоплю и отправлю вам, а вы оплатите Дулалу школу».

У меня тряслись руки. Я не мог справиться с ними, чтобы вытащить из рыбы кости, смешать рыбное филе с соусом и рисом, а потом взять в руку ложку и донести все это до рта, не уронив.

– Сейчас она много зарабатывает, – продолжил Раджа-да. – Она работает в нескольких местах – четырех, пяти или шести. В вашем доме тоже. Экономить вошло у нее в привычку. Ей мало что нужно, она живет по-простому и тратит очень мало. Экономит буквально на всем и отправляет деньги Дулалу в Германию. У него полная стипендия, но авиаперелет, одежда – на все это ушло много денег.

Он замолчал и стал выглядеть задумчивым. Его лицо омрачилось мыслями о потраченных деньгах.

Затем он встрепенулся:

– Все эти деньги – их давала нам Рену.

Мне нужно было что-то сказать. Если я промолчу, то не смогу потом позволить себе сказать что-либо в компании хозяев дома.

– Должно быть, он отлично учился, раз смог получить полную стипендию в Гейдельберге, – наконец сказал я.

– Да, он очень способный, – ответил Раджа-да. Его лицо просияло в тусклом желтом свете от закопченной керосиновой лампы, – Он получил стипендию от школы Рамкришна Мишн чтобы поехать в Индийский институт технологии в Харагпур. Он стал лучшим в ИИТ и получил золотую медаль. Учителя говорили ему, что он должен поехать за границу, учиться там. Всю стоимость обучения в ИИТ покрывала стипендия, мы платили только за еду, одежду, хостел и транспорт.

Лучший ученик в элитном институте. Что-то хорошее все же случалось в этой стране. Я перешел в ту стадию, когда мог только слушать и удивляться. Попугай, который должен был дремать, начал прыгать на своей жердочке. Сын Ратана поднялся, чтобы покормить его перцем чили. Птица стала издавать звук, похожий на что-то среднее между воркованием и цыканьем.

– А разве она не вышла замуж? Где ее дочь и муж? – спросил я.

По легкому заиканию, когда Раджа-да стал отвечать на мой вопрос, и по тому, как переглянулись его жена и сноха, а затем посмотрели в пол, я понял, что поставил их в крайне неловкое положение.

– Да, она была замужем, но… но она ушла от мужа с дочкой. Тот мужчина… оказался… н-не очень хорошим человеком. Он много пил, играл на деньги, и поэтому она ушла. Мы сами воспитывали девочку – Чампу. Она на пять лет моложе Дулала. В прошлом году мы выдали ее замуж, и она уехала в Мучипару вместе с мужем. Рену всегда стремилась поехать в Бомбей, чтобы найти работу, ну я уже говорил об этом. Она думала только о Дулале, как она сможет воплотить в жизнь то, что предсказал астролог, приходивший посмотреть на мальчика, как только он родился. Астролог сказал: «Этот мальчик вырастет и станет большим человеком». Эти слова глубоко врезались в память Рену.

Я заметил, как только разговор вернулся к обсуждению Дулала, вокруг воцарилось спокойствие и умиротворение. У меня было еще много вопросов о Рену, но сейчас не было возможности их задать.

Ночью, когда я уже лежал в одиночестве под мягким одеялом, пахнущим чем-то маслянистым, я снова и снова обдумывал то, что меня беспокоило: какова была цена того, что они меня приютили, причем не в денежном выражении? Спал ли кто-нибудь сейчас без одеяла или даже без кровати только потому, что они отдали его мне? Кто обычно спит в этой комнате? Где тогда они разместились этой ночью? Были и другие мысли, от которых мне становилось очень стыдно. Мы ели местный дешевый рис – толстые крупинки красноватого цвета. Еда представляла собой парадоксальное соотношение маслянистости и водянистости. А чистые ли простыни и наволочки? У них ведь не было проточной воды и отсутствовало водоснабжение, поэтому они все стирали в пруду, в котором купались, мыли тарелки и делали еще бог знает что. Как я буду пользоваться этой ванной? У них отсутствовало электричество – насколько невыносимо жарко становилось летом под раскаленной металлической крышей? Сладости после ужина – их было несколько видов, но плохого качества, прогорклые и старые, из дешевой кондитерской. Почему они не поставили на стол сандеш[43]43
  Индийская сладость из некислого творога.


[Закрыть], с мелассой, произведенной в этом сезоне, который я купил на Гириш Гош[44]44
  Шоссе в Калькутте.


[Закрыть] и привез в качества гостинца? Я стыдился своих мыслей, но не мог перестать думать о всех этих назойливых мелочах; мозг – действительно самый неуправляемый человеческий орган.

Я вернулся в Калькутту, провел там еще один день и отправился в Бангалор и Кочин, чтобы навестить своих друзей и пополнить список рецептов для моей книги, а затем вернулся в Бомбей. По телефону я рассказал маме о том, что узнал о Рену в Мидинипуре, но не спросил у мамы ни о чем, что тревожило меня самого. Я решил у нее все спросить лично.

– Чего я в этой всей истории не понимаю, так это того, почему тот лоботряс-муж не заявил о своих правах на долю земли Рену после того, как она от него сбежала? – поделился я с мамой. – Или на те деньги, что она отправляла домой на оплату обучения Дулала? Он должен был возмутиться.

– Тут сложно сказать, – ответила она, – Может быть, братья вмешались в это. Помни, им ведь нужны были ее деньги, поэтому в их интересах было не подпускать его к ней. Я не удивлюсь, если окажется, что они помогли ей сбежать.

Ну да, конечно. Мне это не пришло в голову.

– Возможно, как раз по этой причине Рену продала свою долю земли братьям, чтобы муж не смог отнять ее, – добавила мама.

– Ну а как же дочь?

– Если он был таким забулдыгой, то, видимо, для него было только в радость не нести никакой ответственности за воспитание дочери и не обеспечивать ее.

– Нет, я говорю о другом. Как Чампа все это восприняла? Ее оставили дядям на воспитание, а мама уехала и отправляла деньги на обучении ее двоюродного брата. Для нее же было очевидно, что ее мама любила Дулала больше, чем ее.

– Ты забываешь о том, что она девочка. На них не возлагают надежд.

Это была правда, мне нечего было возразить. Я попробовал посмотреть на вещи под другим углом.

– Но она же дочь Рену, в то время как Дулал только племянник. Все-таки кровь – не вода, не правда ли?

У мамы было такое лицо, что, только взглянув на него, уже можно было понять ее мысли – в бедной семье все отходит на второй план, если в ней появляется талантливый мальчик.

– Кто знает, о чем они договорились между собой, – сказала она.

– А как ты думаешь, я бы мог спросить Рену об этом?

Мама подпрыгнула, как испуганная лошадь:

– Нет-нет, ты что, я тебе категорически запрещаю это делать. Ты через несколько дней уедешь, а я останусь с ней и ее скверным характером. Я даже и думать не хочу о том, какие последствия будут, если вы с ней подружитесь.

– Что еще за последствия? Что значит «если подружитесь»? Я просто собирался задать ей несколько вопросов. Может, она и проникнется к человеку, который заинтересовался ее жизнью. Видит Бог, люди, которым она помогает по дому, не всегда относятся к ней как к равной.

– Уфф, опять это твое равноправие. Ты живешь за границей и не понимаешь, какая тут культура, не надо приезжать и поднимать все с ног на голову. Нам будет сложно потом вернуть все на свои места.

– Ты мне все еще не объяснила, в чем заключается эта сложность. – гневно сказал я.

– Я тебе уже несколько раз говорила, – ответила она с тем же раздражением. – Но ты все продолжаешь твердить о своем равноправии. Мы ходим кругами.

Сказав это, она вышла из комнаты. Я был слишком раздражен, чтобы понять ее точку зрения.

Вечером, когда приехала Рену, чтобы приготовить ужин, я заметил мучившее ее любопытство, которое делало ее лицо почти что оживленным. Я знал, что она ничего не спросит в присутствии родителей; она прекрасно понимала, что у меня было другое, более неформальное и, что уж там, более дружеское отношение к ней. Оно в корне отличалось от того, какие взаимоотношения были у нее с моими родителями, да и со всеми теми, в чьих домах она работала.

Между мной и мамой чувствовалось некоторое напряжение. Я вышел на кухню и полностью закрыл за собой раздвижную дверь.

– Это было просто замечательно. Они чуть не закормили меня до смерти. Я ел рыбу из вашего пруда, баклажаны, чили и цветную капусту из вашего огорода. И все было таким изумительно вкусным. Я встретил вашу семью, ваших братьев, племянников и племянниц…

Я знал, что болтаю без умолку, но просто не мог остановиться.

Рену продолжала безэмоционально слушать то, что я ей говорил, и либо просто кивала, либо говорила ача. Она даже ни разу не посмотрела на меня, а просто продолжала вынимать продукты из холодильника. У меня создалось впечатление, что ее смутило то, что я так воодушевленно рассказывал ей про поездку, ну или она просто не знала, как ей на это все реагировать. А может быть, я так много болтал, что даже не давал ей и слова вставить, а подумал, что она просто смущена?

– Хорошо. Расскажите мне, что вы хотите на ужин, – попросила она.

– Я много слышал о Дулале.

Она резко посмотрела на меня.

– Почему вы никогда не рассказывали мне про него? – поинтересовался я.

Она ничего не ответила и просто взялась за контейнер с овощами, чтобы поставить его обратно в холодильник.

Я не знал, что сказать после этого, а точнее, не знал, что сказать ей. Скажи я что угодно сейчас, и это прозвучало бы слишком банальным, сентиментальным или неправильным, но, возможно, так покажется мне, а не ей?

То, что я в итоге сказал после всех моих внутренних терзаний, было не менее напыщенным, хотя я говорил искренне:

– Он учится в одном из лучших мест в мире. Я знаю, что вы все им гордитесь. Оно и понятно, он чрезвычайно талантлив и многого достиг. Я был очень рад узнать о нем. И тоже им очень горжусь. И… и… его успех – это ваша заслуга.

Она всплеснула руками – ее привычная жестикуляция.

– Аррэй, перестаньте, лучше скажите мне, джальди, джальди, что вы будете на ужин? – выпалила она с напускной поспешностью.

Но я пропустил этот вопрос мимо ушей, понимая, что, наконец, я правильно уловил подтекст ее слов и жестов, спросил:

– А вы знаете чем он займется после того, как закончит университет? Он вернется домой?

Я с легкостью мог представить успешное будущее Дулала как профессора в ИИТ или в Институте фундаментальных исследований Тата или даже в Центре ядерных исследований Бхабха, но, будучи тем, кем я был, я подумал, что для него все же было бы лучше работать в ЦЕРН или в любом из европейских или американских университетов.

– Кто знает, чем он займется? Мы никогда не понимали, что творится у него в голове. Он говорил, что вернется через два года.

Пауза.

– Еще два года нужно отправлять деньги, – сказав это, она тут же попыталась рассеять оставшийся после этой фразы осадок своими обычными рассуждениями, в которых слышались нотки возмущения. – Я сказала ему: оставайся там столько, сколько тебе понадобится, чтобы закончить свое обучение, не беспокойся о деньгах… Но разве он меня послушал?