Текст книги "Marilyn Manson: долгий, трудный путь из ада"

«Больно?».

«Больно?», – жеманно спрашивает она.

«Ну…», – начинает было он, но она, не дав закончить, хватает его униженные гениталии и сжимает их с лёгкостью покупателя в супермаркете Publix.

«А ну, чуть менее комфортно», – приказывает она, и её мальчик-игрушка тут же покорно разводит ноги в стороны под неестественным углом.

Когда вокруг сосков измученной груди Стэна образуется краснота размером с блин, я не могу удержаться, чтобы не спросить, что он чувствует. Он медленно, осторожно произносит: «Ограничение… кое-что чувствую, но трудно подобрать определение».

«Стэн совершенно не красноречив, к тому же он всегда недоговаривает, – вставляет сжимающая пах гуру. – Я всегда так обращалась с мужчинами. Всегда считала, что лучше им находиться в клетках и конюшнях, как псам и коням, а выпускать – только когда тебе захочется поиграть. Так очень удобно».

Вспышка камеры заставляет Стэна поморщиться. Госпожа Барбара в это время пошла открывать кому-то дверь. Пришёл Боб – её раб на полставки. Он принёс большую коробку – по её словам там видео с чёрного рынка – с трансвеститами. Боб – пенсионер и дедушка, Госпоже Барбаре служит при равнодушном согласии жены.

«Моя жена это приняла, но сама не в теме, – объясняет Боб, перебирая мелочь в кармане. – Она знает, что такая вот у меня сильная фантазия, и я от этого получаю удовольствие. Всё в порядке, пока она знает, где я и что люди вокруг меня здравомыслящие и достойные. Я жене никогда не солгу, не изменю ей. А здесь никаких трали-вали и не бывает».

С Бобом ли, Стэном или другими, Госпожа Барбара живёт жизнью гедониста. В свободное время она ходит под парусом, летает или ныряет. Питается когда захочет и где захочет, а о сексуальном удовлетворении вообще никогда не беспокоится: все эти мужчины у неё на это натренированы. «У Стэна эрекция только тогда, когда я прикажу, без приказа не разрешается. Он выучился включаться по команде».

Она представляет собою всю женскую суть, хотя это, конечно, противоречит тому, что мы полагаем нормальным поведением. Но как бы там ни было, её никогда не арестовывали и она заколачивает чёртову кучу бабок!

Я чувствую, что пора бы мне уже вернуться в мою Америку, где яблочный пирог и никакого секса до свадьбы. Так что заклеиваю глаза и следую за ней во влажный солнечный день. Когда мы так вот ступаем по шрифту Брайля в поисках машины, она шёпотом подытоживает: «Они считают меня чудесной. Кто-то решит, что я – псих. Так почему бы не быть там, где тебя боготворят?»

А вскоре я встретил женщину, которая будет мучать меня гораздо тоньше и больнее, чем Госпожа Барбара могла бы придумать со всеми своими адскими инструментами садизма. Звали её Рейчел. Мне было тогда 19, ей – 22, а познакомились мы в местном клубе Reunion Room, в который меня пустили только потому, что я журналист, а так мне по возрасту ещё не полагалось. Рейчел была такой красивой, что на неё смотреть было больно – я ж понимал, что мне её не заполучить. Она была моделью – такая с рыжей стрижечкой под Бетти Пейдж, изящной фигурой и идеальными чертами лица с резкими скулами.

Мы разговорились. Рейчел рассказала, что только что порвала со своим молодым человеком, который пока что проживал с ней под одной крышей, но подыскивал себе новое жильё. Как только я понял, что она всё ещё тяжело переживает разрыв, уверенность стала медленно заполнять меня. Вообще-то через месяц Рейчел должна была ехать в Париж на всё лето, так что у меня было как раз достаточно времени, чтобы с ней пообщаться и очаровать каким-то чудом. Какие письма мы писали друг другу через Атлантический океан – и жаркие, и вдохновенные! Меня прям накрывало. По её возвращении отношения наши возобновились с ещё большей страстью. В отчаянной попытке завоевать её любовь (ну или хотя бы потрахаться) я однажды вечером послал ей сообщение на пейджер. Пару минут спустя у меня зазвонил телефон. Я взял трубку.

«Вы почему отправляете сообщение на этот номер?», – враждебный мужской голос спросил.

«Это номер моей девушки», – воинственно ответствовал я.

«Это ещё и номер моей невесты», – его выстрел. В этот момент сердце моё замёрзло и раскололось, и каждый осколочек отозвался страшной болью внутри.

«А вы знаете, – заикнулся я, – что она спала со мной?»

Он не разозлился и не пригрозил меня убить. Он был в шоке, как и я. Я потом чуть не год ходил с туманом в голове и ноющим сердцем. Как только начал в себя приходить – она позвонила.

«Не знаю уж, как тебе об этом сообщить, – начала она, – но я беременна».

«Мне ты зачем это говоришь?» – спросил я как можно холоднее.

«А я просто не знаю, чей ребёнок – твой или его».

«Ну, полагаю, нам стоит предположить, что его».

И положил трубку.

Два года спустя я случайно увидал её в закусочной. Выглядела она всё так же – красавица сдохнуть просто – но в модельном бизнесе у неё ничего не получилось. Она стала офицером полиции и выглядела причём, как мечта любого мужчины о доминатриксе: синяя форма, фуражка, дубинка.

«Тебе стоит познакомиться с моим сыном, – сказала она. – Вылитый ты».

Я побледнел, челюсть отвисла, я попытался воскликнуть: «Чо?». Тут же мне представились алименты, ребёнок по выходным, муж-мститель.

Насладившись вполне моим шоковым состоянием, она из груди моей вытащила кинжал с той же быстротой и жестокостью, с которой вонзила его. «Хотя я знаю, что он не от тебя. Я анализ крови сделала».

В результате предательства Рейчел, которая обманывала меня, будучи помолвленной с другим, я пообещал себе, что эмоционально изолирую себя от мира и не буду верить никому. Я не хотел снова быть сметённым чувствами; мне нужно было перестать становиться жертвой собственной слабости и неуверенности относительно других людей, особенно – женщин. От Рейчел у меня остался шрам, глубже которого я сам себе не нанесу. Именно из злости и мести решил я прославиться – чтоб она пожалела, что бросила меня. И ещё была одна причина: я разочаровался в музыкальной журналистике. Проблема была не в том, как и что я пишу и для каких журналов, а в самих музыкантах. С каждым мною взятым интервью я всё больше и больше лишался иллюзий. Никому нечего было сказать. Мне казалось, что я сам за них ответил бы на свои вопросы гораздо лучше, их даже спрашивать не стоит. Так что я захотел оказаться по другую сторону карандаша.

А интервьюировал я Дебби Харри, Малколма Макларена и Red Hot Chili Peppers. Я писал промобиографии для Ингви Малмстина и других металлических мудаков. У меня даже вышла статья про Трента Резнора из Nine Inch Nails – безо всякого предчувствия, что очень скоро у нас сложатся отношения, которые, как в «данжене» Госпожи Барбары при длительном пребывании, зашкаливают и болью, и удовольствием.

Впервые я увидел Трента при таких обстоятельствах – он сидел во время саундчека своего в углу, мрачный такой, а его тур-менеджер, мужик в дредах Шон Биван, его прям собою накрывал для защиты. Как только мы начали разговор, он смягчился, подобрел. Но я – кто был я? Просто очередной журналист, и почему б со мною не поговорить, чтоб убить время до концерта в городе, где он не знал никого.

Когда Трент Резнор в следующий раз приехал в наш город, я выступал у него на разогреве.

Часть вторая: деформография

6. Страшненькие мальчики

В гневе он вскинул руки. «Я без всякого сарказма, я пытаюсь слегка словами вас шокировать, чтоб вы поняли, что вы оба говорите, как сумасшедшие! Вы говорите о том, что какой-то чёртов псевдоним – ожил!»

– Стивен Кинг, «Тёмная половина»

«Мэрилин Мэнсон» для такого разочарованного писателя, как я, был отличным героем для рассказа. Он представлял собою такого персонажа, который из презрения к миру и более того – к себе, делает всё, чтобы как-то обманом заставить людей полюбить себя. А потом, завоевав их доверие, он его же использует, чтоб уничтожить их.

Он попал бы в длинноватый короткий рассказ – страниц на шестьдесят. Заглавие было бы «Расплата». Отвергли бы его семнадцать журналов. Сегодня он лежал бы в гараже моих родителей во Флориде, поблёкший и в плесени со всеми остальными рассказами.

Но идея уж слишком хороша, чтобы дать ей загнить на корню. Шёл год 1989, и группа из Майами 2 Live Crew попала в заголовки газет. Дело в том, что по всей стране стали арестовывать владельцев магазинов за то, что они продавали альбомы этой группы – считавшиеся непристойными – малолетним. Всякие интеллектуальные гуру и просто знаменитости ринулись защищать группу, доказывая, что их стихи есть чистое искусство, а не дразнилка. Из-за непристойных рифм детсадовского уровня («Малышка мисс Маффет присела на травку, широко раздвинув ножки/подошёл паучок, заглянул в неё и сказал “Широка пися твоя”») началась цепь событий, значимых в культурном отношении.

В то время я читал книги по философии, гипнозу, криминальной психологии и массовой психологии (наравне с оккультными и настоящими криминальными книжками в мягких обложках). Но на вершине этого всего – я страшно скучал. Сидел-смотрел повторы «Чудесных лет» и ток-шоу, при этом всё яснее осознавая, какие же американцы тупые. Всё это вдохновило меня создать собственный научный проект и посмотреть, сможет ли группа белых американцев, играющих не рэп, стать более непристойной и возмутительной, чем 2 Live Crew с их грязными стишками. Как исполнитель я хотел стать неумолчным громчайшим сигналом тревоги, потому что других путей выбить общество из комы, в которую его погрузили массмедиа, я не видел.

КРУГ ШЕСТОЙ – ЕРЕТИКИ

Поскольку стихи мои не печатали, я уговорил Джека Кирни, владельца Squeeze, маленького клуба в середине молла, начать проводить вечера свободного микрофона. Так мои тексты хоть кто-то узнает. Каждый понедельник выходил я, такой странный и уязвимый, к микрофону на маленькой сцене и крошечной толпе читал стишки и отрывки прозы. Всякие чудные посетители мне говорили: стихи – говно, а вот голос хороший, группу бы тебе собрать. Я им говорил – идите на фиг. Но в глубине души понимал, что на самом деле поэзией почти никто не интересуется, так что они говорят дело, плюс к тому никто из тех, кого я интервьюировал и слушал, не писали умных песен. Я всегда мечтал создавать музыку, потому что она занимала столь значительную часть моей жизни, но до тех пор не обладал ни уверенностью, ни верой в то, что обладаю достаточными способностями, чтоб заниматься ею серьёзно. Всё, в чём я нуждался – несколько жизнерадостных душ, которые прошли бы со мною через ад.

Эпицентром процветающей андеграундной индастриал-сцены Южного побережья Майами и регулярным прибежищем для меня был тогда The Kitchen Club. С тех пор, как он в том году открылся, втиснутый в помещение грязноватого отеля с проститутками, наркоманами и бродягами. На задах располагался бассейн с водой, грязной от того, что алкаши, которые под себя ссали и срали, им пользовались как прачечной. Я в этот отель заселялся в пятницу вечером, а к концу выходных находил себя одиноким и несчастным, блюющим в ванну из-за слишком большого количества «спидов дальнобойщика» (эфедрина) и коктейля «Отвёртка».

В одну из пятниц я пришёл в клуб вместе с товарищем по театральному классу Брайаном Тутуником. Облачён я был в синий плащ с надписью «Иисус – спаситель» на спине, полосатые чулки и военные ботинки. Тогда мне казалось, что выгляжу круто, теперь понимаю, что – как мудак. («Иисус – спаситель?») Входя, мы заметили прислонившегося к колонне парня-блондина, чья причёска в стиле группы Flock of Seagulls свисала на лицо. Он курил сигарету и смеялся. Я подумал – надо мною, но нет, я когда проходил, он даже головы не повернул. Он просто пялился в пространство и кудахтал, как сумасшедший.

Когда из динамиков загремел хит «Life Is Life» в версии югославской группы Laibach, я заприметил некую девушку с чёрными волосами и гигантскими грудями (если такие у девочки-гота, то мы называем их «печенья Дракулы»). Перекрикивая музыку, я сказал ей, что у меня тут номер снят в отеле, и стал уговаривать её подняться. Но, в девяносто девятый раз за это лето, мне отказали – она пришла со своим ухажёром, которым оказался тот смеющийся. Она подвела меня к колонне, где он стоял, и я спросил: «Об чём ржёшь?» Ответ он дал в форме лекции о лучших способах самоубийства, которая включала такие, например, тонкости, как то: под каким точно углом держать ружьё и какой тип оружия использовать. И всё время он как-то странно смеялся над всем, что бы он сам ни говорил. Потом он начал просто кудахтать, и сквозь кудахтанье повторял то, что он только что сказал – слова вроде двенадцатого калибра и кора головного мозга – ну, чтоб и я и он поняли, чего тут такого смешного.

Звали его Стивен, но в следующей лекции он подробно объяснил, что его страшно бесит, когда его называют Стивом. А если кто-то пишет его имя Stephen с v вместо ph – это его тоже бесит страшно. Тема имён не меняется до песни группы Ministry «Stigmata», когда готы и псевдопанки перестали танцевать и устроили жесточайший слэм. Заваруха в общем случилась из-за одного женственного паренька, похожего на Криспина Гловера, но с фиолетовыми волосами, в мини-юбке и леопардовом трико. Он в конце концов станет нашим вторым басистом. Совершенно не обращая внимания на заваруху рядом с ним, Стивен сказал мне, что если мне нравится Ministry, то мне надо послушать Big Black. После чего его понесло в детальный анализ гитарной игры Стива Альбини – его техника и тон – за которым последовала диссертация про методы Альбини в продюсировании и содержание текстов песен альбом Songs About Fucking.

В ту ночь мне никакая девушка не дала, что меня взбесило, хотя в такой ситуации ничего нового не было. Но вот со Стивом мы телефонами обменялись. На следующей неделе он мне позвонил и сказал, что хочет записать мне на кассету Songs About Fucking и принести ещё кое-что, что, по его мнению, может очень сильно меня заинтересовать. Не уточняя, что именно. Просто-де хочет зайти и занести.

Вместо Big Black он принёс мне кассету с группой под названием Rapeman и несколько часов распространялся насчёт родства этих двух групп, причём всё это время раскачивался взад-вперёд, как аутист. Позже я узнал, что в детстве у него была проблема: гиперактивность, от чего родители лечили его «риталином». Теперь, когда он не на таблетках, он частенько превращался в дико болтливое пятно, на которое даже смотреть голова кружилась. Его загадочным сюрпризом оказалась банка консервированных сардин, срок годности которых истёк в июне 1986 года. Он так никогда и не объяснил, а я сам не понял. Может быть, он решил, что я, как Энди Уорхол, сделаю с этой банкой шелкографию.

Мы стали много времени проводить вместе, и на моих поэтических чтениях, и на концертах всяких говногрупп Южной Флориды, которые в то время мне казались наполовину достойными. Однажды вечером после очередного концерта мы пошли ко мне домой, чтобы оценить мои стихи, из которых я хотел сделать песни, и всякие рифмованные наброски. Я надеялся, что он играет на каком-нибудь инструменте, поскольку казалось, что он знает всё, что только можно, про всё электрическое, механическое и фармацевтическое. Я его спросил. Ответ он выдал в форме длинного петляющего монолога про брата-джазмена, играющего на разных язычковых духовых, клавишных и ударных.

В конце концов он признался: «Я умею играть на барабанах – хехехе, барабанах, хехехе, типа, как бы, вроде того, хехехе».

Но в своей группе я не видел ударной установки. Я хотел рок-группу с драм-машиной, что в то время было бы новаторством, поскольку драм-машины использовали только индастриал, хип-хоп и танцевальные группы. «Вот просто купи клавиши, и сделаем группу», – сказал я ему.

В общем, Стивен в первую инкарнацию группы не вошёл. Как и следующий человек, которого я нашёл и который мне нравился. Я отправился в музыкальный магазин в Coral Square Mall, чтоб купить кассеты с Judas Priest и Mission UK (название английской хард-готической группы The Mission для американского рынка, – прим. пер.) в подарок на день рождения кузену Чэду. Сотрудник магазина, загорелый, напоминающий какого-нибудь экзотического ближневосточного доходягу с афропричёской пышнее, чем у Брайана Мэя, попытался мне впарить альбом группы Love and Rockets. Табличка с именем сообщала, что он – Джорди Уайт. Одна из его коллег, девушка Линн, делала минет и всё остальное почти всем музыкантам Южной Флориды, исключая меня, но включая Джорди (хотя он до сих пор это отрицает). Почти годом позже мы с Джорди создадим шуточную группу Mrs. Scabtree и исполним песню о вкладе Линн в музыкальную сцену. Песню назвали «Herpes». Джорди пел её, одевшись как Дайана Росс, а я играл на барабанах, сидя на ночном горшке. Джорди потом будет играть в моей группе – как Твигги Рамирес. Но пока что Джорди просто дружелюбный фрик в футболке Bauhaus, старающийся найти кого-нибудь, кто его поймёт.

В следующий раз, когда я встретил Джорди в молле, он играл на басу в дэт-металлической команде под названием Amboog-A-Lard. Я даже не потрудился уговорить его уйти от них. Просто спросил, не порекомендует ли он хорошего басиста, но он утверждал, что в Южной Флориде такие не водятся. Правду говорил. Я в конце концов уговорил Брайана Тутуника, с которым мы учились в театральном классе, поиграть у нас на басу. Я понимал, что это решение с самого начала неправильное: Брайан ведь давно говорил про то, что хочет собрать свою группу, в которую меня приглашать не планировал. Он, наверное, думал, что, став частью ритм-секции группы Marilyn Manson and the Spooky Kids, а не фронтменом, как он хотел, он делает нам одолжение. Но одолжение это было так себе, потому что на басу он играл очень плохо и вообще был толстым парикмахером, косящим под вегетарианца и поклонником Боя Джорджа, что ставило его на самый нижний край шкалы агрессивности. Он протянул два концерта, потом мы его вышвырнули. Он потом собрал Collapsing Lungs – плохую группу, играющую «разбавленный» индастриал-метал, а песни у них назывались типа «Who Put A Hole in My Rubber?» («Кто поставил дыру в мою резину?»). Они-то считали себя подарком Господа Южной Флориде, особенно после того, как с ними заключил контракт лейбл Atlantic Records. Но я их просто проклял. Теперь они – дар Господа очереди безработных, хотя их падение я не могу полностью поставить в заслугу себе. Плохая игра и индастриал-метал-песни о спасении морских черепашек не очень-то их карьере помогли.

Следующий фрагмент группы я нашёл на одной домашней вечеринке, где все перепились. Хорошо одурманенный болван с круглой туповатой мордой, сальными коричневыми волосами и длинными обезьяньими руками приземлился на кушетку рядом со мной и, изображая гея, стал говорить про драпировку. Скотт Путецки – так он представился. Казалось, что он знает очень много про то, как делать музыку, техническую сторону дела, и, что ещё лучше – у него есть четырёхдорожечный кассетный магнитофон. У меня была концепция, но я абсолютно ничего не умел делать в плане музыки, так что удивить меня было очень легко. Скотт был первым настоящим «музыкантом», с которым я вошёл в контакт, так что я попросил его присоединиться к нашей группе, чуть позже переименовав его в Дейзи Берковица. Он сразу же доказал, что он – полный «факап», когда я позвонил ему после вечеринки, и его резкая мать гнусаво мне ответила: «Извини, Скотта нет. Он в тюрьме». Я подумал – шутит так, но оказалось, что его копы приняли за вождение в нетрезвом виде по дороге с той вечеринки домой.

До нас Скотт поиграл в нескольких местных рок– и нью-вейв-группах, и почти все, с кем он работал, хотели убить его – такой он был понтярщик и так сильно обманывал себя, думая, что обладает большим талантом, которого у него, конечно, не было. Некоторые люди умеют разговаривать лучше, чем играть, а Скотт и то и то делал не очень хорошо, но он всегда точно знал, чем задеть человека. Скажем, девушке он мог сказать: «Отлично выглядишь… до талии!», причём полагал, что это комплимент.

Я, конечно, могу выступать под своим именем, но тогда мне нужна была другая личина, которая бы писала про мою музыку в журнал 25^th Parallel. Посему я очень тщательно придумывал псевдоним, прозвище с эдаким волшебным флёром, вроде фокус-покус или абракадабра. Словосочетание «Мэрилин Мэнсон» казалось очень точным символом современной Америки, и как только я впервые начертал его на бумаге, я сразу понял, что именно этим персонажем я и хочу быть. Все двуличные люди, встречавшиеся мне на жизненном пути, от Мисс Прайс до Мэри Бет Крогер, помогли мне осознать: у каждого есть светлая и тёмная сторона, одна без другой существовать не может. Я помню, как в старших классах, прочитав «Потерянный рай» (поэма Джона Мильтона, – прим. пер.), был просто сражён тем, что после того, как Сатана со своими друзьями-ангелами восстали против небес, Бог ответил на сие непотребство тем, что создал человека, дабы Он получил более слабого компаньона в его образе. Другими словами, по крайней мере по мнению Джона Мильтона, существование человека есть результат не только божьей благожелательности, но также и зла сатанинского.

Будучи двуногим животным, человек по натуре (называйте это хоть инстинктом, хоть первородным грехом) тяготеет к своей злой стороне. Возможно именно поэтому люди всегда спрашивают меня о тёмной половине моего имени, а о Мэрилин Монро – никогда. Мэрилин Монро, хоть и являясь вечным символом красоты и гламура, обладала тёмной стороной, и точно так же и у Чарльза Мэнсона есть хорошая сторона, умная. Баланс между добром и злом, а также то, что из этого мы выбираем, суть, наверное, самые важные аспекты, формирующие наши личности и нашу человечность. Я могу дальше развивать эту мысль, но всё можно найти в интернете (сходите по ссылке в новостную группу alt.life’s-only-worth-living-if-you-can-post-it-online-later). Я могу лишь добавить, что первую статью про Мэрилина Мэнсона написал Брайан Уорнер. И моё творчество он понял совершенно неправильно.

В то время вновь начал всплывать Чарльз Мэнсон – в новостях, специальных телевыпусках и в Нильсен-рейтинге. Я ещё в старших классах купил его альбом Lie, на котором он поёт странные, можно сказать – комические, песни вроде «Garbage Dump» и «Mechanical Man», которую я вставил в одно своё стихотворение «My Monkey» («Обезьяна моя»). «У меня была обезьянка/я отправил её в деревню, где пряником кормил/ пришёл чух-чух, обезьянку пух-пух, / и она мертва / ну, похожа на такую, но опять-таки разве не все мы такие / (Что я делаю – это кто я есть, вечным не бывать)».

С «Mechanical Man» началась моя самоидентификация с Мэнсоном. Он был одарённым философом, интеллектуально более сильным, чем те, кто его проклинал. Но в то же время из-за своего ума (возможно, даже более из-за него, чем из-за того, что он заставлял делать других) он казался эксцентриком и сумасшедшим, потому что крайности – и хорошие, и плохие – не стискиваются в общественное представление о норме. Хотя на первый взгляд «Mechanical Man» – это типично детсадовский стишок, но он читается как метафора СПИДа, поздний манифест древней привычки человека разрушать себя с собственным невежеством, будь то наука, религия, секс или наркотики.

После того, как мы превратили четыре или пять моих стихов и идей в песни, мы решили, что готовы показать Южной Флориде наши страшноватые физиономии, которые мы в стратегических целях загримировали. К сожалению, Стив не купил клавиши, так что мы нашли угристолицего ботана по имени Перри.

Ещё одной проблемой стало то, что помимо других неврозов, которые у меня развились из-за Христианской школы, был и сковывающий страх сцены. Как-то, в четвёртом классе, учитель для школьной постановки выбрал на роль Иисуса меня. Для сцены распятия он велел мне сделать набедренную повязку. И я, совсем забыв, на какую жестокость способны дети, позаимствовал у отца изношенное махровое полотенце, которое повязал себе на голое тело, без трусов. Умерев на кресте, я пошёл за кулисы, а там несколько ребятишек содрали с меня полотенце, стали меня им хлестать и гнались за мною по коридору. Это вот классический кошмар предпубертатного периода: бежишь голым по коридору мимо девочек, которые тебе нравятся и мальчиков, которые тебя ненавидят. Странно, но страх сцены я преодолел, но не перестал винить Иисуса в том, что он так травмировал меня.

Наш первый концерт прошёл в Churchill’s Hideaway в Майами. Пришло двадцать человек, хотя теперь, когда мы прославились, по меньшей мере двадцать один утверждает, что тогда там присутствовал. Брайан-толстый-парикмахер (имя ему мы дали в нашем фирменном стиле, старлетка плюс серийный убийца: Оливия Ньютон-Банди) играл на басу. Прыщавый Перри (переименовавший себя в Zsa Zsa Speck, не осознавая, что получилась рифма с его прыщавой кожей (speck – пятно, speckled – пятнистый, прыщавый, – прим. пер.) играл на клавишах. А Скотт, фашист четырёхдорожечный (Дейзи Берковиц) – на гитаре. И мы ещё воспользовались драм-машиной Скотта Yamaha RX-8 (она, как и Скотт, в один прекрасный день от нас ушла, и о ней мы ничего больше не слышали).

Будучи ориентированным на слова, я надел футболку с изображением Мэрилин Монро, у которой на лбу нарисовал свастику, – в стиле Мэнсона. На футболке проявилось несколько пятнышек крови, на левом глазу Мэрилин Монро – дело в том, что мне недавно удалили родинку, которая могла быть злокачественным образованием, под соском, как раз там, где у Иисуса зияла рана. И, хотя доктор предостерёг меня от того, чтобы трогать зону вокруг надреза, я как только вернулся домой стал кожу растягивать, так сильно, как мог.

КРУГ СЕДЬМОЙ – НАСИЛЬНИКИ – НАД СОБОЮ

В результате родилось моё новое хобби как Мэрилина Мэнсона: нанесение себе шрамов и изменение тела, что меня привело к пластическому хирургу, который подрезал мои вислые уши до нормального человеческого размера.

Сцена в Churchill’s – несколько кусков фанеры над рядами кирпичей, а мониторы – разодранные наушники от Walkman’а, прилепленные к противоположным стенам скотчем. Концерт мы открыли одним из моих любимейших стихотворений: «The Telephone».

«Меня будит непрестанный телефонный звонок», – начал я, и мой хрип перерос в рёв, гроул. При этом я гадал, достаточно ли на сцене хаоса, чтоб удержать внимание публики. «Остатки сна всё ещё в уголках глазах, во рту сухо, привкус дерьмовый.

И снова – звон. Я медленно выбираюсь из кровати. Несильно утихшая эрекция засела в трусах, как надоевший гость.

И снова звон. Я осторожно прошмыгнул в ванную, чтоб моё мужское другим не показать. Там я небрежно строю утренние рожи, что, кажется, всегда предшествует моему ежедневному вкладу в голубоватую когда-то воду в туалете, которую всегда я с удовольствием делаю зелёной.

И снова звон. Вздрагиваю дважды, как большинство людей, раздражённый капелью, которая, как всегда кажется, не прекратится, и на трусах впереди оставляет влажную зону. Я медленно-лениво-томно-безумно вваливаюсь в кабинетик, где отец мой курит непрестанно. О, эта вонища!»

Песня заканчивается, концерт продолжается, и я уже не понимаю, что происходит, до тех пор, пока не забегаю в туалет и не блюю в унитаз. В полной уверенности, что концерт совершенно ужасный, – как для зрителя, так и для исполнителя. Но странная штука происходит, когда я склоняюсь над своей жижей, смесью пиццы, пива и таблеток. Я слышу аплодисменты, и вдруг я чувствую, как что-то поднимается во мне, и это – не рвотные массы. Это – гордость, чувство достигнутого, удовлетворения от самого себя, чувства, достаточно сильные, чтобы затмить мой увядающий образ и моё прошлое, подобное боксёрской груше. Именно тогда впервые в жизни меня обуяли такие чувства. Захотелось это чувствовать снова и снова. Я желал, чтоб мне аплодировали, чтоб мне шикали, чтоб я всех бесил.

Почти ни одна история из моей жизни не обходится без разочарования. Тут разочарование было такое. Я в три часа ночи ехал обратно в Форт-Лодердейл на красном Fiero моей мамы. На эстакаде над бандитским районом, гетто Маленькая Гавана, цифровое радио в машине замерцало. Остановился на обочине посмотреть, что там не так, и завестись снова не смог. Ремень генератора полетел, так что, меньше чем через час после того, как я обрёл своё истинное призвание, я искал телефон в Маленькой Гаване, где у накрашенного клоуна по прозвищу Мэрилин Мэнсон шансы не получить по морде довольно малы. Единственно, чем хорош тот опыт, так это тем, что автобуксир приехал только в десять утра, так что уже в начале карьеры я приучился не ложиться спать сразу после концерта.

Наше первое настоящее шоу состоялось в Reunion Room. Забукировал я его просто: сказал менеджеру-диджею Тиму: «Слушай, у меня группа такая вот, мы, короче, тут выступим, денег хотим 500 долларов». Обычно группы там получали от 50 до 100 долларов, но Тим на мой гонорар согласился. Это стало уроком номер один по манипуляциям в шоу-бизнесе: если ты ведёшь себя как рок-звезда, то к тебе и относиться будут так же.

После шоу прыщавого и жирного мы выгнали под зад коленом, а они, безусловно, потом занимались тем, что готовили сэндвичи, давили прыщи и играли в ситкоме «Прыщавый и Жирный», который продержался две серии.

Затем мы переманили к нам Бреда Стюарта, этого похожего на Криспина Гловера из Kitchen Club, из конкурирующей команды Insanity Assassin, в которой на басу играл Джой Вомит, а пел Ник Рейдж, парень низкорослый, коренастый, который каким-то образом убедил себя в том, что он высок, строен и вообще привлекателен. Бреда не стоило труда уговорить играть у нас на басу (хотя в Insanity Assassin он был гитаристом), поскольку музыкальные цели у нас были похожие, а псевдонимы сценические – гораздо круче. Он стал Гиджет Гейн. Стивена мы приняли в группу под именем Мадонна Уэйн Гейси, хотя у него клавиш всё ещё не было. На сцене он играл в солдатики.

К лучшему, или, очевидно, к худшему, в нашем фрик-шоу оказался ещё один персонаж. Звали её Нэнси, и она была психопаткой во всех плохих смыслах. Она знала мою девушку Терезу, с которой я познакомился практически первой после того, как Рейчел из меня дурака сделала. Я тогда искал фигуру матери, а не фигуру модели, и нашёл таковую на концерте группы Saigon Kick в Button South. Тереза – с той же фабрики, что и Тина Поттс, Дженнифер и вообще большинство девушек, с которыми у меня в Огайо что-то было. У неё был небольшой прикус, маленькие кисти рук и блондинистое каре, не очень отличавшееся от того, которое у Стивена. Их вообще постоянно принимали за двойняшек.

До того я однажды видел Нэнси, когда работал в магазине грамзаписей, – эдакий гиппопотам-гот, выглядящий идиотски в чёрном свадебном платье. Когда Тереза познакомила меня с ней год спустя, Нэнси уже сбросила пятьдесят фунтов и вела себя в стиле «я теперь худая и отомщу всему миру за то время, когда была жирной и нетрахабельной». У неё были чёрные кудрявые волосы длиной с плечи, шлёпающие сиськи в блядском топике, испанские черты, бледное лицо. И от неё всё время несло какой-то смесью цветочков с ядом. Как только я поделился с нею идеями для будущего шоу, от неё уже было никуда не деться: она стала протыриваться в нашу группу, как клещ под кожу слона. И любая моя идея, касавшаяся участия этой девушки – не важно, насколько унизительная или экстремальная – ею воспринималась на ура. Потому что она очень этого хотела, а я отчаялся – также потому, что она похожа была на человека, которого все ненавидят так же, как меня – поэтому я уступил.