Текст книги "Marilyn Manson: долгий, трудный путь из ада"

Наши штучки скоро перешли от укрощения к разврату. На первом концерте с её участием я пел, держа её на собачьем поводке, – чтоб показать патриархальность нашего общества, разумеется, а не потому, что меня возбуждает таскать по сцене недоодетую женщину на кожаном ремне. Вскоре Нэнси попросила меня ударить её по лицу, и я стал её бить – всё сильнее.

КРУГ СЕДЬМОЙ – НАСИЛЬНИКИ – НАД БЛИЖНИМ

От ударов у неё, видимо, что-то в мозгу повредилось, потому что она начала влюбляться в меня, несмотря даже на то, что я встречался с Терезой, которая в свою очередь была хорошей подругой парня Нэнси Карла, эдакого воспитанного недотёпы, туповатого, высокого, с крупными бёдрами и мягкой девичьей фигурой. Эта кривая ситуация в стиле «Настоящего мира» ещё более ухудшилась, когда мы с Нэнси начали на сцене исследовать как сексуальность, так и боль с доминированием. Я с ней целовался, сосал её груди, а она стоя на коленях ласкала мне там всё, что могла найти. Не трахаясь, мы всё это завели довольно далеко, как только возможно, не нажив проблем с моей девушкой, её парнем и законом.

На одном концерте мы посадили её в клетку и, пока группа наяривала кавер Jim Carroll Band «People Who Died», я включил бензопилу и попытался распилить железные прутья. И тут вдруг цепь слетела, хлестнула меня по глазам и оставила гигантскую рану на лбу. Кровь залила мне лицо. Я еле-еле дотянул до финала шоу, потому что видел вокруг себя только красноту.

Как в любом настоящем исполнительском искусстве, за насилием стояло послание. Мне почти никогда не было интересно делать больно себе или другим, только ради того, чтоб люди задумались над своими поступками, обществом или вещами, которые они принимают как сами собою разумеющиеся. В качестве урока того, как делаются предположения, я раздавал публике десятки пакетиков с пластиковыми «молниями». Половина этих пакетиков наполнялась кусочками печений с шоколадом, половина – кошачьими экскрементами.

Ещё меня очень интересовали опасности и угрозы вроде бы безобидных детских фильмов, книжек и вещей, вроде металлических ланч-боксов, которые, кстати, в штате Флорида были запрещены, потому что штат боялся, что дети ими друг друга забьют до смерти.

Исполняя песню «Lunchbox» я поджигал металлический ланч-бокс, сбрасывал с себя всю одежду и плясал вокруг – демонов оттуда изгонял. А на других концертах я, в попытке повторить урок Вилли Вонки в моём стиле, подвешивал пиньяту в виде ослика над залом, а на край сцены клал палку. И потом просил: «Пожалуйста, не разбивайте пиньяту. Очень вас прошу!» Человеческая психология так устроена, что ребятишки из публики обязательно схватят палку и разобьют пиньяту, а от последствий пострадают все. Потом что в данном случае из разбитого ослика на толпу обрушивался дождь из коровьих мозгов, куриной печёнки и свиных кишок. То есть слэм и танцы проходили на этом испорченном мясе, люди сходили с ума, подскальзывались и разбивали головы. Однако самое дикое произошло позже, после моей крайне неудачной поездки в Манхэттен, во время которой я написал свою первую настоящую песню.

Одна девушка с претенциозным именем типа Азия – с ней мы познакомились, когда она работала в Макдональдсе в Форт-Лодердейл – проводила лето в Нью-Йорке и предложила свозить меня туда на выходные. Хотя я встречался с Терезой, предложение это принял – Азия мне не нравилась, но уж очень хотелось попасть в Нью-Йорк забесплатно. Я ещё подумал, что, возможно, найду там какого-нибудь начальника из рекорд-бизнеса, чтобы записать нашу группу, и для этого захватил сырую демозапись. Мне наши демо тогдашние совсем не нравились – их Скотт записывал так, что мы звучали как жестяной индастриал-бэнд, а я же представлял наш саунд как такой грубый, жёсткий, прямой, как настоящий панк-рок.

В Манхеттэне ничего хорошего не получилось. Оказалось, что Азия мне наврала насчёт своего возраста – в Макдональдс она устроилась по ID сестры, потому что она слишком юна, чтоб там работать. Меня это разозлило – в ситуации, конечно, ничего особенного, но просто в очередной раз девушка меня обманула – и я выскочил из её квартиры. На улицы, случайно или нет, не знаю, столкнулся я с двумя нашими клубными тусовщиками, из Южной Флориды, Эндрю и Сьюзи, парочкой сомнительной сексуальности. Когда я видел их в клубах, мне казалось, что они выглядят неизменно круто и стильно, но при свете дня оказалось, что они просто сильно красятся под готов. А вот на дневном солнце похожи они были на разваливающиеся трупы, которые лет на десять старше меня как минимум.

В номере их отеля кабельное телевидение предоставляло каналы общественно доступные – это мне тогда в новинку. Я часами проматывал каналы, видел Пэта Робертсона, проповедующего про всё зло общества, а затем приглашавшего людей звонить ему и называть номер кредитной карточки. На соседнем канале какой-то парень мазал вазелином член и призывал людей звонить ему и называть номер кредитной карточки. Я взял отельный блокнотик и записал: «Хэр на экране – кэш быстр, кто сказал, что Господь был когда-либо чист?» Я представил себе, как Пэт Робертсон, закончив свою стандартную речь из серии «праведнее меня нет никого», набирает номер 1-900-VASELINE. «Библейский пояс вкруг англо-пояса ставит грешников на место/ О да, как здорово, так если ты такой хороший, скажи, откуда у тебя пятна дерьма на лице». Так родилась песня «Cake and Sodomy».

Я писал и другие песни, которые мне казались хорошими, но «Cake and Sodomy» – это больше, чем просто хорошая песня. Как гимн лицемерной Америки, слюнявящей сиську христианства, она стала просто образцом и планом для наших будущих посланий. Если телевизионные евангелисты представляли мир столь порочным, то я намеревался дать им некий реальный повод для слёз. Годы спустя у меня это получилось. Тот же самый персонаж, что вдохновил меня на песню «Cake and Sodomy», Пэт Робертсон, процитирует и неправильно истолкует эту песню своему стаду в The 70 °Club.

Настоящие проблемы у меня начались, когда я вернулся из Нью-Йорка. Договорились, что Тереза меня заберёт из аэропорта, но её нигде не было, и она так и не появилась, а дома у неё трубку не брали. Я позвонил Карлу и Нэнси, поскольку они жили рядом с аэропортом.

«Ты, блин, не знаешь, куда запропастилась Тереза? – спросил я. – Я в Нью-Йорке в полное дерьмо попал, сейчас торчу в аэропорте без денег ваще, хочу только домой и спать».

«Тереза вышла с Карлом», – сказала Нэнси, и по прохладе в её голосе я уловил некую ревность, которую и сам испытывал.

Нэнси решила забрать меня сама. Дома она прошла за мной внутрь. Я хотел просто отключиться, но не хотелось грубо себя с ней вести после того, как она меня спасла. Я рухнул на кровать, она рухнула на меня и стала вставляться от меня (игра слов намеренная), как никогда до того. Она засунула язык мне в горло и схватила член. Я вообще-то встревожился, по больше части из-за того, что не собирался быть пойманным. К сему моменту я начал чувствовать, что отдаляюсь от мира обычной морали. «Вина» – это теперь скорее про застукали, а не про добро и зло.

Я в конце концов позволил ей сделать мне минет – Тереза-то никогда вниз не спускалась. Но, как и на сцене, трах я не допустил. Когда пятнадцать минут спустя Тереза и Карл пришли ко мне домой, мы с Нэнси сидели на кровати и невинно смотрели телевизор. Карл привычно подошёл к Нэнси и поцеловал её в губы, не ведая, что несколько минут назад данное отверстие поглотило несколько миллионов моих сперматозоидов.

В то время мне это казалось забавным, а также такой нормальной местью, но я, конечно, совсем не предугадал, что этот единственный акт фелляции – начало полугодового царства готического террора.

7. Грязная рок-звезда

Доведённое до предела желание любви – это желание смерти.

– Маркиз де Сад

Место: Форт-Лодердейл, штат Флорида. Дата: 4 июля 1990 года. Что держу на ладони: таблетка кислоты, которая через мгновение сотрёт все вышеприведённые факты.

Моя девушка Тереза уже пробовала кислоту. И Нэнси-психопатка – тоже. А я ещё нет. Таблетку я держу во рту, пока она не начинает меня раздражать, тогда проглатываю её и иду собирать остатки группы Marilyn Manson and the Spooky Kids для первого выступления на заднем дворе, уверенный, что мощь моего желания гораздо сильнее чего угодно, чего б там ни было в этом кусочке бумажки. Эндрю и Сьюзи, парочка, угостившая меня «маркой», заговорщически улыбаются. Я подмигиваю им понимающе, не зная, впрочем, что они пытаются сообщить.

Проходит несколько минут – ничего не происходит. Лежу в траве, пытаюсь понять: подействовала трава или нет, изменилось ли тело моё, восприятие, мысли куда-нибудь завернулись… «Чувствуешь уже?», – говорит мне в ухо голос, тёплое несвежее дыхание. Открываю глаза, вижу Нэнси, как она мазохистски скалится сквозь свои чёрные волосы.

«Не-а, не чувствую», – говорю я оживлённо, пытаясь избавиться от неё, особенно когда моя девушка рядом.

«Мне надо тебе кое-что сказать», – настаивает она.

«Хорошо».

«Я просто начала осознавать кое-что. Про нас. В смысле, Тереза – моя подруга, а Карл – ну мне дела нет до Карла уже. Но мы должны им сказать о том, что чувствуем друг к другу. Потому что я тебя люблю. И я знаю, что ты меня любишь, хотя сам пока не понял. Это не обязательно навсегда. Я знаю, что ты про всё такое думаешь. И я не хочу, чтоб это мешало группе… – нашей группе! – …и той химии, что у нас происходит на сцене. Но мы можем попробовать. Ну, любовь в смысле…»

Как только она произносит вот это последнее слово «любовь», лицо её на фоне травы озаряется, как на рекламе самообмана. Слово «любовь» зависает в воздухе, скрывая финал предложения на мгновения. Всё очень тонко. Но я осознаю, что отправляюсь в путешествие, и нет пути назад.

«Чувствуешь, ну, разницу?», – спрашиваю я, смущённый.

«Да, конечно», – горячо уверяет она, так, как будто мы на одной волне. А мне очень нужен кто-то на моей волне, потому что мне кажется, что сейчас я что-то безумное выкину. Но я не хочу, чтоб этим была она. Боже праведный, не хочу, чтоб этим была она.

Я встаю и отправляюсь на поиски Терезы. Хожу по дому дезориентированный слегка. Все жмутся по углам, беседуют мелкими группами, и в каждой такой группке все улыбаются, подманивая меня к себе. Но я иду, не останавливаясь. Кажется, что у дома этого конца-края нет. Проверил я, наверное, комнат сто, причём не уверен, разные ли это комнаты или одна и та же, потом плюнул в полной уверенности, что моя девушка развлекается где-то, где меня нет. Я снова появился на заднем дворе. Но двор уже не тот. Тёмный, пустой, по ощущениям – вообще что-то совсем не так. Я не в курсе, сколько времени я пробыл в доме.

Выхожу, оглядываюсь. В воздухе возникают навороченные узоры, как будто карандашом нарисованные, и секунды спустя – стираются. Я на них втыкаю, потом вдруг до меня доходит, что дождь идёт. А это неважно. Чувствую себя таким лёгким и бестелесным, что капли протекают сквозь меня, слои света, которые испускает моё тело. Нэнси подходит, рискует потрогать меня и понять. Ну всё, я теперь точно с катушек съехал.

Тащу Нэнси, слыша купленный в магазине запах увядших цветов, вниз по холму на маленький искусственный ручеёк. Там повсюду серокожие жабы прыгают по камням и в траве. Я с каждым шагом давлю нескольких, выжимая серо-синюю кровь. Их внутренности липнут к моим ботинкам – обесцвеченные, мёртвые, жёлтые, как травинки, росшие под железными стойками садовой мебели. Я с ума схожу как хочу поубивать тварей этих, у которых есть же дети и родители и вообще дома личная жизнь. Нэнси что-то мне пытается сказать, я пытаюсь притвориться, что весь внимание. Но думать могу только о мёртвых жабах. Я уверен, что вот эти вот все ощущения – это плохой трип, потому что если это хороший трип, то тогда Тимоти Лири должен тут очень многое объяснить.

Я сажусь на камень и пытаюсь собрать себя, сказать себе, что это просто наркотик за меня разговаривает, а настоящий Мэрилин Мэнсон через миг вернётся. Или же вот прям сейчас – это и есть настоящий Мэрилин Мэнсон, а тот, другой – просто поверхностная имитация?

Мой мозг крутится как барабан игрового автомата вокруг моего сознания. Я узнаю некоторые образы – жуткую лестницу в мою старую комнату в подвале, Нэнси, изображающая мёртвую в клетке, карточки мисс Прайс. Другие – нет: вот полицейский с подозрительным взглядом, в кепке баптистской церкви, фотографии окровавленной женской писечки, женщина в экземе, связанная для пытки, толпа детей, рвущая американский флаг. Внезапно на одной картинке барабан останавливается. В голове всплывает несколько раз, размытое, пока наконец я не начинаю различать лицо, большое и без выражения. Лицо одутловатое и желтоватое, как от гепатита. Губы совершенно чёрные, вокруг каждого глаза нарисован жирный знак, как руна. До меня медленно доходит, что это моё лицо.

Лицо моё лежит на прикроватном столике. Хочу взять его, протягиваю руки – а руки-то мои сплошь в татуировках, тех самых, которые я хотел набить. Лицо – бумага, обложка большого и важного журнала, вот почему телефон звонит. Снимаю трубку и понимаю, что я в совершенно незнакомом месте. Кто-то, называющая себя Трейси, говорит, что видела журнал с моим лицом и это привело её в полный восторг. Я вроде как должен знать этого человека, поскольку она приносит извинения – давно-де не объявлялась. Она очень хочет сегодня посмотреть мой концерт в большом зале, о котором я никогда ранее не слышал. Я говорю ей, что позабочусь обо всём, потому что рад, что она хочет пойти, но разочарован, что только из-за того, что она видела моё бумажное лицо. Затем я переворачиваюсь в кровати – которая не моя – и засыпаю.

«Копы здесь!»

Кто-то орёт мне, и я открываю глаза. Я надеюсь, что уже утро и всё прошло, но я всё ещё сижу на камне в окружении мёртвых жаб, Нэнси и парня, который орёт, что полиция вяжет всех на вечеринке. А я не могу понять, что из этого хуже.

У меня насчёт полиции всегда паранойя была и есть, потому что даже когда я не совершаю что-то незаконное, я думаю о том, чтоб совершить что-то незаконное. Так что, когда бы я ни оказывался рядом с копом, мне некомфортно, я нервничаю, что сказану что-нибудь не то или просто, что вид у меня такой виноватый, что по-любому арестуют. В этой ситуации не очень помогает то, что мозги под наркотой съехали.

И мы побежали прочь. Дождь прошёл, под ногами мягко и влажно, так чувствую, что скорее тону в земле, чем бегу. Ситуация, до самой плохой степени усугублённая наркотиком, в голове моей разрастается до чего-то совсем гигантского, и я чувствую, что сбегаю, спасая собственную жизнь. Всё будущее моё зависит от того, поймают или нет. Мы прибыли: остановились, как вкопанные, перед «шевроле», покрытым от капота до багажника свежей стекающей кровью. Я совсем уже на глубине.

«Что это, на хер, такое? – спрашиваю я всех окружающих. – Что это, что происходит? Люююди!»

Нэнси – ко мне, я её отталкиваю, нахожу Терезу. Она сажает меня в свою машину – тёмную, вызывающую клаустрофобию, с заводским запахом – и пытается меня успокоить тем, что та машина просто красная, а из-за дождика просто краска похожа на кровь. Но я уже конкретно на измене: жабы мёртвые, менты, тачка в кровище… Связь тут мне очевидна. Все против меня. Слышу свой ор, но слов не понимаю. Пытаюсь выйти из машины. Через лобовое стекло – долблю его кулаком, стекло с защитой от разбивания. Трещины стекла вокруг моего кулака похожи на паутину, а костяшки кулака моего – как открытые сточные трубы, из которых хлещут отходы.

Потом мы присаживаемся, и Тереза шепчет мне в ухо всякое, говорит – знает, что я чувствую. Я ей верю, думаю, она и сама себе верит. Мы – в этой кислотной зоне слияния умов, где не надо разговаривать, просто знаешь, что другой думает, и всё, и я начинаю успокаиваться.

Мы возвращаемся к вечеринке. Люди ещё не все разъехались, но их уже меньше, и нет никаких признаков визита полиции. Ровно в тот момент, как я перехожу границу от плохого наркотического опыта к терпимому, кто-то, не понимающий, что у меня приход страшный, пытается меня в шутку столкнуть в бассейн. Не надо быть отличником по математике, чтоб просчитать: кислота плюс бассейн равно смерть. Так что я паникую и отбиваюсь, и скоро мы уже нормально дерёмся на кулаках, а я пытаюсь разделать его как куклу, которую я хочу раздолбать до неузнаваемости. Я бью его в лицо кулаком, и, хоть с моих костяшек содрана кожа, я даже боли не чувствую.

Когда он наконец отходит, пошатываясь, я замечаю, что все смотрят на меня с отвисшими челюстями, и говорю: «Слушайте! А пойдёмте-ка ко мне домой!» Мы набиваемся в машину: я, моя девушка, Нэнси и её парень, то есть точные четыре ингредиента для самоунижения. В пригородном доме моих родителей мы проходим в мою комнату, где обнаруживается Стивен, мой клавишник без клавиш. Лежит на постели, как бензин в ожидании спички. Он пытается заинтересовать нас видео, которые смотрит, «Бойня номер пять», эдакий странный, разрозненный фильм-трип для мозгов, о котором ты под кислотой и думать не захочешь.

Карл тут же увлекается фильмом, мерцание телевизора на его открытой слюнотекущей челюсти. Без единого слова Нэнси резко встаёт – раздражая – и идёт в ванную. Я сижу на кровати со своей девушкой, моё сознание мерцает, как отблеск кино на Карле. Стивен бухтит что-то о том, как создавались спецэффекты в этом фильме. Из кухни я слышу судорожные скрежетания, как будто там десятки мышей носятся. В редкий момент просвещения я осознаю, что это – звук карандаша по бумаге. Скрип этот всё громче и громче, он заглушает телевизор, Стивена и всех в комнате, а я понимаю: это Нэнси пишет некий текст, который сделает меня совершенно жалким и разрушит мою жизнь. Чем громче звук – тем более слова сумасшедшие, как мне представилось.

Из ванной возвращается Нэнси с мстительным видом, протягивает мне записку. Никто вроде этого не замечает. Всё между нами двумя. Я, чтоб собраться с силами, смотрю в экран телевизора. Так смотрю пристально, что даже уже на картинке сфокусироваться не могу. А на самом деле на телевизор это даже и не похоже. Похоже на стробоскоп. Отворачиваюсь, гляжу на Нэнси. Но Нэнси я не вижу. Я вижу прекрасную фигуристую женщину, длинноволосую блондинку, а её аппетитные формы скрыты футболкой с группой Alien Sex Fiend. Должно быть, это та, из телефона… Трейси.

Скрежет карандаша не слышу уже, зато Дэвид Боуи поёт «Я. Я буду королём. А ты. Ты будешь королевой» (строчка из песни «Heroes», 1977, – прим. пер.).

В одной руке у меня пальцы Трейси, в другой – бутылка Jack Daniel’s. Мы на балконе, в доме вечеринка, вроде бы в мою честь. «Не знала, что ты такой, – мурлычет она, вроде как извиняясь за какой-то прошлый поступок, о котором я представления не имею. – Думала, ты другой».

Огни, лампы-вспышки, Боуи поёт «Мы можем стать героями всего на день один», все нам заискивающе улыбаются. Она вроде как такая же знаменитость, как и я.

«Я всё детство на эту суку продрочил», – шипит мне в лицо тур-менеджер (мой тур-менеджер?)

«На какую?», – спрашиваю.

«На эту».

«И кто это?»

«Трейси Лордс. Повезло ж тебе, мудаку».

На полу под нами – высокий скорчившийся мужчина с длинными чёрными волосами и набелённым лицом. На ногах у него ботинки на платформе, рваные сетчатые чулки, шорты из чёрной кожи и порезанная чёрная футболка. Похож на меня. Ну или как пародия на меня. Мне интересно: не я ли это?

Мой взгляд перехватывает некая толстая девочка с пирсингом на пол-лица – его усеивают металлические штанги и колечки – а вторая половина – в размазанной губной помаде. Девочка заходит на второй этаж, пробивая оборону коренастого охранника – моего? – и, пока её лицо нелепо поблёскивает в свете, говорит мне: «Ты знаешь, кто этот парень? Никто не знает, как его зовут на самом деле. А он вообще бездомный. Зарабатывает проституцией, а деньги тратит на то, чтоб выглядеть как ты. Он всегда сюда приходит плясать под твои записи».

Я вновь прислушиваюсь к музыке – диджей поставил «Sweet Dreams» дуэта Eurythmics. Но она звучит как-то медленнее, мрачнее, злее. И спета моим голосом. Мне нужно поскорее убраться из этого абсурда, от этих людей, что относятся ко мне как к звезде какой-то и хотят погреться в лучах моей славы. Трейси за руку уводит меня, двигаясь как ртуть сквозь всё это восхищение. Мы заходим за белую тюлевую занавеску, в пустую вип-залу, где в изобилии разложены гурманские сэндвичи. Присаживаемся. В моих руках что-то… кусок бумаги. Пытаюсь сконцентрироваться на толстых смазанных линиях. «Милый дорогой Брайан, – так начинается записка. – Я хочу выгнать своего молодого человека, чтоб ты ко мне переехал. На прошлой неделе ты сказал, что тебе не нравится, как у вас всё с Терезой происходит, – твою мать, это ж от Нэнси! – А я тебя сделаю совершенно счастливым. Знаю – смогу. Никто о тебе не будет заботиться так, как я. Никто не будет тебя так трахать, как я. Я могу очень многое дать тебе».

Я кладу записку. Сейчас я не могу с этим разбираться, я же в трипе. Я вообще из трипа этого выйду когда-нибудь? Нэнси стоит в проёме двери ванной, её голая диафрагма слегка вздулась под плотной синей футболкой. Большой палец за поясом, кусает нижнюю губу. Выглядит она не сексуально. Выглядит она странной, бесформенной, как будто с фотографии Джоэла-Питера Уиткина. Я встаю, выхожу. Тереза с Карлом всё сидят на моей кровати, смотрят фильм, не обращая никакого внимания ни на нас, ни на бредовую болтовню Стивена.

Прохладный, логичный, влетает ветерок в открытое окно моей ванной, которая черна, хотя свет мигает в моей голове. Хватаюсь за фарфоровый край ванны, сажусь, пытаюсь остановить головокружение и вспомнить, что я собирался сказать Нэнси. Сейчас я могу слышать музыку, слишком уж громкую и настойчивую для моей ванной. Чувствую, что сейчас отрублюсь, пытаюсь этому сопротивляться.

В голове музыка звучит всё громче. «Это не мой красивый дом! Это не моя прекрасная жена!»

Эта музыка уже не только в моей голове. Это Talking Heads, «Once in a Lifetime», и она везде вокруг меня, отдаёт в спину даже. Я лежу на полу, моргаю, пытаюсь прийти в сознание.

«И ты можешь спросить себя: “Ну, и как я здесь оказался?”»

Она – Трейси – склоняется ко мне, натягивает мне футболку на раны в форме бабочки, о которых я и не знал. Вторая её рука шурует пуговицы на штанах. Во рту у неё как будто тёплый сироп, я чувствую вкус сигарет и Jack Daniel’s. Она начинает делать разные штучки вот этим ртом и своими маленькими ручками с гранатово-красными ногтями, которые миллионы мужчин годами рассматривали на видеокассетах второго поколения – фильмы, которые меня никогда не интересовали, хотя жизнь её меня очаровывала. Она спускает мои штаны и идеальным перекрёстом рук срывает с себя топик. Задирает юбочку – не чтоб снять, а чтоб показать мне, что трусики не носит. Я в полном отпаде. И не кажется, будто она делает что-то грязное-развратное, нет, она как будто играет роль в порнофильме. Даже когда мне сосёт. Она очень нежна, аккуратна, вообще ангелоподобна, как пёрышко в воздухе над всем адским насилием и беспределом. Я пьян, и на долю секунды – влюблён. Через кружевную занавеску, отделяющую наш клубок языка, ногтей и плоти от остального клуба, я вижу в мерцающем свете силуэт телохранителя, оберегающего врата, как Святой Пётр.

«Раз в жизни…»

Тут я в неё вхожу, и она кричит. Я хватаю её за волосы, но вместо длинных блондинистых локонов в руке у меня – короткие, перепутанные, сальные, рвутся. С рук моих слезают татуировки, и крики, приглушаемые моей ладонью, раздаются эхом в тишине. Чёрт, я ж трахаю Нэнси. Что ж я делаю-то? Такую ошибку так просто не исправить. Трахнуть психопатку – это то же самое, что её убить. Будут последствия, придётся заплатить цену. Во вспышках света – Нэнси, её лицо, смотрящее на меня, она сидит на краю ванны, ноги раздвигаются-сдвигаются, течёт, как из пасти бешеной собаки. С каждой вспышкой лицо её всё более искажается, кривится, делается нечеловеческим, а… демоническим. Вот точное словечко. Моё тело двигается без остановки, жёстко её трахая, а ум кричит: остановись.

Вот так вот. Я попался. У меня проблемы. Я трахнул дьявола. Продал душу.

КРУГ СЕДЬМОЙ – НАСИЛЬНИКИ – НАД БОЖЕСТВОМ

«И ты можешь спросить себя: “Куда ведёт это шоссе?”»

Кто-то прокусывает мне ушной хрящ. Я думаю, что это Трейси, потому что мне понравилось. Она хватает меня за шиворот и притягивает к себе. Шёпот её, горячий, влажный, мне в ухо: «Хочу, чтоб ты в меня кончил».

Музыка умолкает, мерцание гаснет, а я кончаю в Нэнси, как букет молочно-белых лилий распускается в могиле. Лицо её лишено выражения, оно мертвенно. Глаза – как перегоревшие лампочки. Это они так мерцали?

«И ты можешь спросить себя: “Прав ли я? Ошибаюсь ли?” И ты можешь сказать себе: “Господи, что же я наделал?!”»