Текст книги "Marilyn Manson: долгий, трудный путь из ада"

Ангел в облаках

Христианская школа тоже приносила разочарование и крах иллюзий. Однажды, в четвёртом классе, я принёс фотографию, которую бабушка Уайер сделала в самолёте, когда летела из Западной Вирджинии в Огайо. На фото в облаках виднелся ангел. Это фото было одним из моих любимых вещей, и я был рад показать его своим учителям, потому что тогда я ещё верил всему, чему они меня учили про небеса, и я хотел поделиться с ними, что вот-де, моя бабушка это видела. Но они сказали мне, что это мистификация, выругали меня и отправили домой за богохульство. Так провалилась моя самая искренняя попытка соответствовать христианской идее, доказать мою связь с верой, – и за это меня же и наказали.

Случай подтвердил то, что я и так уже знал с самого начала: я не спасусь, как все. Я понимал это каждый день, отправляясь в школу дрожащим от страха из-за того, что будет конец света, я не попаду в рай и никогда больше не увижу родителей. Но прошёл год, потом ещё один, и ещё один, а мисс Прайс, Брайан Уорнер и окрещённые проститутки никуда не делись, и я почувствовал, что мне врали, что меня обманули.

Постепенно я начал отрицать Христианскую школу и подвергать сомнению всё, что мне говорили. Стало совершенно ясно, что те страдания, за облегчение которых они молятся, они сами же на себя и наложили, а теперь и на нас наваливают. Этот самый Зверь, в страхе пред которым проживали они жизни свои – это на самом деле они сами: именно человек, а не какой-то там демон мифический, уничтожит человека в конце концов. А зверя этого создал их страх.

Так были посеяны семена того, кем я стал сейчас.

«Дураками не рождаются, – записал я однажды в блокноте, сидя на занятии по этике. – Их поливают, выращивают как растения институты вроде христианства». В тот же вечер во время ужина я во всём этом признался родителям. «Послушайте, – начал объяснять я, – я хочу ходить в нормальную, обычную государственную школу, потому что здесь мне делать нечего. Они там против всего, что мне нравится».

Родители и слушать не хотели. Не потому, что они хотели, чтобы я получил религиозное образование, а потому, что они хотели для меня образования хорошего. Обычная же школа в нашем районе, Глен-Оук-Ист, была говном полным. Но я твёрдо решил перевестись туда.

Так начался мой бунт. В Школе Христианского Наследия стать бунтарём было очень просто: там всё основано на правилах и согласии. Форму мы носили странно: по понедельникам, средам и пятницам – синие штаны и белые рубашки на пуговицах, и, если захотим, то ещё что-нибудь красное. По вторникам и четвергам надо было надевать зелёные брюки и белую или жёлтую рубашку. Если волосы достают до ушей – марш стричься. Во всём царили режим и ритуал, и никому не дозволялось выделяться ни в каком смысле. Не очень-то полезная подготовка к реальной жизни: каждый год выпускаются в мир люди, ожидающие, что в реальной жизни всё по-честному и ко всем одинаковое отношение.

В двенадцать лет я начал последовательно нарастающую кампанию по исключению меня из школы. Началась она довольно невинно, с конфет. Я всегда чувствовал родство с Вилли Вонкой. Даже в том возрасте я понимал, что он – неправильный герой, икона запретного. Запретным в данном случае был шоколад – метафора поблажки и всего, чего ты, как предполагается, иметь не должен, будь то секс, наркотики, алкоголь или порнография. Когда на канале Star Channel или в нашем местном кинотеатрике шёл «Вилли Вонка и шоколадная фабрика» я смотрел во все глаза, поедая конфеты мешками.

В школе конфеты и любые сладости, за исключением батончиков для перекуса Little Debbie, продававшихся в столовой, были контрабандными.

КРУГ ТРЕТИЙ – ОБЖОРЫ

Поэтому я ходил в Ben Franklin’s Five and Ten, соседний магазин, который напоминал старую безалкогольную кафешку, и закупал Pop Rocks, Zortz, Lik-M-Stix и такими похожими на таблетки пластинками, что приклеены к белой бумаге, и как ни старайся ешь их всё равно с кусочками бумаги. Оглядываясь назад, я нахожу, что склонялся к конфетам, у которых как будто наркотическое действие. Они по большей части не были только сластями, они также давали химическую реакцию. Они шипели во рту или окрашивали зубы в чёрное.

Так я стал конфетным дилером, назначая цену какую захочу, потому что ни у кого больше во время уроков не было доступа к сластям. Я сделал целое состояние – по крайней мере пятнадцать долларов четвертаками и десятками – в первый же месяц.

Потом меня кто-то сдал, какой-то агент под прикрытием. Деньги и конфеты власти конфисковали. К несчастью, из школы меня не выгнали – только временно отстранили.

Следующий мой проект – журнал. Я назвал его Stupid («Тупица») в духе Mad («Шизик») и Cracked («Псих»). Талисманом стал не слишком отличающийся от меня паренёк с выпирающими зубами, большим носом, прыщами и в бейсболке. Я продавал его по 25 центов, что составляло чистую прибыль, поскольку размножал я его бесплатно, у отца на работе в Carpet Barn. Множительный аппарат был старым и заезженным, и ему всегда удавалось смазать все шесть страниц. В нашей школе, голодной до похабных грязных шуток «Тупица» быстро прославился и хорошо шёл – до тех пор, пока меня снова не замели.

Директор школы Кэролин Коул, высокая, сутулая ханжа в очках и каштановых кудряшках над птичьим личиком, вызвала меня в кабинет, полный администраторов. Она сунула мне журнал и потребовала объяснить карикатуры на мексиканцев, копрологию и особенно Куватч-набор для помощи в сексе, реклама которого обещала бонусом плётку, два разбивателя для паха (размера XL), спиннинг, металлические защитные очки, кисточки на соски, сетчатые чулки, ожерелье с бронзовым собачьим членом и двойной шлем Gemini. Как это потом много раз будет происходить в жизни, они допрашивали и допрашивали меня про мою работу – не понимая, делал ли я её ради шутки, развлечения или искусства – и требовали, чтоб я сам объяснил. Так что я взорвался и швырнул эти бумаги вверх. До того, как последний листок опустился на пол, миссис Коул с покрасневшим лицом приказала мне нагнуться и подставить жопу. В углу комнаты она взяла лопатку, которую приятель на уроке труда сработал изощрённо-садистски – с дырками, чтобы воздух не тормозил. Я получил три сильных быстрых христианских удара.

К тому времени я стал совсем пропащим. На пятничных занятиях девочки держали кошельки в деревянных стульях, на которых сидели. Когда они склонялись, я падал на пол и крал их деньги на обед. А если обнаруживал любовные письма и записки, то тоже их воровал и в интересах честности и свободы слова передавал тем, о ком они. Если мне везло, то начинались взаимные напряги, угрозы и драки.

Я уже несколько лет слушал рок-н-ролл и в качестве предпоследнего проекта своего решил и на этом сделать деньги. Первый мой рок-альбом одолжил мне Кит Кост, полусонный неуклюжий паренёк, которому на вид был тридцатник, хотя он учился в третьем классе. После того как я послушал альбом Love Gun группы Kiss и поиграл с игрушечным пистолетом, который к пластинке прилагался, я вступил в фан-клуб «Армия Kiss», и стал гордым обладателем бессчётного количества кукол Kiss, комиксов, футболок, ланч-боксов – и ничего из этого в школу приносить не дозволялось. А папа мой меня даже сводил на киссовский концерт – первый мой концерт вообще – в 1979 году. Десять ребят примерно попросили у отца автограф – он просто оделся и загримировался под Джина Симмонса с обложки альбома Dressed To Kill – всё скопировал, зелёный костюм, чёрный парик, белый грим.

Человек, который окончательно и бесповоротно втянул меня в рок-н-ролл и сопутствующий этой музыке стиль жизни, – Нил Рабл. Он курил сигареты, носил настоящие усы и, по слухам, уже потерял девственность. Так что вполне естественно, что я его боготворил. Полудруг-полузадира, он открыл мне шлюз, из которого хлынули Dio, Black Sabbath, Rainbow – ну то есть все группы, где Ронни Джеймс Дио.

Ещё одним источником информации про достойные рок-альбомы была, как ни странно, Христианская школа. Вот Нил приобщал меня к хеви-металу, а они проводили семинары по всяким скрытым смыслам, записанным на альбомах задом наперёд. Они приносили альбомы Led Zeppelin, Black Sabbath и Элиса Купера и включали их на громкоговорителях. Потом учителя, сменяя друг друга, пальцем прокручивали пластинку в обратном направлении, объясняя скрытые послания. Разумеется, самая экстремальная музыка с самыми сатанинскими посланиями – та, которую я и хотел слушать, потому что она – запрещённая. Нам ещё показывали фотографии этих групп, чтоб ещё больше нас напугать, но в результате я твёрдо решил отрастить волосы и воткнуть серьги в уши, как у этих рокеров.

Список главных врагов у моих учителей в Христианской школе возглавляли Queen. Особенно они негодовали на песню «We Are The Champions», потому что она – гимн гомосексуалистов, а если проиграть пластинку назад, то слышно, как Фредди Меркьюри богохульствует: «Мой милый сатана». Невзирая на тот факт, что они уже нам говорили, что ту же самую фразу произносит Роберт Плант в песне «Stairway to Heaven», как только они внедрили в нас эту идею про Фредди, поющего «мой милый сатана», мы каждый раз именно это и слышали. Ещё в их коллекции сатанинских альбомов были Electric Light Orchestra, Дэвид Боуи, Адам Ант и всё с геевской темой, всё, что даёт им повод связать гомосексуальность с греховными деяниями.

Вскоре деревянные панели и стропила в моей комнате в подвале закрылись картинками из журналов Hit Parader, Circus и Creem. Проснувшись утром, я глядел на Kiss, Judas Priest, Iron Maiden, Дэвида Боуи, Motley Crue, Rush и Black Sabbath. Я получил их скрытые послания.

Фантазийный элемент, присутствовавший почти у всех этих артистов, вскоре привёл меня к настольной игре «Подземелья и драконы». Вот если каждая сигарета отнимает семь минут вашей жизни, то «Подземелья и драконы» откладывает потерю девственности на семь часов. Я был таким неудачником, что гулял обычно вокруг школы с двадцатисторонними игральными костями, придумывая свой Лабиринт Ужаса, Замок Тенемаус и Пещеры Коштры – фраза, которая позже стала сленговым обозначением того, кто занюхал слишком много кокса.

Совершенно естественно, что в школе ребята меня не любили – я ведь играл в «Подземелья и драконы», любил хеви-метал, не ходил на их молодёжные собрания и не принимал никакого участия во всяких мероприятиях типа сжигания рок-альбомов. С ребятами в обычной школе я тоже не ужился: они мне давали пинка под зад каждый день, считая маменькиным сынком из частной школы. И на роликах я уже не катался после того случая с Лисой. Теперь друзей я мог заводить только на занятиях для детей военных, во Вьетнаме попавших под действие яда агент «оранж». Хью, мой отец, служил там механиком вертолётов, принимал участие в операции «выжженной земли» Ranch Hand – они рассеивали опаснейшие гербициды над всем Вьетнамом. Поэтому с дня моего рождения и до подросткового возраста правительство каждый год нас отправляло в исследовательский центр на предмет изучения побочных эффектов на организм и психику. Мне кажется, никаких побочных эффектов у меня не было, хотя мои враги, возможно, с этим не согласятся. Для моего отца один из побочных эффектов от этой химии заключался в том, что, поскольку он открыто говорил про агент «оранж», в результате чего он оказался на обложке Akron Beacon Journal, то правительство следующие четыре года сурово проверяло его налоги.

Поскольку у меня не было никакой деформации тела, то я не вписывался в сообщество и этих детей, ни в правительственной исследовательской группе, ни на регулярных восстановительных курсах для детей, чьи родители подали в суд на правительство за использование химикатов. У тех детей были протезы, проблемы со здоровьем, врождённые заболевания, а я на их фоне мало того, что представлялся относительно нормальным, но так ещё и мой отец, получается, поливал ядом их отцов, большинство которых во Вьетнаме воевали в пехоте.

С целью усилить свою преступную деятельность и удовлетворить растущую зависимость от денег я c торговли конфетами и журналами перешёл на музыкальные записи. Из моего района в Школу Христианского Наследия ходили ещё только двое – братья с одинаковыми короткими стрижками, такие все стопроцентные американцы, адепты Движения святых последних дней. Со старшим братом Джеем у меня не было ничего общего – его интересовала только библия, меня – только рок-музыка и секс. Младший брат, Тим, был большим бунтарём. И вот точно как Нил Рабл открыл мне дверь в рок-музыку, также и я познакомил Тима с хеви-металом, а потом всё время задирал и травил его. Дома ему музыку слушать не разрешалось, так что я продал ему дешёвый чёрный магнитофончик с крупными прямоугольными кнопками и ручкой для переноски.

Потом ему, конечно, понадобились кассеты, чтоб прятать их под кроватью вместе с магнитофоном. С этой целью я стал ездить на велосипеде в место под названием Quonset Hut, в которое не пускали малолетних, поскольку помимо музыкального магазина там ещё располагалась лавка с причиндалами для курения травы и прочего. Я выглядел совершенно на свой возраст, на пятнадцать то есть, но никто меня не остановил. Это в любом случае не имело значения, поскольку трубки, держалки для докуриваемых косяков и кальяны были для меня совершеннейшей загадкой.

Когда Тим начал покупать у меня кассеты по взвинченным ценам – я наврал ему, сколько они стоят – я вдруг понял, что в школе есть ещё как минимум сотня потенциальных покупателей. Я начал покупать альбомы, которые нам включали на занятиях по скрытым посланиям, и продавал их всем, от третьеклашек до старшеклассников. Купить в Quonset Hut альбом группы W.A.S.P. стоило мне семь баксов, в Школе Христианского Наследия он уходил за двадцать.

КРУГ ЧЕТВЁРТЫЙ – СКУПЫЕ

Вместо того, чтобы самому промотать такой навар, я потом додумался, что могу воровать купленные у меня кассеты. В Школе же всё на чести и достоинстве основывалось, поэтому личные шкафчики не запирались. А поскольку рок-н-ролл слушать запрещалось, то тот, кто донёс бы на меня, сам бы оказался преступником. Так что на уроке я иногда просил пропуск в коридор и воровал из шкафчиков-локеров кассеты.

Система сложилась идеальная, но проработала она недолго. Тим решил, что пусть его самого накажут, но меня заложить стоит того. И вновь предстал я в кабинете директора лицом к лицу с миссис Коул и целым собранием администраторов и воспитателей. Но на сей раз мне ничего объяснять не пришлось – они уже решили, что им ясно, в чём дело. Они поймали меня за торговлей и воровством кассет; они знали, что я продолжаю издавать свой журнальчик и его аналог на кассетах («пранкерские» звонки-розыгрыши и похабные песни о мастурбации и метеоризме, записанные с кузеном Чэдом под названием Big Bert and the Uglies). И меня уже наказывали в кабинете директора дважды за последние несколько месяцев. Первый раз – за то, что я случайно выстрелил учителю музыки, миссис Бёрдик, в промежность из рогатки, которую сделал из тугой резинки, деревянной линейки, и в качестве боеприпасов использовал куски расплавленных карандашей Crayola, украденных из класса рисования. Второй раз – после того, как миссис Бёрдик дала нам задание принести альбом, под который можно петь, я принёс Highway to Hell группы AC/DC. Но всё это никак не приблизило моё изгнание.

Для своей последней, отчаянной выходки я вновь наведался в страшный дедов подвал и стащил искусственный член из ящика верстака. Работал в перчатках, так что никаким засохшим вазелином не испачкался. На следующий день после уроков мы с Нилом Раблом проникли в классную комнату мисс Прайс и открыли ящик её стола. В нём обнаружился её личный секрет – то, что в Христианской школе такое же табу, как и увлечения моего деда для его пригорода: полуэротические любовные романы. Там также лежало зеркальце, что понятно: мисс Прайс всегда следила за внешностью. В то время мы с Чэдом периодически пытались привлечь внимание двух сестёр, живших рядом с домом дедушки и бабушки, бросая камушки в машины, чтоб вызвать аварию, ради которой девочки выбегут из дому. И вот таким же болезненным извращённым способом я пытался выразить скрытую страсть к мисс Прайс – положив дилдо ей в ящик. А больше никак.

К нашему разочарованию в школе об этом не было сказано ни слова. Но я, разумеется, оказался главным подозреваемым – я это понял, когда миссис Коул вызвала моих родителей в школу. Дилдо она не упомянула, но прочла им нотацию о дисциплине и о том, как вселить страх божий в малолетнего преступника, которого они воспитывают. Вот тогда-то я понял, что не выгонят меня никогда. Дело в том, что половину учеников в Христианской школе составляли дети из бедных семей, и на их обучение школа получала от государства какие-то гроши. А я был из тех, за кого родители платили полную стоимость, а деньги школа хотела, даже если при этом приходилось иметь дело со всеми моими искусственными членами, кассетами с хеви-металом, конфетами, похабными журналами и грязными аудиозаписями. Я осознал: чтобы выбрать из Христианской школы, я должен сам изъявить желание. Именно так я и поступил – в десятом классе через два месяца.

3. Тинейджер-дилетант

«Я научился нескольким новым трюкам, – сказал Кот в Шляпе. – Много отличных трюков. Покажу тебе. Твоя мама не будет против».

– Доктор Сьюз, «Кот в Шляпе»

Лежу на спине с руками за головой под длинными коричневыми волосами, слушаю бормотание стиральной машины в подвале. Это мой последний вечер в Огайо, и я решил провести его в одиночестве, в воспоминаниях последних трёх лет в обычной школе. Всё уже упаковано для переезда в Форт-Лаудердейл: пластинки, плакаты, книжки, футболки, дневники, фотографии, любовные письма, письма ненависти. Христианская школа отлично подготовила меня к школе обычной, определив все табу и держа их на расстоянии вытянутой руки, так что мне оставалось только безуспешно гнаться за ними. Как только я сменил школу, всё сразу стало доступно, бери – не хочу: секс, наркотики, рок, оккультизм. Мне их даже искать не приходилось: сами меня находили.

Я всегда верил, что человек – умён. Это люди – идиоты. И мало что так ярко высвечивает сей факт, как война, религия, бюрократия и школа, где правит беспощадное большинство.

Когда я оглядываюсь на мои деньки там, всё что я вижу, – неуверенность и сомнения, такие сильные, что единственный прыщик выбивал всю мою жизнь и колеи. До конца моего срока там не чувствовал я ни уверенности в себе, ни самоуважения. Даже индивидуальности никакой своей не ощущал.

И в тот вечер в Кентоне я знал: Брайан Уорнер сейчас умирает. Мне дали шанс переродиться где-то, к лучшему ли, к худшему ли. Но вот чего я не мог понять, так это того, развратила меня школа или просветила. А может, и то, и то, и просвещение с развращением неразделимы.

ИНАУГУРАЦИЯ ЧЕРВЯ

К концу второй моей недели в обычной школе я уже прекрасно понял, что обречён. Дело не только в том, что я начал второй год старшей школы на два месяца позже, когда все уже со всеми сдружились, но к тому же проучившись восемь дней мне пришлось уйти ещё на две недели. У меня началась аллергия на антибиотики, которые я принимал от гриппа. Ступни и кисти рук раздулись, как шарики воздушные, по шее пошли красные оспинки, из-за распухших лёгких дышал с трудом. Врачи сказали – умереть бы мог.

К тому моменту я в школе завёл одного друга и одного врага. Друг – это Дженнифер, девочка хорошенькая, но с личиком несколько рыбьим, к тому же с большими губами, ещё и припухшими из-за брекетов. Я познакомился с ней на автобусной остановке, на которой ждал автобус до школы. Она стала моей первой девушкой. А враг – такой Джон Крауэлл, воплощение крутизны пригородной. Большой коренастый торчок, по жизни закованный в джинсовую куртку, футболку с Iron Maiden и синие джинсы, из заднего кармана которых торчала расчёска с крупной ручкой, а паховая зона вытерлась добела, настолько они были тесные. Когда он шёл по школьному коридору, детишки, друг друга распихивая, расступались перед ним. И так получилось, что он – бывший парень Дженнифер, так что я оказался верхним в его списке кому набить морду.

В первую мою неделю в больнице Дженнифер навещала меня почти каждый день. Я уговорил её забраться в шкаф, где было темно и мою сыпь не видно и прям безжалостно её там зацеловал. До того момента с женщинами я не очень далеко продвинулся. Была такая Джил Такер, дочь проповедника, блондинка с кривоватыми зубами, – с ней мы целовались во дворе Христианской школы. Но то было в четвёртом классе. Три года спустя я безумно и безнадёжно влюбился в Мишель Джилл, хорошенькую девочку с приплюснутым носиком, тёмными пушистыми волосами, уложенными «пёрышками», и широким ртом, который в старшей школе, вероятно, отлично отсасывал. Но мои шансы улетучились, когда во время сбора средств она попыталась меня научить французскому поцелую, а я не понял ни смысла этого дела, ни техники. Она об этом всем в школе рассказала, и я стал главным посмешищем.

Вопреки очевидному отсутствию опыта я твёрдо решил потерять девственность с Дженнифер в том шкафу. Но, как ни старался, она мне дала только помацать грудь свою плоскую. А когда закончилась моя первая неделя в госпитале, она и вовсе ко мне интерес потеряла. И бросила меня.

Вообще к тому моменту моей жизни больницы, неудачные опыты с женщинами, сексуальность и интимные места уже стали мне хорошо знакомы. Ещё в четырёхлетнем возрасте мать меня отвела в больницу, чтоб мне расширили уретру – я писал плохо. Того, что там произошло, я не забуду никогда: доктор взял длинную и острую, как бритва, дрель и засунул её мне в головку члена. Потом несколько месяцев мне казалось, что я ссу бензином.

Годы в младшей школе для меня были омрачены воспалением лёгких – меня тогда клали в больницу три раза на долгие периоды. А в девятом классе я снова попал в больницу. Я тогда уложил волосы «пёрышками» по моде, надел ремень с ELO, розовую рубашку и решил после долгого перерыва сходить на каток. Там меня пригласила покататься в паре некая девушка, чью внешность я запомнил лучше, чем её имя. У неё были волнистые волосы, крупный нос и жирно подведённые глаза. Когда мы откатались, к нам подошёл здоровенный негр в толстых очках – в районе его называли Лягух. Девушку он отодвинул, а мне, ни слова не говоря, залепил в морду. Я рухнул оземь, а он глядя сверху на меня, процедил: «Ты с девушкой моей танцевал». Я сел – совершенно изумлённый, кровь из носу, передний зуб свисает на красной ниточке. Теперь вспоминая эту историю, я понимаю, что удивляться там было совершенно нечему. Я же был таким сопляком, что, честно говоря, сам бы себе вмазал.

Девушка мне эта даже и не понравилась, но общение с ней чуть не стоило мне карьеры певца. В отделении скорой помощи мне сообщили, что травма неизлечимая. И по сей день у меня синдром височно-нижнечелюстного сустава, из-за которого болит голова и сводит нижнюю челюсть. А стресс и наркотики состояние не улучшают.

Лягух откуда-то узнал номер моего телефона и позвонил на следующий день. Сказал, что просит прощения, и предложил меня потренировать. Я это предложение отклонил. Мысль, что нужно будет с каким-то чуваком, который только что мне морду набил, потеть в качалке, а затем мыться в душе, в то утро не представлялась очень соблазнительной.

В следующий раз я оказался в скорой помощи из-за Дженнифер. Вернувшись в школу после двух недель в больнице, я бродил по коридорам в унизительном одиночестве. Никто не хотел дружить с таким странноватым длинноволосым парнем, чья шея в сыпи торчит из свитера Judas Priest. К тому же уши мои даже из-за длинных волос выглядывали – как будто мошонка, которую не туда пришили. Но однажды утром, когда я выходил из кабинета руководительницы, путь мне преградил Джон Крауэлл. Оказалось, у нас есть нечто общее, а именно – ненависть к Дженнифер. Так что мы стали дружить против неё, придумывая, как бы её получше помучить.

Один раз я на своём небесно-голубом Ford Galaxie 500 забрал Джона и кузена Чэда, и мы поехали в местный круглосуточный овощной. Там украли двадцать рулонов туалетной бумаги. Загрузив её на заднее сиденье, мы поехали к дому Дженнифер. Мы проползли по участку и стали туалетобумажить её дом. И вообще – развесили бумагу, где только смогли. А я ещё приблизился к её окну, чтобы что-нибудь похабное там нарисовать. Но пока я придумывал, какая именно похабель тут нужна, в комнате зажёгся свет. Я отскочил в дубу раблезианских размеров, – как раз в ту секунду, как Чэд спрыгнул с ветки. Чэд попал прямо мне на голову, и я рухнул оземь. Чэд и Джон потащили меня к машине – у меня был вывих плеча, кровь из подбородка и проблема с челюстью, про которую в кабинете скорой помощи сказали, что с ней дело теперь даже хуже, чем раньше.

Чэд и я

По возвращении в школу у меня появилась срочная необходимость в том, чтобы потрахаться: на зло Дженнифер и чтобы сравняться с Джоном, который вроде как трахал Дженнифер помимо многих других; и чтоб меня перестали высмеивать как девственника. Я, чтоб с девочками знакомиться, даже в школьный ансамбль вступил. Играть начал на инструментах для мачо, басу и малом барабане, но закончил на том, который ни один неуверенный в себе человек выбирать не должен: на треугольнике.

Наконец ближе к окончанию десятого класса Джон придумал план, как стопроцентно меня положить, без дураков: с Тиной Поттс. Губы у Тины были еще больше, чем у Дженнифер, а прикус – ещё хуже. Одна из самых бедных девочек в нашей школе, она постоянно сутулилась, и это выдавало её неуверенность и несчастье, как будто в детстве с ней безобразно обращались. Всё, что при ней – лошадиная жопа в узких джинсах и здоровые сиськи. Она, по уверениям Джона, уже трахалась – что мне только на пользу. Так что я начал заговаривать с Тиной. Но, поскольку я был безнадёжно одержим моим социальным статусом в школе, общался я с ней только после уроков, пока никто не видит.

Через пару недель я, наконец, решился пригласить её погулять в парк. Готовясь к этому событию, мы с Чэдом навестили дом наших бабушки-дедушки и стырили эти древние гондоны из подвала. А также мой термос Kiss до половины налили вискачом Jim Beam из стакана моей бабушки. Я и сам понимал, что не Тину надо одурманить алкоголем, а меня. К тому времени, как мы пришли к дому Тины, который находился примерно в получасе, термос уже был пуст, а я валился с ног. Чэд пошёл домой, а я позвонил в дверь.

Мы с ней отправились в парк, уселись на склоне холма. Внезапно начали целоваться и через минуту я уже руку ей в трусы засунул. Первое, о чём подумал: ну и волосатая же. Может, мама не научила зону бикини брить. В следующий миг я, сжимавший её груди, почувствовал, что вот-вот кончу – я же сейчас трахаться буду. Чтоб продержаться, я предложил пройтись.

Мы пошли вниз по склону холма к бейсбольной площадке, и под деревом, прям рядом с бейсбольной «базой», я как-то уложил её на землю, не понимая даже, где мы. Я сражался с её тугими штанами, содрал их с попы, наконец-то, снял свои штаны и разорвал поблекшую упаковку дедовых полуиссохших презервативов, так как будто это был приз в попкорне Cracker Jack. Устроившись меж её раздвинутых ног, я вошёл в неё. Само это возбуждение от того, что я в неё вошёл, уже вызвало оргазм. Я даже не на всю длину засунул, как уже всё кончилось. Реально это была спекуляция какая-то, набил цену и слился, в прямом смысле.

Чтобы сохранить жалкие остатки достоинства, я сделал вид, что никакой эякуляции не произошло.

«Тина, – проскрипел я. – Может, не стоит нам пока… Чо-то быстро мы как-то…»

А она и не возражала. Просто встала и штаны натянула, ни слова не сказав. По дороге домой я всё нюхал свою руку, на которой, казалось, навечно застрял запах писечки старшеклассницы. В сознании Тины у нас вообще не было никакого секса, а для меня и моих друзей я перестал быть отчаявшимся мальчиком. Я стал отчаявшимся мужчиной.

После этого я не очень-то общался с Тиной. Но вскоре мне прилетел бумеранг – благодаря самой богатой и наипопулярнейшей девочке в школе, Мэри Бет Крогер. Протаращившись бесцельно на неё три года, когда мы были в выпускном классе, я собрался с духом и пригласил её на вечеринку. К удивлению моему приглашение она приняла. В конце концов оказались мы у меня дома, пьём пиво, а мне жутко неудобно рядом с ней, я очень боюсь пошевелиться лишний раз, потому что на вид она прям ханжа стопроцентная. Но тут мой идеал Мэри Бет Крогер испарился: она содрала с себя одежду и, не потрудившись даже взять презерватив, оттрахала меня – верхом, как дикое животное на гребном тренажёре на полной скорости. В школу на следующий день она вновь пришла со своей обычной ханжеской маской на лице, игнорируя меня, как обычно. Всё, что я от этого получил – глубокие царапины по всей спине. Их я с гордостью демонстрировал друзьям, а они в честь Фредди Крюгера из «Кошмара на улице Вязов» стали называть её Мэри Бет Крюгер.

К тому времени моя первая женщина, Тина, уже была на седьмом месяце. Отец, по иронии судьбы – тот самый, кто меня с ней свёл, Джон Крауэлл. Я после того Джона почти и не видел, потому что он занимался последствиями неиспользования презерватива. Я иногда думаю: а может, они поженились, осели и растят большегрудых торчков.

ЧЕМ НАКАЗАТЬ ЧЕРВЯ

Тина, так сказать, открыла мои шлюзы, и я пустился во все тяжкие. Не в смысле трахаться, а в смысле пытаться потрахаться.

КРУГ ЧЕТВЁРТЫЙ – РАСТОЧИТЕЛИ

После месяцев отказов и мастурбации я познакомился с блондинкой-чирлидером по имени Луиз, когда напился допьяна Colt 45 во время футбольного матча старших классов в фермерской общине под названием Луисвилль, недалеко от Кентона. Я тогда этого не знал, но Луиз была эдакой Тиной Поттс Луисвилля, то есть местной шлюхой. У неё были толстые губы, приплюснутый нос и большие обжигающие глаза – как будто она наполовину мулатка, наполовину Сюзанна Хоффс из группы The Bangles. Ещё было в ней что-то от Ширли Темпл – невысокая, кудрявая, но, правда, её танец не чечётка, а, скорее, стриптиз в привате. Она – первая девочка, которая сделала мне минет. Но, к сожалению, не только этим она меня наградила.

Почти каждый день я заезжал за ней и привозил прямо в спальню свою, пока родители на работе. Мы слушали альбомы Moving Pictures Rush или Scary Monsters Дэвида Боуи, а потом – опытный я уже контролировал оргазм – у нас начинался нормальный подростковый секс. Она со мной такие штуки выделывала, что у меня как-то даже шея разболелась – не повернуть. Но мне плевать: травмы носил как ордена в школу. Она к тому же глотала – ещё один повод похвастаться. А однажды она принесла мне блестящий синий галстук-бабочку, вроде тех, в которых стриптизёры шоу Chippendale выступают. Наверное, она затеяла какую-нибудь ролевую игру, но я знал только одни, «Подземелья и драконы».