Текст книги "Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные"

Вспомнила последний уютный вечер у Вити. Вся семья Шиманских присутствовала, но были и другие их братья и сестры. Когда я к ним вошла, они все сидели и играли в лото. Сразу же раздались громкие приветствия. «Покидает нас наша столичная птичка», – говорил Шиманский. Все сразу же стали меня расспрашивать: что предполагаю делать, вернусь ли в Одессу? Я давала туманные ответы, так как сама ничего о своей дальнейшей судьбе не знала.

Витя смотрел на меня прищурившись. Когда мы прощались, он мне шепнул: «Смотри, не очень увлекайся артистами, им не следует верить». Я его успокоила, ответив ему также шепотом: «Я не ими увлекаюсь, а театром. Сама хочу поступить на сцену». Сначала Витя вытаращил на меня глаза, но затем сказал: «Ты знаешь, я этому ничуть не удивляюсь, я верю в твой успех».

Вскоре оказалось, что я слишком рано забралась наверх, все еще весело болтали. Юнг, пожилой артист, игравший комиков, много острил, он был в ударе, так как возвращение в столицу его очень радовало. Все его остроты были направлены, главным образом, на нравы и разговоры одесситов. Он их изображал изумительно точно. Вскоре я услышала, что вся труппа собралась в нашем купе. Михаил Семенович посоветовал мне спуститься. Решено было открыть бутылку шампанского и отпраздновать наш отъезд. Появились всевозможные вкусные вещи.

В разговорах выяснилось, что предполагается остановиться в Харькове на три дня, а затем еще на два дня в Орле. Уже обещано заранее дать представление в этих городах и номера в гостиницах заказаны. Эта новость меня ошеломила. Я вспомнила, что отец послал телеграмму о моем приезде, значит, надвигается недоразумение. Как его избежать? По совету Михаила Семеновича я решила послать телеграмму дяде Жоржу из Харькова о том, что задержусь в этом городе. К счастью, у меня была тетка Александра Васильевна, которую я встретила в Латовке. Она меня приглашала погостить у нее проездом в Питер. Таким образом, объяснение о моей задержке было вполне приемлемо.

Вечер прошел в смехе, шутках и анекдотах. Одессу вспоминали с удовольствием. Все восхищались ее климатом, необыкновенно легкой, приятной жизнью. У всех создалось впечатление, что самые занятые, деловые люди проводят всю свою жизнь у Фанкони или Рабина, попивая турецкий кофе. По вечерам в клубах, ночью частенько в «Северной».

Михаил Семенович сообщил всей труппе о моем намерении поступить на драматические курсы. Все давали советы, особенно горячилась Мария Ильинична. Она уверяла, что лучше всего держать экзамен к Пиотровскому. Это очень известная, серьезная частная школа. Пиотровский также режиссер в Александринке. Мария Гавриловна Савина бывает в школе, дает советы и этим поддерживает ее престиж. Мне было решительно все равно, куда поступить, лишь бы приобрести знания и подготовку к театру. Легли мы поздно, вдоволь наговорившись. Койки были удобные, с грубым, но свежим бельем и хорошими теплыми одеялами.

Мария Ильинична произнесла целую речь о том, что, слава богу, у нас в нашей матушке-России так удобно ездить. Она с ужасом вспоминала свою поездку по Европе, в крохотных грязных вагонах, с узкими покатыми койками, на которых спать было немыслимо. «А уж грязь; у нас в конюшне на такую не нападешь». Я лежала наверху, представляя себе Марию Ильиничну, такую грузную, большую, в крохотных заграничных вагонах.

Долго-долго не могла я уснуть, несмотря на убаюкивание качающихся вагонов. Проносились перед глазами картины пережитого, прогулки с Михаилом Семеновичем по Ланжерону, ужин в «Северной», долгие вечера у Виктора. Засыпая, я слышала приятные аккорды старой гитары, такой нежной, полной звучных нюансов, голос Софьи Николаевны, распевающей цыганские романсы или просто украинскую песню. Мне в ту ночь снилась вся Одесса целиком, с ее шумной, нарядной толпой, и звуки, те бесконечные, южные звуки всего: гармошек, морского прибоя, гортанного разговора, еврейских долгих споров, причитаний нищих, призывы девочек, продающих цветы.

«Ниночка, подымайся, довольно тебе спать», – услышала я сквозь сон грудной голос. Продрав глаза, я увидела грузную, столь симпатичную фигуру Марии Ильиничны. Она стояла посредине купе и делала себе маникюр, несмотря на тряску вагона. «К Харькову подъезжаем, еле успеешь одеться», – прибавила она улыбаясь.

Взглянув в окно, я удивилась перемене пейзажа. Поезд летел по открытой степи, всюду уже лежал снег, его тонкий слой еле покрывал землю. Попадавшиеся деревья белели под первым снежным покровом. Повеяло севером, суровой осенью, стало жаль покидать солнечный рай. Но это было лишь мгновение. Желание новой, интересной жизни вытеснило все остальные чувства.

Шумной толпой высадились мы в Харькове. Выпив на вокзале вкусного кофе со сливками, мы все отправились в гостиницу «Астория», где нас ждали заказанные заранее номера.

День был ветреный, холодный, но солнце светило ярко в чистом небе. Его светлые лучи играли на недавно выпавшем снегу. Саней еще не было, извозчики с трудом продвигались, гремя своими бубенчиками. Было странно, совсем другой город, словно в другой стране.

«Астория» оказалась большим отелем, с целым лабиринтом длинных коридоров и закоулков. Поместились мы все на одном этаже, дамы по две в номере; я устроилась с Марией Ильиничной, по ее желанию.

Было еще очень рано. Помывшись и приведя себя в порядок, я решила отправиться в город, чтобы разыскать мою тетку. Пришлось порядочно покрутиться в незнакомом городе, пока я нашла дом Александры Васильевны Каншиной. Я очень много слышала о ней от дяди Ахиллеса, который всегда восхищался ее красотой и умом. Наконец, набрела я на прелестный двухэтажный особняк, прекрасно меблированный, со сворой прислуги и приживалок. Экономку, Елену Артамоновну, я знала по Латовке, где она гостила. Это была очень экспансивная старая дева, веселого нрава, любящая мужчин, разгул и всякого рода веселье. Когда я очутилась в доме на Сумской, она меня встретила с радостным удивлением и восклицаниями. Александра Васильевна показалась мне еще более красивой, чем при нашей встрече в Латовке. Вошла она в пеньюаре, кое-как накинутом на плечи. В комнате было жарко, всюду топились печи, чувствовался приятный зимний уют, сознание тепла и благополучия, в то время как на дворе могла начаться снежная буря и затрещать мороз.

Александра Васильевна была очень смуглая брюнетка с тонкими чертами лица. Ее раскосые, темно-зеленые глаза с бутылочным оттенком, казалось, пожирали все, на чем их взгляд останавливался. Мне казалось, что я проваливаюсь в преисподнюю при ее взгляде. Причесана она была по старой моде, с шиньоном на макушке, но эта прическа, уродовавшая многих женщин, шла ей отлично, придавая особый стиль старой эпохи. Казалось, что она только что спустилась с какой-то известной художественной картины. Вместе с тем на ней также лежала печать цыганщины. Большие тяжелые кольца в ушах дополняли ее экзотическую красоту.

После первых приветствий я добавила, что дядя Ахиллес ее большой поклонник. Моя вступительная фраза ей понравилась, она сказала, что счастлива была со мной познакомиться и просит меня погостить у нее подольше. Когда она узнала, что я остановилась в гостинице и что пробуду в Харькове всего лишь два дня, она пришла в ужас. После довольно шумного спора мне пришлось согласиться, чтобы ее лакей поехал в «Асторию» за моими вещами и что я пробуду эти два дня у нее.

Я ей предложила пойти сегодня вечером на оперетку «Веселая вдова», которую, кстати надо сказать, я слыхала уже пять раз. Она повела меня в мою комнату, тонувшую в коврах, пуфах и восточных подушках. В углу, как и полагалось, был старинный киот с белыми, ярко вышитыми рушниками, с оправленной серебром горевшей лампадой.

Когда вошла ко мне Елена Артамоновна, я вспомнила, что забыла паспорт в гостинице, но она тотчас же сказала, что пошлет человека за ним. Она усиленно меня расспрашивала про Латовку, особенно про земского начальника, в которого была безнадежно влюблена. Заговорили также о Лене, она выразила сожаление, что я не решаюсь выходить за него замуж, уверяя, что он необыкновенный юноша. «Как ты хорошо сделала, что зашла к тете», – заключила она.

В роскошной, полутемной от портьер и занавесей столовой сидела Александра Васильевна и какой-то немолодой, но красивый военный с легкой сединой и в пенсне. Он представился мне и попросил за стол. Елена Артамоновна тоже явилась принаряженная, напудренная, с красивыми кольцами и темным шелковым шарфом на плечах. Лакей разносил блюда, которых было бесчисленное количество, и наливал вино из хрустальных графинов. Эта роскошь была мне не по вкусу. Тетушка сказала, что начинает скучать и очень сожалеет, что оперетка только на два дня. Тут я уже не удержалась и выложила ей все мои приключения. Мое знакомство с ними, приезд в Харьков из-за их гастролей. Она вдруг страшно оживилась, нашла, что все это очень интересно, что она будет рада с ними познакомиться и что она пригласит всю труппу после спектакля к ней ужинать.

Этот неожиданный проект меня немного ошеломил, но в душе я обрадовалась и уверила ее, что они согласятся, если я их уговорю. «Ты меня поведешь во время антракта за кулисы, познакомишь меня с ними, и мы их всех пригласим». Она сразу же позвонила в колокольчик и начала заказывать оторопелой кухарке обильный ужин. Лакею приказала принести из погреба побольше вин и шампанского. Особенно настаивала на коньяке и всевозможных ликерах. Ее гость, или друг, или родственник, словом, мужчина-загадка, угрюмо отмалчивался на все ее восторги, подтверждая добрую русскую пословицу: «Молчание есть знак согласия».

После обильного завтрака мы перебрались на большой мягкий диван, покрытый, как и всюду, восточным ковром и подушками. Мы потонули в нем с папиросами в зубах.

На душе у меня было весело, была перспектива доставить удовольствие всей труппе, любившей бывать у частных лиц. Мне захотелось предупредить их заранее. Я сказала, что хочу повидать подругу и сбегать в отель, но сейчас же вернусь. Александра Васильевна не позволила мне идти пешком и велела запрячь фаэтон. Мне было приятно с ней. Она очень одобряла мое намерение учиться театральному искусству, и это меня очень подбодрило. Я ей рассказала всю свою коротенькую, но уже полную впечатлений жизнь. Мои постоянные нелады с отцом и его приемной дочерью. На это она мне заметила, что уже много слыхала о моем отце как о самодуре и большом оригинале.

Она высказалась, что находит меня совершенно незаурядным существом и радуется знакомству со мной. Когда лакей пришел доложить, что фаэтон готов, она сказала: «Возвращайся скорее, мы поедем осматривать мой Харьков, ты увидишь, какие у нас тут кондитерские и пирожные».

Когда я очутилась в «Астории», первый, кого я встретила, был Михаил Семенович. Я моментально ему выложила наш проект. Он удивился, но сказал, что переговорит со всей труппой, но что он не ручается за согласие, так как многие хотят ехать за город слушать цыган. «Это мы завтра сможем предпринять», – уговаривала я его, причем так описала свою тетку, что Михаил Семенович заинтересовался и почти дал согласие за всех. Мы с ним расстались, пообещав увидеться за кулисами во время перерыва.

Когда я вернулась, то застала Александру Васильевну в собольей шубе с красивой меховой шапочкой и в обитых мехом ботинках. От нее пахло крепкими, но приятными духами. Поехали мы в город без ее молчаливого приятеля, болтали всю дорогу.

Мне казалось, что я ее знаю очень давно. Я высказала желание, чтобы она переехала жить в Петербург, на что она ответила, что не способна покинуть Харьков, к которому привязана и телом и душой. «Для меня нет лучше города, – говорила она. – Здесь я пережила лучшую эпоху моей жизни, бурную, но полную счастья. Каждый угол мне дорог». Мы посетили две лучших кондитерских, все было вкусно, и обстановка очень уютная. Она много говорила о предстоящем пире, уверяла, что проведем время очень хорошо. «А завтра я вам всем покажу наш ночной притон, где поют цыгане».

Вечером мы долго приготавливались. Елена Артамоновна, которая тоже отправлялась с нами в театр, наводила красоту, болтая без конца. Она мне сообщила, что скоро придет один студент, которому Александра Васильевна очень покровительствует. Действительно, студент явился в семь часов вечера к ужину. Это был очень благообразный юноша с развязными манерами. Александра Васильевна вышла к столу в пеньюаре, слегка подкрашенная. Она казалась еще красивее и моложе при вечернем освещении. Вся она была полна жизни и задора. Закусив наскоро, мы быстро собрались и вышли на улицу, где нас ждал просторный экипаж. Театр находился довольно далеко. Когда мы вышли из экипажа, Александра Васильевна дала распоряжение кучеру приехать за нами в двенадцать часов.

Театр был переполнен, билетов не было. Мне пришлось объясняться в кассе, ссылаясь на Михаила Семеновича. Все-таки достали ложу и, водворясь в нее, начали рассматривать публику, разодетую и веселую. Немало дам было полуобнаженных, в бриллиантах и дорогих мехах. Много военных в парадных формах.

После второго акта я пригласила тетю Сашу пойти со мной за кулисы, чтобы познакомить ее с артистами. Ларионов, внезапно исчезнувший, вернулся с огромным букетом цветов и сообщил нам, что это для Греты Петрович. Нас ждал Михаил Семенович. Он сразу же разговорился с Александрой Васильевной и поцеловал ей руку в знак согласия привести к ней всю труппу. Она попросила сейчас же познакомить ее с ними. Мы отправились во все закулисные номера. Лидарская сразу же расцеловала мою тетушку и сообщила ей, что полюбила меня как родную. Пока мы со всеми сговаривались, настала пора им выступать. Полянский сердито всех торопил.

Александра Васильевна была в восторге; она заявила, что считает меня счастливой, что я очутилась в такой интересной среде. Но когда мы вернулись в ложу, завязался горячий спор. Капитан Ветховецкий высказал, что все это вздор, что театральная среда очень опасная, что она втягивает в беспорядочную и нескромную жизнь. Я ему возразила, что считаю буржуазную спокойную жизнь куда хуже с ее сплошным обманом и скукой. Затем я прибавила, что сама хочу себя посвятить искусству и поэтому вошла в эту среду, чтобы ближе с ней познакомиться и больше ее понять.

Александра Васильевна меня поцеловала, она находила, что я лучше ничего не могла придумать. Все по очереди (кроме Ветховецкого) начали восхищаться моей смелостью. Все звенело и радовалось в моей куше. Но иногда все же появлялась мысль, что отец и Клеопатра Михайловна пришли бы в ужас от моих приключений. Тогда падала тень на мои ощущения, но это длилось недолго. Как было хорошо, как было приятно все это! Чувствовалась сила молодости и счастья в те незабвенные минуты. После спектакля все собрались в уютном доме Александры Васильевны.

Огромные раздвинутые столы в столовой были накрыты. Горели старинные люстры, сновали лакеи, и чувствовалась атмосфера большого пира. Все были взвинчены после интересной оперетки. Актеры, привыкшие к успеху, тоже были в прекрасном настроении. Михаил Семенович подсел к Александре Васильевне. Баженов ко мне. Ларионов умудрился очутиться рядом с Гретой Петрович.

Как всегда, пир начался с водочки, когда подошло время тостов, все были навеселе. Михаил Семенович предложил поднести чарочку хозяйке, все спели хором. Затем разошелся капитан Ветховецкий, уже изрядно выпивший. Он начал подносить чарочки всем гостям. Было весело и хмельно. Когда я проглотила свою чарочку, голова моя сильно кружилась. Как сквозь сон слышала я шепот Баженова: «Здорово Миша в вашу тетушку влюбился». Действительно, он не переставал целовать ей ручки и говорить комплименты. Она была в ударе и вся искрилась. Ею все восхищались.

После ужина она пересела на диван с большой старой гитарой, заиграла на ней, и все пели хором. У меня никогда не было голоса. Я молча слушала мои любимые украинские песни. По обыкновению, Баженов от меня не отходил. В тот вечер он много говорил о своих чувствах. Я не обращала внимания, погруженная в свои собственные ощущения. К утру Ветховецкий был абсолютно пьян. Он меня уверял, что безумно влюблен в Александру Васильевну, но что она мучает его без сожаления. Лидарская меня обнимала и говорила: «Не дадим в обиду. Артисткой будешь, всех за пояс заткнешь». К утру появился черный кофе с бесконечными ликерами. Почувствовав сильную усталость, я отправилась спать. Елена Артамоновна присоединилась ко мне.

Проснулись мы в двенадцать часов. Выяснилось, что вся труппа оставалась ночевать. Александра Васильевна сказала, что еще столько же можно было уложить. Сонные фигуры начали выползать из всех комнат. В столовой кипел самовар, на столе лежали яйца, покрытые салфеткой, ветчина разных сортов и всевозможные булки и бублики. Александра Васильевна ходила в своем пеньюаре с широкими рукавами, распоряжалась, покуривая папиросу. Михаил Семенович ласково меня встретил и сказал: «Нина, вы очень бледны, вам вредно кутить». По-моему, он был гораздо бледнее меня. Он взял мою руку и сказал: «Вот уж не думал я, что вы, Нинок, будете совращать нас с пути праведного. Меня всегда мучила совесть, что мы вас закрутили в наш бесшабашный круговорот». Мне было смешно, я чувствовала, что «меня не закрутить», как выражалась Лидарская.

На душе у меня было спокойно. Ничто меня не пугало; ни кутежи, ни жизнь среди труппы Д. не смущали меня. Если сердце сжималось, то от странного ощущения какой-то виновности, какой-то тоски, одиночества и скуки, которые описать невозможно. Но теперь я ясно поняла, что эта сумасбродная жизнь способна задушить мою тоску и неудовлетворенность. Я твердо решила погрузиться в нее.

Пили чай, острили, вспоминали вчерашний пир. Выползший из своей комнаты Ветховецкий сказал, что он всегда опохмеляется в грустном настроении, хотя и не признает никакого «каценямера»[26]26
  Katzenjammer – похмелье (нем.), буквально «кошачья скорбь».


[Закрыть]. Выглядел он очень усталым. Мне он показался симпатичнее, чем при первой встрече. Было удивительно, как он быстро со всеми сошелся. Еще вчера он высказывал предубеждение к театру. Его вид очень ярко выражал проведенную ночь в хмелю.

Александра Васильевна хотела всех держать у себя весь день, но это было невозможно, так как каждый имел какие-то дела в городе. Было решено, что мы все поедем после театра в загородный ресторан, «Вилла Жданова», где пели цыгане из Молдавии. Александра Васильевна заявила, что она всех приглашает и никто не смеет отказываться. Я радостно бегала от одного к другому, впрочем, никто и не думал отказываться. Михаил Семенович пробовал что-то возражать, но у него так ничего и не вышло.

Ночь в кафе-шантане прошла очень шумно; пир перешел в настоящий дебош. Особенно разошелся Ветховецкий. Он разбил массу посуды, отплясывал трепака, просил на коленях прощения у Александры Васильевны, называя ее во всеуслышание своей богиней, словом, был вне себя.

В эту ночь мне было особенно весело и приятно. Я избегала Баженова, сама не знаю почему, моим кавалером был Ларионов.

Тетушка посмеивалась, говоря, что я оставлю позади себя воздыхателя. Она совсем закружила голову Михаилу Семеновичу. Он от нее не отходил, подливая ей шампанское, чокался и пил за что-то таинственное. Грета пила мало. Она заметила, что беспокоится за его голос, и несколько раз мне сказала: «Он совсем не бережется, не дай бог охрипнет, ведь нам еще петь в Орле».

Вся ночь напролет прошла в угаре. К утру Александра Васильевна послала лакея за цыганами, велела, чтобы пришли петь к нам в кабинет. Они вошли так просто, как к себе домой. Два пожилых седых цыгана в черных бархатных шароварах, в блестящих куртках с яркими поясами; с ними было пять цыганок. Одна пожилая, другие все молодые, с черными, как жгуты, косами, в ярко вышитых кофтах, с разноцветными платками на плечах. В ушах у них блестели огромные серьги, все они были смуглые, хотя и некрасивые, но какие-то особенные. Что-то было притягивающее, милое, фамильярное в каждой из них.

Они сразу запели хором. Пожилые цыгане заиграли на гитарах, хор снова подхватил. Александра Васильевна подошла ближе к ним и велела петь «Очи черные», а затем «Я цыганка, мало дела мне до горя и забот». Старый цыган сказал ей, что она сама похожа на цыганку, что ей надо все бросить и идти петь в их хоре.

Это так понравилось моей эксцентричной тетушке, что она сразу же решила их вознаградить и тут же подарила им 100 рублей. Восторг был неописуемый. Цыгане пели без конца, молодые пустились в пляс, даже старая цыганка затанцевала. Им подносили шампанское. В конце пира Ветховецкий отплясывал вприсядку, как юноша, как будто ничего не пил. Все веселились, хлопали в ладоши и шумели.

Михаил Семенович не отходил от Александры Васильевны, и я слышала, как он ей говорил: «Неужели мы больше не увидимся? Приезжайте ко мне в Петербург; живу я со старенькой матерью, она очень гостеприимная и обрадуется вам». Она со смехом отвечала: «Посмотрим». Я же так устала, что почти уснула, убежав от кавалеров.

Лидарская подошла, положила руку мне на плечо и сказала: «Дитя, просыпайся, нам всем пора собираться, ведь скоро наш поезд». Этот сигнал, брошенный предупредительной старушкой, нас всех всполошил. «Вздор, – решительно заявила Александра Васильевна. – Какой там поезд. Едем ко мне. Выспавшись, поедете вечером». Михаил Семенович подтвердил, что это самое лучшее решение, так как спектакль назначен в Орле на другой день. Времени было достаточно, чтобы приехать, осмотреться и прийти в себя. Словом, мы все снова очутились у моей хлебосольной тетушки. Елена Артамоновна радовалась, предвкушая интересные разговоры со мной, но это не вышло. Я упала на постель и забылась глубоким сном.

Александра Васильевна провожала нас на вокзал. Были также Ветховецкий, Елена Артамоновна и Ларионов, который напоследок шептал мне свои признания, клянясь, что он скоро приедет в Питер. Баженов ревновал и был мрачнее тучи. Перед отъездом Александра Васильевна обняла меня и сказала: «Надеюсь, отныне мой дом также и твой, ты не забудешь меня». Мы все хором ее благодарили за столь радушный прием и веселое времяпрепровождение. Вдруг принесли, откуда ни возьмись, шампанское. Решили все отправиться в купе и там его выпить.

Старый Юнг прочел большое посвящение в стихах Александре Васильевне. (Он не спал ни минуты, сочиняя его.) Она была очень тронута. Ветховецкий сиял и был весьма любезен со всеми, но все же как-то чувствовалось, что наш отъезд ему на руку. Михаил Семенович долго прощался с моей необыкновенной теткой, видимо, он всецело был ею покорен.

Когда прозвонили три традиционных звонка, наши провожающие еле успели спуститься на платформу. Грузная машина качнулась и с треском рванулась вперед. Замелькали снова телеграфные столбы, леса и села. Зимние украинские сумерки начали подкрадываться и окутывать всю таинственную природу. Все говорили о Харькове, но сдержанно. Чувствовалась усталость, голоса были хриплые, лица вытянулись и посерели. Мне даже показалось, что все постарели. Как-то сразу замолкли, как будто потухли. Я тоже молча смотрела в окно, не могла оторваться от любимых пейзажей. Бодрее всех была Мария Ильинична. Она ворчала, что все так быстро скисли. «Не так приходилось. Бывало, восемь ночей глаз не сомкнешь. Как заведется кутеж, так от него и не отбояришься, пока на месте не свалишься». Каждый в труппе знал, что свалиться Марии Ильиничне – вещь нелегкая.

Поздно вечером прибыли мы в Орел. Город оказался очень захолустным. Весь он был завален снегом. Въехали в очень убогую гостиницу, но хорошо отопленную. Несмотря на поздний час, попросили поужинать и спустились вниз в общий зал. Там в углу стоял старинный орган. Хозяин завел его, и, когда нам принесли борщ, хриплые разбитые звуки наполнили зал. Услыхали мы нечто вроде «Маруся отравилась», этот жалобный стон навел на нас тоску. Мы все переглянулись, и началась критика. «Ну и дыра», – говорили артисты. «Надо всего попробовать», – успокаивали другие. Легли мы сразу после ужина.

Принимали нашу труппу замечательно. Довольно просторный, красиво отделанный театр был битком набит. Многим не удалось достать билеты. Дирекция попросила Михаила Семеновича остаться и дать еще два представления, на что он, после некоторого колебания, все же согласился. Но некоторые в труппе ворчали, им хотелось скорее вернуться домой. На это Михаил Семенович примирительно говорил: «Не велика беда. Что такое два дня? Зато какое удовольствие доставим этим провинциалам». После спектакля целая толпа нахлынула за кулисы. Какие-то важные лица хотели познакомиться с артистами. Завалили цветами все закулисное помещение.

Какой-то толстый-претолстый купчина добивался Михаила Семеновича, которого разрывали на части. Наконец, когда добился, он отвесил низкий поклон и пояснил: «Не откажи, батюшка, у меня отужинать со всеми твоими спутниками. Угостим вас на славу, а нас ублажишь на диво». Михаил Семенович спросил, с кем имеет честь разговаривать, на что получил ответ, что он имеет дело с купцом Морозовым, родственником петербургского ювелира.

Целая плеяда присутствующих стала приглашать наперебой всю труппу. Тут был городской голова, директор гимназии, какие-то почтенные дамы, известные в городе, местный помещик и т. д. Михаил Семенович растерялся, но заявил, что дает предпочтение Морозову, так как он первый высказал свое приглашение. Вся труппа отправилась к нему.

Его дом оказался далеко за городом. Морозная ночь, без малейшего ветерка, вся таинственная, сокровенная, навевала сладкие ощущения радости. Желание жить полностью, всем существом, хотелось, чтобы без конца слышались звуки колокольчиков и приятный скрип полозьев.

Ехала я с Марией Ильиничной, Юнгом и Баженовым. Юнг, как всегда, острил, рассказывал обо всех артистах в ироническом тоне, особенно смешно он изображал Михаила Семеновича и мою тетку на харьковском вокзале. «А хорошая бабенка твоя тетка», – заключил он свою сатирическую тираду. Юнг абсолютно всех называл на «ты», кроме Марии Ильиничны и вообще пожилых людей, к которым, по его мнению, надо было относиться с «респектом». Остальных всех, поголовно, называл на «ты», и все к этому привыкли. Михаил Семенович был тоже с ним на «ты», вопреки своим привычкам. Меня все называли на «ты», кроме Михаила Семеновича и Полянского, который был угрюм и не любил ни с кем фамильярничать. Он даже сторонился всех. Мы его называли «крот» и, когда он удалялся, говорили, что он ушел в свою нору.

Подъехали в широкие ворота к дому. Лошади остановились перед подъездом, встряхивая гривами и громче звеня колокольчиками. Перед домом была терраса, на которую выбежало много народу. Тучная фигура купца Морозова высадилась из саней и направилась к нам. Он помогал всем вылезать из саней, приговаривая: «Милости просим, батюшка (или матушка), благодарствую, что не отказались от моего хлеба-соли». На террасе толпились слуги и две дочери Морозова, красивые, здоровые, краснощекие девицы. Слуги вынесли фонари, они тоже нас громко приветствовали. Дом оказался совсем не то, что я себе представляла во время дороги. В этих больших, с низкими потолками комнатах была какая-то смесь роскоши с убожеством. Нас ввели в гостиную, устланную сплошным персидским ковром, с круглыми низкими креслами и с длинным диваном вдоль стены. Стены были увешаны картинами вперемежку, бросались в глаза два больших полотна Айвазовского; оба изображали море в бурную погоду, но в разное время. Одна была ночью, с сильной грозой, другая днем, но тоже со стихией, подымавшей волны на страшную высоту.

Вышла старушка, закутанная в шаль. Это была жена Морозова, и выглядела она гораздо старше его. Затем ворвались две борзые собаки, стильные, но ужасно худые; они заняли всеобщее внимание. Из соседней комнаты, по-видимому столовой, доносились голоса и звон посуды, казалось, что накрывают на стол. Михаил Семенович, проходя мимо меня, успел мне шепнуть: «Как жаль, что вашей очаровательной тетушки нет с нами». Женя Баженов заявил, что хочет по установившейся традиции быть моим кавалером за столом. Мы все проголодались, но ужин превзошел все наши ожидания. В огромной столовой, обставленной по-старинному, с низкими буфетами, на которых стояли разных сортов самовары, был накрыт стол, заваленный всевозможными яствами. Икра всех сортов в изящных серебряных вазочках, всевозможные рыбы в желатине, майонезе и просто копченые. Лангусты, масса всяких сельдей, чего только не было. Не говоря о водках. Рябиновки, зубровки, перцовки, настоянные на бруснике, лимоне и т. д. Конечно, изобилие всевозможных вин.

Морозовы рассадили нас всех и сразу же принялись угощать. Кроме всей нашей труппы, была вся местная интеллигенция: доктор, начальник почтового отделения, местный нотариус, военные, какие-то пожилые дамы и девицы, подруги дочерей хозяина. Молодой человек, видимо свой в доме, подливал водку и угощал наравне с хозяевами. Лакеев не было. Две смазливые горничные разносили блюда. Пили много; разговоры вначале вертелись вокруг театра.

Дамы имели вид особенно провинциальный. Они были увешаны драгоценными камнями, слишком напудрены, громко хохотали и слишком напористо заигрывали с мужчинами.

Женя мне снова говорил о своей Казани, о том, что, несмотря на столь разнообразную жизнь, он постоянно чувствует свое одиночество и никакого удовлетворения от своей профессии не имеет. «Мне надо было бы жить у себя в Казани, заниматься каким-нибудь ремеслом. Ни к чему мне быть артистом». Как странно, что человек никогда не доволен, мне кажется, отвечала я, что все же лучше быть артистом, чем прозябать в Казани. Женя оживился. Он начал мне описывать свою Казань в особых красках, он тосковал именно по этой тихой, уютной и здоровой жизни, по этому гладкому, ровному существованию, а тут ломка души и тела. «Вечно живешь не своей жизнью, а чужой». Я ему возразила, что именно это влечет меня к сцене. Именно забываться в ролях на эстраде, жить иначе, полней, не своей жизнью, а чужой. «Ах, Нина, лет через пять нам надо поговорить, когда вы хлебнете театральной жизни, сейчас вы меня не поймете». Вот уж никак я не ожидала от Жени подобных разочарований. Мне казалось, что именно он создан для театра. Высокий, стройный, с приятным голосом, прекрасно танцующий, с большим успехом у женщин, что еще ему надо было?

Пир был такой же, как и все. Тосты, чарочки; кое-кто спел. После ужина все перебрались в гостиную, где подавались ликеры и кофе. Без конца спорили о политике, многие предсказывали войну и даже поговаривали о революции. Все те же разговоры, бранили евреев, бранили интеллигенцию, в которой умер патриотизм. Критиковали правительство, несмотря на то что среди присутствующих был сын начальника полиции и еще какие-то подозрительные на этот счет лица. К утру всех уже стало тянуть на покой. Морозов подтвердил, что будут сани и беспокоиться нечего. Я очутилась в нашем номере с ворчавшей Марией Ильиничной и молчаливой Шурой. В этот раз Мария Ильинична ворчала изрядно, критикуя Михаила Семеновича и Полянского, то есть наше начальство. «Чего они нас к этому купчине завезли? Интересное общество, нечего сказать». Но я уже не слушала и крепко спала.