Книга: Курсив мой - Нина Берберова

Больше всего мне понравилось начало и конец. Именно в этих частях Нина Берберова рассказывает больше о себе, а не о других людях. Конечно, когда "другие люди", которые тебя окружают, это Горький, Ходасевич, Цветаева, Ахматова, Набоков, Бунин и многие другие, странно о них не написать. Но портреты получились такими беспощадными, что мне было неловко. Такое же ощущение у меня вызвала переписка. Понимаю, что это бесценное свидетельство, своего рода документ, но все равно не люблю такое читать.

Несмотря на эти спорные моменты, книга мощная, понравился слог. Не могу тоже самое сказать о стихах Нины Берберовой, стихи меня оставили равнодушной, а вот с её прозой продолжу знакомство.

Я с отвращением смотрю на слюдяные глаза девственников, на слишком белые руки монахинь, мне неприятно думать о щитовидной железе старых дев и внутренней секреции аскетов.

А ведь когда человек говорит о других людях, он ведь в сущности говорит о себе самом. В книге есть два момента, которые трогают — это описание военного Парижа и описание того, как взяли немцы знакомую Берберовой.Вот тут Берберова живая и понятная, человечная и уязвимая. Книга читается сложно, она удушающая и подавляющая, конечно же это видный образец мемуарной литературы, правда не очень привлекательный.

При этом многое в Берберовой действительно привлекает — все-таки это была чертовски незаурядная женщина. Уверенная в себе, четко понимающая, чего хочет, не сдающаяся, всегда и в любых обстоятельствах двигающаяся вперед. Переезд Берберовой в Америку (в пятидесятилетнем возрасте с тремя грошами в кармане, без знания языка и особых перспектив) — одна из самых вдохновляющих историй, которые мне вообще доводилось читать.

"Чугунная" Нина пережила революцию, эмиграцию, немецкую оккупацию во время второй мировой, смерть почти всех близких, многочисленные расставания и потери — и не просто пережила, а жила в общем-то почти всю жизнь хорошо. Это мощное свойство характера, которое сейчас характеризовало бы её как self-made woman, не зависящую от обстоятельств. Да, она была красива, привлекательна и обаятельна сама по себе, что называется, от природы, нравилась людям (и особенно мужчинам), но этого явно было ей недостаточно: всю жизнь Берберова "работала лапками" — заводила и поддерживала связи, цеплялась за нужных людей, схватывала и училась новому, использовала возможности. В современном мире с его концепцией успешного успеха она вполне могла бы стать образцом для подражания.

При этом между строк книги, монументирующей образ сильной независимой женщины-творца, теряется многое — неприглядное. Больная туберкулезом жена Ходасевича, брошенная последним ради юной Берберовой (про жену в "Курсиве" ни слова). Брошенный 10 лет спустя уже сам больной Ходасевич. Второе замужество — с шестикомнатной квартирой в Париже и загородным домом с садом и домом для гостей: Нина не работает ("за время войны не написала ни строчки"), муж, поговаривают, промышляет продажей конфискованных у евреев предметов искусства (в книге он не удостаивается даже имени). Симпатии нацизму, обвинения в сотрудничестве с оккупантами. Приведший к разрыву с мужем ее адюльтер с его секретаршей (в книге об этом есть, но очень туманно). И так далее.

Но и безотносительно всех этих прегрешений автора (что ж, в конце концов, мемуарист в своих воспоминаниях и не обязан вываливать все как на исповеди), "Курсив" вызывает ряд вопросов. С одной стороны, от книги отчетливо веет сведением счетов (одни пассажи по поводу Бунина и его жены чего стоят), с другой — Берберова старательно мифологизирует собственную жизнь, подгоняя реальные события под определенную канву сюжета о женщине-победительнице. Не то что бы это сильно плохо, но во-первых, сказывается на объективности восприятия, а во-вторых, вторично: своим "Курсивом" Берберова во многом сознательно копирует аналогичные воспоминания Симоны Бовуар.

И здесь может показаться, что это дурно написанная книга не самым морально чистоплотным человеком, но это тоже будет не совсем правда. "Курсив" написан хорошо и плотно, с избытком нашпигован живыми и яркими свидетельствами о многочисленных знаменитых знакомствах автора — в те или иные периоды жизни Берберова успела побыть накоротке, кажется, со всеми значимыми персоналиями российской эмигрантской среды.

При всех шероховатостях это безусловно очень важный памятник эпохи, причем написанный человеком рациональным и наблюдательным — и да, не лишенным самолюбования, иногда скатывающимся в демагогию, часто субъективным, и вместе с тем же цельным и сильным. Это книга, написанная личностью. А как ко всему этому относиться — дело уже каждого. Берберову наше мнение вряд ли бы волновало.

Первым обращает на себя мое внимание даже не то, что автор пишет, а то, как она это делает. Появилась шальная теория: "что если Нина Береберова с Норой Галь ходили в одну школу, где и восприняли культ глагола?" Предложении простые. Ничего лишнего. Одни глаголы. Просто засилье. Даже начинаешь мечтать о парочке деепричастий. Как же. Если чего и дождешься от этой книги, так это расширения словарного запаса. Иногда хочется, чтобы некоторые моменты перевели. Я, как могу быстро, оборачиваюсь - вдруг мебель за моей спиной превратилась в переводчика. С парнаского на простонародный. Мне бы его помощь пригодилась. Все таки далека я от поэзии. Ровно как и от философии. Автор же такими терминами сыплет не задумываясь, что я только тихо присвистывала. Поразительная женщина. Стойкая, свободная, смелая, умная. Никогда не позволяла обстоятельствам сковать себя, отбить вкус к жизни. Необычный человек, но очень интересный.

Рассказ о жизни и эпохе в основном линеен, но случается автору забегать вперед, в разных местах возвращаться к одним и тем же событиям. Одна из частей мемуаров представляет собой дневник. То есть картина жизни вырисовывается самая что ни на есть полная, а если и есть белые пятна, то они так виртуозно спрятаны, что без лупы не найти - так ловко отвлекается от них внимание.

Начинает Нина Николаевна, как водится, с детства. С рассказа про дом, родню, далеких предков, дедушек-бабушек. Первое осознание себя всегда важно.

Сознаю, что корни всех поздних раздумий - в моих ранних годах, корни всех поздних страстей - в детских бессонницах. Что все, что мною разгадано теперь, было загадано тогда.

что в муравьиной куче можно жить более вольно, чем в гнезде, что там меньше тебя греют твои ближние (это грение мне особенно отвратительно), что в куче, среди cтa тысяч (или миллиона) ты свободнее, чем в гнезде, где все сидят кружком и смотрят друг на друга, ожидая, когда наконец ученые выдумают способ читать мысли другого человека.

Драгоценное состояние связи с миром, обнажение всех ответов и разрешение всех скорбей.

Какая-то странная сила сковывала меня, я была в пустоте. Мне даже не очень хотелось выходить из нее. Я была слишком молода, чтобы понять, что случилось: когда я вышла в жизнь, все оказалось не то. Будто мы ехали в лифте на десятый этаж, а когда вышли из лифта, то оказалось, что десятого этажа нет, стен нет, пола нет, крыши нет, ничего нет. А лифт ушел.

нормальные люди куда любопытнее так называемых ненормальных, что эти последние - несвободны и часто стереотипны в своих конфликтах с окружающим, а первые сложны и вольны, оригинальны и ответственны - что всегда интересно и непредвидимо.

Как замечательно пишет Нина Николаевна! Как увлекательно она рассказывает. Про Питер. Про мир поэтов, который странен для меня, но интересен. В нем обитают "боги и полубоги". Такие имена, в таком изобилии, что дух перехватывает. Я даже не стану на этом отдельно останавливаться, такое у Нины Берберовой читать надо. Всего, что показалось интересным все равно не пересказать.

Жизнь не стояла на месте. Все менялось.

Слово "жалость" доживало свои последние годы, недаром на многих языках это слово теперь применяется только в обидном, унижающем человека смысле: с обертоном презрения на французском языке, с обертоном досады - на немецком, с обертоном иронического недоброжелательства - на английском.

Грохочущие, буйствующие двадцатые годы. Мятеж в литературе, бунт в живописи, в музыке. Революция в быту - по всему миру. Схождение с ума буржуазии: мы победили, смотрите на нас! (или: нас побили, смотрите на нас!). Гром военной музыки в день перемирия, гром фейерверка в день взятия Бастилии. Гром речей с трибун, гром хохота с подмостков. Если и есть среди всего этого небесный гром, его никто не слышит. А нам-то что до всего этого, нам, акакиям акакиевичам вселенной? "Тише воды, ниже травы"...

Страшное время в Европе, в мире, отчаянное время, подлое время. Кричи - не кричи, никто не ответит, не отзовется, что-то покатилось и катится. Не теперь, но уже тогда было ясно, что эпоха не только грозная, но и безумная, что люди не только осуждены, но и обречены.

Я никогда не притворяюсь - умнее, красивее, моложе, добрее, чем я есть на самом деле - с целью казаться иной, чем я есть, потому что в этой неправде нет для меня никакой нужды. Я живу в невероятной, в неописуемой роскоши вопросов и ответов моего времени, которые мне близки и которые я ощущаю, как свои собственные, в полной свободе делать свой выбор: любить то и тех, кого мне хочется. Я нахожусь в центре тысячи возможностей, тысячи ответственностей и тысячи неизвестностей. И если до конца сказать правду ужасы и бедствия моего века помогли мне: революция освободила меня, изгнание закалило, война протолкнула в иное измерение.

Берберова – необычная женщина с большой жаждой жизни, жестким характером. Она открыта новому с самого детства - один список возможных профессий, в который включена профессия пожарного говорит о многом.

«Я смотрела в свой список, слово стояла перед прилавком с разложенным товаром: мир открыт, я вошла в него, ворохом рассыпаны передо мной его ценности. Даром бери! Все твое! Хватай что можешь!»

Кроме того, она осознанно и спокойно воспринимает одиночество, не считает его чем-то постыдным, даже стремится к нему, и не раз упоминает об этом в мемуарах: как в детстве она при болезни не любила, когда с ней сидела мама, так и впоследствии она спокойно переносила жизненные перипетии, а в 50 и вовсе одна уехала в другую страну, без языка и всего лишь с двумя чемоданами.

Благодаря замужеству с Ходасевичем, Нина оказывается в первой волне эмигрантов после революции. Круг ее знакомых пестрит известными фамилиями: Белый, Горький, Гумилев, Бунин, Мережковский, Гиппиус, Керенский, Зайцевы, Цветаева и прочие. Про каждого она напишет то, что думает, никоим образом не приукрашивая: считает Бунина злобным – так и скажет. Перестает общаться с кем-то – и об этом тоже упомянет мимоходом. Было очень любопытно посмотреть на эмигрантов их глазами – считалось ведь, что если успел сбежать от советской власти, то тебе повезло, однако здесь видно как жили поэты, писатели, «бывшие» люди, что и они перебивались копейками, и штопали носки.

Хорошее произведение, автор, конечно, местами слишком выходит на передний план, и естественно о чем-то недоговаривает, но на то это и мемуары, чтобы быть взглядом одного человека.