Книга: Курсив мой - Нина Берберова

Понятно, что жанр автобиографии дает своему автору все шансы искажать факты, умалчивать о чем-то и приукрашать что-то другое, «вспоминать»лишь то, что считаешь нужным. И скорее всего Берберова грешила этим, однако несмотря ни на что, автор кажется мне довольно искренним. Понятно, что не все истории из книги можно рассказывать друзьям в контексте «я знаю, как было», но общий посыл книги: жизнь в эмиграции, Франция в оккупации, ощущение себя «чужим среди чужих», как мне кажется, дает некоторое понятие о том, как было, или, возможно, о том, как это ощущалось теми, кто там был.

Видно, что Берберова хочет остаться в «истории» как первая жена Ходасевича, остальные ее мужья на страницах мемуаров появляются сколько поскольку, один аббревиатурой Н.В.М., другой и вовсе остается безымянным и лишь мельком упомянутым (мол, спасибо за визу). И отношения ее с Ходасевичем,описываемые ею, попадают в самое сердечко.

«Когда я начинаю говорить об этом, Ходасевич закрывает мне рукой глаза (жест Ангела к Товию), и во мне возникают спокойные свободные миры. И он засыпает на моем плече (этот его жест – жест Товия к Ангелу), и мне хочется взять на себя все его ночные кошмары, от которых он ночами кричит»

Видно, что они были искренними и теплыми, до самой смерти В.Ф., кто бы что ни говорил, о том, что в конечном-то итоге она ушла от нищего поэта к бизнесмену.

Во всех без исключения отзывах красной нитью проходит мысль«Горький, Бунин, Набоков, Белый, Ахматова, Цветаева и все на свете на страницах Берберовой предстают жалкими и убогими, что испытываешь стыд за то, что читаешь это». Я не согласна, хотя авторское видение, конечно, никто не отменял. И видим мы Серебряный век глазами именно Нины Берберовой. Сильной женщины, всю жизнь повторяющую как мантру «мыслям надо учиться, разуму надо учиться».

Воспоминания детства, бурление предреволюционной России, крах привычного литературного мира после прихода большевиков, катастрофа судеб великих людей в эмиграции, ужас оккупации фашистов , и наконец, переезд в США - основные вехи этого автобиографического романа.

Сама же Нина Николаевна представляет собой образец стойкости и жизнелюбия, несмотря на жесточайшие испытания и лишения. В России она не оставила сильных привязанностей, чувство отечества у неё было минимальным, поэтому в любой ситуации она жила только настоящим, решая проблемы здесь и сейчас, именно это и позволило ей выстоять, выясняя её «собственные конкретные взаимоотношения с её временем».

Названием первой главы книги «Гнездо и муравьиная куча» Берберова подчеркивает, что чувство семьи ей чуждо, а символ гнезда угнетает. Она пишет: «в муравьиной куче можно жить более вольно, чем в гнезде, что там меньше тебя греют твои ближние (это грение мне особенно отвратительно), что в куче, среди cтa тысяч (или миллиона) ты свободнее, чем в гнезде, где все сидят кружком и смотрят друг на друга…», а затем утверждает «одиночество - самое естественное, самое достойное состояние человека».

«Я принадлежу к тем людям, для которых дом, в котором они родились и выросли, не только не стал символом защиты, прелести и прочности жизни, но разрушение которого принесло огромную радость. Ни "отеческих гробов", ни "родного пепелища" у меня нет, чтобы опереться на них в трудные минуты; родства по крови я никогда не признавала … я и живу - без опоры, без оружия, без тренировки для защиты и нападения, без собственного племени, родной земли, политической партии, без прадедовских богов и гробов.» «И если до конца сказать правду ужасы и бедствия моего века помогли мне: революция освободила меня, изгнание закалило, война протолкнула в иное измерение.» «Я сейчас смотрю на годы моего детства без малейшей "дымки грусти", без меланхолической слезы о "навеки утраченном". Все мое прошлое со мной, в любой час моей жизни. Вся прелесть его для меня в том, что оно дало жизнь моему настоящему.» Калейдоскоп встреч позволил Берберовой в одном произведении дать описание сломленной эпохи через характеристики своих знакомых. Так, Гумилёв оставил у неё неприятное ощущение холода и высокомерия. Похороны Блока заставили почувствовать начало катастрофы. От Горького она почерпнула «полубезумный восторг делания», несмотря на чуждость взглядов и устремлений.

Вот что она поведала о других культовых личностях.

О Пастернаке: «Теперь кажется, что эти "темноты" были созданы им нарочно, чтобы настоящую мысль спрятать подальше, прикрыть, закамуфлировать.» «У Пастернака не познавательная, а эмоциональная поэзия, до смысла которой нет необходимости добираться.» «… хотел ли Пастернак сам, чтобы люди добирались до сути его стихов? Теперь я думаю, что эти усилия понять до конца строфу за строфой были совсем и не обязательны - в его поэзии строфа, строка, образ или слово действуют внесознательно, это в полном смысле не познавательная, но чисто эмоциональная поэзия через слух (или глаз) что-то трепещет в нас в ответ на нее, и копаться в ней совершенно не нужно. Вот комната она названа коробкой с красным померанцем, вот весна - пахнущая выпиской из тысячи больниц, вот возлюбленная, как затверженная роль провинциального трагика, разве этого недостаточно? Этого много, слишком много! Здесь есть "гений", и мы благодарны ему. Здесь есть "высокое косноязычье" - и мы принимаем его.» О Цветаевой: «Ее отщепенство, о котором она гениально написала в стихотворении "Роландов рог", через много лет выдало ее незрелость: отщепенство не есть, как думали когда-то, черта особенности человека, стоящего над другими, отщепенство есть несчастье человека - и психологическое, и онтологическое, - человека, недозревшего до умения соединиться с миром, слиться с ним и со своим временем, то есть с историей и людьми. Несомненно, в Марине Ивановне это отщепенство тем более было трагично, что с годами ей все более начало хотеться слияния, что ее особенность постепенно стала тяготить ее, она изживала ее, а на ее месте ничто не возникало взамен. Она созревала медленно, как большинство русских поэтов нашего века (противоположность веку прошлому), но так и не созрела, быть может, в последние годы своей жизни поняв, что человек не может годами оставаться отверженным - и что если это так, то вина в нем, а не в его окружении.» «Цветаева, наоборот, к этому шла через всю жизнь, через выдуманную ею любовь к мужу и детям, через воспеваемую Белую армию, через горб, несомый столь гордо, презрение к тем, кто ее не понимает, обиду, претворенную в гордую маску, через все фиаско своих увлечений и эфемерность придуманных ею себе ролей, где роли то были выдуманы и шпаги картонные, а кровь то все-таки текла настоящая.»

О Бунине: «…у Бунина не было чувства людей, у него в сильной степени было чувство себя самого; и при его почти дикарском эгоцентризме Бунин вовсе не умел ни брать, ни давать в личном общении, а часто бывал и настороже: как бы не задели его дворянского (и литературного) достоинства, и считал, что писателю прежде всего надо быть наблюдательным человеком.» «Характер у него был тяжелый, домашний деспотизм он переносил и в литературу. Он не то что раздражался или сердился, он приходил в бешенство и ярость, когда кто-нибудь говорил, что он похож на Толстого или Лермонтова, или еще какую-нибудь глупость.» «Я уверена, что он был совершенно земным человеком, конкретным цельным животным, способным создавать прекрасное в примитивных формах, готовых и уже существовавших до него, с удивительным чувством языка и при ограниченном воображении, с полным отсутствием пошлости.» «Всю жизнь Блок был для него раной, и весь символизм, мимо которого он прошел, чем-то противным, идиотским, ничтожным, к которому он был либо глух, либо яростно враждебен.» «Я думаю теперь, что грубость в словах, в поведении, грубость его интеллекта была отчасти прикрытием, камуфляжем и что он боялся мира и людей не менее остальных людей его поколения, и все его чванство, - а оно было в очень сильной степени, уже до революции, в Москве, - было его самозащитой.» «Трудно общаться с человеком, когда слишком есть много запретных тем, которых нельзя касаться. С Буниным нельзя было говорить о символистах, о его собственных стихах, о русской политике, о смерти, о современном искусстве, о романах Набокова... всего не перечесть. Символистов он "стирал в порошок"; к собственным стихам относился ревниво и не позволял суждений о них; в русской политике до визита к советскому послу он был реакционных взглядов, а после того, как пил за здоровье Сталина, вполне примирился с его властью; смерти он боялся, злился, что она есть; искусства и музыки не понимал вовсе; имя Набокова приводило его в ярость.»

О Гиппиус: «В Гиппиус сейчас мне видна все та же невозможность эволюции, какая видна была в ее современниках, то же окаменение, глухота к динамике своего времени, непрерывный культ собственной молодости, которая становилась зенитом жизни, что и неестественно, и печально и говорит об омертвении человека.» «Удивлять, поражать, то есть в известной степени быть эксгибиционисткой: посмотрите на меня, какая я, ни на кого не похожая, особенная, удивительная...»

О Замятине: «Он ни с кем не знался, не считал себя эмигрантом и жил в надежде при первой возможности вернуться домой. Не думаю, чтобы он верил, что он доживет до такой возможности, но для него слишком страшно было окончательно от этой надежды отказаться.»

О Набокове: «Огромный, зрелый, сложный современный писатель был передо мной, огромный русский писатель, как Феникс, родился из огня и пепла революции и изгнания. Наше существование отныне получало смысл. Все мое поколение было оправдано.» «Но Набоков не только пишет по-новому, он учит также, как читать по-новому. Он создает нового читателя. В современной литературе (прозе, поэзии, драме) мы научились идентифицироваться не с героями, как делали наши предки, но с самим автором, в каком бы прикрытии он от нас ни прятался, в какой бы маске ни появлялся.»

О Белом: «Белый не видел себя, не понимал себя, не знал ("жизнь прожить не сумел"), не умея разрешить ни этого кризиса, ни всей трагической ситуации своей, требуя от окружающего и судьбы для себя "сладкого кусочка", а его не могло быть, как не может быть его у тех, кто хоть и остро смотрит вокруг, но не знает, как смотреть в себя. Он жил в глухоте, не слыша хода времени и полагая в своем безумии, что "мамочку" он найдет в любой женщине, а "папочку" - в ускользнувшем от него учителе жизни. Но люди кругом становились все безжалостнее, и это было законом времени, а вовсе не модой, веком, а не днем.» «…он беспрерывно носил на лице улыбку дурака-безумца, того дурака-безумца, о котором он когда-то написал замечательные стихи: я болен! я воскрес! ("свалили, связали, на лоб положили компресс"). Эта улыбка была на нем, как маскарадная маска или детская гримаса, - он не снимал ее, боялся, что будет еще хуже. С этой улыбкой, в которой как бы отлито было его лицо, он пытался (особенно выпив) переосмыслить космос, перекроить его смысл по новому фасону. В то же время, без минуты передышки, все его прошлое ходило внутри него каруселью, грохоча то музыкой, то просто шумом, мелькая в круговороте то лицами, а то и просто рожами и харями минувшего. Теперь бы остановить это инфернальное верчение в глубине себя, начать бы жить заново, жить настоящим, но он не мог: во-первых, потому, что это было свыше его сил, и, во-вторых, потому, что настоящее было слишком страшно. Дурак-безумец иногда вдруг как на пружине выскакивал из него с какой-то злобой.»

О Шкловском: «На его лице постоянно была улыбка, и в этой улыбке были видны черные корешки передних зубов и умные, в искрах, глаза. Он умел быть блестящим, он был полон юмора и насмешки, остроумен и подчас дерзок, особенно когда чувствовал присутствие "важного лица" и "надутой знаменитости" или людей, которые его раздражали своей педантичностью, самоуверенностью и глупостью. Он был талантливый выдумщик, полный энергии, открытий и формулировок. В нем бурлила жизнь, и он любил жизнь. Его "Письма не о любви" и другие книги, написанные о себе в эти годы, были игрой, он забавлял других и сам забавлялся. Он никогда не говорил о будущем - своем и общем, и, вероятно, подавлял в себе предчувствия, уверенный (во всяком случае, снаружи), что "все образуется" - иначе он бы не уехал обратно: на Западе он один из немногих мог осуществить себя полностью.»

О своём муже, Ходасевиче: «Счастье мое с ним было не совсем того свойства, какое принято определять словами: радость, свет, блаженство, благополучие, удовольствие, покой. Оно состояло в другом: в том, что я сильнее ощущала жизнь рядом с ним, острее чувствовала себя живой, чем до встречи с ним, что я горела жизнью в ее контрастах, что я в страдании, которое узнала тогда, имела в себе больше жизни, чем если бы делила окружающее и окружающих на "да" и "нет" - интенсивность "заряда" была иногда такова, что любое чудо казалось возможным. Я не уверена, что в комфорте, в уверенности в завтрашнем дне живет для современного человека то же значение, которое было в этих понятиях сто лет тому назад: если судить по современной литературе, оно в значительной мере утеряно.» «Для меня наш диалог, который длился семнадцать лет, - не прошлое. Это такое же настоящее, как сегодняшний день. Оно живет во мне, до сих пор действует на меня, растет во мне, как и я расту в нем, хотя сегодня я уже никого никуда не веду и сама уже ни за кого не держусь: я слила в себе Ангела и Товия, и их больше нет.»

О Ларионове: «Ларионов до старости сохранил в характере и поведении озорство, черту, бывшую традицией футуризма.» «Те, кто умерли молодыми, умерли озорниками, те, кто дожили до старости (как Ларионов), никогда не изжили озорства. Это новое явление нашего времени, эта важная черта целого круга художников, поэтов и музыкантов мало была отмечена. Символисты и члены "Мира искусства" ненавидели это озорство, акмеисты брезгливо от него отворачивались. Но все было вовсе не так просто: была глубокая связь "гения" с "незрелостью" и грубоватая, но, в сущности, законная и здоровая реакция против "печального вина" Блока, мрачного безумия Врубеля, патетики Скрябина, меланхолии Серова. Как многие из его современников, Ларионов был озорником и таковым прожил свою долгую жизнь. Всегда он что-то придумывал, иногда - с хитрой улыбкой, иногда захлебываясь от удовольствия и часто - назло кому-нибудь. Он никого не признавал, кроме "своих", зато со своими бывал сентиментально ласков, но главным в нем было - неуважение к почтенным сединам врагов (даже когда седины уже были у него самого) и неустанное поклонение заветам раннего футуризма, которые заставляли его держаться таких же озорников, как он сам, не сдаваться "мелкой буржуазии", а "бить ее по морде" когда и где возможно. Это соединялось у него с в общем безобидными симпатиями к советскому коммунизму и с некоторым сочувствием Германии и надеждами (во время войны) на перемены, которыми она "даст в зубы старой дуре" Европе. Только бы что-нибудь новое! Только бы что-нибудь неожиданное! Только бы ломать старое и спихивать "с борта современности" отжившее барахло!» О Керенском: «Соль, потерявшая свою соленость, человек еще живой, физически живой, но внутренне давно мертвый. Одинокий, несмотря на детей и внуков в Англии, похоронивший всех своих современников и сверстников, человек, постепенно прислоняющийся к церкви, к ее обрядности и тем самым теряющий свое достоинство - человеческое и мужское.» «Но есть и другая сторона его характера: его несчастная негибкость, его холодность, его непонимание ни себя, ни других, его настойчивое отпугивание от себя расположенных, при постоянном желании подчинения их себе, его недобрый, оловянный взгляд, никуда не проникающий, и какие-то "скверные анекдоты", случающиеся с ним, от которых и ему, и всем вокруг неловко.»

Это далеко не полный список характеристик значимых людей, с которыми удалось встретиться Нине Берберовой. Яркие следы призрачной эпохи начала XX века.

Желаю приятного чтения.

Больше всего мне понравилось начало и конец. Именно в этих частях Нина Берберова рассказывает больше о себе, а не о других людях. Конечно, когда "другие люди", которые тебя окружают, это Горький, Ходасевич, Цветаева, Ахматова, Набоков, Бунин и многие другие, странно о них не написать. Но портреты получились такими беспощадными, что мне было неловко. Такое же ощущение у меня вызвала переписка. Понимаю, что это бесценное свидетельство, своего рода документ, но все равно не люблю такое читать.

Несмотря на эти спорные моменты, книга мощная, понравился слог. Не могу тоже самое сказать о стихах Нины Берберовой, стихи меня оставили равнодушной, а вот с её прозой продолжу знакомство.

Я с отвращением смотрю на слюдяные глаза девственников, на слишком белые руки монахинь, мне неприятно думать о щитовидной железе старых дев и внутренней секреции аскетов.

А ведь когда человек говорит о других людях, он ведь в сущности говорит о себе самом. В книге есть два момента, которые трогают — это описание военного Парижа и описание того, как взяли немцы знакомую Берберовой.Вот тут Берберова живая и понятная, человечная и уязвимая. Книга читается сложно, она удушающая и подавляющая, конечно же это видный образец мемуарной литературы, правда не очень привлекательный.

При этом многое в Берберовой действительно привлекает — все-таки это была чертовски незаурядная женщина. Уверенная в себе, четко понимающая, чего хочет, не сдающаяся, всегда и в любых обстоятельствах двигающаяся вперед. Переезд Берберовой в Америку (в пятидесятилетнем возрасте с тремя грошами в кармане, без знания языка и особых перспектив) — одна из самых вдохновляющих историй, которые мне вообще доводилось читать.

"Чугунная" Нина пережила революцию, эмиграцию, немецкую оккупацию во время второй мировой, смерть почти всех близких, многочисленные расставания и потери — и не просто пережила, а жила в общем-то почти всю жизнь хорошо. Это мощное свойство характера, которое сейчас характеризовало бы её как self-made woman, не зависящую от обстоятельств. Да, она была красива, привлекательна и обаятельна сама по себе, что называется, от природы, нравилась людям (и особенно мужчинам), но этого явно было ей недостаточно: всю жизнь Берберова "работала лапками" — заводила и поддерживала связи, цеплялась за нужных людей, схватывала и училась новому, использовала возможности. В современном мире с его концепцией успешного успеха она вполне могла бы стать образцом для подражания.

При этом между строк книги, монументирующей образ сильной независимой женщины-творца, теряется многое — неприглядное. Больная туберкулезом жена Ходасевича, брошенная последним ради юной Берберовой (про жену в "Курсиве" ни слова). Брошенный 10 лет спустя уже сам больной Ходасевич. Второе замужество — с шестикомнатной квартирой в Париже и загородным домом с садом и домом для гостей: Нина не работает ("за время войны не написала ни строчки"), муж, поговаривают, промышляет продажей конфискованных у евреев предметов искусства (в книге он не удостаивается даже имени). Симпатии нацизму, обвинения в сотрудничестве с оккупантами. Приведший к разрыву с мужем ее адюльтер с его секретаршей (в книге об этом есть, но очень туманно). И так далее.

Но и безотносительно всех этих прегрешений автора (что ж, в конце концов, мемуарист в своих воспоминаниях и не обязан вываливать все как на исповеди), "Курсив" вызывает ряд вопросов. С одной стороны, от книги отчетливо веет сведением счетов (одни пассажи по поводу Бунина и его жены чего стоят), с другой — Берберова старательно мифологизирует собственную жизнь, подгоняя реальные события под определенную канву сюжета о женщине-победительнице. Не то что бы это сильно плохо, но во-первых, сказывается на объективности восприятия, а во-вторых, вторично: своим "Курсивом" Берберова во многом сознательно копирует аналогичные воспоминания Симоны Бовуар.

И здесь может показаться, что это дурно написанная книга не самым морально чистоплотным человеком, но это тоже будет не совсем правда. "Курсив" написан хорошо и плотно, с избытком нашпигован живыми и яркими свидетельствами о многочисленных знаменитых знакомствах автора — в те или иные периоды жизни Берберова успела побыть накоротке, кажется, со всеми значимыми персоналиями российской эмигрантской среды.

При всех шероховатостях это безусловно очень важный памятник эпохи, причем написанный человеком рациональным и наблюдательным — и да, не лишенным самолюбования, иногда скатывающимся в демагогию, часто субъективным, и вместе с тем же цельным и сильным. Это книга, написанная личностью. А как ко всему этому относиться — дело уже каждого. Берберову наше мнение вряд ли бы волновало.

Первым обращает на себя мое внимание даже не то, что автор пишет, а то, как она это делает. Появилась шальная теория: "что если Нина Береберова с Норой Галь ходили в одну школу, где и восприняли культ глагола?" Предложении простые. Ничего лишнего. Одни глаголы. Просто засилье. Даже начинаешь мечтать о парочке деепричастий. Как же. Если чего и дождешься от этой книги, так это расширения словарного запаса. Иногда хочется, чтобы некоторые моменты перевели. Я, как могу быстро, оборачиваюсь - вдруг мебель за моей спиной превратилась в переводчика. С парнаского на простонародный. Мне бы его помощь пригодилась. Все таки далека я от поэзии. Ровно как и от философии. Автор же такими терминами сыплет не задумываясь, что я только тихо присвистывала. Поразительная женщина. Стойкая, свободная, смелая, умная. Никогда не позволяла обстоятельствам сковать себя, отбить вкус к жизни. Необычный человек, но очень интересный.

Рассказ о жизни и эпохе в основном линеен, но случается автору забегать вперед, в разных местах возвращаться к одним и тем же событиям. Одна из частей мемуаров представляет собой дневник. То есть картина жизни вырисовывается самая что ни на есть полная, а если и есть белые пятна, то они так виртуозно спрятаны, что без лупы не найти - так ловко отвлекается от них внимание.

Начинает Нина Николаевна, как водится, с детства. С рассказа про дом, родню, далеких предков, дедушек-бабушек. Первое осознание себя всегда важно.

Сознаю, что корни всех поздних раздумий - в моих ранних годах, корни всех поздних страстей - в детских бессонницах. Что все, что мною разгадано теперь, было загадано тогда.

что в муравьиной куче можно жить более вольно, чем в гнезде, что там меньше тебя греют твои ближние (это грение мне особенно отвратительно), что в куче, среди cтa тысяч (или миллиона) ты свободнее, чем в гнезде, где все сидят кружком и смотрят друг на друга, ожидая, когда наконец ученые выдумают способ читать мысли другого человека.

Драгоценное состояние связи с миром, обнажение всех ответов и разрешение всех скорбей.

Какая-то странная сила сковывала меня, я была в пустоте. Мне даже не очень хотелось выходить из нее. Я была слишком молода, чтобы понять, что случилось: когда я вышла в жизнь, все оказалось не то. Будто мы ехали в лифте на десятый этаж, а когда вышли из лифта, то оказалось, что десятого этажа нет, стен нет, пола нет, крыши нет, ничего нет. А лифт ушел.

нормальные люди куда любопытнее так называемых ненормальных, что эти последние - несвободны и часто стереотипны в своих конфликтах с окружающим, а первые сложны и вольны, оригинальны и ответственны - что всегда интересно и непредвидимо.

Как замечательно пишет Нина Николаевна! Как увлекательно она рассказывает. Про Питер. Про мир поэтов, который странен для меня, но интересен. В нем обитают "боги и полубоги". Такие имена, в таком изобилии, что дух перехватывает. Я даже не стану на этом отдельно останавливаться, такое у Нины Берберовой читать надо. Всего, что показалось интересным все равно не пересказать.

Жизнь не стояла на месте. Все менялось.

Слово "жалость" доживало свои последние годы, недаром на многих языках это слово теперь применяется только в обидном, унижающем человека смысле: с обертоном презрения на французском языке, с обертоном досады - на немецком, с обертоном иронического недоброжелательства - на английском.

Грохочущие, буйствующие двадцатые годы. Мятеж в литературе, бунт в живописи, в музыке. Революция в быту - по всему миру. Схождение с ума буржуазии: мы победили, смотрите на нас! (или: нас побили, смотрите на нас!). Гром военной музыки в день перемирия, гром фейерверка в день взятия Бастилии. Гром речей с трибун, гром хохота с подмостков. Если и есть среди всего этого небесный гром, его никто не слышит. А нам-то что до всего этого, нам, акакиям акакиевичам вселенной? "Тише воды, ниже травы"...

Страшное время в Европе, в мире, отчаянное время, подлое время. Кричи - не кричи, никто не ответит, не отзовется, что-то покатилось и катится. Не теперь, но уже тогда было ясно, что эпоха не только грозная, но и безумная, что люди не только осуждены, но и обречены.

Я никогда не притворяюсь - умнее, красивее, моложе, добрее, чем я есть на самом деле - с целью казаться иной, чем я есть, потому что в этой неправде нет для меня никакой нужды. Я живу в невероятной, в неописуемой роскоши вопросов и ответов моего времени, которые мне близки и которые я ощущаю, как свои собственные, в полной свободе делать свой выбор: любить то и тех, кого мне хочется. Я нахожусь в центре тысячи возможностей, тысячи ответственностей и тысячи неизвестностей. И если до конца сказать правду ужасы и бедствия моего века помогли мне: революция освободила меня, изгнание закалило, война протолкнула в иное измерение.