Текст книги "Путешествие с Панаевой"

Все эти годы Андреа жил где-то рядом. Правда, жизнь его свелась к одному состоянию: он болел. От Джорджо мы знали, что как раз в нашей области разработана терапия лечения лимфомы, того вида злокачественной опухоли, который был у Андреа. Его усиленно лечили, он прошел химиотерапию. Лежал он не в больнице, а дома, и вся семья замирала, когда подходили сроки сдавать очередные анализы. По словам Джорджо, переданным папой, Андреа был капризным больным, мучил мать и сестру. Чем мучил? – допытывались мы с мамой. Папа не мог вспомнить, морщился, а потом говорил неуверенно: «Кажется, он молчит. Лежит, повернувшись к стенке, и молчит». И это было похоже на правду. Сведения «оттуда» просачивались скудно – Джорджина семья закрылась для общения, нас не звали в гости и на наши приглашения не отзывались. В самом начале я попыталась, по маминому примеру, написать Андреа письмо.

Мама и была инициатором всей «акции». Она сказала, что в мире существует лишь одна великая книга, которая может даровать таким, как Андреа, надежду. Это «Раковый корпус» Солженицына. Мы купили две книжки в итальянском переводе, сравнили их с оригиналом, друг с другом и отобрали ту, у которой на обложке не было мрачной вышки с колючей проволокой вокруг. Потом мама провозгласила: «Его может спасти только любовь!», она не сказала «твоя», но это подразумевалось. И я, воодушевленная, принялась за письмо. Я написала там, что «верю», что «хочу», что «надеюсь», про «любовь» я не писала ничего. Долго думала, дать ли письмо на прочтение маме, и в результате дала – мама у меня, хоть и витает в облаках, но про любовь и про меня все понимает. Письмо она одобрила, сказала: «Я бы ни одной буквы не добавила». И мы передали книгу с вложенным в нее конвертом папе, а тот – Джорджо.

Потекли дни, недели, месяцы. Наступил август. Ответа не было. К тому времени что-то во мне сломалось, я уже не была такая сумасшедшая. Летом мы ездили в Россию, я встречалась с одноклассниками, с одним из них, светловолосым и румяным крепышом Сережей хорошо было гулять по ночной Москве.

* * *

Училась я как проклятая. Впрочем, на медицинском факультете нельзя было по-другому. Каторжные работы в Италии называют «галерами», это отзвук римской эпохи, когда прикованные к ненавистным галерам рабы были обречены на смерть от непосильного физического напряжения. Вот и мы, студенты-медики, отбывали свой срок «на галерах». Те, кто через семь лет доползли со мной до защиты диплома, поступились многим: своей молодостью, здоровьем, беспечностью, они дошли до стадии изнеможения, они еле передвигались, как вышедшие из концлагеря, но они ощущали себя победителями.

Я защищала диплом последней. В зале, кроме нонны Кьяры, моей хозяйки, я разглядела Джорджо и Лауру. Они приветливо мне помахали со своих мест. Мариза, как я знала, училась во Франции, а отсутствие Андреа меня не удивило. Мне уже начинало казаться, что его и не было в моей жизни, что все, что с ним связано, я придумала, намечтала, нафантазировала. Ничего, ничего не было – все родилось из солнечных бликов, из сомкнувшихся в шатер крон пиний, из белой тропинки, ведущей в волшебный замок. Во всей этой истории не было ни грана реальности, придуманный роман с вымышленным героем.

Когда после защиты я пила кофе в баре, ко мне подошла Лаура.

– Поздравляю! Ты так красиво выглядела на кафедре. Я всегда считала, что тебе идут темные тона.

Тут появился Джорджо с бутылкой итальянского шампанского в руках. Мы выпили спуманте за мою удачу и за мой скорый отъезд в Америку. Джорджо спросил о моих родителях, о папиной работе в чикагском университете, о дальнейших планах. Язык прилип к моей гортани, и я так и не задала тот единственный вопрос, который из меня рвался. И вот они уходят. И мы ни слова не сказали о нем, об Андреа. Да и существует ли он на самом деле? Может, он уже давно умер?

– Лаура, – кричу я, – Лаура, погоди. Погоди, Лаура! – Мой рот открывается, но звуки не идут. Я гляжу им вслед. Лаура и Джорджо удаляются, уходят.

И вдруг Лаура резко поворачивается и торопливо идет ко мне. Она заметно волнуется, ее щеки бледны и губы дрожат: «Наташа, Андреа просил тебе передать» – и она протягивает мне запечатанный конверт.

– Как он? – шепчу я.

Она машет рукой и говорит улыбаясь: «О, замечательно! У него прекрасные анализы, он опять работает». И она уже окончательно уходит. А я окаменело стою с конвертом в руках.

* * *

В конверте лежал сложенный вдвое листок с маленькой запиской. В ней всего два слова: «Не уезжай!» Я раз за разом читала эти слова, стараясь понять их смысл. Потом положила конверт в потайное отделение своей сумочки.

* * *

Перед отъездом в Америку, отбирая вещи, которые возьму с собой, я наткнулась на пожелтевшую тоненькую тетрадь.

В ней было переписанное стихотворение Фета и мои неуклюжие попытки его перевода на итальянский. Подивилась себе тогдашней – как смело взялась за перевод гениальных стихов, как жила мечтой послать эти корявые строки ему, Андреа. Можно только порадоваться, что этого не сделала. К чему? Чтобы дополнить выдуманный роман еще одним штрихом? Но все же тетрадку я отложила в сторону. Возьму ее с собой и буду хранить как реликвию – спрессованное в восьмистишие время моей жизни, моей любви. Только ли моей? А Андреа? С ним ведь тоже что-то происходило. И эта его записка… Я достала из секретного отделения сумочки конверт и вынула сложенный вдвое листок. Приложила его к странице пожелтевшей тетради – итальянские буквы наложились на русские и слились с ними. Одно любовное послание устремилось навстречу другому. Они совпали и соединились в некой точке пространства. В голове мелькнуло: они должны быть вместе – стихи и записка. Возьму их с собой и спрячу между книг на книжной полке своей будущей квартиры. Пусть в моей комнате будет укромный уголок, запечатлевший миг любви, хранящий память об Италии и об Андреа – о том, что только и есть в мире.

2002–2003, Бостон

Повести

Путешествие с Панаевой

Чтобы понять человеческую душу… ее нужно рассматривать в свете некоего определенного события

Жорж Санд. Маркиз де Вильмер

Panaeva

На этот сайт я вышел случайно. Меня интересовала Панаева, Авдотья Яковлевна, «жена поэта», как назвал ее один известный критик. Но женой Некрасова она не была, а была женой Панаева, некрасовского друга, соредактора по журналу «Современник». В литературе ее называют «гражданской женой» Некрасова. Когда Панаев умер в 1862 году, Некрасов мог бы на ней жениться – место мужа освободилось. Но он не женился. И она, в то время сорокадвухлетняя бездетная вдова, спешно вышла замуж за молодого Аполлона Головачева, журналиста и секретаря «Современника». Успела родить дочку и похоронить мужа. Осталась без средств с малюткой на руках. Для заработка написала свои «Воспоминания», которые случайно попались мне в руки в Н-й библиотеке. С тех пор я слежу за ней. Читаю все, что о ней пишут. Размышляю, сверяю, реконструирую. Я бы хотел многое понять из того, что она утаила. А утаила она почти все. Ничего не написала ни о своих отношениях с Панаевым, ни о своих отношениях с Некрасовым. Полностью выпустила все личные моменты. А письма, которые могли бы что-то прояснить, сожгла. И вот мне захотелось не то чтобы восстановить ее жизнь, а проникнуть в некоторые ее душевные тайны, разгадать их. Уж больно победительно она смотрелась на обложке. Редкая красавица с гладко зачесанными черными волосами, спокойно сложенными руками и открытым пытливым взором. Глаза были одновременно и спокойны и настороженны. Говорят, Достоевский влюбился в нее, хозяйку литературного салона, с первого взгляда и изобразил потом в своей Настасье Филипповне. И это должно быть правда.

Я такою и вижу Настасью Филипповну – лицо закрытое, по видимости спокойное, а в глазах, на самом их дне, что-то бушует и рвется наружу. Приходя с работы, я теперь не включал телевизор, а садился за компьютер и искал. Искал какой-нибудь новый или старый, еще не попадавшийся мне материал, который приоткроет завесу, поможет что-то понять про Дуняшу, как стал я про себя называть мою красавицу. И вышел на этот странный сайт.

Но нужно сказать о себе: Лев Кавинсон, бывший питерец, ныне проживающий в городе Н., штат Массачусетс. По профессии – программист, по жизненным установкам – лентяй и созерцатель жизни. Самое приятное для меня – ничего не делать, думать о вещах никак не связанных с окружающей явью, то есть, используя мою терминологию, «уходить в зазеркалье». В Америке я уже семь лет, в прошлом июне мне стукнуло тридцать четыре. Жизнелюбивые, довольные американским раем старички-родители проживают на субсидированной площади в соседнем Б., женой пока не обзавелся. Вот, пожалуй, и все.

Итак, сайт. На сайте были смешные стихи.

 
Gospoga Panaeva, where is your friend?
Where is your Masha with her boyfriend?
Why are you in trouble, why are you so sad?
Never more with Masha you can see the sunset.
Lost the way to the cemetery, to the pale ghost,
Did she die in Italy in the terrible August?
 

Меня поразила беспомощность этих стихов – их явно писал иностранец, плохо владеющий английским. Я подумал, что их автор – русский. Но сайт, на котором я нашел стишок, принадлежал итальянцу – Франческо Пренатале. Этот итальянец, однако, мог жить в любой части света, и в частности, в той же Америке, у меня под боком. Я посмотрел на часы: 8 вечера. Если он живет в Италии, то там сейчас ночь. Но хотелось написать немедленно, и я написал:

My name is Lev. I am originally from Russia but live in the U.S. I am interested in Panaeva.

Ответ пришел мгновенно.

Я живу в Италии, хорошо знаю русский, так что можете сообщать по-русски.

Тогда я написал:

– О каком «друге» Панаевой вы пишете?

– О Марье Львовне, натурально. Была первая жена Огарева. Не знаете?

– Знаю. А что за ее «бойфренд»?

– По-русски сказать – «любовник», но, кажется, у вас это стыдное слово. Так я назвал Сократа Воробьева, с которым МЛ хорошо проводила время заграницей. Слышали?

– Слышал. О каких закатах вы говорите? Что-нибудь конкретное?

– Поэтическая метафора для скоротечности жизни. Марья Львовна умерла в 35 лет.

– Почему вы думаете, что МЛ похоронена в Италии, в августе?

– Доказательств совсем нет. Пробуйте опровергнуть.

– Вы плохой поэт. Стихи никуда негодные. Чего стоит одна рифма « ghost « – «August»!

Здесь была пауза в переписке, и я уже решил, что смертельно обидел Франческо и теперь он перестанет мне отвечать. Но через минуту он все же ответил.

– Я другой поэт, из тех, кто не всем по вкусу. А если думаете знать о рифме – она рождалась под влиянием итальянского, где август – Agosto, c ударением на втором слоге. Читайте ваш английский August как Agost – вот вам получится точная рифма « ghost» – «Agost», но – пусть вам будет известно – в настоящее время поэзия точных рифм не принимает.

– Вы литератор?

– Пытаюсь им стать.

– Где вы живете? Я имею в виду, в какой части Италии?

– А вы знаете Италию? Я живу в А., маленьком городе на Адриатическом берегу. Это Центральная Италия.

– У вас хороший русский.

– Учил много лет. В основном самостоятельно. Во время болезни.

– А интерес к Панаевой?

– Аллора, давайте прервемся. У нас третий час ночи. Предлагаю выйти на связь завтра, но немного раньше.

– Идет.

Так у меня появился друг, разделяющий мой интерес к Дуняше, – итальянец Франческо Пренатале.

Франческо Пренатале

С Франческо мы переписывались до лета. А в июне я взял отпуск – сразу на обе положенные мне недели – и двинул в Италию. Но прежде чем говорить о моем путешествии, нужно немного рассказать, что за человек был Франческо Пренатале,

Про его семью я почти ничего не знаю.

Подозреваю, что она достаточно состоятельна, так как Франческо начал учиться в престижном частном университете в Милане – на экономическом факультете. Но проучился он там только до зимы, потом заболел и уже продолжал обучение самостоятельно. О своей болезни Франческо толком так ничего не сказал. По-видимому, это был род депрессии, сопровождающийся разными маниями и страхами. Франческо вышел из университета и засел дома за книги, покидать квартиру было ему страшно и временами даже не по силам.

Читал он, по его словам, в основном русскую классику, осилил всего Достоевского, из которого особенно запал ему в душу «Идиот». Мне кажется, что именно Достоевский привел его к Дуняше. Впрочем, когда на следующий вечер после начала нашей переписки, я повторил свой вопрос о Панаевой, Франческо вот что мне ответил:

Панаеву полюбил по портрету, как средневековый рыцарь Жофруа де Рюдель принцессу Мелисанду из Триполи.

После этого ответа я почуял во Франческо что-то родственное и заподозрил в нем путешественника в зазеркалье.

Мало-помалу я узнал еще некоторые подробности его жизни.

Оказалось, что год назад он покинул свой родной маленький городок П., где жил с матерью и сестрой, и поселился в городе А., столице провинции. Цель этого перемещения была мне не вполне ясна, тем более что для больного Франческо лучше было бы находиться под присмотром семьи. Но я избегал задавать лишние вопросы, так как понял, что имею дело с человеком достаточно гордым и слегка высокомерным, хотя и стремящимся всеми силами к простоте и открытости. Франческо жил в церкви, в квартире привратника. Если я правильно понял, католический священник Дон Агостино бесплатно приютил у себя «бедного студента», готовящегося стать переводчиком. Франческо перевез в свою каморку под чердаком огромное количество словарей, учебников и справочников, кое-как обустроил жилище и занялся переводом с русского и английского на итальянский. Первая книжка, которую он решился перевести, – ВОСПОМИНАНИЯ Дуняши. Предобрейший священник делил с Франческо трапезу, так что тому не приходилось тратиться ни на жилье, ни на стол. Единственный расход, который он себе позволял, был ореховый шоколад – нутелла; лакомство это мог он поглощать в невероятном количестве. Впрочем, эту подробность узнал я уже после, когда познакомился с Франческо лично. Но это, как я сказал, случилось в июне, а до июня надо было прожить март, апрель и май.

Март, апрель и май

В России это называлось вегето-сосудистой дистонией. Уже с юношеского возраста ранней весной и осенью чувствовал я головокружение, упадок сил, полную апатию. Физкультурой и спортом никогда не увлекался, обтираний не делал, холодный душ не принимал, трусцой не бегал. Справлялся с этими неприятными состояниями с помощью природы и работы, а также – уходя в свое «зазеркалье», сидя за компьютером и открывая новые и новые миры. С некоторых пор моим спасительным лекарством стала Дуняша – Панаева. Можно сказать, что, благодаря ей, я ускользал от своих неприятных ощущений, от мыслей о жизни, да и от самой жизни.

Но сделать это было не так-то просто. Жизнь обступала. На работе мешали сотрудники, особенно один. Его звали Фрэнк, он приходил из другой комнаты, подходил к моему компьютеру, стучал по нему пальцем и говорил что-то невразумительное, типа: «Завтра в Вустере будет бейсбольный матч». Не знаю почему от его голоса меня передергивало, а фраза, сказанная с глуповатой ухмылкой, раздражала и выводила из себя. Не могу понять, почему выбрал он меня из всех сотрудников нашей небольшой компании, но каждый день подходил именно к моему компьютеру и произносил свою очередную дурацкую фразу. Мне приходилось сдерживать себя, чтобы не выкрикнуть ругательство или не съездить ему по физиономии. Я мило, по-американски, ему улыбался и произносил в ответ что-нибудь нейтральное, например: «Да, хороша нынче погодка для бейсбола». И он уходил, волоча за собой шлейф своей неистребимой тупости и моей слепой, не нашедшей выхода ярости.

Никогда не забуду, как два года назад, работая на другую компанию, я позволил себе в ответ на шутку шефа сказать «Иди к черту, ты мешаешь мне сосредоточиться». До сих пор точно не знаю, была ли то единственная моя провинность, или она стала «последней каплей», но в полдень ко мне подошли с известием, что я уволен и должен собрать вещи и катиться на все четыре стороны. До этого я многократно слышал рассказы об «американском увольнении», когда над человеком, которому неожиданно объявляют, что он уволен, стоит полисмен, следящий, чтобы несчастный не побежал стрелять в хозяина. На деле пришлось мне это испытать в первый раз. В моем случае полисмена не было, и стрелять в хозяина я не побежал. Кстати, был наш босс – свой, российский, вальяжный и улыбчивый, не терпящий ни малейших «выступлений» и требующий абсолютной покорности и рабского подчинения. Вещей на работе у меня не было, в обед питался я гамбургерами из заведения напротив, так что не пришлось уносить с собой посуды. Я взял свой кейс, помахал сотрудникам – было их человек 10 – и отправился восвояси. В тот раз работу я нашел довольно быстро, месяца через два, – компьютерщики моего класса были нужны и меня взяли с распростертыми объятиями. Правда, в качестве «референтов», то есть людей, дающих рекомендацию, я не взял никого из прошлой компании. Вполне возможно, что они сказали бы обо мне, что я «не признаю авторитетов», а также что «груб и не сдержан». Вот поэтому сейчас я изо всех сил сдерживаю себя и никак не реагирую на дурацкие подначки Фрэнка.

В эти три весенних месяца ничего особенного не произошло ни на работе, ни дома. Живу я в небольшом городке Н., неподалеку от Бостона. За семь лет в Америке своего дома не приобрел, снимаю квартиру. Квартира мне нравится, и дом расположен в красивом месте – около Хрустального озера. Возвратившись с работы и пообедав, прежде чем взяться за мою Дуняшу, я обычно выхожу прогуляться. Собаки у меня нет, и мои одинокие прогулки, не похожие на бег или оздоровительную ходьбу, при которой идут неестественно быстро, не оглядываясь, сильно размахивая руками, чем, наверное, удивляют встречных собачников и бегунов.

Я иду неторопливо, вдыхаю свежий, влажноватый воздух, смотрю, как изменились береговые растения с прошлого нашего свидания. В этом смысле весна в здешних местах дает много впечатлений, она почти так же нетороплива, как в России, хотя более роскошна и богата. Как с родными, здороваюсь я с большими круглыми кустами, которые в конце марта покрываются мелкими, цвета цыплячьего пуха, листьями-лепестками, в апреле эти лепестки превращаются в крупные ярко-желтые цветы, а в мае исчезают как дым. Часто во время моих прогулок вижу я двух парней – своих соседей по дому, пробегающих мимо в любую погоду в одних лишь футболках и шортах. Один, тот что повыше и пошире в плечах, в белой футболке и красных штанах, другой, более субтильный, в белых штанах и красной футболке. Он в этой паре – женщина. По вечерам, когда я и мои соседи почти одновременно приходим с работы и обедаем, я слышу как за тонкой стенной перегородкой гремят посудой, тихо переговариваются, как заливисто, по-женски смеется один из них, как он ведет разговор, с придыханием, высоким мужским фальцетом, имитируя хрипловато-визгливую женскую интонацию. Мужчина-женщина азиатского происхождения, имеет пристрастие к ярким цветам и держится всегда чуть с краю, выдвигая вперед мужчину-мужчину. Я видел однажды, как в супермаркете тот катил коляску с покупками, а мужчина-женщина подбегал к полкам, выхватывал оттуда продукты и бросал на дно тачки. Живут они тихо, никому не мешают, но чем-то мне это соседство неприятно.

Я люблю естественные вещи, пара из двух мужчин, в которой один должен притворяться женщиной, мне представляется ненатуральной. Мало того, она подтачивает мое представление о некоем нравственном императиве, который нас направляет. Ведь получается, что, если можно ТАК, то можно ВСЕ. Но человек на то и человек, чтобы отмести со своего пути все, что делает его нечеловеком – дикое, животное, срамное. Он на то и человек, чтобы, с другой стороны, сохранить баланс между чувством и разумом и не превратиться в человека-машину, вместилище чистого интеллекта, этакую голову профессора Доуэля. Скажут, для чего все это, если все равно умирать и никакого Страшного суда не будет? А вдруг будет? Хотя даже не в этом дело. Пусть не будет Страшного суда, и Бог не осудит и не приговорит к наказанию. Даже в этом случае не должен ли ты сам сохранить в себе человека и не дать неким силам сбить тебя с твоей человечьей тропы? А то ведь, чего доброго, или рога вырастут, или антенна к голове прирастет, и прощай тогда долгий путь выпрямления и очеловечивания, по которому миллионы лет шагали наши предки.

В марте, когда моя дистония, была особенно несносной, я много думал о любви. В России оставил я женщину, которая, по ее словам, меня любила. Любила меня, но была женой другого, человека мало симпатичного, несносного зануды и почти идиота. Он мог, например, в разгар общей беседы удалиться на кухню и принести вынутый из холодильника кусок мяса: «Луизочка, посмотри, какое чудное мясо принесли в заказе». Луизочка покрывалась краской и ужимкой показывала, что не вольна остановить идиотские выходки мужа. При всем при том он ее устраивал – не как муж, а как прикрытие, как человек, обеспечивающий своей профессорской зарплатой – безбедное существование, кооперативной квартирой и дачей – нормальные жилищные условия. Телом же, и, возможно, душой она тянулась ко мне – тогда молодому аспиранту, пишущему диссертацию под руководством ее мужа. Чем-то эта ситуация напоминала панаевскую. Когда, оказавшись в Америке, я начал думать о Дуняше, мне пришло в голову, что Луиза, о которой я старался не вспоминать, прокралась ко мне под маской Панаевой-Дуняши и издевательски высовывает язык. Тогда я серьезно задумался на эту тему. Кто же такая моя Дуняша? Неверная жена? Изменница, принимающая другого мужчину под крышей своего супруга? Так нет же! Все знали, и она этого не скрывала, что ее настоящий муж – Некрасов, и Панаев вполне добровольно, в духе Чернышевского, принял сложившуюся ситуацию. Вероятно, она – эта ситуация – устраивала всех троих.

В апреле и мае в соседнем доме происходила любовная возня.

Любовная возня (недописанная глава)

Так я обозначил обычный адюльтер – супружескую измену. В соседнем доме жили трое взрослых – муж с женой и бэбиситтер, приглядывавшая за двумя крикливыми близнецами, Гошей и Тимошей. Впрочем, мне лень описывать всю историю, и я ее пропускаю. По расстановке сил вы можете догадаться, кто кому изменил. Обманутая жена – редкая мегера, застав пару в своей кровати, – с криками выгнала обоих из дому. Пикантная подробность – в то утро, когда все открылось и оба соучастника преступления были изгнаны, муж еще успел пробежать марафон. По-видимому, марафон был для него важнее, чем его обнаруженная неверность, изгнание из дому, горе женщины – нелегалки, не знающей, где она сегодня будет ночевать… Эту женщину я видел всякий раз как возвращался домой. Возможно, она специально выходила из дому, чтобы попасться мне на глаза. Была она лет сорока, высокая, сильная, в яркой броской одежде. Пару раз, завидев меня, она задавала мне какие-то незначащие вопросы, я ей на них отвечал. Развивать знакомство мне не хотелось – слишком явной была цель моей соотечественницы, и я был совсем не тот человек, который подошел бы ей для этой цели. По той же причине я не хотел дать ей приюта, когда разъяренная мегера Рита выгнала ее на улицу. Рома испарился – как оказалось, отправился на марафон; за близнецами приехали Ритины родители, сама Рита укатила в неизвестном направлении, а бедная нелегалка так и осталась сидеть на своих чемоданах возле дома теперь уже бывших хозяев. Она в голос рыдала, что в Америке было верхом неприличия. Один из соседей, подойдя к ней, похлопал по спине и что-то прошептал на ухо. Она перестала рыдать и быстро подхватила свои узлы. Сосед уже заводил машину. Куда он ее повез – неизвестно.

Вся эта история, очень далекая от любви, заставила меня определиться. Я решил, что лучше быть плененным Дуняшей-Панаевой и весенними ночами читать ей посвященные статьи, романы и стихи, чем этими же ночами предавать любовь в механической животной возне.

В июне я быстро собрался и отбыл в А.

В А…

Первое, что поразило меня на земле Италии, при выходе из самолета, – был воздух. Совсем не такой, как в России и в Америке, что-то иное в нем благорастворялось – другие запахи, звуки, частицы. Воздух Италии был особый, им хотелось дышать. Прилетел я утром, но на открытом пространстве летного поля было уже жарковато. Зайдя в помещение аэропорта, выделил среди встречающих, толпящихся за решеткой, невысокого черноволосого человека, больше напоминающего испанца, чем итальянца. Такими могли быть ожившие персонажи Эль Греко – с гордой посадкой головы, матовой кожей и грустными, затаившими ужас глазами. Он? Да, оказалось, что это бы он, Франческо Пренатале, приехавший меня встречать. С первой минуты, когда он протянул мне руку и сказал на чистом русском языке, без акцента: «Вы – Лев? Вы похожи на русского интеллигента», – я почувствовал, что он мне не чужой. Я ответил: «А вас, Франческо, я представлял именно таким, похожим на Дон Кихота».

По дороге в А. мы мало разговаривали. Мне казалось, что Франческо чувствует себя неважно. Лоб его был в испарине, и он то и дело прикладывал к нему руку, словно для того чтобы вытереть капельки пота. В машине было жарко, кондиционер не работал, после десятичасового полета меня мутило. Франческо остановил свой потертый фиат на узкой улочке возле серого каменного здания старинной постройки. По конфигурации оно напоминало католические храмы, каких в Америке множество. Открыв дверцу, Пренатале грустно на меня посмотрел и медленно проговорил: «Лев, я, кажется, заболел. Извини». Я тоже чувствовал себя средне, но постарался взять себя в руки. Помог Франческо выбраться из машины, вытащил свой чемодан из багажника. Мы стояли прямо против большой деревянной двери, я пару раз дернул за ручку – дверь была заперта.

– Ключи у тебя? – обратился я к Пренатале, но тот стоял с закрытыми глазами, прислонившись к дверце машины, и не реагировал.

Я нажал на кнопку звонка. Прошло несколько минут, и тут дверь неожиданно открылась. Вышла пожилая женщина, черноволосая, с проседью, и недоуменно на меня взглянув, спросила что-то типа «Ке?». Я не знал, что сказать, ибо не понимал и не говорил по-итальянски. Я просто указал рукой на Франческо, который все так же с закрытыми глазами, обхватив руками голову, стоял возле машины. Женщина всплеснула руками – О, Мадонна! – широко растворила дверь, и я с чемоданом в одной руке, другой увлекая за собой своего спутника, устремился по лестнице. Идти пришлось по бесконечной лестнице до самого верха. Наверху, у двери, женщина что-то спросила у Франческо, наверное, с собой ли у него ключ, он не ответил. Но ключ не понадобился. Когда я легонько ногой толкнул дверь, она открылась – стало быть, была не заперта. Мы с Франческо и чемоданом вошли. Женщина осталась за дверью. Внутри было темно и очень душно. В малюсенькой прихожей под квадратным зеркалом стоял стул. Усадив на него Франческо и поставив рядом чемодан, я решил осмотреть квартиру. Состояла она из двух комнат: крошечной спальни, с двумя деревянными отделенными друг от друга высокой тумбочкой застеленными кроватями (то ли Франческо ждал меня, то ли вторая кровать у него всегда была наготове), – в этой комнате не было окон, было темно и стояла ужасная духота, – и гостиной, полукруглой, довольно просторной, с большим окном с видом на узкую улочку внизу и соседний дом. В открытое окно врывался воздух, но был он полуденного разлива, перегретый, к тому же солнце с яростной силой било в окно, не прикрытое даже занавеской. Я стоял в нерешительности. Что делать? Куда скрыться от жары? Похоже, что здесь не было ни только кондиционера, но и обыкновенного вентилятора. Я вернулся к Франческо; над ним хлопотала пожилая итальянка, державшая в руках миску с водой и кусок бинта, который, обмакнув в воду, прикладывала к голове Пренатале.

– Синьора, – я сделал круговое движение руками и изобразил языком гудящий звук вентилятора. – Кальдо, си? – понимающе произнесла итальянка. – Си, си, – я с ходу погрузился в итальянский, интуитивно поняв, что «кальдо» – означает жара, а «си» – что-то вроде русского «да». Синьора повлекла меня за собой в безоконную спальню, зажгла свет, ловко вскарабкалась на тумбочку и открыла дверцу, запрятавшуюся над кроватями, покрытую той же белой известковой краской, что и стены и потолок. За дверцей просматривалась красная кирпичная кладка, оттуда дохнуло погребной сыростью и холодом. Я вобрал в себя резкий пахнущий склепом воздух и распрямился. Спрыгнув с тумбочки, итальянка по-молодому улыбнулась и сказала «чао». Я ей ответил тем же – это международное приветствие было мне хорошо знакомо. Перетащив Франческо на левую кровать, я раздел его и уложил. После этого разделся, потушил свет и лег сам справа – сил хватило только на то, чтобы на минуту забежать в туалет. И мы оба погрузились в сон.

Сон

Мне снилась Панаева. Она была голой и почему-то с рыбьим хвостом. Она склонилась надо мною, лежащим на песчаном дне, среди какой-то цветной травы, и положила мою голову к себе на колени. Она баюкала меня и что-то шептала, ее дыхание было отрадно как легкий ветерок, слова были непонятны, но ласкали ухо, а я не мог пошевелиться, лежал как труп, и ее шепот достигал только моего слуха, не сознания. Во сне я понимал, что понять ее речи мне не дано, – они из другого мира. Но все равно мне было хорошо, ее волосы приятно щекотали мне лицо, руки ласкали, эх, мне было хорошо – словно я переселился в царство покоя и света. И еще я забыл сказать – мне казалось, что, закончив шептать, она запела. Но звуков не было слышно, возможно, это пела моя душа.

Я проснулся от странных звуков. Первая мысль была – где я? Что со мной?

Уж не в райских ли кущах? Было темно. С соседней койки доносился какой-то мелодичный звук. Франческо не спал и полусидел на своей кровати.

– Проснулся? – спросил он. – Это я тебя разбудил?

– Нет, здесь кто-то поет.

– Это мое радио. Но я слушаю в наушниках.

– Значит, твои наушники худые. Ты в порядке?

Он помолчал, потом, словно нехотя, ответил: «Я боялся умереть. Но теперь мне хорошо как никогда».

– Почему?

– Не знаю. Может быть… – он замялся, – может быть, это связано с тобой. Мне с тобой спокойно, я не боюсь.

– Но мы почти не знакомы.

– Разве? У меня есть чувство, что я знаю тебя давно.

– Какую музыку ты слушаешь?

– Классику – она успокаивает. Люблю Моцарта, иногда Баха. Бетховена сразу выключаю – он меня волнует, а от Чайковского хочется плакать. Шостакович – он такой пронзительный, что я лезу на стену. Его музыка не для моих нервов.