Текст книги "Круги ада"

Нина Еперина
Круги ада

«Из-под камня, камня чёрного вызываю силу тёмную,

силу тёмную, дело грешное, тоску, сухоту, сердца ломоту,

смерти хворобу с рабы Анастасии снимите, на собаку пошлите.

Чёрт-сатана, копыта, рога, мне, слуге твоей, помоги, вместо

Анастасии рабы собаку сгуби, схорони, часы жизни

назад поверни. Аминь»

Старинный языческий заговор от смертельной болезни.

Анастасия

Из зеркала на неё смотрела очень красивая молодая женщина, вся какая-то ладненькая и складненькая. Коротенькая стрижечка «под мальчика» ёжиком, очень шла правильному овалу лица и делала его и моложе, и по мальчишески задорнее. Стрижечка открывала всё его целиком и выдвигала впёред, как из рамы зеркала выдвигалась и вся её фигура, а густые волосы, обрамляющие лицо, были совершенно чёрного цвета, как «воронье крыло» и украшали его не просто рамой, но утончённой и богатой рамой, как бы ещё раз подчёркивая выступающее содержание. Внутри этой рамы всё было правильно и на месте. Красивые, чёрные, овально-ломанные, неширокие и высоко нарисованные брови, подчёркивали красоту лица. Чуть, чуть приподнятые в середине и разбросанные к концу вольным взмахом кисти художника, они оставляли много места для глаз, не придавливая их собой и не нависая по-плебейски сверху. Глаза светились задором, и блестели вполне привлекательно, и не очень вызывающе, и не очень отпугивающе, а именно так, как и должны блестеть красивые глаза у красивой молодой женщины, двадцати пяти лет от роду, которая прекрасно осведомлена о своей красоте и правильно ею пользуется.

Глаза, и, правда, были очень хороши. Большие, чёрного глубокого цвета, с густыми чёрными ресницами и даже то, как они были по-восточному прорезаны Божественной рукой, оставшись распахнутыми и выразительными, заставляло задуматься о примеси восточной крови, что совершенно не портило вид, а только добавляло какой-то изысканности.

Изысканности добавляли и скулы, подчёркивая ещё раз восточный след в генной памяти крови и правильной красоте естественного человеческого отбора. Эту правильную красоту укрепляли красивые, пухленькие и чуть капризные губки. Они были припухлыми чуть, чуть, в самый раз, и не больше чем надо, приближая к вульгарности, и не меньше, чтобы не закрадывалась мысль о скверности характера хозяйки. Между губами и глазами пролегал аккуратненький и правильный носик, охваченный с двух сторон «трепетными крыльями» ноздрей, немного капризными, которые одни только и выдавали возможные бурные страсти, кипевшие внутри.

Вся эта красота опиралась стройной шейкой на очень стройную фигурку миниатюрной женщины, про которую правильно говорила французская пословица – маленькая собачка до старости щенок. До старости было ещё очень и очень далеко, но за плечами уже накопился немалый опыт житейской мудрости, подкреплённый внутренней интуицией. Эта мудрость и интуиция научили правильно одевать и подавать, и это красивое тело, и это красивое лицо, не «пересаливая» его косметикой и не одевая вульгарно.

Она ещё раз осмотрела себя несколько пристальнее, чем следовало это делать в общественном месте, которым являлся вестибюль гостиницы, чуть-чуть повертевшись только одними плечами и головкой, потом приблизила своё лицо к стеклу почти вплотную, прищурилась и поправила длинным ухоженным маникюром мизинца чуть слипшиеся от туши ресницы. Общее впечатление из зеркала ей самой очень понравилось.

Она была близорука и поэтому издали видела себя в размытой дымке собственной любви к себе любимой. Но сегодня она действительно была очень хороша, даже придраться было не к чему. Близкое рассмотрение себя в зеркало не обнаружило совершенно никаких изъянов. И губы подкрашены аккуратно и правильно, не вылезая из общей точной картины лица, и платье одето именно такое, которое выразительно подчёркивало мягкие контуры стройной фигурки и туфельки, совершенно в гамме подобранные к сумочке и всему облику, смотревшей из зеркала красоты. Она провела рукой по ёжику, как бы ставя точку этому своему осмотру, гордо посадила голову, вся выпрямилась и пошла ко входу в зал ресторана.

Зал был «забит битком». Все люстры сверкали и переливались яркими, большими шарами и разливали по залу радугу красок, преломляясь в близоруких глазах вспышками микро салютов, как через мокрое стекло расплывается неоновая реклама. Она гордо шла по проходу и чувствовала внимание к себе всего этого зала, потому что несла себя именно гордо и правильно, ровно так, чтобы это было и красиво, и в меру вызывающе, так, чтобы мужчины могли подумать о ней:

– Ах! Какая женщина…! Мне бы такую…! Но она для меня недоступна!

Мужчины и предположить себе не могли, до какой степени она была доступна. Она здесь «работала». Обслуживала очень богатых «клиентов» из наших русских богатеев или иностранной публики. «Работала» уже давно, с тех самых пор, когда из-за мелкого конфликта не нашла общего языка на своём старом месте работы, в гостинице «Белград». Там она работала простой дежурной по этажу, а уже по совместительству зарабатывала деньги и на тряпках, «фарцуя» среди раздетой московской публики, и на богатых «клиентах», зазывающих в номера поближе к полуночи или и того позже. Клиенты были иностранные, других бы она к себе и не подпустила в то время, не позволяя опускаться, потому что понимала, только с богатым клиентом можно заработать себе на жизнь. Такая «работа» требовала большой конспирации, поэтому с иностранцами было надёжнее, они никогда не позволили бы себе распространяться перед персоналом о ночных развлечениях. Но потом нашёлся завистливый женский глаз, подсмотрел её ночные хождения по номерам, и настучал «куда надо»…. Пришлось срочно уносить ноги «по собственному желанию» и совету умной администраторши в её смене.

Было это ещё в восемьдесят пятом году, когда в моде были лживые моральные ценности, основанные на обязательном доносе друг на друга. Потом её долго, лет около трёх-четырёх, прибивало к разным берегам, нигде не могло остановить на длительный срок, потому, что характер у неё был хотя и тихий, и молчаливый, но гордый и независимый, детдомовский и ершистый. Но вот уже почти три года, как её прибило сюда, в ресторан гостиницы «Пекин», где она и нашла общий язык с местной «мамочкой», крутой сутенёршей, самой выросшей в детском доме и сильно не притеснявшей её. На дворе вступал в свои права девяносто первый год, на Россию и Москву нахлынула Перестройка, и всё вокруг неё совершенно изменилась, как и у всей Страны…

Круг первый

Жизнь не баловала её с самого начала, сколько она себя помнила. Помнила же она себя только с того детского дома, в котором в её жизни появилась она, её мать. Настя пыталась докопаться в памяти до матери раньше её появления, но в глубинах сознания ничего не отвечало на ночные её вопросы и совершенно не шевелилось в груди в нежной истоме радости открытия. Мать в тех, самых дальних уголках памяти, не сохранилась вообще, а появлялась в воспоминаниях только с двенадцати лет. Именно тогда она впервые почувствовалась ею, как понятие мать, но которое она воспринимала только умом, потому что её детским сердечком громкая, чужая и большая женщина рядом с ней никак не воспринималась. Она была тогда хрупкой и тоненькой тростинкой, рядом с которой эта громоздкая тётя, которая говорила всегда не только очень громко, но и хамовато, почти криком, часто выпуская сальные шуточки даже при ней, её ребёнке, и ругавшаяся матом для связки слов, была чужой. Она никак не подходила под нежное и трепетное слово Мать, которое для маленькой детдомовской души было самым долгожданным и желанным.

Она помнила, как зимой, они всегда вместе с подружками шептались про самое тайное, на чердаке за трубой. Тайностей было много, в основном про новые отношения с мальчиками, вступавшими в половую зрелость, про их детские, девичьи организмы, пугающие их новыми ощущениями и открытиями, про которые им не у кого было спросить. Старшие девочки держались от них отдельно и в свои разговоры не допускали «сопливый молодняк». Но для неё самая большая тайна была спрятана в её ожидание матери и отца. Они обязательно должны были в один прекрасный день войти рука об руку в детский дом. Они должны были забрать её оттуда прямо сразу, прямо взять за обе руки и вывести с собой через большую стеклянную дверь главного входа на солнечный двор, и увести по аллейке в большую семейную жизнь для большой семейной любви! Эту мечту она поведала как-то самой близкой своей подружке Светке, своей одногодке, после чего они часто понимающе смотрели друг на дружку, храня в своих душах эту самую главную тайну.

Но уже потом, когда, как-то по весне, появилась эта большая, некрасивая, толстая и неприятная тётка, с большими сиськами и толстым задом, которую звали совершенно диким именем Клавдия Пантелеевна, отношения эти резко изменились. Тётка оказалась её матерью, а подружка Света, вместо того, чтобы поддержать и посочувствовать, взялась дразниться матерными словами, кривляясь лицом, в точности повторяя и интонацию, и выражение, с которой её мать общалась с окружающими, включая детей. А ведь Настя скармливала ей почти все сладости, которые привозила мать, стараясь удержать эту дружбу и задобрить свою лучшую подружку.

Мать приезжала раз, или два раза в месяц, привозила шоколад или конфеты в невероятно больших количествах, оглашала пространство своим рёвом, шокируя тонкую ребячью душу, чмокала в щёку и уезжала. Этим её материнская любовь и ограничивалась. Она была совершенно чужим человеком и Настя часто думала, что кто-то ошибся и прислал ей не её маму, потому что эта тётка была белобрысая, вся в кучеряшках, с толстыми губами и носом пуговкой, а её мама должна была быть ласковой и нежной, и непременно очень красивой, с тонкими чертами лица. И ещё она должна была быть невысокого роста, смуглой, очень стройная, с чёрной толстой косой, уложенной вокруг головы, как у старшей воспитательницы Риммы Сергеевны. Настя и сама была черноволосая, невысокого роста и очень красивая. Она понимала это с раннего детства, потому что с самого раннего детства её таскали за косички детдомовские мальчишки, а когда она подросла, стали назначать свидания под лестницей после отбоя.

Вначале свидания были ей не очень приятны, но очень возбуждали любопытство, рождённое подрастающими девочками за трубой. Она бегала под лестницу, чтобы и ей было, что рассказать своим подружкам. Но вот рассказывать то, что происходило под лестницей, ей не хотелось. Внутренним чувством она понимала, что сопливые поцелуи, замусоливавшие ей лицо, губы и шею, шарение руками в трусиках в какой-то спешке и очень настойчиво, были противными и гадкими. Но с другой стороны ей было очень интересно, что же так привлекало мальчиков шарить в темноте в её трусиках, и почему она тоже начинала учащённо дышать, реагирую своим организмом на эти странные прикосновения, на эту странную близость? И почему ей и страшно было от этих прикосновений, но и очень приятно?

Она понимала своим маленьким я, что это что-то запретное и взрослое. Но именно поэтому ей было интересно понять эту взрослость. Девочки же рассказывали, что от таких встреч в темноте под лестницей рождаются дети. Она не понимала, что может быть такого страшного в сопливых поцелуях, и почему дети могут получиться именно от них? Но внутренним чувством догадывалась, что поцелуи тут ни при чём. При чём могли быть только прикосновения в самом низу, там, где это становилось до боли приятным и заставляло сжимать ноги и покрываться мелким потом и её, и мальчика, который был с ней под лестницей. Мальчики менялись постоянно, потому что она боялась встречаться с одним и тем же. Один и тот же был Женя. Он ей очень нравился и её это пугало. Он был старше на четыре года и был самый настойчивый из всех тех, кто завлекал её под лестницу.

Но потом та первая весна, которая позвала её под лестницу, всё же прошла, и наступило долгожданное лето. Не надо было перебегать через заснеженный двор, кутаясь в тоненькое детдомовское пальтецо. Можно было в одном платьишке радоваться небесному теплу, поэтому все дети стали высыпать в любую свободную минутку во двор, нежась под первыми, по-настоящему тёплыми летними лучами. Теперь можно было найти место для задушевных тайных разговоров не только за трубой на чердаке, но и за большим старым сараем, или в кладовке, где складывались доски и поделки детского творчества, или в мастерской по труду, в самом конце детдомовской территории. Мастерская была почти всегда открыта, так решила Римма Сергеевна, в надежде на творческое любопытство, могущее вспыхнуть в детских головках и душах.

Любопытство в детских головках действительно вспыхивало, но совершенно на другой предмет. И однажды именно это её любопытство было вознаграждено.

Настя подсмотрела в щёлочку, как девочка из старшей группы целовалась там с парнем из той же старшей группы. Ей пришлось присесть совсем низко, задрав кверху голову, чтобы видеть, как они целуются, потому что дырочка была на уровне её груди. Целовались они совсем не так, как она под лестницей, а как-то по-взрослому и долго. Вначале Насте это не очень понравилось, но она не могла оторваться от удивительной картины ещё целый час или больше, открыв для себя нечто совершенно новое и совершенно не понятное. Она видела взаимоотношения двух молодых людей, которые занимались прямо перед её глазами чем-то неожиданным и ей неизвестным, но это было явно запретным, иначе бы они не прятались вдвоём в чулане за мастерской и не делали то, что она видела. Потому что потом поцелуи переросли в совершенно необыкновенное зрелище, которого она своим детским воображением представить не могла. Её организм тоже реагировал на то, что она видела прямо перед собой. Ей было так захватывающе интересно, что она старалась даже не дышать, а не только шевелиться. Они же стонали громко, не соблюдая никакой конспирации, от чего Настя пугалась, что кто-то ещё может увидеть вот это и испортить такую интересную, такую необыкновенную игру на двоих. Но за мастерской росла только крапива и кусты, никто не мешал ей рассматривать невиданную невидаль прямо перед её глазами. Она включилась в созерцание вся, стараясь рассмотреть это очень внимательно. Она и рассматривала, запоминая необыкновенное всем своим естеством. Ей было очень интересно, чем же закончится там, за стенкой, это странное действие? Она поняла, что вот этим странным действом она тоже очень хочет заниматься. Очень! Потому что ей это очень понравилось. Даже подружки ей такого никогда ещё не рассказывали. Эти двое занимались какой-то неизвестной для неё работой, они сопели, стонали на весь чулан, а потом ещё и охали, и кричали. В её небольшой жизни это пока оказалось самым интересным, из всего, что она видела. Это было на много интереснее, чем непонятная, новоявленная мама, с которой её явно обманули. Но, наверное, почувствовать ЭТО самой было бы намного приятнее?

Может быть, стоит и мне тоже попробовать такое? Может быть, даже как можно скорее, не затягивая удовольствие в долгий ящик? – спрашивала она сама у себя.

Тогда, за мастерской, и решилась вся её будущая жизнь. Именно тогда она приняла то самое решение, ставшее впоследствии раковым. Картинка увиденного так отчётливо стояла у неё перед глазами, так чётко прорисовывала все мельчайшие детали, что не давала ей покоя до тех пор, пока она не приняла решения. Эта картинка заставила её действовать быстро. Она решила провести её в свою жизнь.

Уже под вечер она нашла Женю, как самого взрослого из ребят, и потащила его за мастерскую, прихватив с собой одеяло. Ей казалось, что на одеяле будет на много удобнее. Она боялась, что если позовёт кого-то моложе, то всё получится не так, как она это видела только что. Картинка всё стояла и стояла перед глазами, она толкала её в спину, она кричала в её душу:

– Давай быстрей! Давай быстрей! Не тяни, действуй быстрее.

Она всё стояла и стояла прямо перед глазами, так чётко и понятно прорисованная, что запомнилась ей на всю жизнь. А тогда, она видела её своими глазами, так близко, близко, всю эту захватывающую картинку, что сразу поняла, девчонка стонала именно от того, что парень был почти взрослый. Она тоже должна была застонать от удовольствия…

Тот вечер действительно изменил всю её жизнь, потому что, то, что она вначале увидела, а потом и сделала вместе с Женей, ей тоже очень понравилось.

Ах, как хорошо это всё было в тот первый раз. С ней произошло именно то, что она видела в чулане, именно с ней, и ей тоже очень, очень понравилось! Навсегда! Она тоже стонала, как та девчонка, и изгибалась в руках у Жени…

Вот так всё и произошло впервые. Это было так сладостно и необыкновенно, так не похоже на всю её мрачную, холодную, одинокую, маленькую жизнь. Жизнь маленького человечка, никогда не чувствовавшего настоящего человеческого тепла, настоящей, большой Любви, ни от своих родителей, ни от подружек, ни от чужих тётей в детском доме. Никогда её сердечко не согревалось по-настоящему. Поэтому тогда ей показалось, что, то, новое чувство, которое она приняла и поняла тогда, за сараем, даст ей хотя бы чуточку радости.

С тех пор она занималась этим почти каждый день. Никогда впоследствии она не врала ни подругам, ни своим мужчинам, ни самой себе, не жаловалась на судьбу несчастной дурочки, которую заманили «в западню» и заставили отдаться за сараем. Она не делала вид, что ей было противно и гадко, всё то, чем она занималась в детском доме. Она не кривила своей душой, когда говорила прямо и честно:

– Я очень люблю мужчин и секс с ними. Я создана, чтобы радовать их красотой своего тела и своего темперамента.

Она не кривила душой, ничего не придумывая, и тогда, когда превратила это в профессию. Не врала, что занимается продажей своего тела вопреки своей воле и желанию, этой древнейшей из профессий, исключительно ради денег. Это было бы не правда. Она занималась этим и из-за денег, и из-за удовольствия. Очень полюбилось ей ещё с той, ранней юности это древнее чувственное движение тел навстречу друг другу. Ей было не только не противно, а наоборот, ей было очень приятно всегда, с того самого дня. Приятно чувствовать себя женщиной с большой буквы, способной удовлетворить вкус и запросы любого мужчины. Приятно прикосновения мужских рук к своему телу. Приятно проникновения и то удовольствие, которое она при этом испытывала. Приятно всё то сладострастие, которое каждый раз заставляло изгибаться её тело и сопровождать море удовольствия для себя ещё и стонами, и капельками пота, мелко покрывавшими её спину, нежный пушок над губами, её красивый, упругий живот. Всё то чувство, которым откликалось тело на удовольствия. Может быть, в этом была виновата её восточная кровь, или первый сеанс подглядывания? А может быть, в этом был виноват первый опыт плотского удовольствия с Женей, нежно и аккуратно превратившего её из девочки в страстную женщину с очень большим аппетитом на плотские удовольствия?

Случилось всё это очень и очень рано, ещё до появления больных девичьих дней, и стало приносить массу неприятностей. Её раннее любопытство и знакомство с интимной стороной жизни рода человеческого, которое началось в её двенадцать лет, там, за сараем, продолжалось по сегодняшний день! Тогда она чувствовала себя горячим молодым жеребцом, который скачет по равнине, задрав хвост трубой, чувствуя напор ветра и хмелея от своей раскованности и вседозволенности, которые придумала себе сама…

Она перетаскала всех мальчиков, которые были рядом, не только под лестницу, но и за сарай, и в чулан, и в мастерскую. Может быть, это был её протест против несправедливости жизни, а может быть, южный темперамент заставлял поступать именно так, но ей всё время хотелось ещё и ещё…

Она уже знала название всех своих ощущений и желаний…

Она не скрывала всего того, что с ней происходило, от девчонок и с удовольствием подробно рассказывала им о своих ощущениях, хвалясь и бравируя перед ними своими «победами». От этих разговоров девчонки стали как-то отдаляться от неё и потихоньку перестали принимать её в свою компанию за трубой или за сараем, сразу же замолкая и расходясь при её приближении. Ей даже стало казаться, что главным объектом для их обсуждения и детских сплетен, была именно она. Вот почему она ещё тогда поняла, что такое есть подружки и старалась в дальнейшей своей жизни их не заводить вовсе.

Может быть, именно подружки и помогли в один прекрасный день её разоблачению, подсмотрев и «настучав» учителям. Учителя застали её с очередным мальчиком за сараем и даже выставили на общее обозрение, стыдя и позоря перед всем детским домом на линейке. Общественный позор дела не изменил, тогда учителя стали устраивать на неё настоящую ночную охоту. Они охотились на неё целенаправленно и все по очереди. Закончилось всё это очень неприятным событием с молодым воспитателем, у которого наступила очередь на ночное дежурство и которого она затащила под лестницу…

Скандал получился грандиозный. Воспитателя уволили, в детский дом вызвали её мать и стали думать всем учительским педсоветом, что с ней делать? Мать отреагировала очень просто и в предложенный обморок не упала. Она просто забрала её из детского дома. Было ей тогда уже тринадцать лет и количество мужчин за спиной, перевалившее где-то за тридцать.

Мать привезла её домой, в коммунальную квартиру, в которой у неё была одна небольшая комната. Комната была узкая, длинная и тёмная, потому, что единственное, узкое и грязное окно, выходило прямо на соседнюю серую стену с потёками. Стена стояла так незыблемо и мощно, так совсем рядом с окном, что давила собой не только на комнату, но и на любого входящего в неё.

Обстановка в комнате красноречиво показывала благосостояние хозяйки. Вдоль одной её длинной стены выстроился двухстворчатый шкаф, который мать называла шифоньер. Шифоньер был с одной узкой дверцей и второй широкой. Широкая дверца была украшена мутным зеркалом и отражала в себе старый клеёнчатый диван, стоявший напротив. Диван был даже не старый, а старинный, как прадедушка, такой, жизнью потрёпанный вид он имел. С высокой спинкой, увенчанной полочкой с вышитой салфеткой и уставленной слониками, этот диван и стал прибежищем Насти на то немногое время, которые она прожила с матерью. За шифоньером следом, ближе к окну, стояла материна кровать, застеленная вязаным покрывалом и заваленная целой горой, целой пирамидой подушек, от очень большой внизу до маленькой «думки» на самом верху. Сверху гору прикрывала такая же вязаная накидка, по краю украшенная вязаными рюшами.

За кроватью остаток пространства был занят этажеркой. Этажерка была украшена белой бумагой, вырезанной дырочками. Одна полки была уставлена шкатулками разной величины, с наклеенными на них ракушками. В самом центре крышек шкатулки были разукрашены фотографиями каких-то известных в сороковые годы артистов, с сердечками и голубочками. Ещё на этажерке стояло три книжки, тоненькие и ободранные. Остальные полки были заставлены флаконами из-под духов, как пустыми, так и наполненными разным количеством жидкости. Там же стояли круглые коробочки с пудрами и лежали тюбики помады. Это было их законное место, очень удобное для матери. Она привычно плюхалась своим большим задом на кровать, отчего кровать жалобно скрипела, протягивала руку в промежутки между прутьями кроватной спинки и чётко брала нужную ей помаду, даже не глядя. Так же, не глядя в зеркало, она привычным жестом вставляла помаду между плотно сжатыми губами и несколько раз проводила по ним, после чего растирала помаду губами одна об другую и клала обратно на то же место, где и взяла. Ни разу не оказывалось, при этом, что мать накрасила губы криво. Это умение поразило Настю с первого дня. С тех пор она всегда старалась подсмотреть за этим необычным процессом.

Напротив материной кровати и за Настиным диваном, к стенке был придвинут круглый стол с четырьмя «венскими» деревянными стульями. Стол был накрыт скатертью, а в самом центре его красовалась большая ваза с искусственными, пыльными цветами. Некоторые из них были сделаны из материала, а некоторые из крашенных, пушистых пёрышек и это очень удивило Настю. От двери через всю комнату пролегал потёртый ковер, зелёный в середине и с красными полосками по кроям. Ковер был похож на ковровую дорожку, точно так же пролегавшую по кабинету директора детского дома и никак не вписывался в нормальное человеческое жильё. Только этот был тканый.

По ночам мать громко храпела и скрипела кроватью на всю комнату, будя Настю, и не давая спать посторонними звуками. Звуки отравляли её мечты о будущей жизни. Мечты эти рисовали ей картинки о принце, который обязательно должен был появиться и вытащить её из этой узкой кишки, бросив там весь старый мебельный хлам, забивший комнату, вместе с жившей в ней матерью, наводившей на Настю тоску и обидные ночные слёзы…

Сама квартира была заселена чужим и злым народом, не находившим общего языка с её матерью. Население просыпалось очень рано и уходило на работу, а к вечеру возвращалось с работы. Мать же на работу не ходила, она на неё уезжала и сразу на несколько дней. Приезжала она всегда с деньгами и показательно шиковала назло соседям, накупая в магазинах много вкусной еды, фрукты и сладости. Настя любила сладкое и в такие дни мать её баловала. На столе появлялась огромная ваза, в которой горой красовались конфеты и шоколадки. Их можно было есть сколько хочешь и без всякого спроса.

Иногда мать приглашала в гости женщин. Этих женщин она звала «подруги», а когда злилась на них, то и «шлюхи подзаборные». Подруги сидели вокруг стола по два или три дня, пили вино и водку, много курили и очень громко ругались матом, проклиная свою работу. Они звали мать – Клавка. Все дни они спали, где придётся. Одни зажимали Настю в стенку своими телами, другие храпели вместе с матерью на её кровати. Соседи этих гулянок не любили, потому что пьяные материны подружки шатались по всей квартире и лезли в чужие кастрюли на кухне. Соседи изрыгали яд и зло зыркали глазами и на мать, и на её подружек, и на Настю.

По вечерам женское население коммуналки набивало своими телами в старых и рваных халатах общую большую кухню, готовило там еду и устраивало обсуждение их с матерью жизни. Почти ежедневно беседы заканчивались бесконечной руганью не только с её матерью, вступавшей в дебаты, но и друг с другом. Иногда в ругань включались даже мужчины, а раз или даже два раза в месяц на кухне крепко дрались подручными кухонными принадлежностями. В одну из таких коллективных драк сосед Владимир, обзываемый всей квартирой «Хмырём», обварил горячим борщом соседку Нину. В квартиру вызывали скорую помощь, выносили на носилках толстую тётю Нину, после чего несколько раз приходили милиционеры и пугали население словом «Суд». Население испугалось месяца на три, но потом успокоилось, и на кухне произошла очередная совершенно безобразная драка. Соседа «Хмыря» увезли вечером в «воронке», как сказала мать – навсегда, потому что он зарезал кухонным ножом мужа тёти Нины – Петра Ивановича. В коммуналке стало немного тише, но ругань на кухне не замолкала никогда, сколько она помнила себя в этой квартире.

Через месяц мать устроила её в школу, после чего Настя ходила в соседний двор целых полтора года в самую обыкновенную общеобразовательную школу в пятый и шестой класс, хотя должны была пойти уже в седьмой, но ей устроили в школе экзамен и приняли только в пятый.

Школу она не любила, потому что не нашла там для себя ни одной подружки. В её классе все девочки были совсем маленькие и никак не подходили ей по возрасту, а в старших классах девочки не принимали её в свой круг и даже дразнили, потому что она оказалась на два года «отстающей в развитии», как говорили школьные сплетники. Мальчики в её классе были совсем маленькие, даже по росту, а мальчики старших классов смотрели на других девочек и на неё, худенькую, чёрненькую и чужую, никакого внимания не обращали.

В один из вечеров, после очередного налёта подружек, мать долго и нудно пила в комнате водку одна, плакала и растирала слёзы по всему лицу, отчего оно распухло и пугало Настю своим видом. Пила она почти до утра, не давая Насте спать, а потом подняла её с дивана, усадила напротив, и весь остаток ночи требовала отчёта за все её бывшие походы под лестницу, в сарай и в чулан. Она опять ругалась матом, и всё выясняла, нравится Насте заниматься таким безобразием или нет? Настя пугалась материных расспросов, молчала, опустив голову, а когда смотрела исподлобья, то старалась не смотреть на материно распухшее лицо. Уже под утро она подняла на Настю пьяные глаза и сообщила:

– Запомни навсегда! Ты не должна быть дурой по этой жизни. Ты должна получать за все женские удовольствия, которые будешь давать мужчинам, только деньги и как можно больше денег! Поэтому завтра я поведу тебя к врачу, и буду устраивать твою жизнь по-другому. Иначе твоя дорога повторит мою…

Что имела в виду мать, говоря про дорогу, Настя тогда не поняла, как и остальных материных пьяных речей.

Завтра у матери не наступило, но послезавтра пришло своим чередом, и мать действительно повезла её к врачу на другой конец города. Всю дорогу Настя боялась этого страшного названия, но оказалось, что зря. Врач оказался врачом-гинекологом и обыкновенной женщиной среднего возраста. Она заставила её залезть на гинекологическое кресло, всю по-женски проверила и ощупала. Насте было очень стыдно и неприятно, потому что она первый раз оказалась в кабинете у врача в таком виде и на таком кресле.

Потом Настя лежала в кресле одна, брошенная с раздвинутыми и голыми коленками, а мать долго о чём-то совещалась с врачом за перегородкой и шуршала деньгами. Это было понятно даже Насте. Совещание закончилось неприятной для неё процедурой с больными ощущениями. Врач уселась между её коленками и взяла длинную иглу с ниткой в руку, красноречиво посмотрев на неё. Она стала делать ей что-то больное и неприятное, копаясь в промежности, а потом отпустила совсем.

Всю обратную дорогу она ехала в транспорте стоя, садиться было больно, да и вообще ощущения были не из приятных. Весь тот вечер ей было больно совсем внизу, там, где копалась врачиха. Там щипало и горело. Спрашивать об этом у матери она не решалась, потому что и представить себе не могла, что и как можно о таком интимном спросить у этой чужой для неё женщины.

Через несколько дней, после ужина, мать опять усадила её напротив себя, и у них произошёл странный разговор. Мать стала объяснять ей, как живут на этом белом свете все люди, начиная с себя, своих подружек и всех тех соседей, которых она терпеть не могла. Эти откровения взрослой женщины она запомнила на всю жизнь. Оказалось, что именно то, чем она занималась под лестницей и за сараем в детском доме, было материной профессией. Она зарабатывала этим и на свою, и на её жизнь. Она выезжала на большие трассы, по которым ходили очень большие машины, и ехала в этих машинах сначала в одну сторону, пересаживаясь из машины в машину, а потом обратно. И так несколько дней в месяц. Ей тоже нравилось заниматься такой профессией, потому что ничего другого она не умела. Она долго втолковывала тогда Насте свою точку зрения: