Текст книги "Дети"

Глава одиннадцатая

Есть много уже испытанных способов уменьшить население земного шара Экономическое давление является, пожалуй, одним из самых верных. Конечно, оно действует медленно, но зато они менее потливо и, к тому же, гораздо дешевле, чем, например, война. Маньчжурия получила от японцев и то и другое – и войну и экономическое давление.

Русские эмигранты – в который раз! – были обречены на гибель. Но это было не ново, и уже не интересовало никого, кроме них самих. Японцы запретили им все свободные профессии и не разрешали открывать собственных предприятий. Возможность заработка всё суживалась. «Быть или не быть» являлось для них не риторическим философским вопросом, а практической проблемой каждого дня. Она вставала перед эмигрантом каждое утро, ответ выяснялся только вечером, когда день заканчивался, а человек всё еще был жив.

Не так давно эти русские были полезными гражданами. Они работали и умели работать. Между прочим, это русские построили и железную дорогу в Маньчжурии и города вдоль ее линии. Но постепенно эти же люди, ставшие безработными, превращались в нищих ко всеобщему негодованию новых хозяев Маньчжурии. Выбор для них был один: лечь и умирать от голода, или встать и уйти – каким бы то ни было способом в любую другую страну.

Но главным несчастьем русских являлось их запутанное политическое положение. Советская Россия их преследовала. Япония обернулась приоткрытой ловушкой, с верною гибелью в ней. Китай держался, как посторонний незаинтересованный зритель. Жизнь человека часто зависела от того, каковыми в текущий момент были политические отношения между этими странами.

И всё же Харбин выглядел еще русским городом и жил интенсивной жизнью. Тут были и русские церкви, и русские школы, больницы, библиотеки, театры – всё это содержалось самим же русским населением. В своем большинстве оно было культурно, и его культура было последнее, что умирало в них.

Лида приехала в Харбин ранним утром. Было холодно, но небо сияло таким нежным, чистым голубым цветом, каким его окрасил Создатель во второй день творения. Кое-где чудесно белели маленькие пушистые облака, похожие на пуховки для пудры. На земле местами лежал снег. На солнце он таял, превращаясь в тонкую стеклянную корочку. Воробьи кружились около стоянок извозчиков, изыскивая средства для пропитания.

По движению и шуму Харбин походил на восточный город – всё в нем имело свой голос, издавало звуки. Но доминируя над всем, всё покрывая, поглощая в себе все другие звуки – и шум железнодорожной станции, и свистки паровозов, и гудки автомобилей, крики извозчиков, голоса людей – разливался, казалось, по всему миру, над всем господствуя, торжественный гул церковных колоколов. Тяжелой волной лился сверху их медный хор, и вдруг, где-то из расщелин этой волны взвивался, вспрыгивал и рассыпался вверх фонтаном брызг всплеск малых серебряных колоколов. Они спешили. Перегоняя друг друга, со стремительной быстротой, весело задыхаясь налету, они то лепетали, то громко выкрикивали миру чудную весть. Но медные колокола не могли уступить им надолго. Они подымали свой голос и вновь погашали и затопляли собою все остальные городские звуки. Это было воскресенье.

Есть особая интимная прелесть в жизни общества небольших городов, неизвестная обитателям столиц и метрополий.

Большой город – неверный друг и жестокий учитель. Он опьяняет, но и отравляет; вызывает жажду и не утоляет ее. Жизнь же в маленьком городе подобна вину из собственных виноградников. С чем сравнить всё то оживление, тот яркий интерес, которым сопровождается не только самое распитие вина, но и все фазы его приготовления. В маленьком городе события предчувствуются, угадываются, о них видят пророческие сны, о них рассказывают друг другу. Все знают всех, и все интересуются всеми. Малое событие, преломляясь в стольких мозгах, принимает значение огромных происшествий. Умер человек – его оплакивает и хоронит весь город. Свадьба – одна половина города приглашена, остальные принимают участие в роли взволнованных, жадных зрителей. Растет красавица – ею любуется весь город. Никто не забыт, никто не затерян. Каждый имеет биографию, даже нищий на ступеньках собора, и он имеет какой-то свой, хотя бы и нищенский вес, его знают по имени, о нем имеется общее мнение, его не спутают с другим нищим на ступеньках того же собора.

В 1938 году Харбин беднел, он разрушался под игом японцев, но он еще сопротивлялся, защищался, он жил. В нем существовали еще две-три очень богатые в прошлом семьи, которые давно уже разорились, но все еще считались очень богатыми. В нем были щедрые благотворители, пожертвовавшие последние суммы лет двадцать тому назад, а их всё еще благодарили. Хранились традиции. Из этого города выходили знаменитые музыканты, артисты, певцы, иной раз известные всему миру. Здесь рождались поэты. Здесь писались исповеди, мемуары, дневники, делались изобретения, измышлялись новые политические и экономические системы. Здесь сохранялись какие-то архивы, и где-то неподалеку был зарыт динамит. Его зарыла наспех, уходя, подрывная команда, и городские мальчишки, вот уже второе поколение – всё искали его. На улице вам пальцем показывали на городского гения; городского шута вы узнавали сами. Были в городе святые, правда, немногочисленные, и грешники по всем отраслям греха. Был пророк от Апокалипсиса и несколько уличных лжепророков. Была известная дама – клептоманка, которую знали все и за нею ходили в магазины наблюдать, как она будет красть. Был замечательный лжец, ни одному слову его не верили, но слушали с упоением, где бы он ни заговорил – на мосту, на углу, по середине улицы – так увлекательно он лгал. Были балы, концерты, оперы, драмы, лотереи, подписные листы, «бочки счастья».

Теперь, подавленный и угнетенный, город всё же не был духовно покорен японцами – он жил, он страдал, содрогался, сжимался, но духовно он оставался таким, как прежде, самим собой.

В этот город приехали наши путешественники, распрощавшись на вокзале. Мистер Райнд на автомобиле поехал в лучший отель города, где для него были оставлены две комнаты; госпожа Мануйлова на извозчике поехала в тот же отель, где ее ждал самый дешевый номер; Лида на рикше поехала к Платовым.

Едва перед нею раскрылась дверь, как раздались отовсюду крики на разные голоса:

– Она приехала! Скорее, сюда! Смотрите, смотрите – она красавица!

Лида познакомилась со всеми.

Без Владимира, который жил в Шанхае, в семье оставалось пятеро детей. Глядя на них, трудно было поверить, что все они из одной семьи, так различны были они по виду, характеру и манерам. Старшая дочь, Глафира, была полна жизни, мужества, юмора. Галина была болезненна, застенчива, печальна, неразговорчива. Восьмилетняя Мушка выглядела пухлой и бледной, чем-то встревоженной девочкой; всегда голодная, она то и дело спрашивала, нет ли чего поесть. У нее были прекрасные удивленно глядящие глаза, которые каждую минуту были готовы на что-нибудь обидеться и заплакать. Мальчики не походили на сестер. Гриша – золотоволосый и веснушчатый – был душой семьи, всегда занятый тем, чтобы кому-нибудь в семье чем-то помочь. Котик – кудрявый, темноволосый и растрепанный – являл собой мечтателя, сосредоточенного на какой-то растущей в нем плодотворной идее. Это был тип изобретателя.

Но была всё же в них и общая черта, соединявшая их духовно явная в одних, скрытая в других – сила жизни. Все они, хоть и по-разному, были Платовы.

Из кухни – в облаке пара – вышла госпожа Платова. За нею хлынули запахи еды. Все дети жадно вдохнули их: Лиду ждали, в доме готовился настоящий обед, все были голодны.

Лида мгновенно была поглощена платовской семейной жизнью, ее интересами. Впоследствии она не могла вспомнить многого из внешней их обстановки: как выглядела мебель, как кто был одет, настолько она была занята ими лично.

Для Лиды не могло быть, конечно, отдельной комнаты, но ей с любовью и заботой приготовили «уголок», и он так и назывался затем долгие годы после ее отъезда – «Лидин уголок». Треугольное пространство отделено было занавеской, сшитой из разных кусков старой материи, но сшитой искусно. На этом занавесе был нарисован плывущий розовый лебедь с непомерно длинной шеей. Над ним порхали бабочки. Рисунок был раскрашен – изобретателем – краской для пасхальных яиц. В «уголке» стояла узенькая кроватка. Над ней – икона «Неувядаемый Цвет». На стене – гвоздики для Лидиной одежды. Около кроватки – круглая табуреточка на одной ножке. Дети Платовы были внутренне горды роскошью этого устройства и с нетерпением, перебивая друг друга, показывали Лиде уголок, обращая ее внимание на детали.

Главным событием для Платовых было возвращение отца домой с работы. Когда-то он был богатым фабрикантом, теперь же служил в лавке дешевых мехов. Работа была тяжелая, вредная для здоровья, очень плохо оплачиваемая. Меха привозились из Монголии, часто с микробами сибирской язвы. Заболевание ею было смертельно. И каждый раз конец рабочего дня и возвращение домой были благословенным моментом для него, лучезарным – для его семьи.

Сгорбленный, усталый, в жалком заношенном пальто, плелся он домой, неся с собой кислый запах кож и душный животный запах мехов. Но вот он переступает порог своего дома – и его встречают, как короля: он так нужен, так важен для семьи, так любим, так необходим, так ожидаем; он глава, авторитет, законодатель; он обожаем: наш папа! Был настоящий ритуал, давно установленный, для его встречи. Любимица отца – старшая, Глафира, – помогала ему умываться и переодеваться в специальном чуланчике, где он сменял одежду, всё, до последней нитки, чтоб не занести в дом заразы. Жена наливала в большой кувшин теплой воды, и Котик открывал коробочку со специальным дезинфицирующим мылом. Галина подавала чистое белье, полотенце, халат; дети стояли за закрытой дверью чуланчика, готовые каждый со своей услугой. Мушка приносила папины комнатные туфли. Пока папа умывался и переодевался, ему живо и нетерпеливо рассказывались домашние события и новости дня. Наконец, он выходил из чуланчика, вымытый, свежий – и его коллективно встречали любящие глаза семьи. Глафира бесшумно подвигала ему стул, и он садился к столу первый – кормилец семьи. Затем усаживались дети. И начинался страстно ожидаемый, священный час дня – обед.

Меню всегда держалось хозяйкой в секрете. Но из чего бы ни состояло это меню, недоеденная порция была делом невиданным и неслыханным в семье Платовых. В этом доме всё и всегда было вкусно. Если недоставало масла, сахару, чего угодно, хозяйка умела замаскировать недостаток. Она величественно появлялась из кухни с дымящейся миской в руках и односложно, торжественно и строго объявляла: «Суп!» – и затем, понизив голос, добавляла, как бы сообщая некую пленительную тайну: «С картофелем и… с морковью!»

Суп! Суп – одно из величайших изобретений человеческого гения и культуры. Горячий, дымящийся – как он хорош в холодный и ветреный зимний день, как согревает продрогшее тело! Летом – прохладный, в виде окрошки – как освежает и бодрит! Суп – это символ семейной устойчивой жизни, знак спокойного обихода, жизни неторопливой и скромной, свидетель экономии, заботы, достоинства хозяйки и ее добродетели. Избалованные, испорченные люди не едят супов, особенно, домашних супов. Они любят причудливую пищу. Богатые не едят супов, они могут позволить себе более изысканные блюда. Эстеты боятся пополнеть от супа. Ленивые хозяйки не варят супов, так как это отнимает, по меньшей мере, два часа их жизни – за ним, ведь, надо присматривать, пока он на плите. Суп давно развенчан в изысканном обществе. Современный повар-карьерист не станет тратить своих талантов на изобретение новых или изготовление старых супов, потому что суп, как блюдо, не живописен. Суп остается в семье. Он остается гордостью, поддержкой и утешением матери многочисленной и бедной семьи.

Подумайте только о разновидностях, о потенциальных возможностях, о вариациях супа в отношении состава, густоты или прозрачности, температуры и способа сервировки! Вы можете, если они у вас есть, положить в суп мясо, рыбу, курочку, раков, овощей всех сортов, всякой крупы всего, что из муки, также яиц, сала и масла – всё вместе или в различных сочетаниях и комбинациях, или же только одно что-нибудь – и у вас получается суп. Можете лить в него молоко, опускать кусочки черствого хлеба, всякие крошки, класть сметану – получается суп. Положите кусочки льда – опять суп. Короче, положите в кастрюлю всё, что есть в доме и что вам кажется съедобным, варите, кипятите, затем посолите, – но только умейте подать – и у вас выйдет прекрасный суп. И всякий раз это – новая разновидность супа, это обед. Ваша семья будет сыта. Какое счастье!

В доме Платовых всё было на счету: и кусочки сахара и ломтики хлеба. Мать незаметно балансировала «предложение и спрос», имея свои соображения: отец и Мушка, он – кормилец и самый старший, она – самая младшая в семье – получали лучшие куски; мальчики – самые большие порции; девочки получали, что оставалось. Что же касается матери, она редко была голодна, она почти никогда не имела аппетита и оправдывалась перед семьей тем, что в процессе приготовления пробовала то одно, то другое, и ей не хотелось есть. Но – суп! Его всегда было достаточно для всех. Тут нечего было считать: стоило подлить кипятку, и увеличивалось количество супа на сколько угодно, до бесконечности. Себе, всегда последней, мать тоже наливала тарелку супа.

Все за столом крестились и начинали обед. Сначала ели молча, наслаждались, было не до разговоров. После супа возникал разговор. Тут же начинались сюрпризы, подавалось то, что «случалось», как второе блюдо. Оно случалось далеко не всегда, не поддавалось учету. Это мог быть кусок пирога, принесенный соседкой; рыба, пойманная в Сунгари Гришиным крёстным; коробка консервов, подаренная кем-нибудь кому-нибудь в семье в день Ангела и припрятанная матерью; соус из щавеля, собранного мальчиками на полянах за городом; малина, привезённая со станции крестницей госпожи Платовой. Словом, «сюрпризы» эти были разнообразны, но большей частью обед проходил без них.

Затем следовал чай.

Здесь начинался самый интересный момент дня. Надолго ли, нет ли, но семья была сыта. Они были вместе. Отец был здоров. Они отдыхали. Непременно кто-либо из них вспоминал Володю: «Интересно, что делает сейчас наш Володя?» Отцу наливалась первая чашка. Его чашка и самовар были единственными вещами, доехавшими с семьею в Харбин. Чашка была большая, пузатая, из хорошего фарфора, края – рубчиком, ручка – завитушкой. На ней золотыми буквами когда-то было написано: «Ещё чашечку». Но буквы давно полиняли и стерлись. Это однако не мешало всем Платовым явственно видеть и читать надпись. Они даже показывали ее другим: «Посмотрите: это церковно-славянские буквы». У остальных чайная посуда была сборная, случайная. После революции – кто же это мог покупать чайные сервизы?

Приносились книги. Собственно, семейных книг было две: полное собрание сочинений Пушкина и «Потерянный Рай» Мильтона. Господин Платов лично не снисходил до чтения какой-либо другой литературы.

Затем все начинали заниматься различной мелкой работой: штопали, починяли, писали, мыли посуду, готовили уроки. Самовар же пребывал на столе, и, время от времени, то один из них, то другой наливал себе ещё одну чашечку чаю и выпивал ее с наслаждением. Самовар происходил из славного города Тулы, где делаются лучшие на свете самовары. Самовар был необыкновенный: он умел петь. Он пел на разные голоса: вдруг неожиданно заведет густым басом, хвастливо и вызывающе, а то затянет тончайшим детским дискантом, пронизывающе, свистяще; иногда же пробурчит что-то застенчиво и поспешно – и тут же замолкнет. Отчего он пел – неизвестно. Причина была неясна, она не могла быть объяснена конструкцией самовара. Он пел, когда хотел и что хотел; заставить его петь было невозможно, как невозможно было и предвидеть, что он запоет и запоет ли сегодня. У него был такой репертуар мотивов, построений, он пел и пианиссимо и крещендо, скерцо, стакатто, ларго, аллегро – ему позавидовал бы любой симфонический оркестр. Его любили. Он был неразлучным другом семьи, одним из них. Платовых. Невозможно было и вообразить, как это лишиться его, как жить без самовара. Его чистили каждую неделю, он блестел, как золотой.

Услышав его голос, отец мог предсказать погоду назавтра; мать же по его голосу знала, как себя чувствует ее семья: самовар выражал настроения дома. Этому самовару не было цены.

И еще одна особенность была у Платовых: они умели создавать иллюзии и верить в них. Одной из них, самой постоянной, были их «небесные путешествия». Они начинались так:

Глафира, починяя носок, вдруг приостанавливала работу, глядя в изумлении на дыру:

– Как странно! Дыра имеет совершенно точные очертания Южной Америки!

– Южной Америки? – подымал голову от учебника Гриша. – Там сейчас не зима, как у нас, а лето.

– Лето? Но это ещё где и как. Если ближе к экватору… а если ближе к полюсу, то и не очень тепло. – И Котик раскрывал географическую карту.

– Мама! Мы же не были никогда в Южной Америке! – начинала Мушка, и ее голос дрожал от подозрений, что жизнь обидела их. – Мама, почему мы не едем в Южную Америку, если там лето, когда здесь зима?

– А разве можно получить туда визу?

Теперь уже вся семья подымалась, заинтересованная этим вопросом. – Как достать туда визу?

– Вот в чем наше несчастье… – и голова госпожи Платовой высовывалась из кухни. – Сначала мы узнаём – дают ли визу? – и сразу уже готовы ехать в ту страну. Надо бы сначала разузнать про все страны мира, выбрать, что самое лучшее, что нам более всего подходит – и потом уже всеми силами добиваться визы туда! Вот как надо поступать!

И голова ее опять исчезала в кухне.

– Всё зависит от удачи, – весело решала Глафира. – Уедем в Южную Америку и будем жить там все вместе, весело и счастливо.

– Не забудь Володю, – шептала Галя. – Володю надо обязательно увезти с нами.

– Конечно. Все будем работать. Построим свой собственный дом. Большой дом: каждому отдельная комната…

– Я буду жить на чердаке. – заявлял Котик, – и чтоб чердак был большой, а потолок высокий… у меня будут разные машины.

– И сад, – вздыхала болезненная Галя.

– И деревья? – волновалась Мушка. – Мама! Идите сюда: они не говорят мне, будут деревья?

– А как же? – и отец откладывал книгу в сторону. – Раз есть сад, то, конечно, и деревья будут.

– Но какие, какие деревья будут? – волновалась всё более Мушка. – Фруктовые? Ягодные? или просто овощи? Скажите мне! Скорее, скорее скажите!

– Я буду поливать сад. Я сам буду всё копать, всё поливать и за всем смотреть в саду, – решал Гриша.

– А я? Что я? Что я буду делать? – волновалась Мушка.

– У меня в комнате будет кисейная занавеска, – тихо мечтала Галя. – Она будет раздуваться от ветра. Под окном – ящик с петуньей.

– Да, придется поставить электрический мотор, – решал Костя.

– Вода, свет, радио – папе, ледник для продуктов – маме, Гале – электрический веер…

– А мне веер? А мне электрический веер? – почти плакала Мушка. – Почему ты не сказал, что и мне электрический веер? Мне бы маленький, поменьше, но очень красивый такой веерок!

– Постойте, – появлялась из кухни голова. – Не устраивайте никакого радио в папиной комнате. Ставьте его подальше, где-нибудь в конце дома. Помните: папе нужен покой.

– Нет, отчего же… – соглашался отец. – Если устану, можно и выключить. Но вообще будет приятно прилечь у себя на диване и послушать, что делается на свете…

– У папы будет широкий, большой и мягкий диван, – предлагала Галина. – Мы его покроем ковром.

– А мне? А у меня будет диван? – вопрошала Мушка. – Мама, мама! Они мне не дают никакого дивана. Мне надо хорошенький такой диванчик и поменьше…

– Как только папа придет с работы… – начинал Котик.

– Папа?. С работы? – весело кричала Глафира, – с какой это работы? Папа уже не будет больше работать! Зачем тогда и ездить папе, если он везде будет на нас работать. Работать будем мы, а папа…

– Мы сложимся и купим папе лошадь и коляску, и он будет кататься!

– А я? А я? Я с ним? – уже плакала Мушка. – Мама! – звала она, и голос ее дрожал от слез. – Мне бы тоже лошадку, ну, хоть маленькую, и колясочку бы малюсенькую…

– У меня будет собака, – решал Котик. – Нет, лучше ружье. Нет, лучше и собака и ружье. Я буду ходить на охоту. Из меха будем делать пальто.

– А я куплю осла, – решал Гриша.

– Только чтоб он не кричал под моим окном, – просила Глафира.

Тут появлялась в комнате госпожа Платова и заявляла решительно и строго:

– Довольно! Что это – коляски, ружья, собаки, ослы… Прежде всего мы покупаем корову. Это прежде всего…

И когда заканчивалось «небесное путешествие», и все видели себя опять дома, на старом месте, никто не чувствовал разочарования. Казалось, они уже съездили, пожили там, насладились и вернулись. Все выпивали еще по чашечке чаю и, утомленные, счастливые, ложились спать.

В эту семью и вошла Лида, чтобы прожить с ней шесть недель. С первого же дня всем показалось, что Лида и всегда жила с ними, такое полное взаимное понимание установилось между нею и ими.

Для Лиды в бедности не было тайн. Она сразу поняла и оценила, чего стоило им гостеприимство: лишний человек – лишний расход. С какой радостью поэтому она в первый же вечер раскрыла коробку шоколада, подаренную ей мистером Райндом, и, улыбаясь смущенно, поставила ее после ужина на стол со словами:

– Пожалуйста! Это – десерт!