Текст книги "Северная Федра"

И все-таки, зачем Сотников позвал Ипполита обратно в свою жизнь? Есть ли в этом жесте какой-нибудь смысл? Как сложатся их отношения и произойдет ли наконец сближение?

Алексей Иванович еще раз взглянул на сына. Теперь лицо его мальчика не было открытым, как у девственницы перед исповедью, теперь оно стало замкнутым и жестким, без тени любопытства, и не нужно быть большим провидцем, умеющим читать чужие мысли, чтобы, взглянув в это лицо, не прийти к неутешительному выводу.

Ипполит, внезапно почувствовав на себе пристальный взгляд, оторвался от приготовления бутерброда и в упор посмотрел на отца. Оба испытали неловкость, оба поняли, что видят перед собой совсем не то, на что рассчитывали, совсем не то, о чем мечтали, а всего лишь крохотную внешнюю картинку, в которой живет целая череда ликов, похожих на отражение друг в друге двух зеркал, отражение, пугающее своей непостижимостью и бесконечностью. И не более того. В таких отражениях кроется нечто более глубокое, чем возможно понять, нечто, лежащее в другой плоскости и недоступное обычной природе вещей. Оба промолчали. А что тут скажешь? Об этом не говорят вслух, и не называют вещи своим именами. Так что и нечего гоняться за иллюзией, растрачивать себя на миражи, подчиняться глупым условностям или отдаваться игре родственного воображения. Как есть, так и есть.

Оба слабо улыбнулись. Так уж сложилась жизнь. Первым отвел глаза Ипполит. Алексей Иванович вновь погрузился в новости.

В этот момент в столовую вошла Инга Берг. Она зачем-то надела свое самое скромное черное платье с отложным белым воротничком. Инга тщательно подготовилась, чтобы произвести впечатление праведницы. Удержаться и не актерствовать, не заигрывать с этим молодым человеком было выше ее сил. К завтраку она появилась с безукоризненно убранными назад волосами и таким видом, будто бы до конца не определилась с ролью: то ли целомудренной девы, какой никогда себя не чувствовала, то ли добропорядочной старшей наставницы, какой, бесспорно, никогда не была. На мужа Инга не обратила внимания, поскольку по многолетнему опыту супружества знала, что пробить утреннюю компьютерную стену невозможно.

– Тебе очень идет, – неожиданно оторвавшись от новостей, небрежно, с некоторой колкостью обронил Алексей Иванович. – Правда, с ролью наивной школьницы ты запоздала лет эдак на двадцать.

Его глаза странно блеснули. Или фальшь во внешности жены покоробила Алексея Ивановича, или в нем банально проснулась полуосознанная ревность, та самая, которую он ни в коем случае не признал бы. К кому Сотников ревновал, он бы и сам не смог определить. Это было смешанное чувство. Ревность к возрасту жены, к возможным соперникам, к завтрашнему дню, в конце концов – даже к этому чудесному черному платью. Как бы то ни было, но в этот момент ревность сделала его помолодевшим и почти красивым. Сотников торжествующе улыбнулся и вновь уткнулся в экран ноутбука.

Инге потребовалась вся ее выдержка, чтобы лишь мило улыбнуться, ибо эти невозможные, неуместные слова в прах развеяли задуманный ею эффект. А она терпеть не могла, когда ей бессовестно портили заранее подготовленную сцену.

– Какие новости? – Сухо спросила мужа Инга, наливая в стакан мятной воды из кувшина.

– Тебя это вряд ли заинтересует.

– Это почему же?

– Пишут, к сожалению, не о тебе. Сегодня новость номер один – вчерашний концерт Ипполита. Пишут, представь себе, что мой сын – звезда классической музыки.

– И это все?

– Нет, не все. Вот послушайте: «Ипполит Сотников – один из самых востребованных музыкантов. Он отличается от многих молодых своих собратьев необыкновенной манерой исполнения и редкой красоты звуком, – вслух начал читать Алексей Иванович. – Искренность его звучания завораживает буквально с первых звуков. Виртуоз дает концерты на самых престижных площадках мира. Несмотря на молодость, Ипполит Сотников успел сыграть со многими крупными оркестрами и дирижерами. Следующий концерт музыканта состоится уже через несколько недель в Тель-Авиве, куда Сотников отправится по приглашению Израильской филармонии». Ну и так далее.

– Как это мило! – неискренне удивилась Инга. – Кстати, а о чем вы играли вчера вечером? – она обратилась к Ипполиту.

– О чем? – зачем-то переспросил молодой человек. – Разве вы не слышали? В музыке, как и в жизни, речь всегда идет о жизни.

– А вы не слишком-то многословны, – она уставилась на него своими сверкающими огромными прозрачно-зелеными глазами.

– Видите ли, Инга, музыку нельзя рассказать, – будто оправдываясь, неловко начал Ипполит. – Я полагаю, что сухость языка не способна мгновенно и ярко передать, к примеру, вспышки пламени или абсолютное обледенение, которые порождают наши чувства. Словам это не дано, у слов отсутствуют такие оттенки, это под силу лишь музыке, и каждый улавливает в ней что-то свое, что-то про себя…

– Послушайте, я – актриса, и я с вами не согласна.

– Нет ничего глупее, чем спор двух мировоззрений, – сухо вставил Алексей Иванович. – У каждого своя реальность – один видит белое, другой – черное, каждый рассматривает жизнь через призму собственного ума или собственного невежества. Одному близка поэзия, а другому – непристойности. Не так ли, дорогая?

– Вчера немного душил воротничок и дрожали руки, – честно признался Ипполит, пропуская мимо ушей слова отца.

– У вас могут дрожать руки? Отчего же? Вы были взволнованы? – спросила Инга и немного удивилась, услышав вежливый яд в собственном голосе. Откуда он взялся?

– Волнение перед концертом – состояние вполне естественное для музыканта.

– Думала, к вам это не относится, – Инга слегка пожала безукоризненными плечами.

– Почему? Разве я особенный? Я такой же, как все, и когда я перестану волноваться, все тут же закончится.

– Закончится? Что? Наслаждение аплодисментами? Успех у пресыщенной публики? Действие славы с ее буйством страстей? – сама того не заметив, Инга почему-то перешла на вызывающий тон.

Сотников сидел, посасывая косточку от маслины и, к своему вящему изумлению, видел, что его жена волнуется. Когда она по-настоящему волновалась, ее легкий скандинавский акцент заметно усиливался. Она начинала спотыкаться на каждом слове, и Алексей Иванович от этого терялся, он почувствовал себя блуждающим в темной пещере, из которой он не в силах найти выход. Он подумал: наверное, это и называют предчувствием, когда нет никаких серьезных причин для тревоги, а тревога все-таки есть, когда охватывает ощущение неотвратимости, неизбежности краха. Эта мысль была ему крайне неприятна.

– И что же тогда случится? – довольно резко продолжила Инга, словно желая показать, что здесь никто не ослеплен его талантом – она в первую очередь. – Публика от возбуждения перейдет к отчаянию, увидев, как гаснет ваша звезда? Откуда несомненная уверенность в том, что сцена без вас не обойдется?

– Разве я это сказал? – удивился молодой человек. – Этого я не говорил. Я об этом даже и не думал. Мне кажется, что сцена молниеносно дает оценку любому. На ней случайности долго не задерживаются. И я ей доверяю.

– Доверяете и наслаждаетесь, – не унималась Инга.

– Что, простите?

– Только не отрицайте, что не испытываете наслаждения, когда гипнотически воздействуете на публику! Не поверю!

– Не отрицаю. Толика здорового честолюбия мне не чужда, как и любому музыканту.

– А почему вы решили стать музыкантом? Ваши учителя сулили вам успех?

– Нет, мои педагоги обошлись без сладких пророчеств, – монотонно говорил Ипполит, глядя сквозь арочное окно на желто-зеленую лужайку. – Музыкантом я не стал, а всегда им был, просто не знал этого, пока не взял в руки скрипку. И я чувствую, что готов принять и радости, и трудности, и позор, и успех, уготованные мне сценой. Я уверен, что именно там мое место, на сцене вся моя жизнь.

– В таком случае, я хочу задать вам один не такой уж неприличный вопрос. А как же женщины?

Тут сердце Инги невольно дрогнуло, она попыталась найти оправдание тому, что с ней происходит: «Зачем я спросила его о женщинах? С какой стати? Мыслимо ли вовлекать мужчину в подобные откровенности?» Однако она побоялась прямо и честно себе ответить, что именно с первого взгляда на него ее волновал вопрос: как он утоляет собственные желания.

– Что вы имеете в виду?

– Не прикидывайтесь евнухом, Ипполит, – говорила Инга, пытаясь смягчить свои вызывающие высказывания благопристойным выражением лица. – Вы же молодой мужчина. Или вы тайно храните целибат? Впрочем, все артисты на этот счет не слишком откровенны, они самые настоящие притворщики.

– Ах, в этом смысле… – нисколько не смутившись, ответил Ипполит, – Да, не отрицаю, что люблю женщин, их нельзя не любить, но не думаю, что это тема для обсуждения за завтраком.

Он ответил ей ласковой, чуть смущенной улыбкой, заправляя за ухо неправдоподобно красивые черные волосы. С виду Ипполит был прост в общении, или, может быть, Инге так только хотелось думать, но разговаривая с ним, ей казалось, что она знает его давным-давно, а между тем понимала, что эта видимая простота – просто элементарная воспитанность, и ее не следует воспринимать как проявление мужского к ней интереса. Но при взгляде на молодого человека ее губы непроизвольно вздрагивали.

– А что вы обсуждаете со своими женщинами? – с язвительной улыбкой не унималась Инга, словно играла роль бестактной скандалистки. – Ведь вы же с ними разговариваете?

– По совести сказать, не слишком много.

– А вот это уже не слишком хорошо для вашей мужской репутации.

– Вы меня не так поняли, Инга. Как я уже говорил: на нашем невнятном человеческом языке трудно изъясняться. Я не доверяю словам, иногда даже боюсь слов. Словами люди говорят много пышного и пустого, с их помощью люди лгут, клевещут, оправдывают разного рода мерзости. И если я когда-нибудь решусь поведать женщине о своих чувствах, я исполню для нее Рахманинова… – он задумался, – Видите ли, Инга, музыке дано рассказать нам о чем-то неведомом, но сладостном…

Инга про себя ядовито ухмыльнулась, понимая, что вся эта пустая болтовня, все это юношеское красноречие слишком далеки от реальной жизни, и тем не менее она остро ощутила болезненную иглу ревности. Какой завидной теперь казалась ей участь той таинственной женщины. В сердце поднялся какой-то шум, то ли любви, то ли страсти, то ли беспричинной надежды, и в оттенках этого шума прямо сейчас было не разобраться. Однако, со свойственным ей беспредельным эгоизмом, Инге хоть и на минутку, но захотелось стать именно этой женщиной.

– Если ваша цель музыка, то она не мешает вам запрашивать гигантские гонорары, – прикладывая к носу льняную салфетку, Инга продолжила презрительный обстрел. – Говорят, ваши концерты влетают в копеечку организаторам…

– Ни в коем случае. Музыка – это не цель, а мое хроническое состояние, – спокойно ответил Ипполит, словно и не слыхивал ни про какие гонорары. – И потом скрипка – самая прелестная спутница жизни, о которой только может мечтать мужчина.

– Неужели?

– Да. Она покорна, понятлива, она всегда тебя прощает и доставляет огромное наслаждение.

– А как же острота жизни?

Неслыханная дерзость была в ее интонации. Зачем она взяла такой тон? Для чего ей хочется заслонить собой не только его вчерашний успех, но и свежесть сегодняшнего утра?

Всеми правдами и неправдами Инга зачем-то пыталась его уколоть, хотя нисколько не сомневалась в его искренности. Какая-то неведомая сила подталкивала ее быть резкой и бестактной. Однако же, видя, что весь облик Ипполита дышит такой всепрощающей добротой, немного устыдилась своих нападок. И тут же его доброта и скромность начинали ее раздражать. Она ничего не понимала в этом молодом человеке, а еще меньше Инга понимала свои чувства. Положа руку на сердце, она не осознавала, что делает: то ли пытается очаровать Ипполита своей наигранной живостью, то ли стремится разозлить его откровенной бестактностью. Такое поведение допустимо для женщины лишь в том случае, если она хочет обратить на себя внимание. А Инга именно этого и добивалась. И потом, если бы какая-то высшая сила призвала ее не грешить против правды, то Инге следовало бы честно признать, что в центр ее системы, вглубь ее порядка ворвался совсем иной мир, иной космос, и что ее потянуло в этот космос, что в ней проснулся интерес к молодому человеку, и он далеко не платонического характера, и что удерживать себя в состоянии покоя ей теперь невмоготу. Да, ей следовало бы признать, но… в данную минуту она бы это ни за что не признала. «Нет, ваша честь, ни в коем случае, ваша честь. Никаких тайных умыслов и желаний. Просто обычный завтрак. Разве нет?»

– Ну а как вам «Фиалки в шампанском»? – хвастливо спросила Инга, понижая тембр голоса до протяжной хрипотцы.

– Простите?

– Вы что, не смотрите телевизор?! – голос повысился и стал резче.

– Ах, да, но… видите ли, дело в том, что… – попытался оправдаться Ипполит.

– Ладно, сериалы вы не смотрите, ну а современная эстрада, попса, рок?

– По правде сказать, у меня совсем нет времени…

– Только не изображайте неосведомленность. Нельзя не знать того, что происходит вокруг тебя!

Поведение Инги приняло странный оборот. От возбуждения она буквально ерзала на стуле и крутила в руках апельсин, пытаясь избавить его от кожуры. Ей самой показалось, что застывшие и отвердевшие женские позвонки начали вибрировать и смещаться, рваться и царапаться, как бы делая ей предупредительные знаки. Но она осталась глуха к этим перемещениям и продолжала в том же духе. Чтобы разозлить молодого человека, чтобы как-то его поддеть, она бы охотно спросила, кто такой Рихард Вагнер, если бы не побоялась выглядеть смешно. Быть посмешищем в глазах мужчины не в ее правилах. Уж лучше выглядеть вульгарно, пошло, грубо, но только не смешно!

– Вы скоро улетаете в Тель-Авив?

– К сожалению, да, – Ипполит отвел глаза в сторону.

– Почему к сожалению?

– Не люблю перелеты.

– Вы страдаете фобиями? – вновь ядовито спросила Инга своим хрипловато-медовым голосом, при этом улыбаясь с чуть заметным презрением.

Теперь она неприлично медленно ела апельсин, позабыв о правилах хорошего тона и облокотившись двумя локтями на стол. Яркий утренний свет, проникающий через арочные окна в белую столовую, золотил ее огненные волосы, насквозь их пронизывая. Яркий свет проникал и в апельсин, и в светлую кожу Инги, делая их неестественно прозрачными.

Сотников внимательно наблюдал за происходящим, и оно его порядком раздражало. Его всегда раздражала театрализованная помпезность момента, потому что казалась лживой и безжизненной. Что именно вытворяет его жена? Кого она здесь разыгрывает? Что она пытается скрыть? Он посмотрел на жену с упреком и почувствовал себя отвратительно. Прежде ее хрипловатый голос приносил Алексею Ивановичу блаженное спокойствие и чувство неудовлетворенности одновременно, теперь же этот голос откровенно его раздражал. Настойчивость Инги выводила его из терпения. Что она себе позволяет? Могла бы держать свой сарказм при себе. Зачем она устроила этот нелепый допрос? Что заставляет ее вести себя столь бесцеремонно? Ненависть или обожание? Глаза Сотникова мгновенно загорелись недоверием. Осторожным движением, почти украдкой Алексей Иванович поправил отворот своего синего пиджака, а потом слегка одернул и сам пиджак по боковым швам, да, именно одернул, хотя давно этого не делал. Просто сейчас ему показалось, что пиджак сидит на нем особенно плохо, но он отогнал от себя эту мысль, продолжая наблюдать за женой и сыном.

– Нет, – добродушно, но сдержанно отозвался Ипполит, – не думаю.

– Самая неприятная фобия – бояться быть посредствен ностью, – Алексей Иванович в свою очередь дерзнул выпустить стрелу, отравленную ревностью.

Инга так взглянула на мужа, словно молния опалила огнем старое дерево. На мгновение она отрезвела, понимая, что сильно распалилась и что ей было бы неплохо остыть. «Что со мной? Почему я веду себя как идиотка? Или это его красота обладает такими пагубными чарами и действует мне на нервы? Что за рок привел его в этот дом?» Она собиралась было улыбнуться, но так скривила уголки губ, будто выпила уксус.

– Хотя с практической точки зрения посредственности – прекрасные исполнители, – как можно равнодушнее продолжил Сотников. – Если б на свет нарождались одни только таланты, не снисходящие до простого тяжкого труда, нам всем пришлось бы туго, и мир стал бы слишком уязвим, не правда ли, дорогая?

– Ты заражён практичностью, – довольно бесцеремонно оборвала его Инга, сложив губы в полуулыбке. – Не находишь?

– Возможно.

Все трое разом замолчали и сидели с лицами, похожими на восковые маски. Настала тишина, и в этой тишине каждый шорох сделался громким. Стало слышно, как часы на буфете нарезают время на равномерные нудные дольки, стало слышно, как тягостно дышат Инга и Сотников и как тяжелый дубовый стул скрипнул под Ипполитом. Еще немного, и станет слышно, как за окном плывут облака.

Алексей Иванович взял со стола льняную салфетку, но, вместо того чтобы вытереть ею рот, сначала промокнул лоб, а потом в нее же нарочито громко высморкался, вероятно желая подчеркнуть, что он простой чернорабочий трудяга и ему откровенно наплевать на присутствующую здесь светскую богему. Ему-то что?

Таисия Николаевна разливала кофе в севрский фарфор и покровительственно поглядывала то на кофейник, то на чашки, то на сдобные булочки, посыпанные сахарной пудрой, и при этом откровенно старалась не смотреть на членов семьи. Тишину нарушало лишь позвякивание чайных ложек. Алексей Иванович не очень понимал, что именно здесь творится, однако же он не был слеп и видел, что творится что-то неладное. За столом царило какое-то неуместное напряжение между его супругой и его сыном. Ему были крайне неприятны эти ужимки, нападки, отведенные глаза, недосказанные фразы, все эти полуулыбочки и тишина. Сотников никогда и ничего не боялся в жизни, но он буквально ненавидел то, чего не понимал, а сейчас он не понимал ровным счетом ничего. Почему Инга так волнуется? Она что, хочет понравиться Ипполиту или же попросту пытается его разозлить? Или это одно и то же? Алексею Ивановичу надоела эта замаскированная этикетом перебранка, эта театральная пляска светотеней, кроме того, он отлично знал, что не собирается разрываться между ними, что-то сглаживая и что-то втолковывая двум взрослым людям. Еще он знал по опыту, что если у женщины нет страданий, нет настоящего горя, то она непременно их выдумает, и в них же кинется с головой, особенно если эта женщина – актриса. Для нее разница между правдой и ложью очень невелика.

Да, это был далеко не самый приятный завтрак в жизни Алексея Ивановича. Стараясь не проявлять признаков раздражения и досады, он медленно встал, подошел к резному буфету, похожему на музейный экспонат, открыл дверцу и протянул руку к дремлющим там всевозможным бутылкам. Чем бы себя утешить? Вино он не любил, от вина он пьянел, а от коньяка и водки его рассудок становился ясным. Алексей Иванович решил остановить свой выбор на золотистой бутылке с дорогим коньяком, что было более чем неуместно за завтраком и чего он всячески избегал, особенно в последнее время. Избегал, но не сегодня. Сегодня Сотников налил основательную порцию в коньячную рюмку и, устало прикрыв глаза, выпил ее одним глотком. «Превосходно, – сказал себе Алесей Иванович, почувствовав в горле теплый французский коньяк, – вот так-то лучше. Все-таки напрасно спиртное называют злым зеленым змеем. Где же здесь зло? По совести сказать, алкоголь – это вовсе не зеленый змей, а добрый верный пес, лежащий у ног хозяина, и его следовало бы не бранить, а возблагодарить за преданность. Алкоголь – это надежное, быстродействующее лекарство от всех потрясений, от всех проклятий, обид и отчаяний, это самый настоящий тайный сообщник, способный скрасить любое скучное сборище, сделав его более остроумным и привлекательным. А разве нет? В конце концов, алкоголь – это поддержка и опора профессиональных мыслителей и интеллектуалов, не говоря уже о простых рабочих людях. Кто скажет, что это не так?! Ну и напоследок, алкоголь – это наш давний друг, который утешает нас без всякой лишней болтовни».

И Сотников, нисколько не смутившись, не говоря ни слова и не удостоив никого даже кратким взглядом, вышел из столовой. Все сделали вид, что ничего не произошло. За ним поспешно проследовал Ипполит, а Таисия Николаевна с невозмутимым лицом опять взялась за чашки севрского фарфора.

* * *

– Я помогу вам убрать со стола, – неестественно ласково сказала Инга, хотя в отношениях между хозяйкой и работницей никогда не было ни сердечности, ни искренности. То ли из-за разницы в возрасте, то ли по другим причинам, не лежащим на поверхности, женщины не стремились сближаться.

За девять лет жизни бок о бок в одном, пусть и огромном, доме Инга испытывала самые разные чувства по отношению к домработнице. Поначалу та, со всей ее чопорностью и этикетом, была Инге безразлична, словно скучный предмет из другой эпохи. После безразличия у молодой хозяйки появилось некоторое снисхождение к домработнице, ему же на смену пришло банальное женское любопытство, которое, в свою очередь, периодически сменял самый неподдельный интерес к этой замкнутой женщине. В последнее же время потребность в общении у энергичной Инги была продиктована необходимостью выговориться, излить кому-либо свои чувства, а то и доверчиво открыть душу. Одинокая Инга Берг жаждала поделиться с кем-нибудь своим внутренним бурлением, она невольно искала подругу – в надежде, что ее откровенность не будет ложно истолкована.

Таисия же по своей природе казалась немногословной, нелюдимой, и Инга поначалу даже предположила, что ее молчаливая загадочность – это следствие недостатка интеллекта или незначительного словарного запаса, но, внимательно приглядевшись к домработнице, послушав ее краткие высказывания, мгновенно отмела эту версию. К тому же в Таисии обычная ее стыдливая любезность порой сменялась какой-то совершенно бесстыдной резкостью, заметной даже невооруженным глазом, и это было только одной из странностей таинственной мизантропки. Слишком часто глаза Таисии казались уставшими, чтобы проявлять интерес к этому миру, но временами она производила впечатление мудреца, умеющего читать по звездам, и это всерьез пугало Ингу.

– Нет нужды, дорогая, я и сама прекрасно справляюсь, – взгляд домработницы едва скользнул по черному школьному платью Инги, – не тратьте времени попусту.

– А почему вы много лет служите здесь, в этом доме, Таисия Николаевна? – как можно любезнее спросила Инга, продолжая сидеть за столом и крутить в руках кожуру апельсина. Почему она задала этот вопрос спустя целых девять лет? Что заставило ее спуститься с высот кинодивы и хозяйки дома до жизни скромной домработницы? Кого Инга искала в Таисии – собеседника или слушателя? Или, может быть, кого-то еще?

– Поверьте, дорогая, судьба порой оказывается безжалостным противником, и именно она заставляет нас жить так, как мы живем, а не так, как нам бы хотелось. Именно она вынуждает нас заниматься тем, чем мы бы никогда не занялись по собственному желанию. Но должна признаться: в этом доме я нашла покой и уединение, кроме того, – добавила она, смахнула салфеткой крошки со стола и начала собирать ножи, вилки, ложки, – Алексей Иванович был всегда безупречен по отношению ко мне.

– Правда?

– Именно так.

– А чем вы увлекались в юности, Таисия? – неловко спросила Инга, пытаясь хоть как-то завязать разговор.

– Я была увлечена игрой, – неожиданно ответила домработница.

– Неужели? Вы были актрисой? – оживилась Инга.

– Увы, моя дорогая, я была увлечена другой игрой. И отнюдь не театральные подмостки приводили меня в восторг, а зеленое сукно… – женщина восхищенно улыбнулась своим воспоминаниям, что-то затеплилось в глубине ее холодных зрачков, но тут же погасло, – зеленое сукно – этот символ русского фатализма, по нему во все времена волнующе струились деньги, мысли, чувства, а иногда, представьте себе, и жизни. Так вот, я была ярой почитательницей этих волнений… Правда, все это далеко в прошлом… Поговорим о чем-нибудь другом.

– О чем же? – искренне растерялась Инга, не зная, что бы еще спросить. – А почему… а почему вы не вышли замуж?

– О, не уверена, что это было необходимо. Правда, многие женщины от двадцати до шестидесяти пяти предпочитают замужество. Они целиком и полностью отдают себя в распоряжение мужчин, которых не любят, терпят их сопли и слезы, принимают их дурной характер и потакают их болезненно высокому представлению о себе. Такие женщины тратят ничтожно короткий отрезок, что зовется жизнью, на скуку и раздражение в обществе мужа. Ну что же, понять их можно: всю жизнь при деле, всю жизнь пристроены. О себе могу сказать, что я никогда не относилась к их числу.

– А как же любовь? Только не говорите, будто не знаете, что это такое.

– Любовь… – Таисия нахмурила лоб, будто пыталась что-то вспомнить. – К счастью, мне удалось избежать этой неприятности. Скажу вам по секрету, дорогая, я всю жизнь страдала природным бессердечием.

– И что же, вы совсем никогда…

– О, нет-нет, ничего подобного, я не была одинока и жила вполне по законам природы. Мужчины иногда заглядывали, чтобы засвидетельствовать свое почтение даме. Впрочем, мое прошлое было довольно скучным. К тому же, милочка, я не имею болезненной склонности ностальгически предаваться воспоминаниям, то и дело извлекая из памяти полинявшие лики своих несбывшихся надежд.

– Но разве вам совсем не хотелось любить?

– Инга, любовь – это ведь не то, что на каждом шагу под ногами валяется – бери не хочу. Там, бесспорно, много что валяется, но ничего путного, как правило, не попадается, и любовью это не пахнет. И потом, то, что мы хотим, порой не имеет никого значения из-за неосуществимости. Не так ли, дорогая? – Таисия бросила на Ингу снисходительно-сочувственный взгляд со странным металлическим отблеском.

Инга заметила этот блеск и внутренне поморщилась, словно на нее взглянул человек с железным сердцем.

– Видите ли, чем меньше мы встречаем взаимности, тем сильнее влюбленность, и наоборот. Кажется, так? Впрочем, оставим это… Но, в отличие от вас, Инга, я вполне счастлива.

– Счастливы? – крайне удивленно переспросила Инга. – А что же такое по-вашему счастье?

– Да что это с вами сегодня, голубушка? У вас какое-то особое настроение, – она сделала ударение на слово «особое», – или вам дурно?

– Нет, благодарю, я вполне здорова.

– Тогда что это за неуместная тяга к философии? А счастье, в моем представлении, – это согласие между человеком и его судьбой, если вам будет угодно.

– Вы в этом уверены?

– Боже ты мой, да что на вас нашло? Хотите чая с чудесными успокоительными травами? Я сейчас же приготовлю.

– И все-таки, – Инга умела быть настырной.

– Я уверена только в том, что ни в чем нельзя быть уверенной. Но посудите сами, вы третья жена у Алексея Ивановича, а третьей быть всегда непросто.

– При чем здесь мой муж? – Инга удивленно округлила глаза.

– А разве речь сейчас не о нем? – в свою очередь удивилась Таисия. – Две жены… уже жили в этом доме и допекали вашего мужа. Мы из деликатности не упоминали о них, но это вовсе не означает, что их не было. Они были, и… – она запнулась, а потом как-то странно сказала, – и много лет жизни ваш супруг провел в их обществе, влюблялся, расставался, рядом с ним эти две женщины проливали слезы и, как две змеи, все здесь опрыскали ядом. Так что у вашего супруга славное прошлое, и прекраснейший Ипполит Алексеевич хоть и ангел, но далеко не небесного происхождения, уверяю вас. И зачат он был именно в этом доме.

– Подумать только, – растерянно прошептала Инга, словно это была для нее настоящая новость.

– После двух жен, дорогая Инга, мужчины редко смеются, да и семейное ложе уж больно истоптано. Не замечали?

– Мой муж – прекрасный человек, – не слишком уверенно она вступилась за супруга.

– В чем же его прелесть?

– Он умен, – быстро выпалила Инга первое, что пришло ей в голову.

Инге стало неловко за этот разговор, причем неловко перед собой. Она впервые почувствовала себя нелепой приспособленкой, никчемной содержанкой, к тому же без гроша за душой. Ей захотелось оправдаться хотя бы для себя самой, но она прекрасно понимала, что из любых слабостей и пороков при желании можно вывести целую философию и еще откровенно возмущаться теми, кто ее не разделяет. Коротко говоря, этот нелепый разговор, да и нелепая домработница определенно действовали Инге на нервы, хотя она сама же разговор и затеяла. Прерывать его она тоже не решалась, во всяком случае до тех пор, пока не поймет, куда клонит Таисия.

– Согласна, дорогая, ум – это чудесное приобретение, но не диковинка для мужчины. Есть ли что-нибудь еще?

– Не пойму, к чему эти вопросы?

– Видите ли, дорогая, иногда мы перестаем замечать, что лжем сами себе.

– Вы о чем? Если уж на то пошло – он щедрый. На свете не так много мужчин такой породы, – Инга почувствовала некоторую странность в собственном поведении, она говорила так, словно извинялась перед домработницей за свой выбор мужа.

– Конечно, еще не перевелись мужчины, которые время от времени, так сказать в перерывах, между амбициями и собственными причудами, вспоминают о своих женщинах, беспокоятся о них и служат им опорой, – довольно равнодушно заявила Таисия, но чуткое ухо Инги все-таки уловило едва различимые нотки непонятной жесткости. – И есть женщины, выходящие замуж по причинам, гораздо менее достойным уважения, чем им самим кажется. Такие женщины слишком часто рассматривают жизнь в объятиях своих мужчин как надежный источник дохода. Не так ли, голубушка?

– Я не могу этого знать… я никогда не думала об этом… я не придавала этому значения… по слабости или по усталости…

Сейчас Инга не слишком покривила душой. Разумеется, она знала, что жизнь в браке без любви безнравственна и мало чем отличается от прелюбодеяния, знала и то, что люди отдают себя друг другу за деньги и удобства. Таких браков в своей жизни она насмотрелась пруд пруди, но почему-то никогда не считала себя к ним причастной. Словно к ней это не относилось. А оказывается, что она и сама… Эта банальная истина, этот дешевый вывод не просто обеспокоил Ингу, а напрочь лишил равновесия, какая-то защитная оболочка слетела с нее, и она оказалась не в силах лицедействовать.

– Понимаете, Таисия, что-то во мне не ладится… или разладилось… и я не знаю, как об этом сказать… – лепетала Инга неловко.

– О, не отчаивайтесь, такое случается. Зачастую между женщиной и блаженным удовольствием существует некий барьер, делающий это удовольствие невозможным. Причем у каждой женщины этот барьер свой. Вы это хотели сказать? – беззастенчиво произнесла домработница. – Боюсь, в вашем супруге, как в любом старике, нет сока молодости, ничто уже не будоражит его кровь, его больше не переполняет жизнь, в нем давно умерло желание безумствовать. И я нахожу это досадным. А вы, милочка?