Текст книги "Северная Федра"

Княжне хотелось поговорить с Рюриком о добре и зле, о Божьей воле, которая учит людей добру и которая в последнее время все больше и больше занимает ее мысли. Но она побоялась и смолчала. Она старалась без нужды не говорить, поскольку знала, что под землей сидят злые гномы и слушают каждое оброненное слово. Может быть, именно по этой причине ее род и ее предки не страдали болтливостью. Князь словно прочел ее мысли и резко спросил:

– Ты что же это, княжна, посмеешь быть ослушницей?

Лицо его было сурово от волнения, а правый глаз немного вздрагивал.

– Будь осторожна в своих суждениях о других верах. Наши боги могут подслушать твое своеволие и наказать тебя – принести тебе лиха. Сама знаешь, у нас много богов – Перун, и Один, и Тор, и пусть они спорят промеж собой, пусть даже играют на шей кровью, раз такова их воля; но это наши боги, и подчиняться им – наша участь.

Юная Эфанда смутилась, слова князя ее напугали, и она решила отступить. Она была наслышана о буйном нраве славянского князя, о его прозорливости, о небесном даре все и вся видеть и знать наперед, и не посмела продолжать далее столь опасную, но волнующую ее сердце тему. Урманская княжна сомкнула свои нежные, безупречные губы, умеющие, как покажет время, когда надо – молчать, а когда надо – говорить, и лишь исподволь поглядывала на суровое лица князя. Скромно опустив глаза, она подумала про себя: «Храни его Господь!»

Князь заметил, что испугал и зачем-то оттолкнул эту девочку. Княжна сразу приглянулась ему, а что до ее болтовни, то он и сам каким-то внутренним чутьем понимал, что вера всегда была, есть и будет объектом столкновения людских предубеждений и страстей, и что попирать чужую веру – это все равно что сжигать чужую душу. Он видел, как княжна испуганно поджала губы, как взволнованно стала вздыматься ее легкая маленькая грудь, и ему захотелось смягчить повисшее напряжение, быть с княжной поласковей.

Празднество тем временем продолжалось вовсю; празднующий люд внимательно наблюдал за этой парочкой, со значением переглядывался, понимая, что дело будет. Одобрительная искра пробежала по толпе, кто-то в голос засмеялся, кто-то подмигнул, кто-то начал перешептываться и утвердительно кивать головой в знак согласия.

– Как твои родичи? – наконец спросил князь.

Княжна наклонила голову, как бы говоря, что с родичами все в порядке.

– Почему твоего отца зовут Кетиль Лосось?

– Разве ты не слышал? – оживилась она. – Эта история случилась с ним, когда ему было всего девять зим. Его отец, мой дед по имени Халльбьерн, послал его удить рыбу, дал ему крючки, леску, стругу и отправил его в море. А Кетиль ослушался отца своего Халльбьерна, он прихватил с собой топор и решил сначала уйти подальше от хуторов, пойти через лес на север, на острова к скалам, туда, где живут великаны.

– Зачем ему на север? – улыбнулся Рюрик юной княжне.

– Кетиль знал, что на севере летает страшный дракон, с крыльями и змеиным гибким хвостом, с шумными ноздрями, что из глаз и оскаленной пасти его полыхает и дымится огонь. Этот дракон внушал всем ужас, нападал на людей, и даже великанам не под силу его одолеть, и если ты не можешь защищаться секирой, то он тебя сожрет, и ты исчезнешь без следа. В тот день Кетиль выследил у скал этого дракона, точным ударом топора разрубил его пополам, сбросил тело чудовища в воду, смыл с себя драконью кровь и как ни в чем не бывало вернулся назад домой. На пороге его встретил Халльбьерн и спросил, много ли поймалось рыбы, тогда Кетиль устало вздохнул и ответил, что там, где ловят мальков, он разрубил пополам лишь одного плывущего лосося. Засмеялся Халльбьерн и сказал: «Если ты таких страшилищ называешь мальками, то теперь тебе ничто не страшно». Вот так и случилось, с тех пор и стали отца называть Кетиль Лосось.

– А ты про то откуда узнала?

– Про то все знают. Про него в Халогаланде много разного сказывают. Как он враз убил четырех горных великанов, как одной рукой столкнул с море привязанную ладью, как с викингами в походы ходил…

Пока Эфанда говорила, князь смотрел на нее с оценивающей ухмылкой. Девушка это заметила и притихла под его долгим взглядом. Молчал и князь, отчего-то смутившись простого разговора. Хоть ему и показалось, что между ними возникла взаимная симпатия и что княжна на него смотрит не без интереса, однако он понимал и то, что может ошибаться. Если предположить, что он ей приглянулся, то с его стороны было бы наивно полагать, что она воспринимает такого грузного старика всерьез. Рюрик видел, что глубинные чувства юной княжны не тронуты, и не могут быть тронуты. Она слишком чиста и невинна, молода и неопытна, чтобы посмотреть на него так, как могла бы взрослая женщина посмотреть на мужчину. Но к собственному удивлению князь почувствовал, как в нем самом вскипает ретивое, как неожиданно внутри начинает бить горячий источник.

– А у тебя есть родичи? – в свою очередь спросила княжна.

– Были два двоюродных брата, Синевуска и Труворка, но они умерли несколько зим назад, один в Белоозере, а другой в Изборске. Потому один я остался.

Загрубевшее лицо князя пугало урманскую княжну своей выразительностью, а вздувшиеся на шее вены, походившие на прожилки грубого камня, заставляли теряться. Рюрик подошел к ней так близко, что стали отчетливо видны все его мелкие морщинки, все складки и выемки лица, и лицо это дышало таким страстным желанием, что Эфанда в испуге отшатнулась, не зная, кому из богов молиться, у кого просить сил и смелости.

«Ежели я когда-нибудь на ней женился бы, то она принесла бы мне наследника, – подумал князь. – Скандинавы не пошли бы больше грабить наши селения, палить наши земли, они не стали бы оставлять после себя горы золы».

* * *

После болезни жены бывший викинг Кетиль заметно сгорбился, постарел и, несмотря на свой большой рост и широкую кость, стал казаться немного ниже. Жена его, Ингунн, понемногу шла на поправку, но была все еще слаба. Опасная хворь миновала, и теперь Кетиль мог спокойно выдохнуть, расправить плечи и объявить семейству о грядущих переменах. Теперь он чувствовал себя свободнее и мало-помалу обретал мир и покой, а до этого был словно сам не свой. Много зим он прожил с женой бок о бок. Рыжеволосая его Ингунн никогда не слыла красавицей, но в молодые лета была недурна собой. Кетиль любил ее всей душой. Когда-то давно, молодым викингом, он увидел Ингунн в свейских землях. С самого первого взгляда он почувствовал жгучую любовь к этой тихой, замкнутой, непорочной женщине и с радостью пронес ее сквозь всю жизнь. Сейчас же Ингунн лежала в их угловой горнице на свежей соломе, поверх блестящих шкур рыжей лисицы. Бледная и исхудавшая, с убранными под косынку волосами, она казалась совсем молоденькой. Ее простое платье из грубой шерсти украшала дорогая серебряная селье, а тонкие руки были сплошь унизаны тончайшими обручьями.

– Укройся, хозяйка, а не то озябнешь, – бережно сказал жене Кетиль, почувствовав, что в горнице свежо, – ты еще слаба. Ты и так напугала до смерти всех родичей.

Ингунн в ответ едва заметно улыбнулась, порадовалась искренней заботе мужа и натянула на себя бурую медвежью шкуру.

Кетиль облегченно вздохнул. Засиделся он здесь, замаялся. Ему приличнее было бы снарядить ладью да пойти за рыбой в открытое море, пойти на веслах с гребцами, с рыболовными снастями – это куда лучше, чем околачиваться дома в горнице подле жены. Однако Ингви была ему не просто женой, но близкой подругой, с ней он делил и почет, и богатство, и горе, и болезни, и опасения, и тревоги. Прежде, когда Кетиль отправлялся в боевые виги, Ингунн оставалась за хозяйку. Хозяйку жесткую и бескомпромиссную, одержимую жаждой порядка и не допускающую распрей. Не таил Кетиль от нее ни одной своей сокровенной думы и всегда сам старался узнать, что у нее на сердце. Потерять ее – это все равно, что дать ворону выклевать себе сердце, потерять ее – значит и самому больше не жить. Страх увидеть жену мертвой каленым железом приковывал Кетиля к ее ложу. Потому, когда Ингунн слегла в сильном жару, Кетиль бессчетные дни и ночи, восходы и закаты не отходил от нее, ухаживал, как заботливая кормилица, и не допускал к ней никого, кроме их общих чад.

Много детей померло у них в молодых годах, и смерть каждого ребенка принимали они к сердцу, хотя и знали – на то была воля богов. Уцелели только трое – старший сын Олаф, дочь Эфанда и меньшенький Йон, народившийся всего восемь зим назад и прихрамывающий на одну ногу, и над этими тремя тряслись они из последних сил. В те далекие зимы, что дети малолетствовали, Ингунн была им заботливой родительницей, сколь могла долго давала детям свое молоко, считая, что в нем не только пища для жизни и все лекарства, но и вся ее нежность. Такой же заботливой Ингунн осталась и доныне.

Еще немного потоптавшись, Кетиль поправил на себе кушак и вышел во двор. Погода стояла хорошая, ветреная, солнце то закрывали небольшие тучки, похожие на стаю налетевших черных птиц, то яркое светило вновь высвобождалось из их плена. Дело шло к концу лета. В небе уже отчетливо виднелись красноватые прожилки, предвестники осени, – значит, и до холодов недалеко, тем более что и серпень уже на исходе. Расправив широкие плечи, Кетиль тяжело вдохнул полной грудью порыв северного ветра, запах свежего сена и сушеных ягод. В груди что-то защемило. Старый он стал, время суровых битв на драккарах для него безвозвратно ушло, пришли другие времена с другими заботами.

На дворе его трудилось много люда – и пожилого, и молодого: одни возили сено повозками и сгружали в небольшой старый стабюр; другие тут же строили стабюр новый, высокий, укладывая на крупные камни свежеобтесанные доски. Молодые лица, раскрашенные румянцем, веселились, шутковали, пожилые слегка бранились, но все трудились собранно, не покладая рук, чтобы до вечера управиться. Беззубые старцы сидели на завалинке, согнувшись в три погибели, и плели рыболовные сети из корневищ и полотна, постукивая по ним деревянными киянками, чумазые дворовые дети хлюпали ногами по жидкой грязи.

Сама огромная усадьба стояла на возвышении, прямо перед ней расстилалась равнина, сперва похожая на море, а далее переходившая в плоскогорье. Крошечные людские домишки были разбросаны то здесь, то там, словно рыбацкие ладьи, кочующие на волнах. Из усадьбы хорошо просматривались серые скалистые горы с белоснежными пенистыми верхушками, виднелись и расщелины, густо поросшие старыми деревьями.

Много земли Кетиль держал в руках, хоть она, земля-то, была мало пригодна для земледелия. То пастбища, то горные выгоны для скота, то скалистые леса для охоты, то скалистые выступы, поросшие мелким кустарником, то болотистые низинки, то мшистые каменные россыпи. Ну и куда? Что тут вырастишь? Потому возделанной землицы почти не было – так, лишь крохотные островки, похожие на заплатки на грубой домашней рубахе. Зато на горных выгонах пасли скот, в скалистых лесах охотились на зверей, на диких лесных кабанов, на птиц, гнездящихся на плоскогорьях, ловили оленей в ямы. В общем, хозяйство содержалось в порядке, хозяином Кетиль был и умелым, и справедливым. С людьми первым делом был в ладах, обращался ровно, а вот к рыбной ловле, да охоте на лис, медведей и волков относился с особым рвением. Были в его хозяйстве свободные люди, были и трэллы, но и с ними Кетиль не проявлял особой суровости. Жил при дворе в сторожевых избах и небольшой отряд воинов, на случай вражеского нападения, и эти воины тоже считались домашними людьми. Как верховный правитель, как самый близкий к богам, заботился Кетиль не только о своих людях; пришлых и бедняков со двора не гнал, в голодный год подкармливал, и для отшельников, идущих с окрестных долин, тоже не скупился. Землю свою Кетиль любил, берег, как жену, как детей, потому и семью его, и его самого люди уважали.

«А если сена и соломы не хватит скоту на зиму? – думал Кетиль, почесывая длинную бороду. – Надобно бы запасти лиственного корма, а то кончится тем, что начнут дохнуть от бескормицы не только скот, но и воины. Сегодня такой важный день, а я все о скотине, да о войне». Пока он перебирал свои думы, во двор усадьбы с раскатами громкого молодецкого хохота въехали пятеро молодых разгоряченных всадников на караковых скакунах с небольшой сворой гончих. По вспотевшим бокам лошадей болтались подстреленные дикие утки, привязанные к седельным лукам. Им навстречу, наперебой заливаясь лаем, выскочили дворовые псы. Всадники все были дюжие, как на подбор, в домотканых суконных некрашеных рубахах, подпоясанные кушаками, с полупустыми колчанами за спиной, и лишь у одного из них на кушаке висела серебряная пряжка с камнями, а на правом плече, на кожаном наплечнике сидел старый чернокрылый сокол. По ровной посадке юноши можно было решить, что он родился и вырос в седле. Это был старший сын Кетиля – Олаф. Впереди него на лошади сидел светлокудрый мальчик, младший сын – Йон.

Держался парень гордо, делая вид, что он тут главный. Сыновья возвращались с охоты в горах, с вооруженными слугами. Конечно, на наследников верховного правителя никто не смел поднять руку, однако с провожатыми надежнее. В лесах волки хозяйничают, в горах много разного недоброго люду скрывается, а биркебейнеров на любой дороге повстречать можно, особенно если уезжаешь далеко.

Увидев отца, Йон дотянулся до привязанной к седлу утке, схватил ее за огузок и кичливо потряс, выставляя напоказ свою добычу:

– Вот он я! Я сам стрелял из лука! Скоро меня и верхние, и нижние будут бояться! Все слышали? Гляди, отец, кого я под стрелил! Все глядите, какое сегодня будет жаркое!

Олаф ссадил низкорослого неугомонного Йона, почтительно поклонился отцу, ловко соскочил с седла и бросил поводья подоспевшему слуге. Кетиль погладил Йона по голове:

– Иди к матери, утешь ее, она тебя заждалась.

Кетиль чувствовал в малом сыне силу, твердость и злость, поскольку Йон никогда не испытывал жалости к живности, его не пугал вид теплой крови на своих детских ладонях. Когда ему исполнится одиннадцать зим, доспешных дел мастер соорудит ему броню, оружейник выкует боевую секиру с новым лезвием и золотой рукоятью, и он, Кетиль, произведет сына в воины. Йон еще покажет себя.

– Иди-иди, владыка, – поддакнул Олаф, устало глядя на малого, – не мешайся тут под ногами.

Раскрасневшийся неуклюжий Йон быстро заковылял в материнскую горницу, чтобы усесться рядом с ее ложем и долго хвастать своими подвигами. Сам же Олаф – прямая противоположность младшему брату – был кроток, с длинными светлыми волосами, с правильными чертами лица и ясными, как у отца, глазами. Ростом высок, широкоплеч, мускулист, узок в бедрах, словом, прекрасно сложен и похож на настоящего благородного рыцаря. В любых состязаниях бился до последнего, покамест не одерживал верх, силен был в военном деле, с викингами ходил в боевые виги, потому и владел любым оружием. Однако и работящий был: дворовой работы не чурался, дело знал, мог неподатливые корни выкорчевывать, помогал косцам на жатве косить луга, налившиеся соком, ходил на кузницу, учился лечить больной скот, мог с больной скотиной ночь напролет возиться. Конечно, бывало, что и с молодыми девками тайком скот пас, и понапрасну зубоскалил, но потакал своей лени крайне редко. Короче говоря, за этого сына Кетиль не беспокоился, он был твердо убежден, что Олаф со временем станет славным берсеркером и попадет в небесный чертог Одина, в Валгаллу. Олаф – конунг с головы до пят.

Юная княжна Эфанда босиком выскочила навстречу старшему брату, поднося ему большую миску молока. На ней было простое холщовое платье и девичья льняная шапочка. Сообразительная не по летам, наделенная природным умом и чуткостью, умеющая держать себя, Эфанда вызывала внутреннюю гордость конунга. В ней было столько доброты и чистосердечия, что не любить ее, не любоваться ею было просто невозможно. Правда, физически она была еще не совсем развита, пока видны лишь небольшие очертания ее девичьей, едва наметившейся груди, но в ее лета это позволительно, ведь ей едва исполнилось шестнадцать. «И зима не успеет миновать, – подумал Кетиль, ласково глядя на дочь, – как тело малышки разовьется, и она превратится в красивейшую из женщин». Кетиль видел, что в ней уже и сейчас чудесным образом переплетается детское с женским – значит, пора выдавать ее замуж, тем более что и жених подоспел.

Верховный правитель отлично знал, что внешность женщины ценится мужчинами больше, нежели живой ум или искренний человеческий нрав. «Кому надо, какая она внутри?» – думал Кетиль. Как быстро все пролетело, ведь еще совсем недавно она была ребенком, а теперь то ушедшее время казалось полузабытым сном или наваждением, теперь его дочь была взрослой женщиной, и пришла пора с нею прощаться. И теперь он хотел от жизни только одного – видеть ее счастливой.

– Прогуляемся, сестренка? Пойдем в горы? – Олаф улыбнулся, принимая из рук девушки миску молока. Под его светлыми скандинавскими усами сверкнули белые зубы.

– В горы не пойду, – быстро ответила Эфанда.

– Что, страшно? – подтрунивал Олаф.

– Будто ты не боишься. Сам-то всегда с дружиной ездишь. – Эф знала, что в горах живет могущественный великан Йотун, который заманивает красивых женщин и детей и запирает их в гору, в своем подземном царстве. Правда, если бы ее спросили, кто она – красивая женщина или ребенок, Эфанда бы не нашлась, что ответить.

– В следующий раз не Йона, а тебя с собой возьму на охоту, погоняем белок, куниц, – Олаф бросил к ее ногам связку убитых перепелок.

– Нет, это не по мне. Ты же знаешь, что не лежит у меня серд це к охоте, – сказала брату Эфанда.

– Не смей перечить! – Олаф пытался поддеть сестру. Уж кто-кто, а он-то знал, что его сестра ловко попадает из лука в цель, лишь когда цель неживая, в остальных случаях она про махивается.

Сам Кетиль видел, что дочь не любит вида крови, а потому и не принуждал ее к охоте. Он помнил один случай по ранней весне. В лесу было холодно, снег еще и не думал сходить, если не считать небольших оттаявших холмиков между сплетенными деревьями. Залихватский ветрюга так ловко надевал облака на горные вершины, будто шапки нахлобучивал. Конунг с дочерью поехали в лес верхом. В день середины лета Кетиль подарил ей отличного скакуна изабелловой масти, и она его очень полюбила. Лошадь ходила под ней превосходно – у Эф была безупречная посадка, а уверенная манера держаться в седле была выше всяких похвал. Княжна легко брала любые изгороди и могла весь день провести верхом, не чувствуя при этом усталости.

– Смотри, какие следы большие, – сказала совсем юная Эф, указывая на снег рукой, затянутой в кожаную крагу. На рыхлом снегу действительно виднелись следы недавно пробежавшего зверя.

– Нет, Эфи, – откликнулся Кетиль, – это всего лишь куница. Она не бегает, а скачет и старается задними лапами попасть в следы передних. Оттого-то и кажется, что след большой. Вон она. А ну-ка, прицелься.

Куницу и впрямь было хорошо видно, она передвигалась скоро и проворно, словно парила в воздухе. Кетиль натянул стальную тетиву и по-охотничьи прицелился.

– Отец, у нас вдоволь кунок, зачем нам ее убивать? – спросила Эфанда.

– Не жалей ее Эфи, куница – кровожадная тварь, любит кровушки тепленькой попить. Разорвет жертве горло, вопьется в него острыми зубами и пьет себе, пока не насытится.

– Ежели и так, то это ее дело, – тихо сказала Эф.

– Пойми, Эфи, это всего лишь звери. Мы живем с ними рядом, но они не друзья нам. Или ты побеждаешь их, или они побеждают тебя.

Княжна спорить не стала, она наложила стрелу, подняла лук и сильным движением оттянула. Ее лицо было слишком взрослым. Эфи знала, что если она хорошенько прицелится, то стрела вонзится аккурат в хребет куницы. А этого она не хотела. Когда отец учил ее стрелять, она натягивала лук, делала вид, что прицеливается, но стреляла всегда так, чтобы не попасть в зверя. Сердце ее больно екало, когда охотники убивали медведицу, оставляя медвежат без молока, обрекая их тем самым на верную погибель, но еще больше она страдала, когда убивали самих детенышей. Умом Эфанда понимала, что охотники не обучены законам добра, что они признают лишь законы выживания, и все же не могла приказать сердцу смириться с этим. На ее глазах ни один крестьянский сын не смел обрывать крылья бабочкам, топтать лягушек или колоть глаза собакам. С самых малых ногтей урманская княжна не выносила вида страдающей плоти, ей была нестерпима боль любого живого существа. Она была странным созданием, нежным, добрым и впечатлительным от рождения, и всякое проявление жестокости больно ранило ее сердце.

– Да, но я так не хочу, – сказала Эф, опуская лук. – Я не хочу причинять им вред. Они – звери, мы – люди, у всякого свой путь, у всякого свое ремесло. Это неправильно, что одни смотрят, как страдают другие…

Словно пробудившись от хмельного сна, Кетиль стоял посреди своего двора, исполненный удивления и даже немного потерянный. Что поделать, если Эфанда выросла, и совсем скоро ее девичью льняную шапочку сменит женская головная повязка. От этого сердце конунга всерьез беспокоилось, сердцем он чувствовал, что его дочь другая, не такая, как все, и судьбу ей боги уготовили другую, и оттого-то в самом нутре конунга что-то горестно возилось. На свой лад Кетиль заметно волновался и все оттягивал. Наконец он перевел дух, еще раз оправил на себе кушак и бороду и подозвал обоих старших детей. Конунг поглядел на их свежие, словно спустившиеся с поднебесья лица, на их растрепанные ветром волосы, на округлые молодые подбородки и понял, что откладывать этот разговор больше нельзя.

– Эфанда, князь ильменских словен берет тебя в жены, – скрывая волнение, сказал дочери Кетиль. – Ты приглянулась ему еще на прошлом празднике урожая. А ты, – обратился он к Олафу, – будешь сопровождать сестру в дороге, а после останешься при ней и Рюрике. А уж мы с Йоном останемся здесь управляться.

Олаф согласно кивнул, словно это не было для него сногсшибательной новостью, словно он знал о том давно и ничуть не сожалел.

– В жены? – смертельно бледная Эфанда оскалила зубы, как обозленная лисица. – Но ведь он же совсем ст… – она вовремя прикусила язык, не дав с него сорваться слову «старый».

– Да. Для нас большая честь видеть князя в зятьях. Ты не дичись его, дочь. К тебе не какой-то местный годи посватался, – конунг хотел успокоить дочь и успокоиться сам. – Не смей ослушаться воли Норнов и воли родительской. Ты будешь счастлива под рукой князя. Тинг будет очень рад этому повороту в наших судьбах. Теперь наши земли будут связаны узами кровного родства и между нашими народами будет меньше розни. И не кручинься, на чужбине одна не останешься, Олаф доведет тебя до брачного ложа и будет тебе заместо отца.

– Зачем вы хотите отнять меня от себя? – почти испуганно спросила Эфанда, она была оглушена этим известием, как громом среди ясного неба. С одной стороны, стать женой новгородского князя – это большая честь для нее и для ее семьи, но, с другой стороны… замуж за мужчину, который старше тебя на столько зим, что и сосчитать невозможно…

– Никто там тебя не съест и не изувечит, – уже более спокойно сказал отец, – замуж – это не страшно. Но запомни: новгородский князь – великий воин, и никто не смеет ему перечить и супротив него идти. Ты ведь сама понимаешь, не пойдешь добром, так он силой заставит.

Маленькая Эфи не на шутку растерялась. Ее пугало внезапное решение князя сделать ее своей третьей женой. Она стояла, беспомощно сжав свои маленькие кулачки. Третьей женой… Все знали, что Рюрик человек необыкновенной силы, и сила эта чувствовалась не только на расстоянии полета стрелы, но и намного, намного дальше. Он хоть и немолод, но умеет настоять на своем. И уж если такой человек выбрал себе жену, то так тому и быть, и противиться тут бесполезно. Непонятный страх стал подползать к растерянной бедняжке Эфанде, страх, похожий на самое настоящее ядовитое семя, на ядовитую пыль, которая сейчас попадет ей в уши, в глаза и нос и останется внутри. Вскоре эта ядовитая семенная пыль начнет в ней прорастать и пойдет гулять по всему телу, потом она станет прорываться наружу, клубиться вокруг, застилать глаза малышке Эф, заслонять собой ее детство и юность, пока не превратится в ужасное, запутанное, неправдоподобное месиво, какого испугались бы даже тролли. Неожиданно для самой себя, натянув девичью шапочку на уши, зажав нос ладонью, Эфанда выскочила со двора прямо босиком и, спотыкаясь, понеслась куда глаза глядят, словно убегала от опасности. Высокие сосны, поеденные серым пеплом лишайника, вздымались до самого неба, до перламутрово-белых редких облаков, до огненно-желтого солнца. С безотчетной тоской юная Эфанда подумала, что нигде на свете нет таких высоких сосен и лучей небесного светила, как в ее краю.

* * *

Невероятно скучный затянувшийся съемочный день Инга Берг и Илья Горский заканчивали на невероятно модной вечеринке с коктейлями. Вечеринка посвящалась юбилею модного музыкального канала, регулярно освещающего светскую жизнь. Проходила эта вечеринка расточительно широко, в современном особнячке на Каменном острове, стилизованном под особняк князя Юсупова. Претенциозность форм, подражание архитектуре восемнадцатого века и не менее великолепный интерьер. Высоченные роскошные канделябры украшали длинную мраморную лестницу, устланную красной ковровой дорожкой. Натертый паркет блестел, как стекло, кое-где стояли статуи – разумеется, без надписей по цоколю; гобелены под старину украшали стены, бронзовые люстры под потолком сияли, как звезды. В дверях, как и положено, гостей встречал швейцар в позолоченной ливрее. Короче говоря, общая картина была великолепной.

Собирались же здесь публичные люди, известные не столько своими профессиональными достижениями, сколько элегантностью, завидным положением в обществе, любовными связями – словом, обычным набором светской мишуры. Приходили и женщины, не блещущие родом своих занятий, но зато блещущие красотой, той самой красотой, которая служила им единственным рекомендательным письмом и единственной же их добродетелью. Люди сюда съезжались, чтобы рассеяться после напряженной, как им казалось, умственной и важной работы, чтобы посмеяться от души и, разумеется, пофлиртовать. Эти временные или постоянные знаменитости относили себя не к тому действительному рангу, куда их записала жизнь, а к рангу желаемому, воображаемому, куда они сами же себя и причислили. В таком тонком деле самое главное – соответственно настроить воображение и не забывать придерживаться положенных условностей.

Итак, все было чудесно и восхитительно, если не считать одного маленького «но». Вся эта роскошь волшебных замков давно не оказывала на Ингу Берг прежнего магического действия. Сегодня ее равнодушный взгляд даже отдаленно не напоминал восторг Золушки, наконец-то попавшей на бал. Да, повсюду сверкали вспышки фотографов, да, разряженные гости оборачивались в сторону Инги Берг и Ильи Горского, да, множество знакомых и незнакомых глаз устремились на них, подмигивая и перешептываясь. И что из этого? Ничего удивительного, она к этому давно привыкла, и то, что их модную киношную парочку всюду приглашают, воспринимала как нечто само собой разумеющееся.

– Пусть все думают, что мы с тобой любовники, – весело, с плутовской интонацией сказал Горский, придерживая локоть Инги. – Так даже интереснее, ведь правда, моя девочка? Это еще больше подогреет торжественность нашего с тобой появления.

Инга махнула рукой, как бы говоря, что все эти светские глупости не имеют ровным счетом никакого значения, и вообще у нее нет настроения для кокетства. С некоторых пор ей не хотелось тратить драгоценное время на условности, ломания, на всякие надуманные приличия, если не сказать пошлости.

– Инга, мы здесь не единственные титулованные, так что улыбайся шире.

– Отстань.

– Лыбься, тебе говорят, а то ты сейчас похожа на полусонную кошку преклонного возраста, – он разразился коротким утробным смешком.

– Никакая я не кошка, а вот ты настоящий говнюк.

– Не кошка? Ой! А кто же? – Горский сильно сжимал ее локоть, не выбиваясь, впрочем, из рамок приличий. – Несчастная Гекуба?

Несмотря на весь на его нелепый вид, на его дурацкие косички на подбородке, покрытые серебром первого инея, на рваные джинсы от Версаче, в нем сквозило что-то очень мужественное, говорящее о скрытой внутренней силе. И Инга чувствовала эту мужскую силу. Кроме того, она видела, что Горский превосходно владеет собой, умеет надевать на лицо повседневную двусмысленную улыбку и выглядеть опасным и беззащитным, пристойным и распущенным, а то и притягательным, чем, собственно говоря, и располагает к себе людей.

Они быстро прошли мимо огромного зеркала в резной раме красного дерева. Инга машинально в него взглянула, однако, увидев свое прелестное отражение в новом брючном костюме цвета бордо, отвернулась, словно это была не она, а какое-то случайное, не требующее внимания видение. Равнодушно-горделивой поступью она вошла в настежь распахнутые двери. Горский же, напротив, сдвинул на высокий лоб очки в золотой оправе и взглядом хозяина окинул пышное празднество. «А вот и мы!»

С необыкновенной учтивостью режиссер тут же начал забавно шутить, отвешивать поклоны направо и налево, пожимать любезно протянутые ему руки, кому-то издали подмигивать, но подмигивать очень деликатно, чтобы ни у кого не создалось впечатление, что он жаждет пообщаться лично. Сегодня он был раскрепощен и чрезмерен в своей любезности. Глазами казановы и художника он внимательно разглядывал гостей, и никто не знал, как ему удавалось такое раздвоение личности.

По мраморной лестнице суетливо бегали официанты с подносами в руках; жадный до удовольствий народ, разряженный в пух и прах, бурлил во всех проходах, холлах, коридорах, включая центральный – то ли бальный, то ли банкетный – зал, откуда доносилась музыка. Со всех сторон слышался веселый звон посуды, кто-то надрывно кричал в микрофон радостную чушь и пошло подшучивал. Словом, все здесь было на широкую ногу. Одни гости внешностью напоминали демонов, изгнанных из ада, другие же, напротив, вид имели самый что ни на есть ангельский, но и те и другие схожи были в одном – в навязчивом старании казаться значительнее и масштабнее, чем они были на самом деле. А, впрочем, шикарное место, что и говорить! В таких местах принято интриговать, завязывать знакомства с нужными людьми, завязывать и старательно их поддерживать, ибо это выгодно увеличивает ваши ставки в настоящем свете.

Попасть же в этот привилегированный клуб богатых и сплоченных бездельников было далеко не просто; непосвященные не осмеливались вторгаться в эту сложную сферу жизни и искусства. Или жизненного искусства? Или искусственной жизни? Или чего там еще? В общем, непосвященным путь сюда был заказан, поскольку привилегированное племя держалось крайне обособленно и предпочитало совместное времяпрепровождение, недоступное людям иного круга. Только счастливая случайность могла помочь простому смертному разомкнуть оболочку этой особой вселенной.