Текст книги "Северная Федра"

– Старике? – рассеянно пробормотала Инга. Казалось, это простое слово довело ее неловкую растерянность до предела. Говорить о физической стороне этого супружества Инга не смела, ее сдерживала стыдливость, но ей почему-то показалось, что Таисия прочла ее мысли.

С необыкновенной ясностью Инга Берг вдруг осознала, что ее муж действительно довольно старый, пресыщенный и изношенный мужчина. Много лет своей жизни он открыто и честно шел своим путем от одной женщине к другой, от одного увлечения к другому, от одной мечте к другой, преодолевая препятствия, царапаясь о шероховатости и острые углы собственных страстей, желаний и пороков. Скорее всего, сначала он летел за этими страстями на крыльях беззаботной юности, потом, как молодой гончий пес, бежал, наслаждаясь собственной гибкостью и силой, потом он шел спокойно, не спеша, вкушая аромат мужской зрелости… А что потом? Стоит ли говорить, что было потом? Более чем отчетливо Инга поняла, что к ней он уже буквально доползал осунувшимся и лысеющим, правда, с энтузиазмом и обаятельной самоуверенностью, с весьма тугим кошельком, а также с хорошим вкусом и умом, присущим только перезрелым мужчинам.

Много лет Инга разрывалась от безденежья и усталости, много нескончаемых лет молодая актриса Инга Берг металась между нуждой и съемками, а по ночам рвала на себе волосы от безысходности. Тогда она мечтала о роскоши, теперь она ее получила. И что? Заодно, в придачу, она получила чересчур обходительного старого супруга, связавшего ее по рукам и ногам этой своей въедливой обходительностью. Довольно часто Инга вспоминала то время, когда жизнь в доме, подобном этому, казалась ей недостижимым счастьем. Теперь же это счастье пришло, но только радости от него почему-то не было.

Вообще говоря, половина человечества (если не большая его часть) несчастна. И несчастны эти люди потому, что не сумели найти счастья в законном супружестве. В остальном же они прекрасны, трудолюбивы, законопослушны, честны и добры; вот только узаконенная любовь и честная жизнь озлобили их с годами, сделали по-настоящему равнодушными, заставили плакать, но плакать потихоньку, чтобы соседи или знакомые ни о чем не догадались. Так стоит ли их за это корить? Виноваты ли они в том, что их бунтующая кровь, их чувственность не удовлетворяются сытым счастливым устоявшимся супружеством?

Сама Инга была верна мужу, и не столько из соображений порядочности, сколько потому, что некие внутренние надзиратели наложили замки на ее мысли и чувства, они же сделали из нее образцовую, правда, скрежещущую зубами от злости жену. Честная жизнь требует от людей сил и отваги. А где же их взять-то? Так ли уж необходимо хранить верность тому, кого не любишь? «Да и зачем ее хранить? – спрашивала себя Инга. – Чтобы еще сильней озлобиться?»

За последнее время супруг ее сильно сдал, хотя сам он этого не замечал, но Инга видела это отчетливо и не переживала по этому поводу. Подробности мужского старения не вызывали в ней особого интереса, гораздо прискорбнее было осознавать, что уже много лет она не ощущала сладости прикосновения молодого мужского тела (рабочие объятия с потасканным ловеласом Димой Смайликом, разумеется, в расчет не идут).

Инге стало холодно в ее школьном платьице, захотелось спрятаться, но не в шелковой спальне-шкатулке, а в горячих человеческих объятиях, захотелось согреться, укрыться, чтобы поскорее забыть прелестный загородный дом вместе с его обитателями, дом, в котором она прожила целых девять лет. И если раньше Инга не позволяла себе сетовать на одиночество, то теперь она имела полное основание себя с ним поздравить. С болью Инга осознала, что жизнь со стариком лишила ее многих радостей женской доли.

Внезапно тишина заполнила уши Инги Берг. Этот разговор ее доконал, и у нее достало сил лишь для того, чтобы выдавить из себя банальность:

– Как бы там ни было, к чему драматизировать? Лично я по натуре оптимист и жизнелюб. Остальное мелочи, ведь так?

– О, разумеется, дорогая, разумеется, – Таисия несколько раз утвердительно и более чем равнодушно кивнула головой. – Только не забывайте, когда женщина утрачивает свое великолепие, оптимизм исчезает сам собой. А теперь, если не возражаете, я вас покину.

«Все это так же оптимистично и жизнерадостно, как гравюры старика Доре», – довольно сдержанно подумала домработница, выходя из столовой на террасу через стеклянную дверь. Там она все также равнодушно и буднично подхватила волосы платком, надела резиновые перчатки и, вооружившись садовыми ножницами, принялась усмирять разметавшиеся кусты сирени.

* * *

IX век. Эфанда

Избушка дряхлого сгорбленного Трезара находилась в лесу, далеко от княжеской усадьбы, и была словно укутана мхом и плесенью. Трезар предпочитал жить одиноко, в глухом буреломе, подальше от мирской суеты, от людских глаз и шума. Жил он там, где сухие стволы древних дубов и вязов растрескались от времени, а их могучие переплетенные корни на два с лишним локтя выступали из земли и преграждали путнику дорогу к избушке. Сам Трезар был слишком стар, вшив, хромоног, подслеповат и много повидал в жизни, а потому не пугала его мертвая тишина леса, дикие звери, густые заросли, не боялся он разной поганой нечисти, как живой, так и мертвой. По тайным лесным тропам, поросшим мхом и перепутанными высокими травами, ступал сгорбленный Трезар с пастушьей сумкой, ловко приволакивая свою хромую ногу. Из избушки он выходил на восходе и на закате, с привычной проворностью лесного жителя, опираясь лишь на палку.

Он разбирался в разных травах и кореньях, знал толк в соцветиях в пору созревания пыльцы и в пору отцветания. Длиннобородый, седовласый, с обвислыми усами Трезар понимал, как лечить колики и бородавки, от каких трав можно почувствовать внезапный прилив сил, какие снимают боль с тела, а какие с души, какие туманят голову или усыпляют, а какие, наоборот, разжигают страсть. Имелись у него и травы, которые могли призвать чудесное видение, но были и травы, от которых впадали в безумие. Колдовал Трезар над мускусом и амброй, привезенными из-за морей, готовил ароматические масла для женщин и лекарства для больных лошадей. Многие ходили к нему за советом и за снадобьем, да не всякому помогал дряхлый телом Трезар. Все, что он делал, – делал бескорыстно, то ли из благожелательности к людям, то ли от страха прогневить богов и утратить свой дар.

Рано утром, едва первый луч небесного светила коснулся высокой сочной травы, едва заслышалось первое хлопотливое птичье чириканье, новгородский князь Рюрик с низким просительным поклоном переступил порог избы Трезара. Сразу за порогом, в сенях лежали старые облезлые шкуры да раздробленные черепа и кости, в самой же избе стоял терпкий, удушливый запах гуттаперчи и какого-то варева, под потолком в вязанках висели сухие травы. Стреха же так прохудилась, что сквозь нее просвечивало небо, у бревенчатой стены была земляная лежанка, устланная старой прогнившей соломой. Князь едва заметно ухмыльнулся, поправил замысловатую металлическую фибулу на своем багряном плаще, неглубоко вдохнул и гадливо поморщился – вонь стояла невыносимая. На большом потрескавшемся пне, поеденном жучками и служившем хозяину столом, лежали ветки крушины, волчьего лыка и засушенные лапки куропаток.

– Это что у тебя тут за тын из черепов? – с порога начал князь, стараясь дышать пореже, чтобы скоро не задурманивалась голова.

Князь был уже в зрелых летах, но выглядел молодцом. Его внешность в аккурат подходила к его характеру. Это был настоящий властитель – мужественный и сильный, ширококостный, с хорошо развитым телом, как у многих славян, с умным взглядом под кустистыми светлыми бровями, карими глазами и темными ресницами. Уверенные очертания его волевых губ прятались под моложавой бородой и усами. Длинные с проседью волосы прикрывали небольшие остроконечные уши. Правый глаз князя слегка подергивался – отчасти оттого, что он когда-то повредил его в битве с викингами на драккарах, но отчасти и оттого, что князь злился – правда, иногда, время от времени он это проделывал нарочно, когда хотел показать кому-нибудь свою злость или нерасположение. Много власти имел князь в своих руках, много воинов состояло у него на службе, и все подчинялись ему беспрекословно. Что-то было такое в его наружности, что мешало его ослушаться.

– А ты зачем ко мне пожаловал, князюшка хольмградский? – спросил старик, и его черные глаза лукаво сверкнули из-под заснеженных обвислых старческих бровей. – Али сердцушко твое что-то гложет? Али так, погутарить?

– Поворожи-ка мне, Трезар, – без малейших колебаний, честно и твердо ответил князь. – Тебе дано заглядывать в будущее, вот и погляди, чего там.

– Дано-то, дано, да к чему тебе ведать грядущее-то? – замялся сгорбленный старик.

– Хочу знать, суждено ли народиться сыну моему на свет? Али на мне все и оборвется?

– К чему заботы такие, да еще на заре?

– Ты, старик, дело говори, а не вопросы задавай, – грозно сказал Рюрик, насупив кустистые брови и поджав волевую нижнюю губу. – Расширились земли, мне подвластные, нет больше вольности на моей земле в племенах, нет ослушания, есть защита моя надежная от врагов пришлых. Ужо много зим, как основал я городище Новгород, да крепость возвел вокруг селения. Забыл я про вече, потому князь я самодержавный, а не посадник. Много земель у меня теперь, много. Ильмень и Волхов, и Белоозеро теперь мое, и Муром, и Полоцк, и Ростов. Правлю я разными народами, и приильменскими славянами, и кривичами, и весью, и мерею, и муромою. Разрослось Новгородское княжество.

– Разрослось княжество, говоришь? – переспросил старик, будто бы не услышал. – И что ж с того, что разрослось?

– Так немолод я ужо – вот что! Потому вижу я, как зимы губят мои волосы. Вот и боюсь, что кости мои скоро заболят, – исподлобья глядя на старика, отвечал князь, – дух захворает, впаду во мрак безумия, ноги мои согнутся, сила уйдет из рук… Вместе со мной отойдет и мой род… И что тогда? Кто землю беречь станет? Многие стремятся завоевать мои земли, забрать у меня Ильмень, чтоб иметь выход к морю. А коли чужеземцы набегут? Чужеземцы станут господствовать, облагая мой народ данью?

– Э, владыка, – натужно вздохнул Трезар, – все человеческие хвори, все страхи, вся немощь от слабости духа. Ты не бойся их, хворей-то, гони от себя прочь мысли дурные.

– И что же дальше будет?

– А вот то и будет, – сказал старик. – Хорошо будет. Под счастливой звездой ты родился, князь, ты духом-то вон как силен. Еще долго сердце твое будет биться любовью к юным девам, не скоро еще остынут ласки твои мужские.

– Чего разболтался-то зазря, старый? Я про сына тебя спра шиваю, а ты куда лезешь?

Само собой разумеется, у князя было много детей от рабынь и наложниц, но худородные да приневольные женщины в расчет не идут – они не могут производить на свет княжеское потомство, потому о продолжении рода тут и речи нет.

– Ох, и горазд же ты кругом командовать, князюшка хольмградский, – замялся старик, почесывая вшивую голову. – Не волнуйся ты так и норов свой буйный попридержи покамест. Мы и не таких молодцов видали. Нас не застращаешь. Вот прогоню тебя под зад мешалкой, так будешь знать.

– Ну, ладно-ладно, – уже более миролюбиво сказал князь.

– Говорю тебе: сын твой на свет народится, и будут тебе покровительствовать и небесные и земные законы, и будут долго потомки твои в грядущем княжить. Силен твой род, князь, и будет он пользоваться неограниченной властью. Будут потомки твои, в соболях да горностае, неумолимо вершить судьбы человеческие.

– Ты поведай лучше, древний старик, откуда ему взяться, сыну-то моему? – невесело спросил князь. – Ведь две жены отдалились от меня, сделались мне чужими. Сыновей они мне не принесли и уже не принесут. Давно я не наведываюсь в их светелки. Нет во мне больше прежней жажды, потому нечего и утолять. Есть у меня пасынок – Аскольдушка, но пасынок – это чужая кровь, чужое семя, это не наследник.

Князь сказал правду, он действительно охладел к женам, к этим некогда восхитительным всадницам, стремительно ворвавшимся в его жизнь. В свое время они были красивы и плодовиты, но сыновей зачать не смогли. Первую жену он никогда не любил, взяв ее за себя будучи восемнадцати зим от роду. Теперь же она вошла в преклонные лета, совсем иссохлась и уже более не занимала его помыслов. Свою вторую жену князь любил крепко, но и она раньше срока износилась, поблекла, да и к тому же тронулась умом от ревности. Князь хоть и освободился от чувств к ней и в клеть ее уже не захаживал, однако оставил в доме при себе на полных хлебах и, как мог, заботился о ее благополучии.

Охладел князь и к наложницам: одни его постаревшие наложницы быстро подурнели и превратились в теремную прислугу, другие же ушли на поселение в деревню. Это, конечно, не означает, что князь остался совсем один. Вовсе нет. В доме жили и молодые наложницы, к которым он нередко наведывался, и они знали, как его ублажить, но теперь и они мало интересовали князя. По правде сказать, Рюрик и сам был удивлен безразличием своей плоти. Как это ни странно, но, несмотря на довольно большой жизненный опыт в сердечных вопросах, ему хотелось совсем иного, не обычного безропотного рабского подчинения… Хотя он и понимал, что у женщины не может быть ни мужской силы духа, ни мужских мозгов. И все равно ему хотелось говорить с женщиной глаза в глаза, о сложном и простом, о сокровенных тайнах природы и своих собственных, воспламеняться и остывать, и снова воспламеняться.

Его огромная усадьба была наводнена женщинами, и все они были в его распоряжении, и тем не менее князь был одинок. Постельные утехи лишь поначалу вызывали в нем жажду откровений, со временем же эти утехи приедались ему и порождали устойчивое внутреннее спокойствие, а потом и вовсе переходили в отчужденность. Возможно, оттого-то князь и охладел ко всем своим женщинам.

– Погоди ты, молодец решительный, раньше времени на прошлое оглядываться. Ты лучше вперед погляди.

– Что ты хочешь сказать?

– С приходом новой жены расцветет в тебе жизнь, князь, вот увидишь. Как родниковые воды вырываются на поверхность высохшей реки, заполняют ее своим торопливым бурлением, затопляют своей горячностью. Так и ты…

– Новой жены? – перебил его князь.

– У урманского конунга Кетиля, говорят, дочь-красавица в самый возраст вошла, – старик лукаво засмеялся. – Подумай, князюшка, подумай. Породнишься со скандинавами, станешь им свояком, возьмешь царевну юную за себя, двух зайцев враз убьешь: и сыном обзаведешься, и положишь конец набегам варваров-викингов. Глядишь, уймутся ненасытные их пасти, не станут они нападать по ночам, горящими стрелами землю твою терзать, рубить дружину твою, брать пленников, да делать из них рабов подневольных, не будет твое богатство к ним перекочевывать. Да и люди престанут исчезать в кровавом кошмаре. Лучшую жену трудно себе и вообразить.

Задумался князь, нелегко было слушать речи эти. Урманская княжна! Видел он эту княжну в прошлом году на празднике урожая и даже перекинулся с ней парой словечек. Что сказать? Действительно красавица из красавиц, к тому же из видного рода, но только стар он для нее. Она еще цветок нетронутый, едва из детского возраста вышла, а он уж весь заскоруз давно, зашершавел да инеем покрылся, не сегодня – завтра зубы терять начнет. Как ему, такому тучному и старому, свататься к дитю малому?

– А ежели я ей противен буду, что тогда?

– Это ничего, владыка, это не страшно, что противен. Стерпится – слюбится.

– Ну, вот, я тебе правду говорю, а ты меня обухом по голове, – князь вперил в старика суровый взгляд.

– Правду, кривду… – вздохнул старик, – я ему дело, а ему хоть кол на голове теши… Ты женщин-то сердцем постигаешь, а ты бы, молодец, почел их умом. Говорю тебе: хороша девка, и приданое за дочерью конунг даст, не в одном исподнем женку-то возьмешь.

– Не след тебе подстрекать меня к новой женитьбе, старый ты колдун.

– А ты не прогневайся, князюшка, а вот послушай: угоден твой род богам, как въяве вижу – угоден. А чтобы продлить его, чтобы сына-то прижить, надобно…

– Ладно-ладно, – Рюрик повысил голос, и правый глаз его начал слегка подергиваться, – я и без тебя знаю, что для того надобно. Воля богов – для меня первейший закон. Не хочу, чтобы на меня пало проклятье Одина. На все я готов ради будущего своей земли, ради власти своего рода. Ладно. Поживем-увидим.

– Кто рожден в последний день полнолуния – тот любимец богов, – не отставал старик. – И не пасынок, а сын родной – плоть от плоти твоей, семя от семени твоего – явит миру свою власть и будет им править. Умрет тело твое, князюшка, но дух твой, подобно зоркому соколу, всегда будет над землей славянской парить.

– Мой дух над землей парить будет, говоришь? – Рюрик задумался. От тяжелых зловоний начинала кружиться голова. – Не хватил ли ты через край, а, старый? И надо ли мне верить твоим предсказаниям?

– Верить али нет – это твое дело, ан все они над тобою исполнятся. Разные времена грядут впереди – и разорения, и набеги, и густые клубы дыма будут клубиться над твоей землей, и лязг оружия она услышит, и опустошения испытает. И будет биться народ твой с врагами не на живот, а на смерь, будет биться и победит. Но и вижу я в тумане грядущего, как будет крепнуть земля твоя, как будет она цвести, как будет сильна духом, грозна, богата и широка. Никого на свете сильнее родины твоей не будет, князь. Все заклятые враги забоятся славянской силы духа.

– Слава могучему Перуну, – задумчиво шепнул князь.

– Твой род будет великим… – старик запнулся, будто подбирая слова, – но и великим не все дозволено. Запомни это, князюшка хольмградский.

– Что не дозволено? Чего это мне не дозволено?

– Единый иудейский бог-миротворец говорит нам о добродетели…

– Да не заводи ты эти песни, старик, – шикнул на Трезара Рюрик. – Это бог иудейских нищих, а у нас свои боги, и мы их любим, и им поклоняемся, и будем только им поклоняться. И никто не смеет нарушать заветы старины, даже ты, колдун. Понял?! С этими заветами мы народились на свет, с ними же и помрем.

– Уйми свою гордыню, князюшка, и спесь свою сбей, а головой своей подумай: возможно ли сердцу человеческому жить без добродетели, – снова затянул Трезар.

– Отрадны речи твои для сердца моего, старый ты колдун, – не обращая внимания на последние слова Трезара, сказал Рюрик. – Расскажи, старик, как ты это делаешь?

– Э… – хитро улыбнулся колдун, тряся длинной жидкой бородой, – Дух человеческий имеет свои священные тайны, и не всякому, ох, не всякому они открываются.

– А тебе? Тебе открываются?

– Зачем тебе это знать, владыка? Я долгий век прожил, поживи с мое, и ты будешь видеть многое насквозь.

– Зачем ты в лесу живешь? – неожиданно спросил князь. – Не страшно ли?

– А чего мне пужаться-то? Я пуганый-перепуганный, и лес не враг мне, а союзник. Мы с ним едины – я часть его, он часть меня.

– Говорят, ты с нежитью водишься, с шишигами разными знаешься. Говорят, что змей приваживаешь, как собак, их с руки кормишь.

– Пусть себе говорят, владыка, – усмехнулся беззубым ртом Трезар, – мало ли кто чего скажет, что же теперь – всякому слову верить?

– А зачем людей дичишься?

– Покой… покой…

– Что покой?

– Стар я ужо, князюшка, глаза мои слепнут, клей из них сочится, а покой, он ум мой очищает, силы мне упорядочивает. Не для меня вся эта ваша жизнь суматошная. Тишина да размышления – вот что мне треба. А где их взять-то, коли не здесь, не в лесу?

– Здесь, в диком лесу, в жалкой хижине? – усмехнулся князь.

– Молод ты еще, князюшка, глаза твои зрячи, а потому многого и не видят они. В диком лесу и есть все чары… – он взял ветку крушины и помахал ею перед глазами князя. – А силой мечты, силой духа хижина может превратиться в прекрасный раззолоченный храм – вместилище сосредоточенности, замкнутости и покоя; недовольство же духа способно любой храм разрушить, превратить его в хижину. Запомни, князюшка, не все то золото, что снаружи сверкает, а есть то золото, что и внутри…

– Научи меня! – загорелся князь, притопывая ногами по влажному земляному полу. – Научи меня, чудак-отшельник! Я еще силен и несколько лет жизни готов отдать, лишь бы понимать то, что…

– Охолони трошечки, князюшка, – перебил его согбенный старик, подняв вверх иссушенную руку с чудовищно длинными черными ногтями, – чтобы познать лишь некоторые тайны бытия, и целой жизни недостаточно. А что касается силы… – старик нарочно помедлил, как бы усмиряя княжеский пыл, – то на свете есть кое-что могущественней, чем сила богатырская да палица в человеческий рост.

– Что же именно? О чем ты говоришь?

– Мудрость, – спокойно ответил старец, – мудрость, князь. Супротив нее богатырям не бороться, и кулаки супротив нее и копья острые будут бессильны.

– Обучи меня мудрости, старый ты кудесник! Научи, как истребить всех врагов? – вскричал князь взволнованно.

По сморщенному иссиня-желтому лбу Трезара скатилась крупная капля пота, но Рюрик этого не заметил.

– Я тебе вот что скажу: береги ты себя, князь, и береги род свой. Истребить всех врагов невозможно, запомни, один издох – двое других появилось, – старик судорожно хрустнул пальца ми. – Береги себя, князь. Ядовитые травы вянут в самую по следнюю очередь, а благородные травы быстро чахнут на солнце. Подумай о сыне своем кровном, хорошенько подумай и о княжне молодой. А не надумаешь – так пеняй на себя.

Как долго князь пробыл в избушке кудесника с ее одуряющими запахами, он не имел понятия, но, когда вышел от Трезара и затворил за собою дверь, от ночи не осталось и следа, давно занялся день. Негромко посыпая ругательствами, князь стал выбираться из лесных чащобных зарослей на свет. Голова его шумела, как хмельная, он все никак не мог прийти в себя от зловоний. Однако под плащом играло крепкое молодецкое тело, и князь чувствовал, что рожден на свет, чтобы вершить судьбы, чтобы его воля беспрекословно выполнялась. Рюрик и его род станут повелевать другими, и никогда, и никому не позволят повелевать собой. И не то чтобы бредни старика запали ему в душу, но сейчас князю казалось, будто бы он знал про это всегда. «Ладно, – подумал князь, – женюсь, а там видно будет». На самом деле князь давно держал в уме да на примете ту маленькую княжну с белоснежной кожей и рыжими бровями, и его сердце почему-то все чаще и чаще екало. Одно воспоминание о ней вызывало в нем странное смятение, а сейчас Трезар своими черными перстами лишний раз все разбередил. «К чему такие неудобства?» – недоумевал князь. В прошлый раз эта малышка вроде бы говорила о Боге, и в ее словах сквозила мудрость не по летам. «Ладно, – вновь сказал себе князь, – уж коли того требует род и боги, то нечего и артачиться».

Небо тем временем совсем побелело, небесное живительное светило уже вовсю радовало землю длинными теплыми лучами, верхушки деревьев купались в их отблесках, небесно-синие воды Ильменя струились между песчаных и каменных берегов. Было видно, как по золотистому дну промеж солнечных бликов снует мелкая проворная рыбешка – головастики-заморыши, а сама гладкая поверхность отражает сочную зелень пушистых сосновых ветвей, растущих вдоль берега. Где-то невдалеке слышался шелест лиственницы, раскатистый крик каких-то птиц, а от самого воздуха и земли исходило что-то такое едва уловимое, что заставляет почувствовать, как жилы наливаются этим самым воздухом, соком земли, что-то такое, что заставляет поверить в бессмертие славянского духа, соединенного воедино с величием, с вечной силой родины.

Избушка вещуна Трезара осталась далеко позади, и князь убедился, что голова окончательно прояснилась от ее варева. Теперь он поспешно двигался вдоль берега к своей усадьбе. Рыбаки в небольших стругах буднично удили рыбу. От быстрой ходьбы у князя горели щеки, а душа горела от осознания своего высокого предназначения.

* * *

Князю действительно врезался в память тот праздник урожая. Тогда отец урманской княжны, конунг Кетиль, принимал новгородского князя Рюрика с почестями, как дорогого гостя, потчевал его напитками да угощениями. День был погожий, посреди двора стоял огромный пожинальник, как и положено в такой праздник. Молодые ладные девушки с тугими косами и подкрашенными углем бровями держали в руках своих мотанок да крупеничек-зерновушек из ячменных колосьев и водили с ними хороводы. Мужчины тут же бражничали, сдували пену, пили медовуху, притопывали ногами, затягивая быстрые плясовые. Хороводы то нарастали, то постепенно распадались: одни молодые девушки вставали парами, гуськом друг за дружкой, скрещивали над головами березовые ветки, а другие девушки в пояс склонялись, приподнимали подолы, обнажая тонкие красивые щиколотки, быстро пробегали под этими ветками и становились парами. Юная урманская княжна Эфанда тоже была среди них. Игрецы звонко затягивали древнюю сагу:

 
Веселятся в палатах
Воины с конунгом.
Не спешите, ратники могучие,
Свое войско покидать.
Садитесь, молодцы, на суда
Боевые да быстроходные,
Берите древки в руки крепкие
И идите против вражьей рати
Да покройте громкой славой
Имена свои.
Не то память сокроет их
Во прах и забвение…
 

Рюрик подошел ближе, чтобы получше разглядеть княжну. Совсем юная, рыжеволосая, стройная и грациозная, подвижная, как лисица. Как тут не залюбуешься? Князь любовался девушкой, глядя на ее ровную осанку и природное изящество. Она была ослепительно хороша, а Рюрику казалась настоящей красавицей. Эфанда же, заприметив, что новгородский князь безотрывно на нее смотрит, сама набралась смелости, вышла из цепи девушек и встала в сторонке, чуть поодаль от князя. Запыхавшись от волнения и хороводов, она выглядела особенно милой. На ней было новое платье зеленого цвета, расшитое мелким речным жемчугом, такого же цвета головная повязка с височными кольцами и деревянные башмачки без каблуков с суконными завязками. Поверх платья красовалась короткая накидка, отделанная мехом куницы, которая скрывала тонкие руки чуть ниже локтя. Юная княжна видела, что князь хочет поговорить с ней, но не решается, оттого-то сердце ее взволнованно всколыхивалось, сжималось в комок, словно ему угрожала опасность.

Рюрику и правда очень хотелось поговорить с юной Эфандой. Они стояли честь по чести, друг против друга, и молчали в каком-то оцепенении. Для немолодого князя было совершенно очевидно, что между ним, немало хлебнувшим в жизни матерым волком с желтыми сточенными клыками, и этим полупрозрачным неземным созданием простирается нескончаемое море. И у него не находилось слов, которые помогли бы переплыть ему это море. «Где взять ту спасительную ладью и весла?» – подумалось князю. Наконец сама Эфанда, потупив глаза в землю, робко спросила:

– Ты слышал про учение Христа?

– Учение Христа? – с недоумением глядя на хрупкую урманскую княжну, переспросил Рюрик. – Слышал, но я в это не верю.

– Почему ты не веришь? – она несмело подняла на него очи.

– Не верю, что это был человек, простой смертный с невинной душой, что жил среди людей. Не верю, что он был таким, как о нем говорят.

– А я верю, – тихо сказала Эфанда и вновь опустила веки, – верить надо в то, что делает тебя сильнее и неуязвимее. Иудеи говорят о жизни после жизни, о жизни после гроба, они говорят, что…

– Иудеи?! – воскликнул князь, громче чем собирался. – Ты слушаешь про то, что глаголят иудеи? Те самые иудеи, что странствуют по чужим землям да учат других своими россказнями про грех и рай?

Рюрик и сам толком не понял, зачем сейчас вспылил. По правде говоря, он не раз беседовал с христианскими проповедниками, когда те приходили к нему в княжеский дом. Они терпеливо и вдохновенно пересказывали князю Евангелие, разъясняли, что такое добродетель, а напоследок подарили ажурную семиглавую менору, искусно отлитую из бронзы иудейскими мастерами. Хоть Рюрик относился с недоверием к проповедникам, иногда ему нравилось слушать их речи про Христовы заповеди, нравилось вникать в евангельские истины; не без интереса Рюрик наблюдал, как иудеи складывали лодочкой ладони, прижимали их к груди и, глядя куда-то вверх, шептали свои молитвы. Он понимал, что задача проповедников не только в том, чтобы доносить до людей учение Христово, не только в том, чтобы разъяснять его смысл, но и в том, чтобы люди начинали в него верить, чтобы люди поднимались и шли за ними в Христову веру. Что же до самого Рюрика, то слушать-то он слушал, понимать-то понимал, но принимать и верить сам не спешил. Князь сомневался, а сомнение – враг веры, ее обратный символ. Своими глазами он видел, как после Нагорной проповеди эти же приспешники бога, знатоки всепрощающей божьей любви, грехопадения и потусторонних миров, не долго созерцали предложенную им трапезу, а обильно и невоздержанно к ней прикладывались. Видел, какой у них прекрасный аппетит, как они выбирали кусочки получше и как с наслаждением смаковали добрую чарку, а то и не одну, видел, как краснели их шеи и наливались щеки, точно яблоки в конце лета. А потом проповедники шли дальше воспитывать в людях жертвенность и смирение и обещать им вечное блаженство после смерти. Вот такие вот догматы. Бог есть Бог, а люди есть люди.

– Ты, наверное, тоже хочешь, подобно иудеям, лишиться своего приюта, своих земель, да по свету мыкаться? Да?! – сказал князь резко, сам не понимая, что на него нашло. Одно было понятно – это пустой гнев, безрассудный, потому гневался князь не на слова юной княжны, а, скорее, на свой собственный интерес к этой малышке. Гневался князь на себя самого.

В ответ на неожиданную вспышку князя Эфанда, дочь Кетиля, промолчала. Сызмальства отец приучил ее к мысли, что на все в этом свете есть свои порядки и свои законы и принимать их надо как должное. Однако познакомившись с Христовым учением, девушка лишилась покоя. Новая зарождающаяся вера странным волнением откликалась в сердце урманской княжны; умом она, может быть, и хотела бы ей сопротивляться, но сердцем не могла. Дело в том, что у нее в сундуке был уже давно спрятан маленький образок Христа, который ей подарили на память иудейские проповедники, блуждающие по свету. Это был совсем крохотный божий лик, величиной с детскую ладонь, но для Эфанды не было на свете ничего дороже и прекраснее. Каждый день она доставала его из сундука и подолгу всматривалась в мученика, вознесенного на кресте, мученика в терновом венце, со скорбным лицом, пробитыми ладонями и ступнями, обагренного кровью, но почему-то светящегося. Она вспоминала Христово учение и чувствовала, что оно дарует ей другой воздух, какого прежде не было. Эфи думала, что только Он может помочь людям, потому что любит их так сильно, как никто другой. Проповедники открыли ей тайны, которые не столько изумили ее, сколько позволили юной княжне убедиться в правоте собственных чувств, управляющих ею с детства. Слушая проповеди, она, словно осененная крылом, стала лучше понимать себя. И что княжна знала наверняка, так это то, что евангельские истины несли свое особое видение мира, жить с которым становилось несоизмеримо легче.