Текст книги "Северная Федра"

Однако Инга Берг с невозмутимым спокойствием, если не сказать с равнодушием, смотрела на окружающий ее праздник и лишь изредка отвечала на поклоны. Она знала, что вызывает восхищение и привлекает внимание, но продолжала холодно взирать на возбужденные алкоголем, подсвеченные хрусталем люстр и светом прожекторов знакомые и незнакомые лица. Коротко говоря, Инга откровенно пренебрегала скучной, но обязательной церемонией приветствия.

– Как тебе этот Киприанов пир? – неожиданно для Горского и для самой себя тихо спросила она.

– Ого-го! Ты к чему это?

– Тебе что, нравятся все эти люди?!

– Ни боже мой! Но послушай, Ин, тебе не стоит впадать в детство. Брось ты эту свою бабскую слабонервность. Ну что за дурацкие вопросы, в самом деле? Нравится, не нравится… Ты чего? Я вот, например, уже давно вышел из того возраста, когда без конца напрягаешь голову, философствуешь или определяешь свое отношение к людям или вещам. Мне лень, я берегу мозги. Понимаешь? Надо уметь пользоваться заранее заготовленными суждениями. И здесь, в этом абсурде, я для работы.

– Ты просто чудовище и циник.

– Не исключено, моя девочка. И как заядлый циник, я считаю, что осенние порции виски должны быть как минимум вдвое больше летних, – шепнул ей на ухо Горский настолько таинственно, словно речь шла исключительно о любви, – пошли проверим.

В ответ Инга так мило улыбнулась, обнажив ряд роскошных белых зубов, будто услышала комплимент в свой адрес.

Веселье продолжалось своим чередом, танцпол был набит до отказа, ведущий жуликоватого вида пытался непристойно шутить, но на его шутки никто не обращал внимания. Люди входили, выходили, хохотали, обсуждали самые разные темы, делали самые внушительные лица и были очень довольны собой. С самым серьезным видом они долго и убедительно рассказывали друг другу о здоровом образе жизни, поскольку говорить о политике, войнах, болезнях и финансовых затруднениях в таких местах не принято, – здесь полагается распространяться о правильном питании и прочих непременных компонентах этого самого здорового образа жизни. Правда, при этом так называемые жертвы орторексии, с их навязчивым неврозом правильного питания, не забывали ненадолго отлучаться в уборную, быстренько шмыгнуть носом тонюсенькую кокаиновую дорожку, чтобы вернуться и с новым пылом обсуждать друг с другом здоровый образ жизни, правильное питание и пользу ионизированной воды. Кто-то здесь болтал о благотворительности, кто-то о важности татуированных бровей в жизни современной женщины, кто-то о поддержке в политических кругах и т. д. и т. п. Словом, вся эта пестрая и праздная толпа любителей выпить и повеселиться, не переставая тараторила на все лады, – толпа, живущая публичностью, при помощи публичности и ради публичности. Здесь царила общая мера ценностей и общее же мерило для различения добра от зла. В такие места люди приходят горячиться и блистать. Никакой душевности, никакой духовности, лишь наслаждение и зависть. Возможно, поэтому Инга Берг едва сдерживалась, чтобы не зевнуть, понимая, что не пристало гостям обижать хозяев.

Итак, под звон бокалов, под шум музыки модный режиссер Илья Горский и обворожительная актриса Инга Берг пробрались в сверкающий огнями зал и уселись на высокие табуреты у барной стойки. Вышколенный бармен в белых перчатках откупоривал запотевшие бутылки, разливал ледяное шипящее шампанское по бокалам, водку по крохотным рюмкам, взбивал в шейкере ром со льдом, ананасовым соком и сливками, поджигал коктейли, и те вспыхивали зеленым и синим позолоченным пламенем. К Горскому тут же подсела прехорошенькая, очень стройная и очень загорелая девушка с приоткрытыми слащавыми, выпрашивающими губами. Без всякого стеснения она плотоядно поглядывала на известного режиссера. Илья Горский тут же приободрился, приосанился и без всякого зазрения совести стал широко улыбаться. Улыбался он неизвестно кому и чему, то ли девушке, то ли собственному беспутству, но одно было совершенно очевидно: он уже начал предвкушать волшебное окончание вечера в обществе юной баядерки. И чтобы не терять даром времени, он, якобы совершенно случайно, принялся поглаживать обнаженную девичью ручку и мечтательно следить за ее приоткрытыми выпрашивающими губами. Для полноты же блаженства Горский отвернулся от скучной Инги Берг, проявив таким образом по отношению к ней не просто невнимание, а невнимание, граничащее с хамством. Впрочем, в таких местах это не возбраняется, на таких вечеринках это простительно.

Инге же ничего не оставалось, как сделать над собой определенное усилие и улыбнуться. И она попыталась. Однако ничего не вышло, она не сумела выдавить даже плохонькую, даже кривенькую улыбочку, поэтому понимающе отвернулась и уставилась на радугу вин и ликеров на барной стойке. Инга отнюдь не ревновала своего бывшего поклонника, тем не менее волна недовольства все же пробежала по ее телу. «Ноги моей больше не будет на этих адских сборищах!» – сердито поклялась себе Инга.

Тут же, как по волшебству, в ее руке оказался бокал с темно-красным вином. Вино пахло черешней, корицей и немного лимонной цедрой. Оно не то чтобы окрылило, но несколько успокоило бедняжку, и, несмотря на весь этот непрерывный гул и суматошность окружающих, Инга наконец-то облегченно выдохнула. Когда же опьяненная и немного разнеженная Инга Берг вновь повернулась в сторону Горского, юная баядерка куда-то исчезла, а полные недоумения и усталости мужские глаза, прикрытые стеклами в золотой оправе, в упор смотрели на Ингу.

– Прости, что наши нежные дружеские отношения ненадолго прервались. Сцену с упреками мы, пожалуй, пропустим, – буднично, без малейшей тени кокетства сказал Горский. – Знаешь, хватит нам тут у бутылок околачиваться, пойдем-ка, моя девочка, вон к тому фуршетному столу, а то что-то засиделись мы, а жрать охота – прямо слюнки текут. Там рыба всякая, омары, а если мы будем тут долго клювом щелкать, там все подчистят. Не поемши останемся. Поднимайся давай, старушка.

– Я не хочу есть, – сухо сказала Инга.

– Видите ли, моя уважаемая коллега, натощак вредно напиваться, и все остальное тоже вредно делать натощак. Особенно после длинного рабочего дня. Поэтому я не просто предлагаю, а некоторым образом настаиваю.

– Я же сюда не жрать пришла и не напиваться, – теперь легкому шипению шампанского на барной стойке вторило шипение Инги.

– Да? Подумать только! – Горский с горьким удивлением вскинул бровь и поднял очки на лоб. – Не жрать? Ай-яй-яй, какая досада! А зачем же еще?

– Дыхания нового хочется. Дыхания! Понимаешь, Илюшенька? Как бы тебе объяснить, я хочу… – в поисках поддержки она посмотрела на бармена, тот с профессиональной угодливостью мгновенно улыбнулся и подвинул ей новый бокал красного вина.

– Чего-чего? Какого такого дыхания тебе хочется? – иронично спросил Горский, устало мотнув головой, как собака после пробежки. – Боюсь, моя девочка, ты не туда пришла. Среди этих модных кокаинщиков ты вряд ли задышишь по-новому. Ни боже мой! Так что смена декораций на сегодня отменяется.

– Ой, прекрати свою клоунаду, Илюшенька, – Инга сделала длинный глоток вина. – Нам надо поговорить.

– Ну что там у тебя? – спросил он равнодушно.

– Я бы хотела сыграть что-нибудь драматическое, например… – она помедлила, – Федру. Что ты об этом думаешь?

– Федру?! Черт тебя побери! Федру?! – он неприлично загоготал в голос, как глупый деревенский жеребец, и хлопнул себя ладонями по коленкам. – Что за глупое тщеславие? Сколько ты выпила, пока я клеил ту дивную крошку?

– Я не тщеславна.

– Ты не тщеславна? Да неужели? Батюшки-светы! Вот ведь какая молодец! – Горский с приторной улыбкой повернулся к Инге и так удивленно тряхнул головой, что его золотая оправа упала со лба на нос. – И скромностью ты у нас никогда особенно и не грешила – это тоже тебе плюс, – он ядовито подмигнул. – Видишь ли, моя умница, на Олимпе всегда тесновато было, места маловато там, не вмещает он всех желающих, Олимп-то… Когда же ты повзрослеешь-то наконец?

– Послушай, я уже в том возрасте…

– Скажу даже больше, – колко подхватил Горский, сокрушительно оборвав Ингу, – ты уже давно вошла в возраст, позволяющий играть эту роль, что для женщины само по себе неприятно. Боюсь, этим ваше сходство и ограничивается.

– А ты не мелочись, не высчитывай, сколько мне лет, – как строптивая борзая, заупрямилась Инга. – Между прочим, великая Сара Бернар, которая начала играть эту роль как раз в тридцать четыре года, говорила, что если ты играешь Федру, то тебе одновременно и восемнадцать, и сто. Я не шучу, мне нужна серьезная роль!

– Сожалею, но я этот образ вижу несколько иначе. Ты и драматическая роль – это несовместимые понятия, ты будешь похожа на слона в посудной лавке. И если бы мне потребовался кто-то для серьезной роли, то о тебе я подумал бы в самую последнюю очередь.

– Илюшенька, – было сказано с легким укором и легким скандинавским акцентом, который усиливался, как только Инга начинала волноваться, – не хочу слушать твои глупости.

– Думаешь, я хочу твои? Ни боже мой! – Илья бережно похлопал Ингу по руке.

– Я знаю, что говорю!

– Мне казалось, ты умнее. Я думал, ты реалистичнее оцениваешь свои возможности. Серьезные роли не соответствуют ни твоему характеру, ни твоей внешности. Так что давай, моя умница, все-таки соблюдать традиции.

Она удивленно взглянула на него, холодно улыбнулась, как бы требуя пояснений.

– Ин, ты же не первый день замужем и знаешь эту кухню не хуже меня. Можно обмануть мужа или любовника, можно надуть обложки журналов своей фотогигиеничностью и фотошопом, можно подругам пустить пыльцу в глаза, но ты никогда не проведешь камеру. Объектив камеры – вещь на редкость гадкая, покруче детектора лжи будет. Камера видит все насквозь, видит даже то, что ей видеть не положено. Она жесткая и бескомпромиссная, как патологоанатом со своим окончательным заключением. И перед камерой мы все бессильны. По правде сказать, я и сам ее боюсь.

– Ты это к чему? Хочешь сказать, что меня не любит камера? – Инга убрала с лица улыбку и, почувствовав какую-то тупую боль, удивилась собственному спокойствию.

– Да спустись ты, наконец, со своей бутафорской луны на землю. Ты у нас кто?

– Кто? – терпеливо переспросила Инга.

– Ты у нас ураганный огонь, ты фата-моргана, – он сложил пальцы щепоткой и смачно ее поцеловал в самую сердцевинку, – ты хороша в ярких, броских сценах, а драматургия – это взаимоотношения характеров, глубина нюансов, тонкость переходов… Ну, вот представь себе: мы уберем твой килограммовый макияж, скинем все бутиковые причиндалы, все твои модные ухмылки, ужимки, кривляния… и что останется-то, Ин? Что?.. То есть лично я, конечно, был бы рад увидеть тебя обнаженной… но…

– Не отвлекайся.

– Боюсь, останется… пустота.

Темно-красное вино сначала ослабило свои чары, а потом и вовсе испарилось, и Инге потребовалась вся ее беззаботность, весь оптимизм и терпение, чтобы пропустить его слова мимо ушей.

– Ну что ты, дорогой, разве я не успешна?

– Напрашиваешься на комплимент?

– Нисколько.

– Тогда при чем здесь успех? Успех и талант – это разные вещи. Если тебя это утешит, то да, ты успешна. Ты очень успешна! Посмотри, сколько вокруг тебя любопытных глаз – это и есть успех. Ну и что!

– Что?

– Ну… как бы это сказать помягче… этого мало… В тебе нет самого главного, нет беспредельной любви к другому человеческому существу, в твоих глазах нет этой чистой воды. Тебе нужна любовь. – Горский говорил, как показалось Инге, с излишней уверенностью, а она этого не любила ни в себе, ни в других. Ведь если человек никогда не сомневается в собственной правоте, он становится неинтересным, а иногда и просто опасным.

– Ты красива, темпераментна, умеешь хорошо произносить фразы, – загибая пальцы, он начал перечислять, – в тебе много слащавости, которая так нравится зрителю, но, чтобы сыграть серьезную роль, этого мало. Тебе не хватает страсти. Ты, моя умница, изображаешь страсть, как дешевый альфонс, то есть трезво и практично, с грубыми уловками и плохим настроением, потому что не чувствуешь страсти. Ты не знаешь, что это такое. Для «Фиалок в шампанском» этого вполне достаточно, а вот для серьезной роли… для серьезной роли надо знать, что такое любовь.

Инга погрустнела. Его взгляд заставил ее усомниться в твердости своих намерений и бескрайности своих талантов.

– Не бойся любить, Инга, любовь очищает, омывает, почти как святая вода. И я тебе ее очень рекомендую. Если ты влюбишься, тебе это пойдет на пользу. Поверь старому, потасканному козлу. Я не всегда был таким, было и другое время. Возможно, ты его еще помнишь, когда мы с тобой… – его взгляд сделался рассеянным. – Влюбленная женщина или женщина, познавшая любовь, со всеми ее желаниями, безумствами, слезами, чувствует мир иначе, совсем иначе.

Инга долго молчала. Она вдыхала запах сизого дыма, клубящегося вокруг нее, и глядела на кишащий народ, показавшийся ей сейчас похожим на блестящих сельдей в новой жестяной банке. Инга Берг слушала приговор Горского со страхом и надеждой. Надеждой, что этот растрепанный полуинтеллектуал-полумужлан, наконец, выскажет все свои мерзкие, обидные, тривиальные слова, на которые, кстати, только он и имеет права и которые оправдают чувства, выпавшие на ее долю. Пусть высказывает. Она даже ближе придвинулась к Горскому, почувствовав, как по ее напудренному виску сползает предательская капля пота, а потом с очень спокойной интонацией уверенно попросила:

– Илюшенька, внеси-ка, друг мой, ясность. Ты же сам пони маешь, как для меня важна ясность!

Приготовившись к масштабному нападению, Инга сгруппировалась, откинула назад голову и не заметила премилого, разгоряченного парнишку Диму Смайлика. Тот протиснулся через толпу танцующих, подошел сзади и по-свойски поцеловал ее в щеку.

– Всем приветики! Инусик, я ревную! – безобидно-игриво обронил изрядно подвыпивший Дима, потирая руки с наполированными ногтями. – Господа, вы позволите мне занять место возле вас, в конце концов, нас тут трое людей искусства?!

Взвинченная Инга Берг очень невежливо бросила через плечо нарочито небрежный взгляд на ненавистного провинциального соблазнителя. Причем бросила его так, как бросают кость голодной собаке, а затем, с горькой резкостью и благородной миной, не моргнув глазом, сказала:

– Предлагаю, Димуся, сегодня поиграть во взаимное инкогнито. Ты нас не знаешь – мы тебя тоже.

Дима изо всех сил постарался не обидеться, но рассмеялся неестественно громко.

– От твоего смеха мухи на лету дохнут, – довольно грубо отреагировала Инга.

– Ты чего это? – не сразу понял Дима. – У вас от меня секреты?

– Не валяй дурака, Дима, много будешь знать, скоро состаришься. Отвали, не видишь, мы работаем.

Радость Димы мгновенно сошла на нет, он оторопело шарахнулся в сторону, как овца, перепуганная сворой гончих. Лицо его погрустнело, и он послушно удалился, даже не поинтересовавшись причинами столь неуместного обращения с собой. Горский проводил его сочувственным взглядом.

– Фу, какая грубиянка, – брюзгливо сказал Горский. – Да, Ин, скажу прямо: характер у тебя не сахар. Зачем ты испугала нашего подзагулявшего жеребца? Он очень способный малый!

– Вот только способности эти крайне односторонние.

– А это уж не твое дело. Возможно, разум его и не столь увенчан лаврами как, к примеру, мой, возможно, он никому не отказывает в предоставлении удовольствий, как, к примеру, я, но и это не твое дело, – несколько запальчиво Горский решил вступиться за Диму.

– Глупость и невежество столь же отвратительны, как и козявки в носу, – Инга была раздражена.

– А тебе, моя умница, незачем прислушиваться к его глупостям или оценивать его невежество. Ты здесь не для того, и он здесь не для того. Раз говорю «способный», значит – способный. И ни слова больше! Ты сама-то давно книгу в руки брала? Забыла небось, чем книжный текст отличается от цифр банковской карты?

Инга усмехнулась и подумала, что чтение – это занятие для синих чулок, что она и так достаточно осведомлена о жизни и знает о ней много больше некоторых просвещенных особ. Однако язык она прикусила и с некоторой покорностью, но не без прямолинейного упорства сказала совсем другое:

– Прости, Илюшенька, прости, пожалуйста, глупую женщину.

– Мне-то что? Ты теперь иди вон у Смайлика проси прощения, а то у него там синкоп случится.

– Потом, Илюшенька, потом попрошу. Давай лучше поговорим о… обо мне…

– Вот тебе и раз! Не наговорилась, что ли? – с шутливым подобострастием шепнул Горский, глядя на рюмку водки. Своим наметанным глазом он заметил искреннюю нотку страдания и в гордом лице Инги, и в ее хрипловатом голосе.

– Что этой женщине от меня нужно? – спросил он у рюмки водки. – Что она хочет услышать?

– Хочу, Илюшенька, услышать, как ты меня видишь.

– Как я тебя вижу? Шикарная размалеванная красотка в дорогом тряпье. Достаточно? Или нужно детализировать?

– Я не о том.

– А чем же?

– Я о профессии.

– О профессии?

– Я хочу знать, что не так, – проговорила Инга, разглядывая, как бармен с бутылками в руках склоняется над бокалами. – Откровение за откровение.

– Не обидишься?

– Постараюсь.

– Ну что ж, изволь, сама напросилась. Не побоюсь показаться невежливым, да и на кой черт нам с тобой вежливость, старушка? А? – он заговорщицки ей подмигнул. – Видишь ли, моя прелесть, вся беда в том, что ты слишком уверена в себе, что не сомневаешься в своих, так сказать, талантах. Ты как будто бы приберегаешь себя на потом, а настоящий талант он только и делает, что сомневается и отдает себя целиком, он ничего не оставляет про запас. Понимаешь? Лично у меня складывается впечатление, что ты стараешься что-то взять от искусства, поиметь за счет него имя, деньги, славу, а надо бы… надо бы отдавать. Отдавать надо, ничего не требуя взамен, отдавать так же, как и в любви. Когда научишься отдавать без оглядки, тогда и появится та самая чистая вода в глазах, о которой я уже говорил. А сейчас твоя мелодраматичность смехотворна и шита белыми нитками.

– Но я ведь могу… – Инга вся сгруппировалась, как дикая кошка перед прыжком.

– Нет, не можешь! – шикнул на нее Горский, не дослушав. – Пока не можешь! На сегодняшний день, моя девочка, ты можешь каждое мгновение трудиться, чтобы стать тем, кем тебе хочется, но ты даже не заметишь, как будешь в точности копировать ту женщину, которой являешься на самом деле, то есть свою подлинную сущность. Посмотри правде в глаза, ведь вся твоя искренность зовется лицедейством, а вся твоя откровенность пока что называется лицемерием.

– Правда? – Инга с некоторой грустью глубоко вздохнула, что случалось с ней всякий раз, когда она слышала правду о себе, правду, которая ее задевала. «Нельзя отрицать, что он в чем-то прав».

– Правда! Меня на этой мякине не проведешь, и камеру тоже. Посмотри на себя. Ты ведь всегда в маске, Ин. Здесь ты успешная актриса, перед фотографами ты гениальная звезда, с мужем ты надеваешь маску счастливой жены. Маску наивной оптимистки сменяет маска приторной любви, тьфу ты, боже мой, – Горский говорил, а сам улыбался неприятной садистической улыбкой, словно доставлять боль другому – это истинное наслаждение, – они вросли в тебя, в твою плоть и кровь. А какая ты на самом деле, сам черт не разберет. Ты путаешься в своих масках, в своих вымышленных образах, теперь ты и сама не знаешь, какая ты есть. У тебя своего ничего не осталось.

Со стойкостью оловянного солдатика Инга мужественно все это выслушала, хоть и сидела с пунцово-красным, как буряк, лицом. Не спасали даже профессионально поставленное дыхание и отработанная мимика. Инга не ожидала, что изрядная доза искренности – это такое горькое лекарство.

– Но… но… чего греха таить, я бы хотел увидеть твою незаурядность, твою самобытность, естественность, твое природное изящество. Хоть одним глазком бы подсмотреть. В природе, моя умница, отсутствуют пошлость и вульгарность, если только чело век не приложил к ней руку.

«Ах ты, дерьмо козлиное», – это была именно та фраза, которую Инга мечтала произнести в этот момент. Было бы забавно посмотреть на выражение лица режиссера, но, здраво поразмыслив, она рассудила, что это далеко уведет их в сторону от предмета разговора. Поэтому фразу она провозгласила молча. Казалось, Инга сидела мрачной и неуверенной, а настроение Горского, напротив, нисколько не ухудшилось, он даже кому-то помахал рукой и послал воздушный поцелуй.

– Жалеешь, что спросила?

– Нисколько.

– Вот и умница. И еще одно скажу: не расстраивайся и не слушай потасканного козла, – сейчас его глаза безобидно щурились на Ингу из-за стекол в золотой оправе. – Не дай тебе бог стать такой, как я говорю. Потому что тогда все, конец, ты погибла. Да, ты будешь блистать перед камерой, не замечая усталости, ты будешь с радостью выворачивать себя наизнанку, и эта безжалостная тварь, эта кошмарная зверюга полюбит тебя, как идеальная мать своего первенца. Зато кожа твоя быстро прохудится, нервы оголятся, спазмы начнут рвать тебе внутренности, и ты загнешься, вот так-то. Ты никогда уже не будешь ни уравновешенной, ни осмысленной, ты будешь метаться в шквале человеческих чувств, забывая, где игра, а где реальность, где твое, а где чужое, ты будешь то и дело заглядывать в бездну собственного бессилия. Сама знаешь, актерское ремесло – это не столько человек, сколько его нервы. И когда все это случится, тебе уже будет наплевать на критические или хвалебные отзывы, на досужие сплетни, на всю эту мирскую суету. Кто-то сказал: «Слава – это пышный траур по счастью». Прости, моя умница, но я должен был тебе это сказать. Не обижаешься?

– Нет, конечно, – сдавленным голосом проговорила Инга.

– Многие загибаются от этиловой или наркотической комы, и никто, представь себе, их не жалеет. И тебя никто не пожалеет. Сострадание – не самый любимый гость в актерском мире. Жизнь свою ты изломаешь, и никто тебе ее не починит. Загнешься, как пить дать, и еще неизвестно, станешь ли легендой, как Валентина Серова, или будешь предана забвению. Гений любого человека – это его же рок. А камера… а что камера, камера уже будет ласкать другие лица, которые будут подставляться ей с акульей хваткой. Прости меня, я не ищу щадящих выражений, потому как ты большая девочка и сама все это знаешь.

– Знаю, – она утвердительно кивнула головой. Да, все это она знала. Вроде бы Горский говорил неприятные вещи, но не сказал Инге ничего потрясающего нового, и все-таки Инга была опустошена.

– С другой стороны, – добавил он, недобро усмехнувшись и, как грустный пропойца, быстро опрокинув в себя рюмку водки, – с другой стороны, для современной киноиндустрии талант особо-то и не требуется. Ни боже мой. Тут деньги нужны. И все смазливые мордашки идут в кино не чтобы отдать, а чтобы взять, да побольше. Знаешь, стараниями рекламы успех и слава могут прийти к кому угодно, но никакая реклама не способна сделать человека гениальным или хотя бы талантливым. А у тебя это… – он хотел было сказать, что она талантлива в избытке, что она великолепна, что он просто носом чует, а у него нюх на такие дела, но почему-то передумал.

– Что у меня это? – нетерпеливо спросила Инга. Она сейчас много бы отдала, чтобы прочесть мысли, притаившиеся в глубине его умных, широко поставленных глаз.

– Что-что? Поздно пить боржоми, когда почки отказали. Вот что, – совсем некстати сказал Горский и быстро опрокинул еще одну рюмку. – Может, поедем ко мне? А, Ин? Выпьем винца по старой дружбе, – он обнял ее за плечо и привлек к себе, – и перестань, пожалуйста, строить постную мину.

Инга посмотрела на него с откровенной ненавистью, давая понять, что либо у него проблемы с нервами, либо он помутился рассудком, и что его оригинальничанье далеко не оригинально. Она поднялась с табурета и невольно обвела глазами роскошное праздничное пространство. Музыка играла все зажигательнее, огни свечей сияли все ярче, гости, опьяненные громом басов, мельканием прожекторов и взвинченные до предела собственным превосходством, продолжали веселиться все надрывнее и безрассуднее. Инга равнодушно взглянула на это возбуждение сливочной накипи, на этот кружащийся вихрь, на мимолетные касания, на тесные объятия, на осклабленные лица, горячие мужские руки на обнаженных женских плечах и узких талиях, на беззаботный смех и почувствовала какую-то пустоту или даже потерю. Что же она делает в этой свистопляске, в конце-то концов, какая нелегкая ее сюда занесла?

– Мне пора домой, меня муж заждался, – коротко и ясно сказала Инга. – Надеюсь, тебя не огорчит мой уход?

– Ни боже мой. Проваливай. Скатертью дорога.

– Ты просто невозможен.

– Ладно, ладно, прости, что не посовестился, что обидел такую добродетельную женщину своими непристойностями. Я в этом смысле до крайности неустойчив, – он посмотрел на нее так нежно, как мужчина может смотреть лишь на женщину, с которой был близок.

– После работы мне нет никакого дела до твоих знаков внимания, – с озлоблением обронила Инга, направляясь к выходу.

– Не дерзи старшим, и не забудь перед уходом драматически хлопнуть дверью.

– Непременно.

– И перед сном прочти монолог Федры с истеричным заламыванием рук, – с едва заметной глумливой усмешкой вслед сказал ей Горский.

Он и сам не знал, что это вдруг на него нашло сегодня корчить из себя ловеласа. Или не хотел знать.

* * *

Прошло около недели. Была только половина пятого вечера, но уже заметно темнело. Тяжелые плотные облака заволакивали слабые отсветы низкого осеннего неба. Увядал еще один бессмысленный октябрьский день. Инга Берг прогуливалась по набережной вдоль дикого пляжа невдалеке от своего дома. От набегающего ветра колыхались верхушки сосен, листья облетали с деревьев – они недолго парили в воздухе, а потом мягко падали на землю. Сегодня выдался выходной, захотелось просто подышать свежим хвойно-йодистым воздухом, просто побродить в вечернем полумраке под сенью старых елей, посмотреть, как плещется потемневшее море и как над ним зажигаются яркие огоньки звезд.

Инга поплотнее укуталась в темно-синее пальто из вареной шерсти, намотала на лицо теплый мохеровый шарф, оставив неприкрытыми лоб, глаза и волосы, и пошла по мокрой дорожке, усыпанной опавшей, разноцветно-печальной, разрывающей сердце листвой. Золотисто-рыжие волосы Инги сливались с рыжевато-серыми оттенками осени и тоже навевали грусть. Шелест ветра, обрывающего последнюю листву, перемешивался с шумом моря и сливался с шумом в висках Инги. В последних отблесках дня звучно и мощно взбухали и опадали осенние волны, то ли вздыхая, то ли плача о своих горестях, то ли сожалея об ушедшем летнем солнце. Яростные брызги пены то и дело взлетали над набережной; белые, похожие на снег чайки с истошными криками кружили над водой, поднимаясь к небу и вновь падая в самую морскую рябь. Вдоль берега блестели зажженные фонари, их желтые блики суетно скакали по воде. Иногда Инга останавливалась, чтобы повнимательней рассмотреть на земле понравившийся ей желто-красный лист, а потом шла дальше.

Благоухание прибоя и свежесть ветра понемногу ее успокаивали. На парапете сидели краснолицые рыбаки и серьезно обсуждали крючки, удилища, приливы-отливы и прочие рыболовные тонкости, будто бы в этой ледяной воде и впрямь когда-нибудь водилась рыба. Инга безучастно прошла мимо, ее никогда не увлекали эти хемингуэйевские причуды. Она смотрела на пенящиеся волны, вдыхала запах моря и соли, бахромчатых водорослей и мокрого песка и не понимала, что же с ней такое происходит. Или только делала вид, что не понимает? Прежде вид побережья был исполнен для нее особого очарования, прежде он приносил ей душевный покой и равновесие, но сегодня… сегодня все было не так…

…С самого детства ни один человек, ни родители, ни друзья, ни мужчины не имели власти над несравненной рыжеволосой Ингой Берг. Она была взбалмошной вольной птицей, не поддающейся приручению или дрессировке, не слушающей ничьих советов и жалоб. Она была птицей, жадно вбирающей в себя все прелести, встречающиеся ей на пути, птицей, не думающей ни о чем, кроме славы, денег, нарядов, автомобилей и прочих аксессуаров красивой жизни. Она привыкла быть сама по себе, быть свободной от привязанностей или любовных потрясений. Она склоняла голову лишь в том случае, когда это было нужно ей самой. Так продолжалось довольно долго – до тех самых пор, пока она впервые не увидела черноволосого Ипполита Сотникова, скромно сидящего у буфета в белой столовой ее дома со скрипкой и смычком в руках.

Как всякая красивая женщина, Инга всегда могла безошибочно определить, кому из мужчин она нравится, а кому нет, однако по лицу и по странным глазам Ипполита она не смогла прочесть ровным счетом ничего. Этот юноша был сама беспристрастность – ни ласкающей теплоты, ни сдерживающей неприязни, ни расположения, ни отторжения – словом, ничего, за что можно было бы зацепиться или поручиться, – лишь пустота. Это было ново и неприятно, и от этого нервы Инги беспокойно вибрировали.

Инга пыталась играть в прятки сама с собой. Она не желала мириться с мыслью, что в ее жизни появился человек, который всколыхнул в ней все женские чувства, заглохшие в удачном супружестве, появился человек, которого она предпочла и который стал ей так необходим. Ингу круглосуточно лихорадило, она сделалась рассеянной и мечтательной, утратила свое привычное спокойствие, что само по себе было крайне непривычно и не внушало особого уважения. В ее душе без ее на то согласия жили чувства, цвели там пышным цветом, они то мучили Ингу до смерти, то вновь возвращали к жизни. Одно можно сказать наверняка: чувства эти не позволяли ей прийти в привычное и уютное равновесие.

Что же происходит? Она влюблена? Или это всего лишь кризисный возраст, то самый возраст, который заставляет женщин задумываться о нелюбви к мужу, раскаиваться в верном супружестве и жалеть о годах самоотречения? Возраст, который напоминает женщинам об отсутствии горячности и тепла и обращает их взгляд на молодых красивых мужчин? Какой ужас! Не может быть! Неужели все так до неприличия банально? Скорее всего, да!

Самым решительным образом Инга противилась новому чувству, она приказывала себе не смотреть на Ипполита Сотникова, но тут же ослушивалась приказаний и любовалась им при каждом удобном случае. Она старалась думать о чем-нибудь другом, но о чем бы она ни думала, через несколько минут ее мысли вновь приводили к Ипполиту. Что бы ее ни окружало: мерцание ли звезд, детский ли смех, кружение ли ласточек в небе или вереница машин на дороге – все возвращало ее к мысли о нем. Она шла по городу и постоянно натыкалась на магазины музыкальных инструментов, на концертные афиши, на молодых черноволосых мужчин, напоминающих Ипполита. Из всех ресторанов и кафе с их музыкальной какофонией до Инги долетали только звуки скрипки, все улицы вели к залу филармонии, из всех радиоприемников, на всех волнах звучала музыка. Музыка… Музыка… Весь многоголосый мир превратился в исполинский оркестр, навлекающий на Ингу неопределенную сентиментальность и заставляющий ее неотвязно думать об Ипполите. Если ей случайно попадалась на глаза картинка с видом моря или экзотических стран, где пассаты гоняют сухой воздух над поверхностью воды, то она мгновенно уносилась туда с Ипполитом. Воображение, без особого спроса, к величайшему огорчению разума, начинало возводить воздушные замки об их счастливой совместной жизни, а голова рождала множество фантазий, одну романтичней другой.