Текст книги "Сумерки богов"

– Это ты к чему?

– Это я спасаюсь философией.

– Помогает?

– Более или менее. Философия предлагает нам периодически очищать, обнулять разум и наслаждаться просто ощущением жизни.

– Вот и наслаждайся.

После этого довольно странного словесного турнира с его гневными репликами Эвальд поднял глаза на Веру и, словно извиняясь, улыбнулся ей. Раздосадованная, она слушала братьев и понимала, что этот разговор нельзя назвать ни семейным, ни приятным. Они вели себя как два подростка в период полового созревания.

– Сын мой, угомонись, – святой отец повернулся к Эвальду и легонько похлопал его по плечу старческой рукой с горчичными пятнами.

– Но соль-то в том, что твоя философия далеко, и никто её не слышит, – слегка покраснев, парировал Киану, и мускулы его лица заметно напряглись, – а моя наука в кармане у каждого школьника лежит. Следовательно, не говори глупостей.

– Вот те на! А я говорил когда-нибудь глупости?

– Постоянно.

Киану снял пиджак, и стало заметно, как пропитавшаяся потом рубашка липнет к телу. Лицо Эвальда было сурово. Он наклонился к уху брата и быстро зашептал:

– А ты не находишь, братец, что не соглашаться с чужой точкой зрения только потому, что она отличается от твоей и доставляет тебе неудобства, не слишком вежливо?

Киану откашлялся, заложил одну ногу на другую, отряхнул пыль с брюк и недоумённо и вызывающе на него посмотрел, как бы говоря: «А разве я с кем-то здесь не соглашаюсь? Просто у каждого своя точка зрения. А впрочем, поди к чёрту».

Само собой, слов Вера не услышала, но, увидев насупившиеся брови, сине-стальные глаза Ки, застывший взгляд Эвальда, поняла, что братья не просто хотят посадить друг друга в лужу, а откровенно ссорятся. Горячая волна прилила к её вискам и затылку. Воцарилась зловещая тишина, а потом что-то пронзительно звякнуло. Это вилка Веры второй раз выскользнула из её рук и упала теперь на тарелку.

– Кстати, Вера, почему вы не едите? – обратился к ней Эвальд, намазывая свежий, крошащийся в руках хлеб толстым слоем домашнего масла. – Съешьте кусочек.

Вера посмотрела на свою тарелку с большим куском сочного бисквита и вместо ответа лишь смущённо улыбнулась. У неё вдруг пропал аппетит. Видимо, братья нимало не задумывались о том, как неуютно тем, кто вынужденно слышит их перепалку, кто невольно участвует в их мрачном и нелепом поединке. Кроме того, во рту у Веры горчило от перца, щипало от какого-то пряного соуса, а в воздухе разгневанно продолжала витать гроза. Ко всему прочему, девушка пыталась переварить стычку братьев, и ей было совсем не до еды.

– А ты что скажешь, отец мой? – спустя бесконечную минуту спросил Эвальд.

– Знаете, ребятки, у современного человека катехизис – это интернет, он избавляет от любых сомнений, но и обрекает на пустую суетность. – Всё так же равнодушно, почти позёвывая и вновь лениво покуривая, сказал отец Родион, словно это были не его личные переживания, а какие-то неважные наблюдения со стороны. – Людям надо во что-то верить, в бога, во власть, в деньги, в интернет, им так легче жить. Пусть себе верят, и, ради всего святого, не надо им мешать. И запомните, дети мои, любая вера возьмёт верх над философией.

Вера обратила внимание, что курил местный викарий довольно странно, не затягиваясь, словно только для того, чтобы вдыхать пряный аромат струящегося серого дымка. От старика исходила уверенность, а глаза лучились умом, правда, с каждым выпитым стаканом нос его, с торчащими из ноздрей волосками, наливался багровым соком и всё больше и больше походил на петушиный гребешок.

– Да почему, чёрт возьми? – раздражился Эвальд.

– Да потому, сын мой, что вера даёт обезболивание, философия же даёт лишь страдания, а люди, как вы сами понимаете, питают к ним неприязнь. И потом, – он опустился до шёпота, – обойдёмся без нечистого за столом, в самом деле…

В голосе отца Родиона было столько безмерного добродушия, что перебранка, поглотившая братьев, оборвалась.

– Три тысячи извинений, – покорно сменил тон Киану. – Как говорится, кроткое слово гнев побеждает. Собственно, о чём мы тут спорим? Мы можем до последнего вздоха доказывать друг другу, что есть что. Оставим незыблемым право на собственное мнение. У каждого своя шкала ценностей. Не так ли? Изменить её нельзя, а переменить тему можно.

Наконец-то после всего произнесённого в запале чистопробного вздора воцарилась долгожданная тишина. Видя, что святой отец почти клюёт носом, а Вера и Киану тоже устали с дороги, Эвальд отодвинул свой стул и поднялся.

– Поскольку у нас приличный дом, возьму на себя смелость и уложу вас спать в разные комнаты, – сказал он довольно небрежно, без всякого выражения, словно произнесённое им не имело никакого значения. – Я думаю, Ида и святой отец будут со мной полностью согласны. У тебя, братец, – он обратился к Киану, – своё логово одинокого холостяка, а Вера поживёт пока в комнате нашей матери. Эта комната самая красивая в доме.

И, обратившись к Вере, добавил:

– Вам там будет удобно, и никто не помешает. Мистеры Иксы уже слишком старые и любовных шабашей по ночам не устраивают…

Разумеется, отец Родион ничего не сказал, но посмотрел странными равнодушными глазами, какими зеваки обычно разглядывают небольшую уличную аварию.

– Ну так как? – спросил Эвальд.

– Как скажешь, – согласился Киану, – я провожу.

Все с облегчением встали из-за стола. Настроение Веры упало до нуля или ещё ниже. Этот ужин вместе с братьями подействовал ей на нервы. Она ощутила себя не только в чужом доме, не только в чужом мире, но и вообще в ином времени. И не то чтобы Вера рвалась в комнату Ки, вовсе нет (он не был для неё ни пылким любовником, ни близким другом), но, когда ею распоряжались без её ведома, стены становились тесными и хотелось бежать. Спросив себя, хочется ли ей вообще оставаться здесь, она тут же отрицательно покачала головой. Впрочем, возможно, это от усталости, и не стоит раньше времени распускать нюни. Как говорится, утро вечера мудренее.

* * *

– Почему он поселил нас в разные комнаты? – спросила Вера, когда Киану открыл перед ней дверь пустой проветренной комнаты. – Он настолько старомоден?

Киану улыбнулся и включил свет. Его лицо показалось Вере бледным и усталым больше обычного. Видимо, его тоже утомил этот ужин. Но было не совсем понятно, что их с братом так выбило из колеи.

– Не думаю, но, если бы мы оставались на ночь вместе, ему было бы тяжело переносить собственное одиночество.

– А при чём тут мы?

– Знаешь, как говорится, у каждого одиночества своя правда.

Разные так разные. Вера согласно кивнула. Не следует нервничать на пустом месте и оскорблять чувства гостеприимного хозяина, ведь в этом доме им придётся жить какое-то время и волей-неволей оставить частицу себя.

– Кстати, это не так уж и плохо, – начал рассуждать Киану. – Во-первых, у тебя чудесный вид из окна, и завтра с утра ты его оценишь, а во-вторых, в одиночестве я смогу поработать над монографией, – не без гордости закончил он.

Киану как всегда прав. Да, она прекрасно понимала, что для него это важно, что от результата зависит его будущая карьера и авторитет. Но ей-то что здесь делать? Насколько здесь уместно её присутствие?

Верой овладело нехорошее предчувствие. Что-то во всём этом гостеприимстве, и в вымытом доме, и в ухоженных виноградниках насторожило её, показалось неестественным, как если бы ей связали руки, а потом в самых вежливых выражениях, самой лёгкой поступью повели на бойню, подсвеченную невинными солнечными лучами, благоухающую ароматами лета и разукрашенную спелой лозой, привели и оставили в ожидании участи. Что-то ей подсказывало, что она здесь наплачется, перенасытится и тоской, и досадой, но… возможно… и счастьем тоже…

– Ты уж извини нас с братом. Мы не такие плохие, какими кажемся.

– Всё в порядке. А кто эта Ида? – спросила Вера. – Ты никогда о ней не говорил.

– Она член нашей семьи, – как можно равнодушнее ответил Киану, но по его лицу пробежала едва заметная надпись: «Это запретная тема», прочесть которую смог бы даже ребёнок. – Верочка, тебе надо хорошенько выспаться. Спокойной ночи, – Киану на прощание погладил Веру по лицу, нежно поцеловал в щёку и притворил за собой дверь.

– Спокойной ночи.

Замок защёлкнулся, Вера осталась одна. На окнах висели лёгкие льняные портьеры, с улицы доносился запах цветов.

Надо было бы снять одежду, принять душ, открыть дверцу платяного шкафа, выдвинуть ящики комода, всё разложить по местам, но сил совершенно не осталось. Чувствуя физическую слабость, не раздеваясь и не выключая свет, Вера с удовольствием растянулась на кровати с деревянным резным изголовьем. Вспомнив на краткий миг маленькую платиновую мадонну на широком мужском запястье, она тут же разомлела от усталости и окунулась в блаженство тихой деревенской ночи.

* * *

Толкнув массивную, потёртую временем дверь, Киану вошёл в свою комнату, в которой не был много лет. Он медленно посмотрел вокруг, вздохнул с облегчением и только сейчас почувствовал себя дома. Всё та же аскетичная комната человека спартанских привычек, и выглядела она в точности так, как и в то время, когда он в ней жил. Здесь всё было аккуратно и безлико, кроме фотографии матери в большой кожаной рамке. Откровенно говоря, Киану не любил лишнее и предпочитал только необходимое для жизни. Узкая деревянная кровать, старомодные полосатые обои, рабочий стол со старыми чернильными пятнами, железная настольная лампа, стеллажи с учебниками и справочниками до самого потолка, несколько устаревших будильников, пара термометров. С самого детства Киану любил часы и термометры, поскольку они относились к миру цифр и были способны мгновенно всё упорядочить и расставить по местам, их надёжность помогала ему удержаться на ногах в любой, самый неустойчивый момент жизни.

За прошедшие годы в обстановке не убавилось и не добавилось ни одной вещи. Всё тот же потёртый ковёр перед кроватью и те же, что и в детстве, полинялые шторы на окнах. Киану потеребил старые занавески, на которых, впрочем, не было пыли, подошёл к книжному шкафу и скептически взглянул на корешки. На мгновение ему показалось, что стеллажи затёрлись, устарели, стали выглядеть ненужными, а возможно, и глупыми… но… но как только он взглянул на часы и поправил запонку на своей манжете, как бы подводя некую метафизическую черту, всё прошло, всё встало на свои места. Не без удовольствия Киану вдохнул запах кожаных переплётов.

Было уже поздно, но спать совсем не хотелось. К Вере он не пойдёт, пусть сегодняшняя ночь принадлежит только ему, ему одному. Ведомый странным чувством, похожим на ностальгию, он решил пройтись по пустым коридорам своего детства. От этого человеческого гнезда, именуемого домом, от этого гнезда с его мирными маленькими радостями веяло чем-то давно ушедшим, но всё же сладостным. Какая давность… Какая лихорадочная скоротечность времени… Это был тот закуток и счастливых, и трудных воспоминаний, который Киану отделил невидимой завесой не только от текущих забот, но и от самого себя, отделил, чтобы не носить его повсюду за собою и не натыкаться на него в своей привычной обыденности.

Было детство, но оно прошло, после наступило отрочество, а за ним и юность, и воспоминания той поры уже блёкли в памяти из-за их болезненности, уходили в прошлое, и извлекать их оттуда Киану не хотелось. Почему? Наверное, потому, что он боялся проявления всяких чувств, способных сделать его уязвимым, опасался, что защитная оболочка может невзначай прохудиться. А зачем ему, спрашивается, ахиллесова пята? Не иметь слабых мест куда проще. И всё же, когда Киану взглянул и узнал хорошо знакомую обстановку, где началась его жизнь, где он познал упоительный восторг первой любви (которую, кстати сказать, за любовь-то не принял); когда он заглянул в классную комнату с теми же, что и в детстве, бледно-оливковыми стенами, со старыми настенными часами, с тем же радостным светом на окнах, ему показалось, что ворота Времени неожиданно распахнулись и впустили его в прошлое; в то самое прошлое, где все мозаичные кусочки были на своих местах, где чувства не меркли в глубине его существа, не видоизменялись, а по-прежнему ярко светились, озарённые предвкушением рождающихся дней, взаимного братства и даже доброты. Дыхание некстати перехватило, сердце сжалось и непослушно затрепыхалось в груди, словно и не было всех прожитых, ушедших лет, словно он, Киану, не декан факультета, а опять прежний мальчик, как и в дни его детства… Не то чтобы Киану скучал по этому дому, по брату, по яблоням, по виноградной лозе, по Иде, но его сюда тянуло. Так тянет в заповедник памяти. Когда хочется вспомнить детство и осмыслить свою жизнь, поневоле возвращаешься в те места, где началась эта жизнь, в те места, где провёл это детство.

* * *

Киану родился на час раньше и был старшим, Эвальд же до конца своих дней был вынужден оставаться вторым и младшим. Уловить разницу в братьях не составляло труда с самых пелёнок. Крестили братьев на первом году, и каждому на запястье повесили по крохотной платиновой фигурке мадонны, но конфирмацию в сознательном возрасте принял только Эвальд. Киану же, будучи достаточно взрослым, к этому действу отнёсся довольно прохладно. Более того, он снял с запястья свой брелок, не относящийся ни к области здравого смысла, ни к миру точных наук, и больше к нему не прикасался.

Братья по-своему любили друг друга, хотя их соперничество началось ещё в младенчестве. Когда-то в детстве они вместе катались на каруселях под рыжим, мягко-золотистым закатным солнцем, и каждый из них сидел на своей лакированной лошадке, крепко держась за гриву, а лошадки долго и монотонно бежали по кругу, то опускаясь, то поднимаясь. В лицо маленьким наездникам дул лёгкий ветерок, а на глаза наворачивались слёзы восторга. Это было непревзойдённое детское счастье, но одновременно и неразрешимая печаль. Кто-то всегда впереди, кто-то всегда первый, и его невозможно догнать. Такая двойственность момента буквально преследовала братьев. Позже они нередко задумывались об этой двойственности, находя странной несообразностью их последующее соперничество и их отдаление, но вслух никогда не обсуждали. Толком они ещё и сами не понимали, чем оно им грозит, но тайное предчувствие подсказывало обоим, что без трудностей им, увы, не обойтись.

Со временем братья стали не так дружны. Они состязались постоянно, и в росте, и в силе, и в рукопашных поединках, и даже в чтении книг. С приходом лета боролись за первые спелые яблоки в саду, ловили на скорость бабочек и стрекоз в большие коробки, метали перочинные ножи в стволы деревьев. Если они бросали мяч в корзину, то ловкостью Киану всегда уступал Эвальду. Старший брат был похож на красивый неуклюжий манекен в спортивном костюме, и это приводило его в бешенство. Если же братья шли в тир пострелять, то Эвальду удавалось поражать мишень в самое сердце, и из десяти попыток удачными оказывались все десять, а меткость Киану оставляла желать лучшего. Соревновались они и в том, кто дольше выдержит сосредоточенный напряжённый взгляд другого. Как раз от этого занятия Киану получал непередаваемое идиотское удовольствие, ибо здесь он всегда был победителем, поскольку Эвальд сдавался и отводил глаза. Если же братья пускали по течению реки белые бумажные кораблики, то сжимали кулачки от нетерпения, и каждый молил про себя, чтобы его кораблик приплыл первым. Зачем? Таких вопросов они себе не задавали.

Соперничество их было вполне безобидным, без победителей и побеждённых, и, к счастью, до взаимной ненависти дело никогда не доходило. Такая бессознательная тяга к соперничеству, основывалась, естественно, не на разуме, а скорее на инстинктах, но она крепко укоренилась в братьях, прижилась в них. Это была серьёзная мужская борьба за первенство. И хотя братья и проводили вместе много времени, в тайные мысли и личные переживания никогда друг друга не посвящали, а это что-то да значит…

Когда-то дом и земля принадлежали их родителям, но находились в постоянном упадке. Отец был человек образованный, добрейшей души, весёлый и самоуверенный, называющий вещи своими именами без всяких эвфемизмов, но, к сожалению, немолодой, ленивый и хозяйством занимался лишь время от времени. К тому же он был загульным любителем земных наслаждений и разного рода утех. Женщин почитал всех мастей и возрастов, однако не давал себе воли и приличия соблюдать не забывал. Винодельня досталась ему в приданое от тестя, и он даже пытался заниматься виноделием, но не преуспел. Изучать энологию не спешил, такими понятиями, как апелласьон или терруар, пренебрегал, с лозой не церемонился, с продавцами договариваться не умел. Видимо, поэтому каждый литр его вина продавался с большим трудом.

Требующее постоянного внимания хозяйство нагоняло на отца тоску, хандру, а то и желудочные колики, и даже мягкий климат и благодарная плодоносящая почва и те не облегчали его тягот. Зато отец был мастером красиво пускать деньги по ветру, красиво выпивать, и не просто выпивать, а наслаждаться вкусом. Так что старые коллекционные вина, те самые, что несколько предшествующих поколений семьи хранили с особым тщанием, скорейшим образом нашли в его лице рьяного почитателя. Драгоценные фамильные бутылки, увы, опустели. Отец быстро, красиво и немного рассеянно промотал приданое матери, нимало не задумываясь ни о ближайшем будущем, ни о делах насущных. Словом, поведение главы семейства не демонстрировало никакого почтения к труду и супружеской верности.

Мать же была настоящей красавицей с самой доброй на свете душой. Нравилась мать всем без исключения, но и та грешила флегматизмом. Холить и лелеять себя не забывала, а вот дела вести отказывалась. На базаре у мясника скидку не требовала, с зеленщицей не торговалась, поскольку находила эту канитель унизительной, а на поведение мужа и вовсе смотрела сквозь пальцы. В итоге концы с концами сходились не ахти, деньги таяли, как снежинки на горячей щеке, стены дома были поедены древесным жучком, потёртые половицы немилосердно трещали, лоза то и дело болела филлоксерой и не поднимала головы, винодельня была заброшена. Правда, ни отец, ни мать по этому поводу почему-то не досадовали, огорчения свои старались прятать и напоказ выставляли лишь светлую, беззаботную, наполненную радостью сторону жизни. А беззаботность, как известно, плохой друг бизнесу, она не только превращает богатое хозяйство в обнищавшее, но и свирепо его уничтожает. Однако жизнь двигалась вперёд, семья кое-как существовала, на однообразие не сетовала, в дни больших религиозных праздников ходила на моление в местную церковь и в жизненных благах себе не отказывала.

Отец и мать поженились рано и долгое время жили со своими родителями, что сильно осложнило рассвет их отношений, ибо такое совместное проживание способно исковеркать любые, даже самые прочные чувства молодых. Тем не менее мать и отец до конца своих дней продолжали совместный путь, пытались уважать друг друга и, как умели, вместе вели своё совместное хозяйство и воспитывали сыновей. Правда, любви особой они при том не питали, и дети, разумеется, это видели. Родители-то надеялись, что они показывают сыновьям пример счастливого супружества, однако дети им почему-то не верили. Детей вообще трудно обмануть, они чувствуют мир не умом, а сердцем, дети куда проницательнее, чем думают их родители. Тем не менее Киану факт родительского отдаления нисколько не смущал, Эвальда же он настораживал. Слишком рано Эвальд начал понимать, что между мужчиной и женщиной помимо уважения и общих интересов должно быть что-то ещё. А если этого нет, то к чёрту и уважение и общие интересы, на них далеко не уедешь.

Что касалось воспитания сыновей, то здесь никакого особого порядка никто не соблюдал. Воспитание было столь же беспорядочным, как и вся жизнь семейства: внимания детям уделяли мало, больше для галочки. Отец, дабы не казаться равнодушным, раздавал им подзатыльники, но поронции никогда не подвергал и достоинства сыновей не унижал. Иногда за обедом, бывало, выпив лишний бокал-другой, мог оторвать глаза от газеты и, сурово сдвинув брови, начать ни с того ни с сего экзаменовать их по математике или литературе. Мальчики не противились, не бунтовали, поскольку знали, что отцу это быстро надоест и он, наполнив очередной бокал вином, вновь скроется за газетой.

Дети не были особенно избалованными, хоть им и предоставляли полную свободу, денег на их образование и всё необходимое не жалели. Учились они в местной школе, а учебную скуку разбавляли домашним образованием, как и положено в приличных семьях. Много читали, занимались орфографией, Киану увлекался точными науками, Эвальд – естествознанием и философией. Время от времени упражнялись на фортепиано, но не слишком успешно, поскольку у Киану совершенно не было слуха, но было усердие; Эвальд же был наделён музыкальными способностями, но не питал интереса к музыке. Приходил к мальчикам и учитель танцев с внушительной осанкой. Недолгое время даже был учитель вокала, который чудесно пел по-итальянски и возлагал надежды на своих питомцев. Правда, баритоны их оказались слишком сомнительны, и, когда родители, недовольные достигнутыми результатами, рассчитали педагога, он, судя по всему, вздохнул с облегчением.

Ещё помнится, в то время, по приглашению родителей, в дом приходила молодая особа заниматься с мальчиками французским языком. Это была одинокая, хорошо воспитанная, бедная девушка в немыслимой, траченной молью бархатной шляпке, которая завязывалась лентами под чудесным остреньким подбородком. Красавицей её назвать было сложно из-за слишком вздёрнутого носа и огромных, расплывшихся по всему лицу веснушек, но девушка обладала прекрасным характером, а её тонкие девичьи губы всегда приветливо улыбались и ученикам, и их родителям. Разумеется, семью это завораживало и очень к ней располагало. Никто не мог устоять перед её доброжелательностью. Короче говоря, учительница французского проявляла к своим воспитанникам необыкновенное терпение и казалась мальчикам верхом утончённой красоты. К несчастью, её пребывание в доме закончилось шумным скандалом, наложившим отпечаток на добродетель всех троих, но об этом семейном деле все постарались забыть.

Когда мальчики выросли и превратились в юношей, здоровье отца резко ухудшилось, лицо его выцвело, а взгляд сделался больным. Он то и дело прикладывал руки к животу и тихонько постанывал от боли. Вскоре отец умер. Мать недолго вдовствовала и смогла пережить его всего лишь на несколько месяцев. Киану и Эвальду в то время было по семнадцать с половиной лет.

Хозяйство буквально висело на волоске, что Эвальд отмечал с неодобрением и беспокойством, Киану же до этого не было никакого дела. Так Эвальд вступил в землевладение и по мере сил всё взял в свои руки. Сам штукатурил, сам плотничал, сражался с проводкой, водопроводом, ваннами и кранами. На прислугу денег не хватало, поэтому в доме царил настоящий беспорядок, на который приходилось закрывать глаза.

В то время Эвальд был уже довольно высоким, ещё не обросшим мускулатурой юношей, но это не мешало ему чувствовать себя настоящим хозяином на своей земле. Его длинное тонкое неуклюжее тело в пропотевшей толстовке и засаленных джинсах не знало ни усталости, ни отдыха, а его мальчишеское прыщавое лицо с жиденькими волосёнками на подбородке, едва окунувшись в мир взрослых забот, мигом повзрослело. Учиться дальше он не стал, но и существом с ограниченными возможностями себя не считал. Эвальд вообще не оценивал себя, он работал, и каждый новый день приносил ему здоровую усталость и удовлетворение. Работал он на износ, работал как каторжный, лез из кожи вон, без всякой надежды, что жизнь когда-нибудь вознаградит его за усилия.

Молодой хозяин высадил свежий ряд виноградных лоз, из личных сбережений купил новый инвентарь, много времени проводил на винодельне – словом, сам во всём участвовал, чтобы лучше понимать процесс изготовления вина. Кроме всего прочего, он договорился с отцом Родионом, что тот будет приходить и помогать устранять запустение.

К тому времени отец Родион хоть и был уже довольно стар, но ещё полон сил не только духовных, но и физических. Эвальд ощущал эти внутренние силы и невольно тянулся к нему. Отец Родион из священника превратился в близкого друга и помощника. Эвальду пришлись по душе и его бесцветные глаза, почти всегда озарённые мыслью, и его спокойные умеренные разглагольствования об устройстве бытия. От скучного набожного фанатика, стоящего целыми днями коленопреклонённым в покаянии перед распятием, местного священника отличало не только умение критически мыслить, но и привычка много и от души работать, пристрастие к табаку, хорошему вину и бифштексам. На этом они с Эвальдом сошлись и крепко сблизились на долгие годы. Поднимался отец Родион ни свет ни заря, шёл в свою церковь, творил там с паствой утреннюю мессу, а затем приходил на винодельню, откладывал в сторону драгоценный карманный молитвенник библьдрук и шёл трудиться.

Киану было скучно смотреть, как младший брат заботливо угождает лозе и предугадывает все её капризы. Едва ему исполнилось восемнадцать, он уехал учиться и, казалось, забыл о родных местах с их проблемами. Для него это было несложно. Братьям почему-то оказалось трудно поддерживать связь друг с другом, и они не виделись много лет, лишь иногда переписывались и сухо поздравляли друг друга с днём их общего рождения.

Киану жил в своём мире и, думая о науке, о квантовой электродинамике в конфигурационном пространстве, о монографии, на обложке которой расположится его имя, он забывал обо всём на свете – и о людях, и о принципах, и о чувствах. Эвальд, напротив, никогда не имел способностей к точным наукам, не питал интереса к карьере, зато прекрасно работал руками и много думал о том, как упорядочить денежные дела и не пойти по миру. Поскольку стремления их были противоположны, интересы не пересекались, казалось, что избежать трудностей и конфликтов им ничего не стоит. Последние семнадцать лет так и было.

* * *

На следующее утро небо рано разомкнуло веки и очнулось от сна. За окном стремительно нарастало оранжевое солнце. Сквозь узорчатые листья деревьев текли его жёлтые лучи, наполняя комнату загадочным сиянием. Вера проснулась, встала с постели, открыла окно, высунулась наружу и протянула руки навстречу этому сиянию, словно хотела заключить его в любовные объятия, словно в том нуждались они оба – и она, и жёлтые нежные лучи.

Чувствовала себя Вера намного лучше и легче, приступ слабости прошёл, обида растаяла, да и спальня ей очень понравилась. По всему было видно, что просторная комната некогда принадлежала женщине с безукоризненным вкусом и тягой к расточительству: изящная мебель, огромный витиеватый туалетный столик и куча женских дорогих безделушек говорили о вкусе своей хозяйки. Вере приглянулась и старинная мебель, и портьеры, и кресло-качалка, и большая ванная комната, правда, несмотря на идеальную чистоту, на всём лежала печать пустоты и одиночества, зато вид из окна был действительно чудесный. Два широких четырёхстворчатых окна выходили в яблоневый сад, и потому комната была погружена если не в полумрак, то в восхитительное чередование света и тени. Крохотные облака за окном казались неподражаемо прозрачными, небо было усеяно ими, как опавшими лепестками цветов, похожими на бело-розовый шёлковый шлейф невесты, занавески слабо колыхал ветер, яблони с раздвоенными стволами подступали к балконным перилам и заглядывали в окна так близко, что до них можно было дотронуться рукой. На одной из яблонь висело гнездо зябликов.

Не без удовольствия Вера огляделась по сторонам, приняла душ, старательно разложила свои пожитки по ящикам комода, а платья развесила в потёртом старинном шкафу. И, наслаждаясь маленькими радостями утра, не без изумления отметила, что опять вспомнила платиновый брелок в виде мадонны. Что ещё за глупости?! Она не должна об этом думать, не должна… Слегка встревоженная и явно недовольная собой, Вера стала отгонять внезапную мысль как пошлую, алогичную, неестественную перипетию сознания или бессознательного. Правда, минутой позже ей показалось, что в её мыслях нет ничего, что могло бы поколебать нравственность или даже отбросить на неё лёгкую тень. Вера надела воздушное белое платье, как можно беззаботнее провела пуховкой по лицу, взяла соломенную шляпку с полями и эгреткой из белых цветов и нехотя пошла искать Киану.

Тот, видимо, с самого утра горбатился за компьютером и, не отрывая глаз от экрана, слишком сосредоточенным голосом предложил Вере прогуляться одной.

– Хорошо, – сказала Вера. Она умиротворённо улыбнулась, сразу же почувствовала себя свободнее и, прикрыв дверь, вышла на улицу.

* * *

На улице всё радостно сияло, в воздухе стоял многоголосый птичий гвалт, ветер колыхал траву, она кланялась в разные стороны и источала свежие острые запахи. Небо было весёлое, праздничное, сине-голубое, не бледно-серое, не кислое, каким его привыкла видеть Вера в городе. На миг ей даже показалось, что повеяло счастьем, что сегодня должно случиться нечто чудесное. Иными словами, в ласкающем прикосновении рассвета девушке послышался сладостный зов то ли любви, то ли жажды жизни. Во дворе стоял Эвальд.

– Какой чудесный день! – искусственно улыбнувшись, сказала Вера.

– Что, решили прогуляться спозаранку?

На Эвальде были далеко не новые шорты карминного цвета и белая льняная рубаха с длинными рукавами без пуговиц. Вчерашние облезлые коты лениво описывали вокруг него круги.

– Не могу сидеть взаперти, – кротко обронила Вера. – А вы уже на ногах? – Она встретилась с ним взглядом и почувствовала вчерашнюю неловкость.

– Я пробуждаюсь с первыми петухами, мне некогда лодыря гонять. А вы что же так рано? Обычно красивые женщины спят долго. И чем они красивее, тем позже пробуждаются. Им так полагается…

– При чём же здесь я?

– Так, я думаю, по этой теории вы должны спать примерно до ужина.

Ясные глаза Веры, открыто смотревшие на Эвальда, смущённо опустились, а щёки заполыхали, как с мороза.

– Простите за прямолинейность. Хотите позавтракать? Кофе, овсянку и горячие лепёшки Ида всегда оставляет в кухне на столе… У нас тут всё запросто.

– Нет, спасибо. А вам здесь не скучно?

Коты потёрлись о её туфли и равнодушно отошли в сторону.

– Я не знаю, что такое скука. Я и в детстве не знал, что это такое. Мне всегда есть чем заняться.

– Они вас любят? – спросила Вера, глядя на котов.

– Не думаю. Кошки могут любить только самих себя. Остальным они либо угождают, либо подстраиваются… – он отчего-то запнулся.