Текст книги "Золотое озеро детства. Рассказы для детей и взрослых"

Мы едем, едем, едем!

Шёл семьдесят шестой, второй год исправительных работ отца в Сегеже. Мама с нетерпением ожидала возвращения в родной Мурманск, мы с братом – новых книжек и игр, у отца же в голове зрели совсем другие планы.

Отец часто с товарищем по комбинату уезжал в карельские леса охотиться на зайцев. Однажды, заглянув в ванную, я увидела на полу бедолагу – тот лежал с окровавленным боком и безжизненно вытянутыми задними лапами. Я быстро закрыла дверь.

– Мамочка, мне страшно, – прошептала я, – пусть папа его вынесет!

Уже вечером безмолвно ели семьёй приготовленное мясо.

Не знала я в то время, что, со слов папы, мама была неизлечимо больна. Действительно, в послевоенном детстве перенесённый туберкулёз давал о себе знать. Ларочка росла очень болезненным и слабым ребёнком, часто ездила в санатории, Нина Петровна как могла поддерживала здоровье девочки. Но бабушка умерла, едва мне исполнилось девять месяцев, и за «лечение» взялся отец. Он точно знал, что мясо собак исцеляет от болезни лёгких, и многие туберкулёзники спасли свою жизнь, поедая именно собачатину. Оказалось, что наш отец таким варварским способом «лечил» всю нашу семью! Позже, понимая весь ужас того времени, я так и не смогла оправдать нашего «лекаря». Но в то время мы, не зная папиных идей, полностью слушались и подчинялись. И старались его не огорчать. Иногда это получалось.

Однажды отец разложил на столе географическую карту. Огромная, во весь стол, легла она поверх скатерти и раскрыла свои яркие границы: горы и леса, реки и синие моря. Мы долго с любопытством рассматривали её, затем отец сказал:

– Олежка, смотри вот сюда, – и пальцем ткнул в яркую разноцветную картинку. – Это Алтай! Вы представить себе не можете, что это за край такой! Кругом тайга, медведи, волки, и ты с топором идешь по лесу!

– А если без топора? – испуганно спросила я.

– Без топора, Нинка, тебя звери как соплю размажут! – и хитро прищурившись, продолжил: – я повезу вас в Сибирь. Только там Лариса излечится, вы будете закалёнными, я устроюсь на работу художником и маму куда-нибудь приткнём – работы всем хватит. Там, главное, людей мало, не то что здесь, ненавижу их! Чем больше познаю людей, тем больше нравятся собаки, – рассуждал он, стряхивая пепел в консервную банку.

Так за несколько дней родители в спешке собрали всю мебель, библиотеку и вещи в огромный контейнер и отправили его по адресу: город Бийск Алтайского края. Закрыли квартиру, и поехали в далёкую Сибирь. Начался следующий невыносимо тяжёлый период нашей жизни. Жизни в заповедной тайге.

Поезд! Какое спокойствие испытываешь, когда слышишь мелодичный перестук колёс, ощущаешь плавное покачивание тела, лёжа на твёрдой поверхности вагонной кровати, видишь мелькание ярких картинок за окном и неизвестность! Мы с Олегом не отходили от окна. Четыре дня играли в игру, которую сами придумали и назвали: «что вижу, то моё.»

– Моя корова! Мой грузовик! Мой мотоцикл! Мой дом! – орал в форточку брат. Я орала не меньше:

– Моя кошечка! Мои цветочки! Моя берёза!

Это была весёлая игра. Ещё мы хором пели песню, высунув лицо из форточки и, захлёбываясь встречным тёплым ветром:

 
Мы едем, едем, едем, в далёкие края.
Хорошие соседи, весёлые друзья!
 

Нам было интересно рассматривать нашу Родину – разноцветную, шумную, многолюдную. Москва! Каким ярким отпечатком осталась она в моей детской памяти. Эскимо на палочке, которое нам с братом купила мама, было самым сладким подарком. Мы облизывали гладкое холодное лакомство и урчали от удовольствия.

– Нинка, капаешь! – делал замечание Олег. – Держи ладошку как я.

Облизывая ладонь и палочку, долго потом вспоминала этот сладкий вкус московского лета… Зоопарк! Вцепившись с двух сторон пальцами в металлические решётки и просунув между ними лицо, мы кричали:

– Смотри, Олег! Пингвин смешно ходит! Ой, к нам идёт! Я сейчас со смеху лопну!

– Смотри, обезьяны вши ищут! Ой, умора!

Так мы с братом и мамой весело проводили время, ожидая пересадку на следующий поезд.

Снова поезд, снова перестук колёс, качающиеся стаканы с чаем и варёные яйца, картошка, хлеб и меняющиеся папины бутылки – так ехала наша семья в далёкое путешествие в августе семьдесят шестого года.

С удивлением обнаружили мы, что берёзы вместо кривых карликовых становились высокими и стройными, солнце ярким и тёплым. Менялся разговор и одежда людей, даже пирожки на разных станциях были по-своему неповторимые! Всё шло прекрасно, пока мы, медленно проезжая незнакомую станцию, не увидели идущую на забой корову. Огромной кувалдой мужик ударил бурёнку по голове, та грузно завалилась на бок и замычала. Сердце моё остановилось. Такого ужаса я не готова была видеть. Я закрыла лицо ладошками и уткнулась в подушку. Дальше я слышала, как отец уже с братом продолжал разговор про коровью шкуру и тушу.

А ещё через день в вагон зашли два милиционера и вывели под руки отца, бранившегося на них на чём свет стоит.

Через четверо суток поезд высадил нас одних, без папы, на последней незнакомой станции в Бийске. Мама долго бегала по платформе в надежде договориться с водителями грузовиков отвезти нас на намеченное отцом место. Какой-то дядька, заигрывая с мамой, забросил наши кульки в кузов, завёл двигатель машины, и мы поехали дальше. За долгие восемь часов, которые мы тряслись по колейной дороге в горный Алтай, мама рассказала водителю всю свою нелёгкую жизнь, вытирая ситцевым платком вспотевшее лицо.

– Да, Лариса Васильевна, вы чудо-женщина, – приговаривал водитель. – Занесло же вас! Ничего, посидит пятнадцать суток ваш дебошир и вернётся. Таких долго не держат. Говоришь, печь не топила ни разу? Научишься! Берёза хорошо горит, трещит, тепла от неё много. Буду в Артыбаше, зайду, научу тебя хозяйство вести.

Я слушала их разговоры и молча смотрела в окно. Красотища! С одной стороны, мы проезжали мимо белых обломков скал, поросших кустарниками, баданом и ярко-зелёной травой, с другой стороны, степенно несла свои холодные прозрачные воды Бия, красивая, местами порожистая река. Мы с Олегом уже не играли. Просто мысленно принимали всё увиденное и, заглядывая наперед в недалёкое будущее, были поистине влюблены в эти ставшие с годами родные места. Далёкие края! Встречайте нас! Мы приехали!

Северяне

Судьба подарила нам подарок – целых две недели, пока мы ждали приезда папы, мы жили у гостеприимного дяди Вани, работника туристический базы «Золотое Озеро». Впервые тогда увидели мы настоящие горы – они окружали нас повсюду. Если окинуть взглядом всю местность, то можно представить, что ты находишься внутри огромной горной тарелки, на самом её донышке, у зеркально чистого, бросающего миллионы блёсток озера Телецкое. Вид впечатлил нас.

– Мама, мы будем изучать эти места? – спросила я.

– Конечно, будем. Вот папа приедет, договорится с работой, нам дадут новый дом, мы расселимся, и бегайте, изучайте!

В маминых глазах радости было мало. Скорее, грусть и тоска по Северу, страх от неизвестной таёжной жизни.

Спустя две недели нашего пребывания на турбазе к нам приехал отец, злой и уставший. Он сжимал в зубах сигарету и говорил:

– Представляешь, Лариска, этот гад обещал новый дом! А теперь говорит, что дом заняли! Как можно верить людям? Ещё директором лесничества называется! Бошку оторвать бы такому директору!

Мама сидела на краю скамейки и вытирала слёзы подолом от халата. Это был мой любимый мамин халатик, жёлтый с красной окантовкой. Он был сильно поношенный, но такой родной, пропахший её потом, сладковатым и до боли знакомым и любимым.

Я залезла к ней на колени и спиной прижалась к её груди – большой, мягкой и тёплой.

– Нина, слезай, – сказала мама, – мне надо вещи собирать. Куда мы теперь, Алик?

– Выход всегда есть! Не реви ты, и так кошки на душе скребут, – сказал отец и прижал окурок ко дну пепельницы. – Тут в соседнем посёлке домик продаётся всего за семьдесят рублей, на Школьной улице. Одевайся, пойдём смотреть. Перезимуем в нём, а следующим летом переедем в большой дом. Я с этого гада так просто не слезу!

Так мы вчетвером переехали из просторного уютного дома дяди Вани в старый покосившийся домик, скорее напоминавший избушку Бабы Яги, чем жилище, пригодное для людей. По углам малюсенькой комнаты росли самые настоящие грибы.

– Олег, смотри – грибы! Так бывает разве? Они же в лесу растут, я точно знаю.

– Не знаю, Нинка. Разные грибы бывают. Ну и запах здесь стоит!

Папа с каким-то дядей занесли нашу просторную двуспальную кровать, которая заняла почти всё место в комнате. Кровать не смогла пережить переезда – стройные ножки отломились, и она всем телом рухнула на пол.

– Пока так пусть стоит, – махнул рукой папа, – потом что-нибудь придумаем. Матрац цел и ладно.

С другой стороны поставили тяжёлый трёхстворчатый шифоньер, лакированный и солидный, с зеркалом на внутренней левой двери – он встал величественно и важно, верхней крышкой упёршись в потолок. Шкаф как будто бы говорил:

– Да уж, тяжёлая ноша легла на мои плечи! Я, благородный немецкий шифоньер, не готов жить в этом сыром помещении! Я отсырею и погибну! Ваши переезды оставили неизлечимые шрамы на моей красивой лаковой двери, кто их теперь залечит?

Но у него, как и его хозяев, выхода уже не было.

– Лариса, помоги мне пододвинуть кровать к окошку! Около печи жарко будет, может загореться, – сказал отец. – Навались всем телом как я, и толкай сильнее. Да не ленись ты, и – раз, и – два!

– Алик, я не могу, тяжело, – причитала мама, смахивая пот со лба.

– Не могу! А кто может? Сказал – толкай!

Мама покорно склонилась перед кроватью, обхватив руками лакированную спинку.

Вскоре вся мебель была расставлена, на тумбочке водрузился «Горизонт», большой телевизор, купленный в Сегеже по счастливому случаю. Вещи аккуратно разместились по местам; на окнах появились портьеры, серые, с огромными алыми розами, наклонившими свои бутоны вниз. Шторы нижним краем легли на пол, и наша избушка стала походить на жилое помещение.

– Лариса, пока с работой туго, – сердито говорил отец. – Меня обещали в новую школу художником-оформителем устроить, директор просил немного подождать, пока она построится. Есть место в кочегарке, я в ночную смену буду ходить, а ты – в дневную. И работа, какая-никакая, и дети под присмотром.

Так мама стала работать кочегаром. Я часто прибегала к ней в котельную, сидела на деревянной лавке, застеленной поверх тяжёлой стёганной фуфайкой, и с изумлением смотрела, как она своими маленькими руками берёт большую лопату, загребает уголь, и специальной варежкой – верхонкой, открыв дверцу печи, забрасывает уголь в топку.

Вечером уставшая, с чёрными, как смоль руками, мама возвращалась домой, а отец шёл к ней на смену.

Наступила золотая осень, всё шло своим чередом: родители работали, мы с братом познакомились с детьми, бегали по улицам посёлка, а новые соседи вслух стали нас называть Северянами.

Я быстро привыкла к нашему новому жилищу, к постоянному запаху сырости и к большой фляге, стоявшей в углу за кроватью.

– Как из неё противно пахнет, – сказала как-то я маме, – я открыла её, а там пузыри и кислым воняет.

– Ладно, Нина, и это переживём, – вздыхала в ответ мама.

Темным октябрьским вечером мы ждали маму с работы, я играла с моим «ребёнком» – маленьким резиновым пупсиком с тёмными нарисованными волосами, подвижными ручками и ножками.

– Нинка, ты почему ещё не в кровати? – сидя на кухне с соседом и разливая ковшом содержимое фляги в стаканы, спросил отец.

– Я не усну без мамы… – ответила я и продолжала вырезать ножницами дырочки в тряпке – новое платьице для малыша.

В следующий момент папа выхватил моего пупсика и, открыв дверцу печки, забросил его в огонь.

– Папа! Папочка! Вытащи его! Он умрёт! – орала я и, хватая папу за руку, упала на колени.

Сквозь яркую щель печной дверцы я видела смерть моего малыша – безмолвного, беззащитного, безвинно сожжённого пупсика. С ним мысленно горела и я.

Отец отбросил меня на кровать и сел за стол.

– Вот, Миша, такая жизнь, кругом гниды. Думал, здесь люди лучше, нет, ошибся. – И, сжав кулак, со всей силы ударил по столу так, что стаканы подпрыгнули и задрожали.

Я залезла под одеяло и плакала от горя до тех пор, пока не уснула, несчастная и опухшая от слёз.

Утром мама так и не пришла… Она работала в кочегарке ночью вместо пьяного отца, а утром снова осталась в свою смену.

Рубцы ложились на мою детскую душу один за другим, для нас жизнь в страхе стала нормой, мы не понимали, что можно жить иначе.

– Лариска, Нинка, идите в баню! Там горячо уже! – крикнул со двора отец.

Мы с мамой пошли через огород вниз к краю забора, где, перекосившись на один бок, стояла бревенчатая банька с низкими дверьми и маленькой дырой вместо окна.

Как обычно, мама поставила меня в таз и, набрав в ковш воды, поливала сверху на волосы.

– Нина, ты почему такая грязнуля? Ты же девочка, – приговаривала мама, намыливая мне голову. – Где ты бегаешь всё? Посмотри на Олега и на себя. Он опрятный, хотя мальчик.

– Мам, жарко, – сказала я. – Смывай скорее, я хочу выйти!

Мама ополоснула меня тёплой водой, накинула полотенце и толкнула плечом дверь.

– Нина, помоги мне, не могу открыть!

Мы вдвоём со всей силы навалились на покрытую сажей деревянную дверь, но она не сдавалась.

– Мама! Нас заперли! Я не могу уже!

– Нина, ложись на пол, там не так горячо! – с дрожью в голосе сказала мама и, прижав лицо к маленькому отверстию под потолком, закричала во весь голос:

– Помогите! Люди! По-мо-ги-те!

Через несколько минут мы услышали голос соседа, который подбежал к бане и убрал бревно, подпиравшее дверь. Он выпустил нас из невыносимого плена.

– Кто это вас замуровал? Так и угореть недолго! Хорошо, я в огороде был – услышал, а если бы в избе? Считай, каюк вам! Эх, Северяне, добавилось же с вами хлопот!

Не помня себя от ужаса, мы, чёрные от сажи, полуголые, побежали домой. За столом спал пьяный отец, опустивши голову на сложенные руки, и громко храпел.

На один рубец в тот день стало больше…

Наступила зима. Настоящая сибирская зима, с трескучими морозами под сорок градусов и обильным снегопадом. Снегу в ту зиму семьдесят седьмого года выпало столько, что наш домик засыпало по самые окна.

Из одежды у меня было только осеннее пальтишко красного цвета с аппликацией из кожзаменителя на карманах, мама надевала под него три кофты, на ноги натягивала шаровары, валенки, на голову синтетическую розовую шапку на огромной пуговице, а под неё красный ситцевый платок.

– Нина, платок обязательно нужно надевать, чтобы уши не продуло. Помнишь, в Сегеже, как ты плакала?

Я сразу вспомнила себя маленьким ребёнком, плачущим в кроватке от невыносимой ушной боли. Мама тогда повязывала на голову тот красный платок.

– Ладно, надену.

Платок почему-то вылезал из-под шапки, я то и дело запихивала его обратно.

– Мама, тут все дети шубы носят. Я мёрзну в этом осеннем пальто! Я тоже шубу хочу, такую кудрявую, каракулевую.

– Шубу на следующий год купим, а пока подойди ко мне, я кое-что придумала.

И мама поверх моей одежды повязала крестом свою серую шаль, завязав концы шали на спине.

– Теперь точно не замёрзнешь, иди, гуляй, Нина!

Мы с братом, взяв за верёвку старые санки с разноцветными рейками, помчались к большому спуску, ведущему вниз к больнице.

– Нинка, давай я лягу на санки, а ты сверху садись, мы вместе будем скатываться, – предложил Олег, и лёг животом на сани.

Я села на его спину, намотала поводья на варежки, Олег руками оттолкнулся, и мы покатились вниз!

А-а-а! – орали мы, съезжая с огромной горы.

Потом по очереди везли сани в гору и снова скатывались, потом снова везли, и так до самого вечера. Как нам было весело!

– Нинка, побежали на озеро? – звал Олег в другой раз. – Там, ребята говорили, лёд такой толстенный – целых пять метров! Будем на рыб смотреть.

И мы по заснеженной дороге сбегали вниз к озеру.

Телецкое озеро! Алтын-Коль, Золотое озеро, как называли его местные жители – алтайцы, прозрачное и холодное, глубокое и живописное. Какие ветра поднимаются над его поверхностью! Кажется, что твоё лицо одним дуновением ветра превращается в замёрзшую маску. Мы полюбили наше поистине золотое озеро на всю жизнь!

– Нинка, ложись навзничь! – крикнул брат. – Будем на тайменя смотреть! Ребята сказали, здесь таймень и хариус во-от такого размера! – Олег развёл руки в стороны.

– Поняла? А вокруг озера, Нинка, заповедник, – со знающим видом продолжал брат. – Вот наступит лето, будем с отцом в тайгу ходить, он меня охоте научит.

– А я боюсь тайгу. Чтоб меня медведь растерзал? Ну уж нет! Я лучше купаться буду. Олег! Дно вижу! – с восторгом воскликнула я и, прикладывая ладони к вискам, внимательно всматривалась в прозрачный лёд.

Но Олегу так и не суждено было сходить с отцом на охоту, в ту суровую зиму семьдесят седьмого года наша семья осталась без отца, а Олег стал главным мужчиной в нашем доме.

Прощание

К появлению в нашем доме приятеля по пьяным разговорам, соседа дяди Миши, мы привыкли. Ни один вечер без него уже не обходился – засыпали мы под шумные разговоры и пересуды двух пьющих людей – отца и сутулого худого человека в мятой рваной одежде. Иногда дело доходило до кулаков – бедняга еле отворачивался от тяжёлого кулака отца. Спорить с ним было нельзя, отец всегда оказывался прав.

– Если человек не понимает с первого раза, Олежка, ему нужно объяснить кулаком. По два раза я объяснять не люблю, – говорил отец брату.

Трезвый дядя Миша спорить и не собирался, но с каждой рюмкой язык становился развязным, и соглашаться с Аликом он уже не хотел. За что и получил однажды табуреткой по голове.

Я научилась на их разговоры не обращать внимания, даже когда началась драка, старалась спокойно сидеть в уголке.

– Да как ты можешь так мне говорить, гнида! – кричал отец. – Ты даже одного адова круга в этой жизни не прошёл! – и отец кулаком ударил приятеля в лицо. Тот повалился на пол, прижал ладони к разбитому носу и тихо ответил:

– Алик, пожалуйста, не бей! Ты прав, я подонок, я ничего не видел!

Отец открыл дверь и вышвырнул за шиворот истекающего кровью соседа на крыльцо.

Я ждала маму. Но понимая, что она не вернётся из кочегарки, а отец не уйдёт на работу, старалась сидеть тихо.

– Нинка, Олежка! Быстро спать! – орал взбешённый отец.

Мы разделись и молча залезли под одеяло.

Через несколько минут раздетый дядя Миша, едва шевеля пальцами от холода, постучал в дверь.

– Алик, открой, я замёрз!

Отец, сбросив крючок с входной двери, запустил собеседника в дом. Продолжался разговор о жизни на Севере, предательстве, смерти, плохих людях, о чести и справедливости. Следующим разбитым предметом стал эмалированный дуршлаг, он со всего маху опустился на голову дяди Миши так, что эмаль отскочила и появилась чёрная металлическая впадина.

Затем был второй удар нашей пластиковой польской табуреткой, угол которой погнулся и отвалился. Сосед снова повалился на пол, тяжело вздыхая.

– Олег! – приказал папа, – подойди сюда!

Брат вышел из комнаты, щурясь и потирая кулаками глаза.

– Видишь, подонок лежит? Бей его!

– Папа, я не могу…

– Бей, сказал! Слабых надо добивать! Пинай его!

Олег со всей силы пнул дядю Мишу под ребро. Тот дёрнулся и застонал.

– Ещё пни, Олежка! – орал разъярённый папа.

Олег пинал лежащего пьяного соседа куда придётся, но тот уже не реагировал, а лишь тихо мычал.

– Всё, сынок, иди спать. Я сам разберусь.

Олег молча пошёл в кровать. Бедолагу отец за ноги вытащил на крыльцо, раздетого и пьяного. Тот кое-как поднялся, потоптался немного, постучал в окно и, не услышав ответа, сел на крыльцо, навалившись спиной к бревенчатой стене. Разбитыми руками подпёр окровавленную голову, и так просидел до утра…

Утром его увидела мама, возвращавшаяся с ночной смены из кочегарки, и сначала не поняла, почему раздетый сосед сидит на крыльце.

– Миша, встань, зайди в дом, мороз же! – позвала его мама и, спустя секунду поняла весь ужас увиденного.

– Алик! Там Миша мёртвый! Алик! Вставай! – трясла лежащего за столом отца мама.

Но папе было всё равно. Он был прав всегда. Сильные выживут. Слабые – нет.

Эта ночь была последней ночью ужасов в нашем доме.

По посёлку пошла молва: «Северяне – убийцы!»

– Папочка, любименький, родной! – с любовью говорила я отцу. – Я тебя буду ждать! Я тебя не забуду! Ты вернёшься, и мы снова будем вместе. Только возвращайся побыстрее!

– Нинка, – отвечал отец, держа меня за руки, – я ни в чём не виноват. Я защищал вас. И всегда буду вас защищать. Я обязательно вернусь к вам, только ждите меня, дети! Ты моя кровь и плоть, ты – моя копия, и ты по закону пройдёшь все семь адовых кругов, которые прошёл твой отец. Поняла меня?

Я молча кивала.

– Олежка, – обращался отец к брату. – Я на тебя хоть раз руку поднял? Нет. Ни разу. Я любил тебя больше, чем родного дитя, ты остаёшься за мужчину, за главного в доме. Воспитывай Нинку как надо, она строптивая, лупи её как сидорову козу, понял?

– Хорошо, папа, я понял. – сказал Олег и вытер кулаком скатившуюся слезу.

– Лариса. Я тебе напишу. Не знаю, куда меня повезут, как прибуду на место, напишу, что нужно купить и прислать. Надеюсь на твоё благоразумие. Эх, страшно оставлять вас одних, буду писать апелляции, может сократят чуток, – и он крепко обнял маму.

Та растерянно положила голову ему на плечо и, опустив руки, неслышно заплакала…

Через минуту отца увели.

Спустя много лет я мысленно благодарю того несчастного дядю Мишу за посланную ценой своей жизни свободу и спокойствие нашей семьи.