Текст книги "Ее звали княжна Тараканова"

На русском престоле новый самодержец – Александр II. Вынужденная, хотя и недолгая, либерализация. Готовившаяся отмена крепостного права со всем накалом сопутствующих ей политических страстей и… Тараканова! Дела Собственной канцелярии обстоятельно и равнодушно свидетельствуют, что очередной император, целиком поглощенный предстоящими переменами, отдает распоряжение все тому же неизменному Блудову подготовить мемориал о княжне.

История времен Николая I начинала повторяться. Впрочем, не совсем так. Александр II не спешит, но требует чего-то совсем иного по сравнению со своим предшественником, даже если Блудову понадобится целых семь лет, чтобы составить нужный доклад. А пока все документы – отныне они числятся за II Отделением Кабинета – названы выданными «для ревизии».

Но что можно так кропотливо выискивать в изученном до последних мелочей материале, тем более не историку, не ученому – высокому чиновнику? Чему служило бесконечное перечитывание едва ли не на память заученных бумаг? Установление новых связей, взаимосвязей, выводы, касающиеся все более удаляющихся в прошлое дней? Или это не поиск, а какая-то иная цель и форма работы над документами? Обстоятельность и тщательность Александр II здесь явно предпочитает поспешности.

Только и этого мемориала в делах Кабинета нет. Зато есть… секретные донесения о разговорах по поводу княжны Таракановой. Кто только не начал говорить о ней! Либерально настроенная интеллигенция, чиновники, студенты – круги расходились все шире и шире. Авантюристка прошлого века как тема актуальных обсуждений и те же обсуждения как предмет политического сыска, вплоть до личных докладов царю, – неясностей становилось все больше. А факты – факты ничего не выясняли, скорее наоборот.

Тараканова – из всех подобных фигур в русской истории она ближе всего к Самозванцу. Погиб ли царевич Дмитрий в Угличе? Выдавал ли себя за него именно Григорий Отрепьев или кто-то иной? Существовал ли вообще Отрепьев? На эти вопросы пока нет определенных и, во всяком случае, документально обоснованных ответов. Зато никто и никогда не выражал сомнения в том, что на престоле в Смутное время оказался именно самозванец, именно Лжедмитрий. А здесь?

То, что царевич Дмитрий родился, жил, был сыном Ивана Грозного и Марии Нагой, – исторический факт. О дочери Елизаветы Петровны никогда и никаких официальных сведений не промелькнуло ни в елизаветинские годы, ни вообще в XVIII веке. Что в таком случае меняло, был ли ее отцом Алексей Разумовский, которого молва – и только молва! – считала обвенчанным супругом царицы, или пришедший ему на смену «незаконный» Иван Шувалов? «Необъявленная» при жизни матери, она, вернее – ее имя, даже скорее, чем имя царевича Дмитрия, могло быть при желании использовано любой искательницей приключений. Ничего не проверишь. Правда, – и это тоже бросалось в глаза – и мало чего добьешься. Права «самозванки» рисовались слишком сомнительными, а претензии для тех, кто по тем или иным соображениям захотел бы ее поддержать, слишком неубедительными. Игра не стоила свеч!

Донесения тайного сыска не отличались многословием, и все же из сравнения скупых строк становилось очевидным: в княжне видели не только жертву произвола, но и законную наследницу русского престола. Родная дочь Елизаветы Петровны, родная внучка самого Петра – за этим упрямым акцентом на родственной связи читался намек на тех, кто этой связью не обладал, и прежде всего на Екатерину II. Великая Екатерина – через сколько трупов переступила она и ее сподвижники, чтобы захватить никаким образом не предназначавшийся и не принадлежавший ей по существовавшим правам престол. Нет, с ней был связан не простой дворцовый переворот, не семейный розыгрыш власти, а настоящая узурпация.

Кстати сказать, дневник Валуева сохранил знаменательный разговор Александра II, тогда еще наследника, все с тем же графом Блудовым, преподававшим ему основы законности и государственного устройства. Александр задал своему наставнику вопрос: есть ли разница между монархией и деспотией? Блудов ответил, что, конечно, есть. Монарх сам устанавливает законы, но и подчиняется им. Деспот не признает никаких законов, в том числе и им самим установленных.

На русском престоле продолжали оставаться наследники именно Екатерины. Закон, законность, право – каким горьким ироническим смыслом наполнялись относительно их правления эти понятия. А что оставалось от излюбленного аргумента «благонамеренных» – об исконности государственных установлений! Россия переживала произвол самодержавия, но самодержавия, преступившего притом все законы своего собственного института. Какие принципы следовало после этого свято хранить, каким сохранять нерушимую верность?

И очередное «но». Все это было верным относительно Петра III, задушенного по приказу Екатерины братьями Орловыми, Ивана Антоновича, по ее же указанию зарубленного саблями военного караула после двадцати с лишним лет одиночного заключения. Но как могла фигурировать в той же связи «незаконнорожденная» княжна Тараканова, почему на ней одной сосредоточилось общественное внимание?

Донесения о разговорах помечены 1859–1862 годами. Но, значит, буквально в их атмосфере рождается картина Флавицкого: она появилась на академической выставке в 1864 году. И вот поправка к такому привычному, устоявшемуся представлению историков искусства.

В любом обзоре истории русской живописи «Княжна Тараканова» – типичный пример искусства позднего, отживающего академизма. Утрированные чувства, утрированные обстоятельства, нарочитая красивость героини и далекая от жизни тема. Как легко противопоставлялась она жанровым картинам первых бытописателей, проповедям молодого И. Н. Крамского. Тем более что ее появление относится к году знаменитого «бунта 14» – выхода из Академии художеств ее воспитанников, отказавшихся писать программные картины на исторические темы.

Оказывается, при всем формальном сходстве с полотнами академизма, при всем том, что Флавицкий действительно был и любимым выучеником, и послушным последователем его адептов, смысл картины для русских зрителей тех лет был совсем иным. Отсюда толпы перебудораженных зрителей, восторги, слезы, все новые толки в частных беседах, переписке, впервые на страницах печати, – что могло укрыться от недреманного ока политического сыска? В неожиданном успехе картины для историков искусства всегда было лишнее свидетельство склонности современного зрителя к салонному сентиментализму. Ну а для политического сыска тех лет – новый опасный симптом общественного возбуждения.

Как определить, какую роль сыграло полотно Флавицкого в выступлении начальника II Отделения Собственной канцелярии В. Н. Панина? Хронологически именно после появления картины он предлагает раз и навсегда положить конец «пустым толкам». В делах Кабинета появляется его записка о необходимости опубликовать в связи с делом Таракановой… записки Блудова. Да-да, не документы, не оригиналы, которыми располагал Кабинет, а те выводы и соображения, которые были сделаны по ним Блудовым. Согласно официальному комментарию 1905 года, «к этому его могла побудить картина живописца-поляка, которая сделалась известна во всей России и содержание которой лживо». По меньшей мере необычная идея!

Но даже с блудовскими записками дело обстоит совсем не просто. Александр II дает согласие на публикацию, как видно, с определенным условием, потому что следующим встает вопрос об их обработке и подготовке. Речь идет не об обычном специалисте – издательском работнике или литераторе, тем более не об историке, а о наиболее доверенном из чиновников. Если здесь кто и нужен, то лицо, допущенное к выполнению наиболее секретных поручений. Выбор падает на чиновника Кабинета Бреверна. Ему передаются блудовские дневники и… весь архив Таракановой. Зачем? Единственным логическим объяснением было установление синхронности: впечатления Блудова должны точно соответствовать содержанию наличных материалов, и наоборот. Вот по окончании такой работы документы впервые оказалось возможным сдать в Государственный архив. Так, во всяком случае, утверждали официальные историки, хотя вплоть до революции ни одному из них не удалось заглянуть в этот фонд.

И все равно блудовские записки – это интересно. Откуда еще можно узнать, чем определялся интерес царствующих особ к давно исчезнувшей авантюристке? Иными словами, здесь могло быть начало разгадки. Но первый же шаг на пути к ней означал и первые осложнения.

В фондах Кабинета рукописи записок не значилось. Ничего удивительного. Но, несмотря на совершенно определенное свидетельство документов, не существовало и никакой публикации записок Блудова по поводу Таракановой. Зато библиографические справочники указывали на существование документов из архива Таракановой, подготовленных к печати В. Н. Паниным. Причем эта книга появилась в указанный год в Лейпциге на немецком языке. Метаморфоза неожиданная и противоречащая самой элементарной логике чтобы положить конец опасным пересудам в России, опровергающие их документы печатались в чужой стране и на чужом языке! Только позже они появятся под видом научной публикации в одном из русских исторических изданий с достаточно ограниченным тиражом, и Панин будет представлен в ней не в своей служебной должности, но как почетный член Общества истории и древностей российских. Отсюда и ссылки на документы, и указание номеров архивной росписи – все как в настоящем исследовании.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. Панин Виктор Никитич (1801–1874) – государственный деятель. Получил домашнее образование. В 1819 г. выдержал экзамен при Московском университете и поступил на службу в Коллегию иностранных дел. С 1824 г. секретарь посольства в Мадриде, с 1829-го – поверенный в делах в Греции. В 1832 г. – помощник министра юстиции, с 1839-го – управляющий министерством, в 1841–1862 гг. – министр юстиции. В связи с отменой телесных наказаний, убежденным сторонником которых он был, вышел в отставку. Представлял основной тормоз в проведении реформы по отмене крепостного права. С 1864 г. – главноуправляющий II Отделением Собственной канцелярии. Будучи председателем редакционных комиссий реформы, добился резкого снижения максимального надела земель для крестьян. Автор двух исторических сочинений: «Краткая история Елизаветы Алексеевны Таракановой» («Чтения» Московского Общества истории и древностей российских, 1867) и отдельного издания «О самозванке, выдававшей себя за дочь императрицы Елизаветы Петровны» (М., 1867).

Снова архив, но на этот раз с панинскими указаниями: дело Самозванки, отдел II, № 425, отдел I, № 287… Все выглядело как нельзя проще, только… только, несмотря на все розыски, никаких следов фонда Таракановой найти не удавалось. Скрупулезная точность «почетного члена» превращалась в миф. Может быть, какие-то указания заключались в трудах историков, работавших над этой темой?

Исследователи XIX века еще не умели придавать должное значение ссылкам, как и точному следованию букве документа. Но вот последнее по времени предреволюционное исследование о Таракановой, в полном смысле слова монография, изданная в канун Первой мировой войны в Кракове на польском языке и почти тут же переведенная на русский. Ее автор, Э. Лунинский, благодарил сотрудников Государственного архива за любезно предоставленные копии документов: оригиналов ему увидеть не привелось. Ну а предшественники краковского историка? Оказывается, Э. Лунинский не одинок – ни одному из них не довелось ни работать над оригиналами, ни просто держать их в руках. Княжна Тараканова, или та, что скрывалась под этим именем, оставалась неуловимой.

* * *

В наше время уже утеряли значение политические причины, заставлявшие скрывать многое, что может бросить истинный свет на неясные события русской исторической жизни. Неужели русская история осуждена на ложь и пробелы на все время, начиная с Петра I?

Журнал «Русская беседа», 1859. Из предисловия к статье о Таракановой

По сравнению со скупостью архивов количество печатных материалов о Таракановой казалось ошеломляющим. Чего тут только не было – от монографий и научных сообщений до душещипательных романов, от повестей до сомнительного свойства поэмы И. В. Шпажинского, разоблачавшей «самозванку» в рифмованных строках. Но, просматривая эту россыпь, нельзя было не обратить внимания на одну ее особенность. Статьи и книги складывались в упрямую и четкую схему сражения – взглядов, убеждений, по сути дела, партий, только не научных, а политических. И это сражение развертывается сразу после вступления на престол Александра II.

Ведь если строго придерживаться фактов опубликованных, откуда читатель вообще мог знать о Таракановой, бледной, безгласной тени, промелькнувшей между привезшим ее военным кораблем и петропавловским казематом, к тому же на фоне еще до конца не завершившихся бурных и волнующих пугачевских событий? Ни разу, кажется, до того времени ее имя не упоминалось в печати, тем более не было предметом публичных обсуждений. Ни для кого ее не существовало, а тут сразу обширнейшие материалы, сложнейшие обстоятельства судьбы как нечто само собой разумеющееся, всем безусловно знакомое.

Правда, любой архивист болеет скрытым или откровенным недоверием к «печатному». Не потому, что есть в душе хоть тень надежды все открыть заново самому, – такая мысль быстро проходит еще на студенческой скамье. Просто историческая наука как наука не так уж стара, а практика обращения с архивными документами, принцип безусловного уважения к каждому из них, к каждому их слову еще моложе. «Доказано» – «не доказано» еще до сих пор не всегда корректируются принципом «чем доказано», и вместо удельного веса каждого отдельного довода вводится некая абстрактная относительно конкретных посылок величина. Но здесь были существенными даже не приводившиеся факты – без научных доказательств они и так не выходили из области легенд, – но точка зрения сторон. В публикациях угадывался возраставший накал ожесточенного внутреннего спора, который выносился на суд читателя. И значит, существовала народная память, способная принимать и не принимать, отвергать доказательства или с ними соглашаться.

Неизвестный художник. Екатерина II. Из собрания П. А. Демидова

1859 год. «Русская беседа». Обращение редакции: «Неужели русская история осуждена на ложь и пробелы на все время, начиная с Петра I?» И дальше материалы о Таракановой. Донесения лиц, знавших Тараканову в Италии, свидетельства современников, встречавших ее в детстве в Петербурге. Личные, сугубо секретные донесения Екатерине II Алексея Орлова о ходе охоты за княжной – в Европе она носила имя принцессы Елизаветы, – изложенная им самим история ее похищения. Его же письмо Таракановой на немецком языке, полуграмотное, уклончивое, трусливое. Ответ княжны, полный достоинства, с великолепными придворными французскими оборотами. Наконец, записка Екатерины II контр-адмиралу, доставившему княжну в Петербург со своей эскадрой: благоволение, особая благодарность, инструкция на будущее.

Редакция журнала не обсуждала происхождения княжны: «знаменитая интриганка, выдававшая себя за дочь Елизаветы Петровны от Разумовского». Не приводила версий ее конца: «Что сталось с Таракановой по прибытии в Россию, неизвестно. Кажется, она умерла в заточении». Это была позиция нарочитой отстраненности по принципу: пусть факты говорят сами за себя. И они говорили – языком «самозванки», богатым, привычным ко всем хитросплетениям придворных оборотов, ее знанием политической ситуации в каждой из европейских стран, знакомствами и связями. В чем, в чем, а в образованности, совсем необычной, слишком широкой и разносторонней для женщины тех лет, Таракановой никак нельзя отказать. Такой ли уж просвещенной монархиней смотрелась рядом с ее строками сама Екатерина в ее неустанных усилиях создавать видимость выдающегося ума?

Факты говорили беззаконностью действий Алексея Орлова и его сомнительных подручных, которые могли захватить в чужой стране группу лиц, являвшихся по меньшей мере подданными других государств. Они говорили и позицией Екатерины II, откровенно инспирировавшей похищение и не задумавшейся сгноить без суда и следствия «самозванку». Государственное преступление, покушение на власть? Пусть так. Но ведь и они могут быть осуждены по закону, открыто, без тайных застенков и бесследных исчезновений. Речь шла даже не о конкретном человеке, хотя и его черты начинали прорисовываться достаточно четко, – о прецеденте, факте.

Конечно, можно сказать: монарх, правитель – это характер, иногда – личность. Но точнее – обстоятельства, всегда и прежде всего обстоятельства. Николай I мог отвергнуть саму идею отмены крепостного права, хотя и понимал ее неизбежность: в 1840-х годах монархия в России была достаточно сильна. Александр II вынужден обратиться к той же идее. Соображение, что лучше отменить крепостное право сверху, чем ждать, пока его свергнут снизу, диктовалось обстоятельствами. Опять-таки обстоятельства заставляют Александра II в напряженнейшей обстановке ожидания политических перемен по самым острым, волновавшим общественное мнение вопросам выступать первым, предпочитая неожиданную атаку обороне. Да и есть ли в обороне надежда если не переломить общественное мнение, то хотя бы существенно повлиять на него?

Но вот с Таракановой Александр II явно опаздывал. Инициативу перехватывает на первых порах «Русская беседа». Оставалось защищаться – либеральная эпоха не допускала слишком явных цензурных окриков. С завидной быстротой (шесть месяцев разве срок для большого исследования!) в печати появляется другой материал – в «Русском вестнике». Никаких ссылок на «Русскую беседу», никакой открытой полемики – нa первый взгляд только факты. Другое дело – их зашифрованный подтекст.

Жалобы редакции «Русской беседы» на нехватку источников? Но что, кроме исторических анекдотов и нe поддающихся проверке слухов, может существовать в отношении такой фигуры, как Тараканова? М.Н. Лонгинов так и называет свою статью «Из анекдотической хроники XVIII века». К услугам читателей обширный обзор иностранных, явно благоволивших к княжне источников – разве разберешься в их противоречиях и неточностях? А чего стоят бесчисленные версии о происхождении Таракановой – от знатной польки до дочери пражского трактирщика, от наследницы турецкого султана до безродного подкидыша. Или варианты ее смерти – согласно легендам, тут и усилившаяся в заключении чахотка, и смерть в водах Невы.

Но маленькая корректирующая деталь. Тараканова якобы – М. Н. Лонгинов в этом уверен – родила в крепости сына от Алексея Орлова, и ребенка крестил сам генерал-прокурор А. А. Вяземский и супруга коменданта крепости. Не так-то страшен каземат, как это могло бы показаться. Правда, автор спешил добавить, что судьба ребенка неизвестна и слухи о том, что будто это Александр Алексеевич Чесменский, конногвардейский офицер, едва не ставший в конце 1780-х годов очередным фаворитом Екатерины, лишены всяких оснований. Продолжение рода Таракановой все же представлялось слишком нежелательным. Единственное, что не подлежало, по Лонгинову, сомнению в хитросплетениях жизни княжны, – связь ее появления на европейском горизонте с польскими конфедератами – эдакий модернизированный вариант Дмитрия Самозванца.

Автор поражал воображение читателя обилием имен, дат, даже ссылок на печать XVIII века, не исключал саму идею поиска оригинальных документов. Их в статье не было. Зато охотно повторялись, прямо по «Русской беседе», подробности похищения княжны с небольшим, но каким же существенным уточнением: Алексей Орлов начал добиваться доверия «самозванки» много раньше, чем того захотела Екатерина II. Иными словами, достаточно прозрачный намек на некую самостоятельную игру, которую Орлов мог обратить, а мог и не обратить в пользу императрицы. Тем самым отданное Екатериной распоряжение о похищении теряло свою остроту и вопиющую беззаконность. А заключение в крепости становилось в конечном счете вполне заслуженным наказанием за громкие похождения, «разврат» и «смуты», поддержанные внешними врагами Российской империи. И как вывод – еще одна закулисная дворцовая история с участием авантюристки, незадачливой искательницы приключений.

Первые выступления в печати, как первые ходы в растянувшейся на десятилетия шахматной партии. Точки над «i» поставлены, часы пущены. «Русская беседа» – это Аксаковы, М. П. Погодин, А И. Одоевский, А. К. Толстой, В. И. Даль, Д. Л. Мордовцев, М. А. Максимович, И. В. Киреевский, И. С. Никитин. Может быть, больше литераторы, чем историки, но с безусловным уважением к факту, исторической истине, объективному анализу. «Русский вестник» – не кто иной, как М. Н. Катков, пусть еще достаточно либерально настроенный, но уже со всеми будущими верноподданническими установками. И еще автор статьи – М. Н. Лонгинов.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. В августе 1858 г. градоначальником Москвы Закревским был составлен по личному указанию императора «Список подозрительных людей в Москве», приложенный к «Записке о разных неблагонамеренных толках и неблагонамеренных людях». Основной экземпляр предназначался шефу жандармов, копия – председателю Государственного совета. В «Записке» Закревский писал: «По разным слухам и секретным негласным дознаниям можно предположить, что так называемые славянофилы составляют у нас тайное политическое общество. Славянофилы появились после Польской революции, в виде литературного общества любителей русской старины. Центр этого общества – Москва. Литературные органы его: 1) Русская беседа, редактор Кошелев. Главные сотрудники Хомяков, Аксаков и Самарин; 2) Сельское благоустройство, отдел Русской беседы; редактор и сотрудники те же. Денежный двигатель общества Кокорев, поддержанный множеством купцов нового поколения, которых славянофилы всячески к себе привлекают.

Общество славянофилов развивает общинные или демократические начала. Оно составлено от лиц разных сословий: дворян, чиновников, купцов, мещан, людей духовного звания и ученых. Вредное по своему составу и началам, Общество это надеется на какое-то покровительство и смело распространяет круг своих действий… Все эти издания расходятся в большом числе экземпляров, читаются пылкою молодежью неопытною и дают направление общему мнению. Элементы, которые могут послужить неблагонамеренным людям, чтобы произвести переворот в государстве, следующие: 1. Крестьянский вопрос – орудие для возбуждения крестьян против помещиков, а последних против правительства. 2. Бессрочноотпускные нижние чины. 3. Раскольники… 4. Фабричный народ. Этот класс людей давно подготовляется уже к беспорядкам… 5. Театральные представления… 6. Распространение сочинений Герцена».

Первыми в «Списке подозрительных лиц» были названы братья Аксаковы. О М. П. Погодине указывалось: «корреспондент Герцена, литератор, стремящийся к возмущению», о В. А. Кокореве: «западник, демократ и возмутитель, желающий беспорядков».

Формально М. Н. Лонгинов не уступал аксаковской группе в научном авторитете. Его имя – это многочисленные работы по русской литературе, по Н. И. Новикову, масонам, это полновесная библиография по отечественным писателям, наконец, многолетняя связь с кружком Н. А. Некрасова. И тем не менее досье именно исследователя – не изучаемого исторического лица! – как же часто его необходимо знать для правильной оценки научного материала и как далеко не безразлична даже для простой публикации документа позиция ученого. Едва заметная перестановка фактов (кто, кроме узких специалистов, сумеет ее подметить?), их изменившаяся последовательность, переставленные акценты – и от того, что было в действительности, не остается и следа.

Тараканова – явно случайная тема для автора. Но тогда тем более откуда такая уверенность в правоте своей позиции, своей информации, безразличие к научным аргументам? И здесь невольно приходит в голову аналогия: Тараканова и Блудов, Тараканова и Лонгинов. Конечно, не министр и даже не государственный секретарь, всего лишь крупный чиновник, губернатор, но зато в дальнейшем начальник Главного управления по делам печати. Ведь почему-то из всех губернаторов, грешивших научными интересами, выбор остановился именно на нем. А то, что выбор не был случайным, показало время. Не кто иной, как М. Н. Лонгинов станет главным автором печально известных правил от 1 мая 1872 года, перечеркнувших относительно либеральный закон о печати и отдавших власть над ней в руки Министерства внутренних дел. Годы руководства Лонгинова управлением – один из самых тяжелых периодов для русской литературы и журналистики. Так не была ли Тараканова поручением с заранее намеченной целью, которое не дается первому встречному и поперечному: знак доверия – залог карьеры.

ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА. Лонгинов Михаил Николаевич (1823–1875) – чиновник, известный библиограф. По окончании курса Петербургского университета находился на службе при московском военном генерал-губернаторе. В дальнейшем состоял членом от правительства в тульском губернском по крестьянским делам присутствии, крапивенским уездным предводителем дворянства и орловским губернатором. С 1871 г. начальник Главного управления по делам печати. Выступал как поэт, в том числе с получившими широкую и скандальную известность порнографическими стихами, и как прозаик. Со второй половины 50-х годов сотрудничал в «Современнике» историко-литературными и библиографическими заметками и статьями под общим названием «Библиографические заметки». Реакционная политика Лонгинова в руководстве русской печатью вызвала резкие выступления против него многих литераторов.

Лонгинов не остается одиноким в своем выступлении. Его поддерживает «Северная пчела» – Фаддей Булгарин. Вдогонку «Русскому вестнику» она печатает небольшое сообщение будущего известного романиста П. Мельникова-Печерского. К вариантам конца жизни Таракановой добавляется новый – тихая праведная жизнь в стенах московского Ивановского монастыря под именем монахини Досифеи и в заключение пышнейшие, на всю Москву, похороны с высшим духовенством, знатью и погребением в родовой усыпальнице семьи Романовых – Новоспасском монастыре. Что значил в сравнении с сорокалетним благополучным монастырским бытием эпизод с заключением в Петропавловской крепости – мелочь, которая вполне могла потускнеть даже в воспоминаниях самой Таракановой – Досифеи.

Но и этого дополнения направляющей руке мало. «Северная пчела» после нескольких номеров снова обращается к Таракановой, чтобы уточнить: была настоящая Тараканова – смиренная, богобоязненная, ни на что не претендовавшая праведница – и была псевдо-Тараканова, красавица авантюристка. Это в ее камере довелось отбывать наказание некоему Р. Винскому. Винский видел нацарапанную ею надпись на стекле по-итальянски: «Мой боже» – и слышал от старика надзирателя, что похоронили ее во дворе Алексеевского равелина.

С одной стороны, рассказы живых людей, правда не совсем свидетелей и даже не современников, а так – по поводу, слухи, которые с натяжкой можно назвать народными преданиями, с другой – документы. Борьба положительно не была равной даже с точки зрения еще только начинавшей определяться исторической науки. Что ж, своим ставленникам Кабинет мог помочь и иным путем.

Через несколько месяцев после публикации таракановских материалов и своего призыва избавиться наконец от лжи в русской истории «Русская беседа» перестала существовать. Никаких административных мер – просто фактически издававший журнал на протяжении 1859 года И. С. Аксаков из-за запутанных юридических требований не смог стать его официальным издателем. Что же касается уже напечатанных материалов, то их представлялось возможным обезвредить. Они издаются в Лейпциге на немецком языке с некоторыми небольшими правками и комментариями, вполне достаточными, чтобы направить мысль читателя в соответствующее русло. Эту функцию возьмет на себя Августин Голицын, постоянно живший в Париже исторический писатель, автор известного в свое время полемического сочинения «Свободна ли русская церковь?».

Совпадение или логический вывод, но именно в этот момент Блудов находит возможным представить Александру II свой мемориал о Таракановой и сдает во II Отделение Кабинета имевшиеся у него документы. Думали ли они оба, что все необходимые меры уже предприняты, или рассчитывали, что продолжения не будет, – наивная и редко оправдывавшая себя самоуверенность власти!

В конце концов, дело было не столько в позиции «Русской беседы». Высказанная достаточно осторожно, в расчетливо и точно найденных выражениях, она скорее давала пищу для размышлений, подсказывала, но недоговаривала. Куда существеннее другое.

Журнальная статья представляла прямую публикацию документов. Так почему Кабинет не заинтересовался, каких именно и откуда? Ни личная сверхсекретная переписка Екатерины II с Алексеем Орловым, ни указания императрицы контр-адмиралу по поводу привезенной пленницы, ни даже письма Таракановой не могли стать достоянием ничьего частного собрания. Редакция ссылалась на рукопись, составленную еще в 1820-х годах в России и случайно оказавшуюся в ее распоряжении.

Подделка? Но тогда ее ничего не стоило опровергнуть, исходя из тех же материалов Кабинета, и соответственно начать следствие по поводу оскорбления царского имени – в России с такими вещами шутить не приходилось. А раз ни официального разоблачения, ни тайного следствия не последовало, оставалось едва ли не единственное правдоподобное объяснение: новосильцевский архив. Опубликованные материалы должны были в нем существовать. Ни Блудов, ни тем более Александр II не могли даже предположительно знать, скольким людям знакомо собрание Новосильцева, в скольких копиях существовала или, по выражению тех лет, имела хождение рукопись. Любые разоблачения повели бы в таком случае к опровержениям в России, Польше, за рубежом, к совершенно нежелательным подробностям. Тогда понятно упорное молчание Кабинета и не менее твердая позиция официальных историков: никаких ссылок на документальные источники.

Зато донесения тайного сыска свидетельствовали о другом. О Таракановой начали говорить повсюду, слишком оживленно, слишком заинтересованно и совсем не так, как подсказывали Лонгинов и Мельников-Печерский. Авантюристка? Искательница приключений без роду и племени? Нет. Еще недавно полумифическая фигура перерастала в символ жертвы насилия, произвола, беззакония, всего беспощадного смысла самовластья. Был в разговорах и совершенно особый оттенок. Многие не хотели сомневаться в подлинности царского происхождения Таракановой. Недвусмысленное обвинение в захвате власти последними Романовыми явственно носилось в воздухе. Не просто самодержцы, пусть со всеми свойственными им методами насилия, но еще и самодержцы безо всяких на то человеческих и божеских прав.