Текст книги "Записки внучки Карла Радека"

Н. Р. Сидорова
Записки внучки Карла Радека

Воспоминания как предостережение

ЧСИР – член семьи изменника Родины – десяткам тысяч граждан Советского Союза эта мрачная аббревиатура известна не понаслышке. За ней трагедия неотвратимости, жесткого нравственного выбора: отречься от уже неизбежно обреченных родственников (жен, братьев, мужей, отцов) и предательством несколько облегчить собственную участь и участь детей или нести свой крест, найдя в себе силы не поверить клевете на близких. За труднопроизносимой аббревиатурой ЧСИР в лучшем случае – искалеченные навсегда жизни, в худшем – смерть, обозначенная на прокурорском языке другим сокращением – ВМН (высшая мера наказания).

Эти люди стали просто статистическими единицами. Как мололи их судьбы тупые жернова Системы, какой была повседневность отверженных ею? Что известно о них? В некоторых случаях – лагерные сроки и даты смерти и освобождения. В тени судеб наиболее известных героев процессов 1930-х гг. осталось «хождение по мукам», выпавшее на долю их семей.

Воспоминания выживших, переживших – лишь половина правды, которая кажется теперь никому не нужным, пыльным достоянием старых домашних архивов. А вторая половина той правды – в материалах тысяч дел, хранящихся на Лубянке. Хроники сталинского театра абсурда и одновременно, как ни парадоксально это прозвучит, – истина о том запредельном времени. Как функционировала уничтожающая человеческое достоинство и силы к сопротивлению «матрица» – об этом практически ничего не известно до сих пор. Из этой «матрицы» тоталитаризма выросли поколения, изменившие «генный код», разучившиеся знать, понимать, помнить. Поколения, научившиеся жить зажмурившись и соглашаясь. Со всем. Совсем.

Рефлексия сыновей и дочерей «врагов народа», де-факто репрессированных только за родство, – ценнейшее свидетельство времени. Как складывалась жизнь носителей известных фамилий, в советское время ставших сначала легендарными, затем – запретными, потом – замалчиваемыми, и наконец – «отретушированными» до полуправды? Как жили дети тех, кто своими руками создавал бесчеловечное государство, формировал систему, поглотившую их самих и исковеркавшую жизнь миллионам? Ответы на эти и многие другие, еще более сложные, вопросы можно почерпнуть только в документах личного характера: в размышлениях ставших взрослыми детей. Таковы воспоминания внучки одного из самых ярких и противоречивых деятелей советского государства – Карла Радека11
  Радек Карл Бернгардович (Кароль Собельсон, 1885–1939) советский политический деятель, деятель международного социал-демократического и коммунистического движения. В 1919–1924 гг. член ЦК РКП(б); в 1920–1924 гг. член (в 1920 – секретарь) Исполкома Коминтерна, сотрудник газет «Правда» и «Известия». В 1927 г. исключен из ВКП(б) как троцкист и Особым совещанием при ОГПУ приговорен к 4 годам ссылки и выслан в Красноярск. В 1930 г. после написания письма «об идейном разрыве с троцкизмом» и нескольких покаянно-пропагандистских выступлений в печати восстановлен в партии. В 1936 г. вновь исключен из ВКП(б) и 16 сентября 1936 г. арестован, 30 января 1937 г. приговорен к 10 годам тюрьмы, убит в тюрьме в 1939 г. Реабилитирован в 1988 г.


[Закрыть]. Приравнявший свое талантливое перо к штыку, свой интеллект поставивший на службу беспощадному государству, а харизму – в услужение вождю, Радек был ключевым фигурантом так называемого Второго московского процесса, иначе известного как «Дело параллельного троцкистского центра». До того он уже был репрессирован как троцкист, сослан, но позже прощен. Это прощение он «отрабатывал» верноподданническими текстами во славу вождя и, что не менее важно и типично для того времени, бичеванием недавних своих единомышленников, отречением от собственных же взглядов. Карл Радек, как и многие деятели революции, попавшие к кормилу советской власти, разменял убеждения на жупел «верности партии». Впрочем, и убеждения эти многократно менялись в зависимости от ситуации – по мере «продвижения и укрепления революции». Борясь за торжество призрачной идеи, деятели революции бесконечно боролись – с внешними и внутренними врагами, с партийной оппозицией, с партийными уклонами, с самими собой, наконец. Они позволили Системе превратить их в марионеток и – поглотить. Процесс «параллельного троцкистского центра» был вторым этапом борьбы с «внутрипартийной оппозицией». Первый, в котором главными фигурантами были крупнейшие создатели большевистской доктрины Л. Б. Каменев и Г. Е. Зиновьев, стоявшие у истоков октябрьских событий 1917 г., и еще 14 человек, закончился приговоренных залпом в 1936 г. Наступил черед тех, кто был упомянут в допросах приговоренных фигурантов, – тех, на кого, либо под диктовку следователей, либо вследствие «уговоров» с применением насилия, обвиняемые указывали как на своих «пособников». «Дело параллельного троцкистского центра» – вполне типичный образец сталинского «правосудия». Фантасмагорические обвинения, косноязычие следователей, запрограммированные клише выступлений обвиняемых (изредка, и только на начальных стадиях следствия, перемежающиеся все же попытками фигурантов противостоять абсурдности происходящего), отсутствие приобщенных к делу вещественных доказательств, наконец, отсутствие свидетелей – кроме тех, кто является «подельником». «Доказательная база» вполне типична для следствия такого рода – с предрешенным концом. Вот один из множества характерных примеров.

«Протокол допроса Сосновского Льва Семеновича22
  Сосновский Лев Семенович (1886–1937) – журналист, член фракции большевиков в РСДРП с весны 1905 г., в 1912–1913 гг. сотрудник газеты «Правда». После Октябрьской революции 1917 г. – член президиума ВЦИК (до 1924 г.). В 1927 г. исключен из ВКП(б) как троцкист, восстановлен в 1935 г., вновь исключен в 1936 г., арестован и расстрелян в 1937 г. Реабилитирован в 1958 г.


[Закрыть] от 14– 15–16 ноября 1936 г.

<…> По возвращении из ссылки (находился там с 1928 по 1934 г. за контрреволюционную троцкистскую деятельность. – Ю. К.) <…> я встретил 1 мая на Красной площади Радека. Радек очень приветливо встретил меня и с особым выражением сказал: “Очень рад буду возобновить прежнюю дружбу”. Этим и еще несколькими незначительными фразами закончилась первая встреча.

Вопрос: Какой смысл имело выражение Радека о возобновлении прежней дружбы? Как Вы поняли Радека?

Ответ: Слова о прежней дружбе имели тот смысл, что помимо общности взглядов <…>, связывающих нас в период от профсоюзной дискуссии до момента моей высылки в Сибирь <…> мы с Радеком всегда поддерживали теплые личные дружеские отношения, бывали друг у друга довольно часто.

Вопрос: Когда состоялась следующая встреча?

Ответ: Летом 1934 г. я зашел в редакцию «Известий» по какому-то небольшому делу. Редактор «Известий» Н. И. Бухарин встретил меня очень горячо <…>. Стал настаивать на сотрудничестве в редактируемой им газете <…>. С осени 1934 г. я как сотрудник “Известий” стал бывать в редакции довольно часто. Встретил Радека. Он провел меня в свой кабинет, в иностранном отделе “Известий”. Радек охотно рассказал мне о положении дел в партии. Я с первых слов уловил в его тоне, что он говорит о партии как бы “в третьем лице”. Это дало мне понять, что он по-прежнему состоит во враждебном отношении к партийному руководству и все его внешнее поведение – лишь маскировка двурушничества»33
  Центральный архив Федеральной службы безопасности России (ЦА ФСБ России). АСД. 3257. Т. Судебное производство по делу. Л. 1–4.


[Закрыть].

Любое сомнение, любая критика положения дел в стране и партаппарате – доказательство обвинения. Еще типичный образчик политических обвинений: «О Коминтерне Радек говорил, что это заброшенное учреждение, что руководство никуда не годится <…>. Партия, по словам Радека, сейчас занимается строительством внутри страны, а на вопросы Коминтерна смотрит спустя рукава»44
  Там же. Т. 5. Л. 50.


[Закрыть].

Поначалу на допросах Радек категорически отрицает свою вину. «С тех пор, как я прекратил в 1929 г. троцкистскую деятельность, я партии не изменял и честно вел борьбу в рядах партии за проведение ее генеральной линии. Я абсолютно чист перед партией»55
  Там же. Л. 18.


[Закрыть]. Но два с половиной месяца спустя обвиняемый начинает давать «признательные показания».

«Я выбираю путь откровенного признания фактов, которые я отрицал из чувства глубокого стыда за совершенные преступления перед партией и страной. Я признаю себя виновным в принадлежности по день моего ареста к действующему параллельному центру троцкистско-зиновьевского блока <…>. Я же был недоволен положением в партии <…>, обвинял руководство ВКП(б) в полном задушении демократии и заморожении идеологической жизни партии, подчинении бюрократическому шаблону»66
  Там же. Л. 100–101.


[Закрыть].

Никаких вещественных доказательств в деле нет, программных документов «центра», экспертизы «готовившихся терактов» тоже. Как нет даже косвенных ссылок на какие-либо действия фигурантов, подтверждавших бы их «оппозиционность» – для сталинской системы правосудия оппозиционность, даже мнимая, разумеется, априори была синонимом преступления против государства. Зато весьма пышным было публичное обрамление предстоящего суда. Поскольку Радек еще с дореволюционных времен пользовался огромной популярностью как писатель и публицист, клеймить его было поручено братьям по цеху – советским писателям. И они откликнулись.

25 января 1937 г. состоялось заседание президиума Союза советских писателей, посвященное начавшемуся процессу; на нем крови подсудимых требовали Вс. Иванов, Б. Пильняк, К. Федин… В резолюции заседания было записано: «Одной из неотложных задач в свете выяснившихся обстоятельств является, по правильному указанию тт. Безыменского, Сельвинского, Суркова и др., всестороннее разоблачение капитулянтских литературных концепций Радека и Бухарина, не мало вреда принесших советской литературе, концепций, дающих искаженное представление о пролетарской литературе СССР и Запада и ориентирующих литературную молодежь в направлении, явно враждебном марксистско-ленинскому пониманию искусства»77
  Цит. по: Фрезинский Б. Вопросы литературы. 1998. № 3. URL: http://magazines.russ.ru/voplit/1998/3/fre/html


[Закрыть].

26 января 1937 г. «Литературная газета» напечатала передовую статью «Нет пощады изменникам!» и массу писательских откликов на московский процесс: статьи А. Толстого, К. Федина, Ю. Олеши, А. Новикова-Прибоя, М. Шагинян, Вс. Вишневского, М. Козакова, Л. Леонова, В. Шкловского, И. Бабеля, А. Караваевой, М. Ильина, С. Маршака, Н. Огнева, А. Платонова, Г. Фиша, Л. Славина, В. Луговского, Б. Лавренева и др.

На впечатляющем фоне разогретой писательской публицистики («К стенке!» – требовал Вишневский; «Террарий», – гвоздил скамью подсудимых Леонов) вымученно сдержанной была короткая заметка Бабеля («Такой “программы” мы не хотим» – было сказано о названной в обвинении фашистской программе подсудимых). Огнев назвал Радека «космополитическим шутом и негодяем», Славин – «кровавым пошляком», Платонов отказал подсудимым в праве называться людьми и призвал коллег художественно изобразить нелюдей («“Душа Радека” в сводном, “типическом”, так сказать, виде – поддается изображению»), поскольку «нет уверенности, что мы никогда в будущем не встретимся с еще более уродливыми фашистскими чудовищами». Поэты о том же говорили стихами.

 
Подлые шпионы и бандиты
Радеками терлись возле нас.
Может быть, еще не все добиты –
Крепче руки и острее глаз!
 

Этой поэтической находкой начинал 1937 г. перспективный Евгений Долматовский88
  Там же.


[Закрыть]. Мастера культуры без сбоев отыграли отведенную им роль.

Приговор, облеченный в выспренную форму, формулировал лично непревзойденный мастер советской политико-юридической демагогии Генеральный прокурор Союза ССР А. Я. Вышинский.

«Обвинительное заключение по делу: Пятакова Ю. Л., Радека К. Б., Сокольникова Г. Я., <…> обвиняемых в измене Родине, шпионаже, диверсии, вредительстве и подготовке террористических актов, предусмотренных ст. ст. 58–1-а, 58–8, 58–9 и 58–11 КУ РСФСР.

Следствием по делу объединенного троцкистско-зиновьевского террористического центра, участники которого осуждены Военной коллегией Верховного суда СССР 24 августа 1936 г., было установлено, что наряду с вышеуказанным центром существовал так называемый запасной центр, созданный по прямой директиве Троцкого Л. Д. на тот случай, если преступная деятельность троцкистско-зиновьевского блока будет разоблачена органами советской власти. Осужденные члены объединенного троцкистско-зиновьевского центра Зиновьев, Каменев и др. показали, что в состав запасного центра входили известные по своей прошлой троцкистской деятельности Пятаков Ю. Л., Радек К. Б., Сокольников Г. А. <…>. Предварительным следствием по делу установлено, что так называемый запасной центр в действительности был параллельным троцкистским центром, который был организован и действовал по прямым указаниям находящегося в эмиграции Троцкого Л. Д. <…>. Главной своей задачей параллельный центр ставил насильственное свержение советского правительства в целях изменения существующего в СССР общественного строя <…> с целью восстановления в СССР капиталистических отношений <…>.

Исходя из этих программных установок, Л. Д. Троцкий и его сообщники из параллельного центра вступили в переговоры с агентами иностранных государств с целью свержения советского правительства при помощи военной интервенции <…>. В соответствии с планами подготовки поражения СССР с целью захвата власти Л. Д. Троцкий, Ю. Л. Пятаков, К. Б. Радек и другие обвиняемые по настоящему делу развернули вредительскую, диверсионную, шпионскую и террористическую деятельность, направленную на подрыв экономической и военной мощи нашей родины, совершив таким образом ряд тягчайших госпреступлений99
  ЦА ФСБ России. АСД. 33835. Т. 7. Л. 170–173.


[Закрыть].

Государственный обвинитель Вышинский потребовал казни всех подсудимых. Он процитировал статью Радека «Троцкистско-зиновьевская фашистская банда и ее гетман – Троцкий»: «Уничтожьте эту гадину! Дело идет не об уничтожении честолюбцев, дошедших до величайшего преступления, дело идет об уничтожении агентов фашизма…» – и резюмировал: «Так писал Радек. Радек думал, что он писал о Каменеве и Зиновьеве. Маленький просчет! Этот процесс исправит эту ошибку Радека: он писал о самом себе!»1010
  Процесс антисоветского троцкистского центра. М., 1937. C. 187.


[Закрыть]

Бумеранг вернулся. Ситуация вполне типичная для атмосферы того времени и – предрешенная. Подыгрывая Системе, талантливо клеймя своих бывших соратников, с которыми был знаком еще с дореволюционных времен, с которыми строил «светлое будущее», Радек становился соучастником – в прямом и переносном смысле. Теперь настал его час.

Радеку пообещали, что его не расстреляют, если он сыграет отведенную ему роль на судебном процессе. И он играл сразу в обвиняемого и обвинителя. Каялся, признавался в несусветных грехах, давал губительные для себя и других показания.

Вот как выглядит Карл Радек на скамье подсудимых в описании Лиона Фейхтвангера, присутствовавшего на процессе.

«Писателя Карла Радека я тоже вряд ли когда-нибудь забуду. Я не забуду ни как он там сидел в своем коричневом пиджаке, ни его безобидное худое лицо, обрамленное каштановой старомодной бородой, ни как он поглядывал на публику, большая часть которой была ему знакома, или на других обвиняемых, часто усмехаясь, очень хладнокровно, зачастую намеренно иронично, ни как он при входе клал тому или другому из обвиняемых на плечо руку легким, нежным жестом, ни как он, выступая, немного позировал, слегка посмеиваясь над остальными обвиняемыми, показывая свое превосходство актера, – надменный, скептический, ловкий, литературно образованный. Внезапно оттолкнув Пятакова от микрофона, он встал сам на его место. То он ударял газетой о барьер, то брал стакан чая, бросал в него кружок лимона, помешивал ложечкой и, рассказывая о чудовищных делах, пил чай мелкими глотками. Однако совершенно не рисуясь, он произнес свое заключительное слово, в котором он объяснял, почему он признался, и это заявление, несмотря на его непринужденность и на прекрасно отделанную формулировку, прозвучало трогательно, как откровение человека, терпящего великое бедствие. Самым страшным и труднообъяснимым был жест, с которым Радек после конца последнего заседания покинул зал суда. Это было под утро, в четыре часа, и все – судьи, обвиняемые, слушатели – сильно устали. Из семнадцати обвиняемых тринадцать – среди них близкие друзья Радека – были приговорены к смерти; Радек и трое других – только к заключению. Судья зачитал приговор, мы все – обвиняемые и присутствующие – выслушали его стоя, не двигаясь, в глубоком молчании. После прочтения приговора судьи немедленно удалились. Показались солдаты; они вначале подошли к четверым, не приговоренным к смерти. Один из солдат положил Радеку руку на плечо, по-видимому, предлагая ему следовать за собой. И Радек пошел. Он обернулся, приветственно поднял руку, почти незаметно пожал плечами, кивнул остальным приговоренным к смерти, своим друзьям, и улыбнулся. Да, он улыбнулся»1111
  Фейхтвангер Л. «Москва. 1937». М., 1990. С. 189.


[Закрыть].

Радеку тогда просто дали отсрочку: он, с его красноречием и уже неоднократно проверенной готовностью «подыграть», еще мог понадобиться на грядущем процессе, где главным обвиняемым был «любимец партии» Н. И. Бухарин. 19 мая 1939 г. Карла Радека, осужденного на десять лет, убили в тюрьме.

«Постановление Пленума Верховного Суда СССР

13 июня 1968 г.

В процессе предварительного следствия и судебного разбирательства не выполнены требования закона о всестороннем, полном и объективном исследовании обстоятельств дела, содержащиеся в приговоре выводы о виновности в совершении особо опасных государственных преступлений противоречат фактическим обстоятельствам дела. Предварительное следствие по данному делу производилось с грубейшими нарушениями уголовно-процессуального законодательства <…>.

Как видно из материалов дела, Ю. Л. Пятаков, К. Б. Радек <…> и др. были арестованы без каких-либо на то оснований, <…> их длительное время содержали под стражей без предъявления обвинения <…>. Показаний от арестованных сотрудники НКВД СССР добивались путем применения к ним незаконных методов воздействия: угроз, уговоров, психического и физического насилия. Участвовавшие в расследовании дела бывшие следователи НКВД СССР <…> показали, что по указанию руководства они добивались от подследственных признаний во враждебной деятельности, применяли ночные изнурительные допросы и насилие.

Тактика допросов была рассчитана на психическое и физическое изматывание заключенных <…>. Бывшие работники НКВД СССР, принимавшие участие в расследовании данного дела, <…> признали, что они применяли в отношении обвиняемых незаконные методы воздействия, производили массовые аресты невиновных граждан, фальсифицировали уголовные дела. Бывший замнарком внутренних дел СССР Фриновский <…> показал, что лица, производившие следствие по делу так называемого параллельного антисоветского центра, начинали допросы, как правило, с применения физического насилия, которое продолжалось до тех пор, пока подследственные не давали согласия на дачу угодных показаний <…>. Заранее составленные следователями протоколы “корректировались” начальниками отделов, их заместителями и помощниками до такой степени, что их не узнавали сами следователи, после чего протоколы перепечатывались и давались арестованным на подпись»1212
  ЦА ФСБ России. АСД. 3257. Т. 44. Л. 150.


[Закрыть].

Приговор Военной коллегии Верховного суда СССР от 30 января 1937 г. отменен, и дело прекращено за отсутствием состава преступления1313
  Там же. Л. 143–146.


[Закрыть].

…Но это будет 30 лет спустя. А тогда, в 37-м, получившего двухлетнюю «отсрочку» от смертельной расправы Радека отправят в Верхнеуральский политизолятор. Семье – жене, Розе Маврикиевне, и беременной дочери Софье – уготована ссылка в Астрахань. Розу Радек вскоре тоже арестуют, и она погибнет в лагере. Лагерная доля не минует и 18-летнюю Софью: после рождения дочери Нины в декабре 1937-го ее тоже арестуют (по лагерям и ссылкам она будет мыкаться до ХХ съезда). Незадолго до того, осенью, расстреляют ее 23-летнего мужа – отца Нины, так и не узнавшего, что у него будет дочь.

Нине Сидоровой повезло – ее спасла от детского дома бабушка по отцовской линии, удочерившая ее… Но клеймо члена семьи «врагов народа» было несмываемым: в школе, на улице, в коммунальной квартире. У него не было срока давности. От нескольких поколений семьи осталось лишь несколько фотографий, чудом сохраненных родственниками, да реликвия – курительная трубка Карла Радека. (Ее Нина Ростиславовна недавно передала в дар Государственному музею политической истории России.)

Ее автобиографическое эссе – попытка жесткого самоанализа и как бы взгляд со стороны. «До сих пор, уже поняв, что это была государственная политика – внушить людям чувство вины – так легче было подавлять и управлять ими, – я не могу избавиться от этого чувства». Доминирующей чертой той самой государственной политики была еще одна – воспитать в своих гражданах генетическое чувство страха. Страх лишает воли, делает человека покорным, страх наконец вытравляет, выхолащивает все человеческое.

«Что же с нами делали – почему мы позволяли с собой это делать? Как мы могли жить и выживать в этом опрокинутом мире с перевернутой моралью, в котором отсутствовали общечеловеческие ценности, а взамен вбивалось сознание собственной ничтожности (человек-винтик), и это проверили многие талантливые люди, они даже способствовали внедрению этой «морали». (Маяковский – «единица вздор, единица – ноль»). Впрочем, эта же мораль большинство из них и уничтожила, – пишет Нина Сидорова. – Почему мы позволили лжи стать основой нашей жизни? Лжи повседневной, управляющей нашими мыслями, словами, зачастую поступками».

Это не только вопросы и исповедь человека, родившегося в 1937-м. Это – предостережение. Всем нам.

Юлия Кантор

Записки1414
  Сидорова Нина Ростиславовна. Родилась 9 декабря 1937 года в Астрахани, куда была сослана ее мать, Софья Радек. После ареста матери была увезена в Москву бабушкой по отцовской линии (отца к этому моменту расстреляли). Была ею удочерена. Закончила московский текстильный институт, факультет прикладного искусства. Работала в Союзе художников РСФСР. Живет в Москве.


[Закрыть]

Рассказывая друзьям эпизоды из своей жизни, я нередко замечала недоуменные, удивленные и даже недоверчивые взгляды их детей и внуков. Я поняла, что они ничего не знают о нашей история, разве что историю некоторых наших побед. Это подтолкнуло меня к написанию рассказа о моей собственной жизни, так характерной для людей моего времени. Впрочем, на фоне общих сложностей, мне везло.

Я родилась в 1937 году, в самый расцвет сталинского «царения».

Каким образом этот плохо владеющий русским языком, не очень умный, авантюрный, жестокий человек, явно страдающий паранойей, стал главой огромной страны? Кому нужно было, чтобы вместо убитого царя и запрещенного бога появился у нас этот бого-царь? Почему поэты, журналисты, писатели, художники стали наперебой славить его? Ежедневно мы слушали по радио, читали в газетах здравницы в честь Сталина. Славословия были настолько абсурдны, что любой здравомыслящий человек не мог принять их всерьез.

Сталин стал «отцом всех народов» (чем не бог?), «гением всех времен и народов», «вдохновителем и организатором всех наших побед», лучшим другом всех детей (спортсменов, железнодорожников и пр. и пр.), летчики – сталинские соколы.

 
Сталин наше знамя боевое
Сталин нашей юности полет.
 

Не перечесть всех стихов, песен, кантат, картин и кинокартин о Сталине. Неоспоримой истиной стало: «Народ любит Сталина». За что? Что это было? Массовый гипноз? Любовь к вождю? Страх? Или попросту рабское желание лизнуть сапог тирана? Когда уничтожался цвет нации – писатели, журналисты, ученые, военачальники признавались «врагами народа», их собратья, подчас довольно талантливые, кричали: «Убить! Убить!», «Раздавить гадину!»

Чего стоили хотя бы заголовки газеты «Известия», освещающие эти процессы:

24 января 1937 года

Изменники Родины, лакеи фашизма, подлые реставраторы капитализма.

25 января

Союзники и пособники фашистских агрессоров.

26 января

Троцкистские изверги, душители народа.

27 января

Троцкистские мародеры – лазутчики интервенции.

28 января

Троцкистские гады должны быть раздавлены!

29 января

Народ требует – расстрелять троцкистскую антисоветскую банду!

30 января

Приговор миллионов.

Детей заставляли публично отрекаться от своих родителей, правда, не все это делали. А ежедневным «Отче наш» детей стало: Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!

Соня с гордостью говорила: «Я родилась в Кремле». Это так. Кремль в то время был большим общежитием. Рядом с семьей Радека жила семья Анастаса Микояна, Смилги, кого-то из военачальников – всех точно не знаю. Дети их бегали по Кремлю совершенно безнадзорно. Таня Смилга представила мне на первом собрании Мемориала очень пожилого человека с палочкой и сказала: «Нинка, это тот самый мальчик, помнишь, я тебе рассказывала, который прятался в Царь-колокол и его очень долго искали?». «Мальчик» смущено улыбнулся. Родителям некогда было следить за детьми, в лучшем случае за ними смотрели няньки. Соня рассказывала, что дети часто просили солдат взять их с собой в свою столовую. Там варили вкусный борщ.

Когда построили «Дом на набережной», многих пересилили туда. Это было что-то вроде дома «коммунистического быта». У всех одинаковая казенная мебель с небольшими вариантами и маленькими кухоньками. В доме были столовые, где можно было поесть или взять еду с собой. На своих кухнях обычно только разогревали.

Половину народа из этого дома позднее пересажали, уничтожили, отправили в лагеря.

Соня училась в МОПШке – Московская опытно-показательная школа им. Н. К. Крупской. В ней учились дети многих видных деятелей. И не только. Школа эта считалась одной из лучших в Москве.

Была Сонька не самой примерной ученицей. Она постоянно дралась с мальчишками. Она и одевалась как мальчишка. Носила брюки из «чертовой кожи» – так тогда называлась джинса. Лазила по деревьям, по пожарным лестницам, на чердак и на крышу.

После седьмого класса терпение директрисы и учителей кончилось, и Соню из школы исключили. Она пришла к отцу, сообщила об этом, на что он сказал: «Тебя исключили – иди устраивайся в другую. Я за тебя просить не пойду». Соня пошла. Директор школы, в которую она пришла, спрашивает: «А почему Вы решили в нашу школу поступить?». «У меня здесь подруга учится». «А позвольте узнать, кто Ваша подруга?». «Наташа Сиротенко». «Э, нет, с нас достаточно Наташи Сиротенко».

Между прочим, в войну Наташа Сиротенко не раз выезжала с концертной бригадой на передовую. Вообще-то Сонька была безнадзорной девочкой. Кроме домработницы Марии Купреяновны за ней никто не следил. Отец вечно в командировках, мать Роза работала фельдшером в больнице. Как-то возвращается Роза с работы, выходит из лифта и видит, что ее доченька висит на перекладине между этажами, а жили они на 11-м этаже, и обратно она перебраться не может. Роза молча опустила руку, вцепилась в Сонькины волосы и вытащила ее на лестничную площадку. Дома она ей всыпала, конечно, по первое число.

Часто Соньку подкидывали на дачу к Смилгам. Там было две дочери. Со старшей Наташей Соня дружила. На мелюзгу Таню они внимания не обращали. Впрочем, дети там тоже жили под присмотром домработницы. Они звали её Змикунишна.

Уже в 60-х годах, когда все они вернулись из мест «не столь отдаленных», Татьяна с детской обидой пожаловалась мне на Соню и Наташу. Тане было скучно на даче, и она говорила, что хочет в Москву. Эти две дурехи посоветовали Тане намазать попу скипидаром – «за пятнадцать минут добежишь до Москвы». Что она и сделала. Потом Змикунишна час отмывала ее в тазу.

У Розы был сын от первого брака. Витольд был уже взрослым человеком. По профессии экономист. Как-то он сказал Соне: «Давай я тебя научу бухгалтерии. Всегда будет кусок хлеба в жизни». Соня фыркнула: «Вот еще. Я буду авиаконструктором». По иронии судьбы всю свою «свободную жизнь» Соня работала бухгалтером. Бухгалтерии ее научил в ссылке в Казахстане раненый грузин, когда Соня в госпитале работала.

Отец постоянно ездил в командировки за рубеж. Как-то, когда он собирался в Германию, Соня попросила его привезти ей Рихтеровскую готовальню (Соня любила чертить и делала это очень хорошо). Карл ответил категорическим «нет». Я не могу тратить на тебя валюту, которой и так мало в стране. Кстати, оставшуюся от выданной на командировки валюту он всю возвращал обратно.

Мое «счастливое детство» началось в Астрахани. В ссылке, куда отправили мою беременную маму, как члена семьи «врага народа» вместе с ее матерью – Розой Радек (Розу вскоре посадили в астраханскую женскую тюрьму, затем в лагерь в Потьму, где она и погибла).

Нужно было найти какое-то жилье и работу. Снять жилье, обещая заплатить, когда устроится на работу, да еще с собакой было сложно. Однако повезло. Розу взяли фельдшером в больницу (как и в Москве). Вскоре и Соня устроилась в какое-то конструкторское бюро чертежником. Чертила она очень хорошо.

У Розы, кроме медицинского, было экономическое образование, но медицина взяла верх. Экономистом стал ее сын от первого брака Витольд.

С первым мужем Роза жила в Швейцарии. Как и когда она познакомилась с Карлом – не знаю. Когда родилась Соня, Радек сидел в Германии в тюрьме Моабит.

В своей книге «Карл Радек в Германии» (Кёльн, 1976) Дитрих Меллер цитирует письма Радека жене и ответное письмо Розы.

«Моя дорогая! Я очень рад, что ты подарила мне девочку, а не мальчика. Мальчик у нас уже есть, и при том весьма дикий (Радек усыновил сына Розы Витольда). Я с нетерпением жду получения фото маленького существа, еще более возможности его увидеть».

Заключительный абзац его письма полон любви:

«Моя единственная! Я не могу написать все, что хотел бы. Я только скажу тебе: если мы снова встретимся, то никогда не расстанемся, куда бы меня не направили мои обязанности. Никогда, понимаешь? У меня есть твоя маленькая фотография… я ежедневно думаю о тебе и, если случится что-либо, знай, что в последнее мгновение думал только о деле и о тебе. Однако, надеюсь, что мы увидимся и я увижу ребенка… Я сердечно тебя обнимаю и целую много раз. Так же и маленькую девочку, имени которой я еще не знаю. Не назовем ли мы ее Софьей?

Думай обо мне, как о до глубины души любящем тебя “твоем Карле”».

Роза начала свое письмо с подробного описания ситуации на фронтах русской Гражданской войны, а затем: «Как я была бы счастлива, если бы могла обо всем этом говорить с тобой. Так долго уже, так долго мы не были вместе. И этот постоянный страх. Ты знаешь, я не малодушна, но только бы тебя увидеть… В моей жизни было столько тягостных дней и будет еще много, и все же я узнала много счастья… Мы все же увидимся. В этом я твердо убеждена. До скорого свидания. Целую от всего сердца.»

Матери моего отца, Сидоровой Анастасии Васильевне, волею какого-то непонятного случая оставшейся на свободе, удалось вывезти меня из Астрахани, где я прожила всего один год и семь месяцев. Это было второе, и самое большое, везение в моей жизни.

Настену, младшую в семье, братья Павел Васильевич и Иван Васильевич любили, берегли и баловали гостинцами и обновами. Семья была небогатая, но достаточная. Кроме сельскохозяйственных обычных работ ткали льняное полотно. Продавали на ярмарке в Пиногори. Там же покупалось необходимое. Ярмарка была большая. Чего там только не было. Купить можно было все – от коровы до календариков. Продавец этих календариков кричал на весь базар: «Тпрука-нука пятачок мера лука пятачок, гребешок пятачок, поясок пятачок, царь с царицей три копейки». Заберут его за крамолу «Почему царь с царицей 3 копейки?». А это был бумажный календарик. На нем портреты царя с царицей напечатаны. Совсем дешевый товар. Отпустят его, он опять: Тпрука-нука пятачок. Тпрука-нука – это была детская игрушка.

В семье был мир и лад. Мать семейства Степаниду Кузьминичну дети звали «на вы». Настя старшего брата звала по отчеству. Отец умер рано и предупредил об этом. Однажды сказал: «Стеша, вот хлеб уберем, и я помру».

– Господь с тобой, Василий, что ты такое говоришь?

Больше к разговору не возвращались, а как по осени последний сноп уложили, он сел под стожок и умер. Не болел никогда, а час свой знал.

Настя была красивая, умная и бойкая девочка. Невестой оказалась разборчивой. Был в селе парень, влюбленный в нее безумно. Николай. Семья зажиточная (после революции их раскулачили). Но Настя выбрала другого – Якова. Как она говорила, Яков ее соблазнил обещанием поехать жить в Москву.