Текст книги "Гардемарины, вперед!"

24

– Никита Григорьевич, проснитесь! Князь Григорий Ильич из Киева вернуться изволили.

Никита промычал что-то, не открывая глаз, и сунул голову под подушку. Степан принес лохань для умывания, поставил на рукомой. От воды валил пар. Лука величественно кивнул. Пока дармоеда Гаврилы дома нет, можно барину и теплой водой умыться.

– Батюшка ваш письмо прислать изволили. – Лука осторожно дотронулся до плеча Никиты. – А на словах передали, что ожидают вас к завтраку.

Когда смысл последних слов достиг понимания Никиты, он проворно вскочил.

– Гаври-и-ла! – крикнул он во весь голос, но, встретив укоризненный взгляд дворецкого, рассмеялся. – Ах да… Я со сна ошалел совсем.

Через полчаса в самом нарядном камзоле, в легкой открытой коляске, улыбаясь во весь рот, Никита ехал к отцу. Дома двигались ему навстречу, дорога послушно втекала под копыта лошадей, небо сияло чистыми красками, и люди махали ему вслед.

«Сколько, однако, на свете счастливых, – размышлял Никита. – Вон старуха квасом торгует – какое приветливое у нее лицо. Вон баба идет с коромыслом, бадейки-то, видно, пудовые, а идет улыбается. Спасибо тебе, красавица, за полные ведра. Франт с девицей… Девица хорошенькая, ямочки на щеках. Рядом с ней каждый будет счастлив. А вон толстяк в окне. Голубчик, что ты такой сердитый? – Никита помахал ему рукой. – Пусть удача тебе сопутствует, мрачный господин!»

Коляска въехала на понтонный мост, лошади пошли шагом. Никита откинулся на подушки и неторопливо, со вкусом принялся изучать знакомую панораму города.

А мрачный господин отошел от окна, опустил штору и со вздохом приступил к неприятному разговору:

– Господин Лядащев, я беру за горло врожденную деликатность, чтобы напомнить вам, что уже семь месяцев – семь! – господин Лядащев, я не получаю от вас квартирной платы.

– Что? – Лядащев лежал в любимой позе – ноги поджаты, рука под щекой – и внимательно изучал рисунок отставшей от стены обойной ткани.

«Мог бы встать, – с неприязнью подумал Штос, – или хотя бы повернуться ко мне лицом».

– Но я готов простить вам половину долга, если вы согласитесь помочь мне. О, это не составит вам труда!

Лядащев повернулся на спину и сосредоточенно уставился в потолок.

– Речь идет о моем племяннике. Я буду краток. Он приехал пять лет назад из Вюртемберга. Я надеялся, что он станет моим компаньоном. Но он предпочел военную карьеру. Надо отдать должное, в этом он преуспел. Сейчас он поручик Измайловского полка. У него светлая голова и деликатное сердце, господин Лядащев. Но Россия сгубила его. Он стал пьяницей, как все русские. Он играет в карты. Он завел роман с весьма высокопоставленной дамой. Он стал необуздан и дик. Месяц назад его послали для усиления караула… – Штос сделал неопределенный жест рукой, подбирая нужное слово, – в застенки Тайной канцелярии. Он пробыл в карауле не более суток и попал под домашний арест, потому что напился и стал прямо в застенках выкрикивать разные непристойности, ругал излишнюю, как ему казалось, жестокость тюремщиков.

– Так это был ваш племянник? – Лядащев оторвал взгляд от потолка и покосился на Штоса.

– Да, да, – оживился тот, видя, что Лядащев проявил некоторое любопытство. – Каким-то образом ему тогда удалось избежать наказания, но вчера он ввязался в драку на улице и теперь опять сидит под домашним арестом. Причем дрался он на стороне русских офицеров, они били какого-то курляндца. Я навел справки. Начальство собирается понизить его чином, а может быть, потребует его отставки. Ему припомнили давешние высказывания в застенках Тайной канцелярии.

– Что вы заладили про застенки? Других слов, что ли, нет?

– Я неправильно выражаюсь по-русски.

– Выражаетесь-то вы по-русски, но думаете по-немецки. Дальше…

– Два года назад я был бы рад этой отставке. Я взял бы его в дело. Сейчас это невозможно. Он умеет только пить и приговаривать при этом дурацкие пословицы. Я никогда не знал столько пословиц, немецких, я имею в виду, про вино. Немцы – трезвая нация!

– С чем я вас и поздравляю!

– Если он выйдет в отставку, то должен будет вернуться домой. Но родина его не примет. Зачем родине русский пьяница? Россия его споила, она должна и содержать его.

Лядащев поднялся на локте и сказал, чеканя каждую фразу:

– Во-первых, у России достаточно собственных дел, кроме заботы о спившихся немцах. Во-вторых, сидели бы вы дома в своем Вюртемберге. В-третьих, не вам бы, Штос, ругать Россию…

Штос испуганно попятился и сказал проникновенно, прижимая к груди толстые руки:

– Я готов простить вам весь долг, если Тайная канцелярия снимет с Густава свои обвинения. Мальчишка просто глуп, господин Лядащев. Так молод и так испорчен! Посудите сами, какое ему дело до русских дрязг, а? Я вижу, что утомил вас…

– Идите. Я подумаю, – сказал Лядащев холодно и строго, словно он был не должником, а прокурором по делу немца Штоса, квартиродателя.

Ушел. Слава богу…

Лядащев лег поудобнее, закинул руки за голову, закрыл глаза. Так, как все это было? Каждая деталь не просто важна – обязательна, иначе не восстановишь в памяти всю картину целиком.

Итак… Слуга – морщинистые щеки, старый засаленный паричок, загнутый, как клюв у попугая, нос. Что он говорил? Обычные лакейские слова: барыня весьма рады… сейчас выйдут… Ну все, и довольно про слугу. Теперь представим ее гостиную. Дядюшка писал, что она мотовка, бросает деньги на ветер. Какая чушь! Правда, ремонт бы этой гостиной не помешал. О чем ты, глупец? Вспоминай, расставь мебель по местам. Стол не на середине комнаты, а ближе к простенку, где иконы. На окнах были занавески сиреневые с желтым. Красивые занавески, правда выцвели. И всюду полно подсвечников и канделябров! В этом доме не любят сидеть в темноте. Это очень хорошо! На поставце курильница – изящная штучка, сверху прорези для выхода благовоний. Это, конечно, замечательно – курильница, лучше бы, правда, это серебряное сооружение было бульоткой. Ну дальше, дальше… Дверь открывается. Она! «Посмотрите, господа, что за прелесть мне прислали из Дрездена…» Пальчик надавил на черепаховую крышку, и сразу хрустальный звон. Ногти у нее в белых крапинках, на указательном пальчике колечко, изумрудик, как листик…

– Василий Федорович!

– Кто опять?

– Это я, Саша Белов.

– Ну что тебе, Саша Белов?

– Я пришел сказать, что счастье сопутствовало мне. Вчера я был на приеме у вице-канцлера Бестужева. Через неделю я гвардеец с чином.

– Я в тебе не ошибся…

– Василий Федорович, – продолжал Саша еще более торжественно, – некие бумаги, о которых давеча разговор был, не могут быть вам представлены. Я отдал их по назначению.

Лядащеву ли не знать об этом, если весь предыдущий день он как привязанный ходил за Сашей, не ходил – бегал: от дома Друбарева к дому Оленева, от дома Оленева опять к дому Друбарева и, наконец, сопровождал молодого человека до самой канцелярии Бестужева, опасаясь, что он выкинет какой-нибудь фортель и не донесет бумаги до их хозяина.

– Сашка, пошарь там под иконой на полочке. Да, да, за занавеской. Там вино и чудесная закуска. Да, груши. Мне их дядюшка презентовал. Отменная закуска! Жестковаты только. Я вчера чуть зуб не сломал.

Лядащев встал с кушетки, потянулся, хрустнув суставами, крепко растер ладонью лицо.

– Полней наливай. Ну, за твои успехи!

Саша не спеша выпил, взял сморщенную грушу за хвостик и медленно сжевал. Эта неспешность движений, замедленность во всем появилась у Белова сама собой, как только он закрыл дверь кабинета Бестужева. Он словно получил приказ свыше – не спешить, осмотреться, дать душе и телу привыкнуть к новому положению.

– Василий Федорович, я должен нанести визит одной известной вам даме, чтобы представиться ей в новом качестве. Не будет ли поручений?

– Есть поручение, – твердо сказал Лядащев, достал из бюро разрисованный незабудками и розами конверт и протянул Саше. – Передай Вере Дмитриевне со всеми подобающими словами. А теперь иди. Дел по горло. Подумать надо, поработать…

Ушел. Слава богу…

Лядащев лег на кушетку, отвернулся к стене. «Так о чем я? А может, пока не поздно?.. Нет, братец, поздно, назад тебе пути нет. Женюсь и уеду из этого города к… очень далеко. Значит, так… Дверь открыл похожий на попугая слуга…»

Оставим Лядащева одного в приятных мечтаниях и последуем за Сашей Беловым к причалу на Дворянской набережной, где его без малого час ожидает Алексей. На причале разгружались пришедшие из Новгорода струга. Грузчики таскали мешки с мукой, скрипели и прогибались сходни, ветер раскачивал провисшие снасти и трепал красные флаги на мачтах.

– Что Лядащев? – спросил Алексей, когда они двинулись вдоль по набережной.

– Лядащев? Кто бы мог подумать?.. Я ведь Василия-то к Вере Дмитриевне словно на аркане тащил. Всю дорогу он бубнил, что бабы дуры непутевые, что у них фарфоровые глаза, что все эти Веры, Надежды, Любови… черт их разберет, только и думают, как бы на себе человека женить, а сами человеческого языка не понимают. И госпожа Рейгель, мол, не лучше. Здесь он, может, и прав. Вера Дмитриевна, когда узнала, где Лядащев служит, надулась как мышь на крупу и такая надменная стала, словно Василий не поручик гвардии, а лютый убийца и вор. Тоже мне, святая… Да второй такой сплетницы и болтуньи по всей Москве не сыскать! Пришли… Сидим в гостиной в ожидании, разговариваем о том о сем. Вдруг Лядащев замер – прислушивается… Дверь отворилась, и хозяйка-красавица боком, прямо-то идти фижмы не пускают, вплыла… А уж надушилась, нарумянилась, нарядилась! Платье нового фасону, все в блондах…

– В чем?

– В блондах. Кружева такие – легкие, золотистые, безумно дорогие. Да и достать их невозможно – французские! Платье в блондах, прическа в локонах, в ушах изумрудные одинцы, такие Анастасия любила носить. Я поклонился, приложился к ручке, представил Лядащева, а тот стоит истуканом и смотрит в пол. Я думал, он дамский угодник, всегда таким щеголем ходит! А он, оказывается, дамский пол боится как огня. Тут музыка заиграла.

– Какая музыка?

– Шкатулка музыкальная из Дрездена, маленькая, чуть больше мушечницы. Сейчас это модно – под музыку разговаривать. Но наш разговор не клеился. Сидим, молчим и пялимся на эту шкатулку, как на икону. Потом я не выдержал: «Простите, – говорю, – сударыня, дела…», а сам думаю: «А ну как Лядащев тоже вскочит, я только на порог, а он опять с ножом к горлу – бумаги давай». Но он даже не заметил моего ухода. Он в этот момент над шкатулкой вздыхал. Я полагаю, они до вечера музыку слушали.

– А дальше что?

– А вот что. – Саша достал разрисованное цветами письмо и насмешливо его понюхал. – Знаешь, чем пахнет? Свадьбой… Влюбилась Тайная канцелярия! – Он остановился, осмотрелся кругом. – Давай посидим. Лужок и вяз зеленый. Совсем как в Москве на Сретенке.

– Только это речка Карповка.

– Пусть будет Карповкой. Давай никуда не торопиться. Вечно мы куда-то спешим…

– В три я должен быть у Черкасского. Он обещал устроить меня в петербургскую Морскую академию. Я ему паспорт должен отнести.

– Ну и отнесешь. Ты лучше скажи, когда невесте представишь?

Алексей только вздохнул:

– Князь жалует Софье свою мызу на Петергофской дороге. Но я бы хотел, чтоб до свадьбы она с матушкой в Перовском жила.

– Три года – большой срок.

– Огромный! – воскликнул Алеша с горечью и подумал: «Не просто огромный, а бесконечный. И сколько их еще будет – разлук. Учись ждать – так, кажется, говорили древние».

Саша, не глядя, сорвал какую-то травку, пожевал листик. Мята…

– Гаврилы нет. Узнал бы сейчас, как мята действует на человека.

– Ветрогонно и потогонно, – серьезно сказал Алексей. – Холодит во рту, но разогревает желудок. Незаменимое средство против спеси у новоиспеченных гвардейцев. Сашка, а не боишься – одному, в Париж?

– Я ничего не боюсь. Лукьяна Петровича только жалко, опять будет переживать. Знаешь, Алешка, он меня любит…

– Догадливый.

– Я серьезно. Меня никто никогда не любил так, чтоб всем сердцем. Детство свое я ненавижу. Я на родителей не в обиде. Раздели-ка любовь на девятнадцать душ! Да еще внуки, невестки, снохи, зятья! В книге, которой отец снабдил меня перед разлукой, не записан ни один брат, ни одна сестра. Отец понимал, что на их помощь я не могу рассчитывать. Все мы, Беловы, – каждый за себя.

– Ты приятное исключение.

– Вы иронизируете, сэр! Это недопустимо, сэр! Защищайтесь, сэр!

– Сашка, лежи тихо.

– Ладно, шут с тобой. Мир перевернулся, и все стало на свои места. Я еду в Париж, Софья под опекой Черкасского, Тайная канцелярия влюбилась… а посему Лядащев простил мне бестужевские бумаги.

– Забудь ты про эти бумаги! Их уже нет. А что еще может потребовать у тебя Лядащев?

– Он может потребовать у меня все, что угодно, – мысли, соображения, голову, наконец. Он страж государства, столп Российской империи. Какое счастье, что и в столпов попадают стрелы амура! На что еще могут надеяться подследственные? А кто мы все – население необъятной России? Мы все подследственные, господа. И да защитит нас Любовь!

25

А вечером… Вечером должен был прозвучать заключительный аккорд многоголосой симфонии под названием «Ганнибал не пройдет», а именно – похищение Гаврилы.

После недельного пребывания в доме Черкасских Гаврила окончательно утвердился в положении строгого и весьма почитаемого божества. Этому положению немало способствовали роковые слова, произнесенные во время припадка Аглаи Назаровны: «А ноги-то двигаются!» Слова эти он сказал чуть внятно, но и этого оказалось достаточно, чтобы чуткое ухо Прошки уловило их. Слова были мгновенно поняты.

– Значит, барские ножки можно вылечить?

На следующий день эти слова повторила сама княгиня.

– Не знаю, не умею, – взмолился Гаврила.

– А нам не к спеху, – спокойно сказала Аглая Назаровна. – Подождем.

Так Гавриле была уготована роль вечного пленника. Княгиня догадывалась, что лекарь не дорожит своим положением в доме и готов в любую минуту сменить нимб святого на камердинерскую ливрею в родных пенатах, и потому строжайше наказала всем жителям своего государства не спускать с Гаврилы глаз ни днем ни ночью.

Когда Алексей поздним вечером пришел в комнату Гаврилы, тот сидел за столом и составлял счет. Окончательная цифра выглядела баснословной, только божеству приличествующей.

– Пора, – сказал Алексей.

Гаврила поднял от бумаги задумчивый взгляд и опять углубился в расчеты. «Может, нуль приписать? – разговаривал он сам с собой. – Ведь все компоненты им оставляю…»

– Гаврила, бросай все! Не ровен час…

– Ага. – Камердинер поборол искушение удесятерить счет, но, чтоб не было разночтений, крупными буквами написал сумму прописью и фамилию начертал. – Теперь все. С Богом, Алексей Иванович.

У двери их остановил гайдук.

– Куда, Гаврила Ефимович?

– В парк, за дурманом.

– Я с вами, – с готовностью согласился гайдук.

– Дурман надо собирать в полнолуние и непременно в одиночестве. А то лекарство силы иметь не будет.

Гайдук попробовал было что-то объяснить, тыча пальцем в Алексея, но Гаврила повысил голос:

– Я буду в одиночестве, и он будет в одиночестве. Понял? И чтоб тихо! Хабэас тиби[35]35
   Держи про себя (лат.).


[Закрыть], понял?

Гайдук не осмелился переспросить и остался на посту. Коридор беглецы миновали беспрепятственно, а как вышли на лестницу – Прошка.

– Траву собирать, пустырник, – опередил Гаврила вопрос. – Алешка собирает, да все не то. Сам должен полазить по кустам.

– Ночью-то? – печально спросила карлица. – Еще вернетесь когда, Гаврила Ефимович?

– Ты лечи барыню. Дурманом лечи, как велено. Я еще компонентов пришлю. Ваш дом в моей книге на первом месте.

Прошка послушно кивала головой.

– Пустырник лучше на кладбище бери. Там у него лист сочнее и стебли крепче.

– На закраине парка, где болотисто, тоже хороший пустырник, – вмешался Алексей.

Гаврила посмотрел на него как-то странно и неожиданно погладил по плечу: «Эх, Алексей Иванович…» – и, устыдившись этой неположенной по чину ласки, опять нагнулся к Прошке:

– Следи, чтоб не орали. Чуть что – пусть настойку пьют. Августе Максимовне чай из тысячелистника заваривай. Она желудком мается. Француженке бородавки выведи, знаешь чем. Красивая девица, а все руки в пупырях.

– Гаврила, идем! – требовательно сказал Алексей, уловив внимательным ухом, как наверху началось какое-то предгрозовое громыхание. Задвигались стулья, кто-то визгливо запричитал. Когда беглецы достигли первых деревьев, на втором этаже распахнулось окно, и Августа Максимовна истошно завопила: «Лекаря!»

– Гаврила, бежим! Что есть духу, слышишь?

Ноги сами находили дорогу, деревья расступались перед беглецами, мраморные нимфы вставали на пути, чтобы лилейной ручкой указать верное направление.

– Не могу я бегать, – хрипел Гаврила за спиной у Алеши. – У меня от бега колотье в боку. Ох, Господи…

А в доме хлопали двери, метался в окнах свет и вопили, стенали, орали, блажили человеческие глотки. Даже западная половина дома пришла в некоторое волнение: «А вдруг пожар?» И вот уже «белые» и «синие» войска, вооружившись фонарями, двинулись сомкнутыми рядами в парк, неся как победный клич: «Лекаря! Лекаря!»

«Во, орут», – подумал даже с некоторым уважением Алексей.

И профессиональная обида обожгла сердце – словно не жал он для этих малохольных колючий пустырник, словно не вливал в эти дурные глотки сок благородной травы. И понял Алексей, что не пустырник, а сам Гаврила, как благородный дух, держал этот дом в безгласном повиновении, а теперешние вопли и крики – это полная страстного томления тоска по безвозвратно ушедшему покою и тишине.

Последние метры Алексей проволок Гаврилу на себе. Никита и Саша ждали их, как было договорено, в обычном месте встреч.

– Наконец-то! Все сроки прошли. Лезьте сюда. Что с Гаврилой? Тебя не избили? Кто там кричит?

Никита через решетку поспешно ощупал полуживого камердинера.

– Скажешь тоже – избили! Он у них вроде бога. Туземцы проклятые! Это они за нами гонятся, – приговаривал Алексей, силясь оторвать от земли раскисшее тело Гаврилы, подсадить его и как-нибудь перекинуть через высокую ограду. Гаврила слабо помогал Алешиным усилиям, но мелькнувший меж деревьев свет совершенно парализовал его волю, и он смирился с неизбежностью:

– Все… Конец… Не уйти. Бросьте меня. Хоть сами-то спасетесь!

– Ты бредишь, Гаврила? Нам-то от кого спасаться? – закричал Саша, остервенело дергая камердинера, пытаясь протащить его сквозь узкие зазоры решетки.

– Сашка, он же не может расплющиться! – пробовал угомонить друга Никита.

– Тогда вплавь! – И Алеша решительно толкнул податливую фигуру в воду.

Раздался легкий всплеск…

– Я плавать не умею, – только и успел крикнуть Гаврила и покорно пошел ко дну, но рука Алексея ухватила его за воротник, подняла над водой облепленную тиной голову. Несколько сильных гребков, и они благополучно вылезли на берег по другую сторону злополучной решетки.

Друзья подхватили безжизненное тело алхимика и бегом бросились к стоящей на верхней дороге коляске.

Когда коляска отъехала настолько, что не стало слышно криков погони, Гаврила очнулся, брезгливо снял со лба липкие водоросли.

– Вина бы, господа, – пробормотал он зябким голосом.

– Пожалуйста. – Саша услужливо вложил в онемевшую от холода руку бутылку токайского.

Гаврила сделал большой глоток и протянул бутылку Алексею.

– Такого помощника, как Алешенька, мне никогда не найти, – сказал он грустно.

Сидящий на козлах Никита оглянулся, блеснул в улыбке зубами.

– Я выучусь, Гаврила. Не робей! Мы едем в Сорбонну!

– Прямо сейчас? Куда ж я в мокром-то? И компоненты надо уложить. У них там в Париже ни пустырей, ни болот.

– Не волнуйся, еще успеешь обсохнуть, – успокоил камердинера Никита. – Батюшка назначен во Францию посланником. Нас он берет с собой, а выезд не раньше чем через неделю.

– А там, смотришь, и я к вам наведаюсь, – рассмеялся Саша.

– Кхе… О, Париж! О, Сорбонна! – Гаврила приосанился и неожиданно тонким и скрипучим фальцетом запел: «Гаудеамус игиртут, ювенэс дум сумус…»[36]36
   Слова из старинной студенческой песни «Gaudeamus».


[Закрыть]

– Гаврила, ты пьян! Ради всего святого – не надо латыни!

– Пусть поет. – Никита щелкнул кнутом. – На этот раз латынь вполне к месту. Будем веселиться, пока мы молоды… Вперед, гардемарины!

Эпилог

Новый 1744 год друзья наши встретили врозь.

Алексей Корсак – в Петербурге, в Морской академии. Начальство оного заведения учинило ему дотошный экзамен, нашло его знания весьма удовлетворительными и зачислило на последний курс.

Софья по приглашению князя Черкасского приехала в Петербург и, проведя месяц в его доме, совершила вещь невозможную – помирила Аглаю Назаровну с мужем. Новые отношения супругов не изменили распорядка их дня, однако дворня стихийно стерла невидимую черту, делящую усадьбу на два клана. Меньше стало крику и ору, а в тронной зале в поисках справедливости теперь присутствуют как «белые», так и «синие». Впрочем, чистый цвет редко теперь у них встретишь, смотришь, панталоны белые, а камзол синий или наоборот, однако все это мелочи…

По отбытии из дома Черкасских Софья поселилась под Петербургом на дарованной ей мызе. Вера Константиновна оставила до срока Перовское и стала жить вместе со своей будущей невесткой. Как ни старался князь, ему не удалось вернуть завещанное монастырю богатство Зотовых, но тетушка Пелагея Дмитриевна после продолжительной беседы с Черкасским устыдилась и в его присутствии начертала завещание, где отписала все племяннице. Событие это было вполне своевременно, потому что важная помещица хоть и лежала в шелках и бархате с французским романом в изголовье, была очень плоха – водянка раздула живот и ноги.

Софья стала богатой наследницей, но это мало ее занимает. Другими заботами заполнен день – сидеть подле маменьки Веры Константиновны у окошка, читать и всматриваться прилежно в летний туман и зимнюю вьюгу – не зачернеет ли карета, везущая Алешеньку на вакацию – хоть на неделю, хоть на денечек! И как бы ни была счастлива последующая жизнь Софьи, удел ее – ждать.

Саша Белов встретил новый год в карете по дороге домой, если быть точным – в Польше. Прибытие его в Париж, а тем более отъезд требуют, по нашему мнению, куда более пространного рассказа, но бумаги в России работают до сих пор мало и плохого качества, а посему автор, уступая настоянию трезво мыслящих людей, довольствуется одним абзацем.

Дипломатическое дело, порученное Саше Бестужевым, носило чисто курьерский характер и было выполнено с честью. Месяц его жизни в Париже пролетел как миг и кончился ночным тайным отъездом в карете, данной князем Оленевым. Таинственность эта была вызвана не только зашифрованной почтой к вице-канцлеру, которую Саша вез на груди, но и присутствием в той же карете счастливой и перепуганной Анастасии Ягужинской. Саша выкрал ее почти из-под венца, и немалую помощь в этом оказали ему Никита и верный Гаврила.

Де Брильи долго не мог выяснить, кто совершил сей дерзкий поступок, а когда узнал наконец, то поклялся лишить жизни этого щенка, этого негодяя Александра Белова, но пока не видно, чтобы жизнь предоставила кавалеру эту возможность. Венчание Саши и Анастасии прошло незаметно, ни двор, ни «Ведомости» не уделили их свадьбе должного внимания.

Никита и Гаврила в канун Нового года вступили на землю Геттингенского университета. Их вояж в Саксонию предворил некий разговор, случившийся в Париже.

– Батюшка, я хочу сказать вам, что не только желание быть рядом с вами привело меня во Францию. Я хочу учиться.

– Вот как? Чему?

– Всему! – беспечно отозвался Никита. – В навигацкую школу я не вернусь и хотел бы поступить в Сорбонну.

– В Сорбонну? – Князь с величайшим удивлением посмотрел на сына. – Ты хочешь заняться богословием? Неплохая карьера для князя Оленева – стать капуцином!

– Но я вовсе не хочу заниматься богословием. – Никита был смущен. – Я думал, что Сорбонна и университет – это одно и то же. Гаврила уверял…

– Гаврила… – Князь рассмеялся. – Десять лет назад Гаврила чуть было не поехал со мной в Париж и после этого уверен, что знает французов. Сорбонна в силу старых традиций руководит университетом, но учит только схоластике и теологии. Да и весь университет здесь проникнут средневековыми традициями. Медикам там читают римскую хирургию. Мало того что хирургия эта безнадежно устарела, так еще лекции читаются по-латыни.

– Я знаю латынь, – быстро сказал Никита.

– И я… – прошептал подслушивающий под дверью Гаврила.

– Латынь – это неплохо, но просвещенному человеку в восемнадцатом веке надо еще знать английский и немецкий. И не римская хирургия нужна, а механика, история, архитектура и география! Может, определить тебя в Коллеж де Франс? – сказал князь задумчиво. – Его посещал великий Рабле…

Здесь Гаврила не выдержал, вломился в комнату, повалился князю в ноги. В его слезливой и бессвязной речи, произнесенной, как думал Гаврила, на латыни, только одно слово было понятно – Геттинген. Князь высказал одобрение поездке в Германию. Годы учения были весьма интересными и уже потому счастливыми для Никиты, а тем более для Гаврилы. Он не только преуспел в химии, медицине и парфюмерии, но и сколотил изрядный капитал.

Однако вернемся в Петербург 1743 года. Шетарди приехал в ноябре и был принят милостиво государыней Елизаветой и всем двором. Но Дальон страшно негодовал из-за появления на политической арене своего соперника. Первый же их разговор начался с брани, а кончился пощечиной, которой «бесхарактерный» посол наградил посла подлинного. Тот не остался в долгу и проткнул Шетарди ладонь. Маркиз потом долго похвалялся перевязанной рукой, объясняя всем и каждому, что повредил ее в боях за русское дело. Под флагом все тех же «русских интересов» он возобновил вкупе с Лестоком лютую борьбу с Бестужевым.

Шетарди работал не покладая рук, подкупал лиц духовных и светских, сколотил французскую партию, всюду совал свой нос, стелился перед государыней, играя почтение, восторг, обожание… Однако миссия его протекала очень негладко, и он каждую неделю писал шифрованные депеши в Париж.

Шетарди писал, а Бестужев перехватывал письма, ключ давно был у него в руках. Академик Гольбах каждую неделю приносил вице-канцлеру расшифрованные депеши, Яковлев делал нужные выписки, а Бестужев складывал их стопочкой и ждал своего часа.

И час настал. Связан он был с интригой, возникшей с недавним приездом двух цербстских принцесс: четырнадцатилетней Софьи Фредерики Августы (будущей Екатерины II) и ее матушки, интриганки великой, а попросту говоря, шпионки прусского короля. «Цербстская матушка» сразу стала врагом вице-канцлера, а потом своим неумным и вызывающим поведением восстановила против себя государыню.

В разгар дворцовых склок Бестужев и подал Елизавете экстракты из Шетардиевых депеш, в коих особенно выделил места, касающиеся Елизаветы лично: ленива-де, беспечна, к делам имеет отвращение, пять раз в неделю платья меняет, а Бестужева потому близ себя держит, что боится, как бы дельный министр, назначенный вместо него, не помешал бы ее распущенности.

Елизавета пришла в великий гнев. Шетарди был выслан из России в двадцать четыре часа. Он пробовал защищаться, но ему предоставили его собственные письма. Франция не простила Шетарди вторичного поражения, король удалил его от дел и сослал в Лимозин.

Кажется, эта история должна была послужить Лестоку хорошим уроком, но он не внял голосу свыше. Привычка к интриге и неуемная ненависть к Бестужеву, которая тем ярче разгоралась, чем неуязвимее был вице-канцлер, привели к тому, что четыре года спустя, а именно в 1748 году, Лесток был арестован, судим и сослан в Устюг.

Бестужев стал великим канцлером и, не имея соперников, шестнадцать лет правил Россией сообразно своим способностям и понятиям долга, пока не уподобился судьбе своих предшественников – отставки от дел и ссылке.

Лядащева я, каюсь, потеряла из виду. Одно точно – он женился и уехал в Москву, а вот бросил ли он службу окончательно или вернулся к ней, озверев от семейной жизни, этого я с уверенностью сказать не могу. Бывший сослуживец Лядащева некий N рассказывал, что, встретив Василия Федоровича на Тверской и задав ему радостный вопрос: «Ну как живешь?», получил крайне невразумительный ответ: «Вас ист дас? Кислый квас…» И еще Лядащев поинтересовался, не слыхать ли чего в Петербурге про Сашку Белова. Потом вспомнили они былое, и Лядащев ушел с грустью в глазах, бросив на прощанье: «Такая жизнь, брат… На одном гвозде всего не повесишь».

В год падения Лестока умер в Сибири Степан Лопухин, супруга же его Наталья и сын Иван – незадачливые виновники раздутого до невероятных размеров «лопухинского дела», прожили в ссылке долгие годы, в немоте и лишениях и были возвращены в Петербург Петром III.

Анна Гавриловна Бестужева не дождалась освобождения. Все годы ссылки она прожила в Якутске, имела собственный дом и друзей, с которыми хоть и с трудом, но могла разговаривать. Много лет спустя писатель А. А. Бестужев, более известный под псевдонимом Марлинский, был сослан по делу декабристов в Якутск. Он разыскал там могилу своей родственницы и с грустью написал об этом родне, хранящей в памяти своей образ прабабки как скорбный и достойный самого глубокого уважения.

И еще несколько слов… Когда иду я по весеннему Ленинграду[37]37
   В 1991 году городу было возвращено историческое название Санкт-Петербург.


[Закрыть], вдыхая запах травы и распустившихся тополей, когда смотрю в воду каналов на гофрированные отражения шпилей и куполов, вижу сбегающую в воду решетку и ялики у Летнего сада, меня зримо и явственно обступает XVIII век.

Какие они были – Елизавета, Лесток, Шетарди, Бестужев?.. Можно по крохам собрать материал, есть архив, письма, дипломатические депеши, можно сходить в Эрмитаж и свериться с портретами Кваренги. Каждое время дает свою оценку тем далеким событиям и людям, игравшим немаловажную роль в русской истории.

Но они все умерли, умерли очень давно, и даже теней их я не могу различить в сегодняшнем городе. Но остановись в тени старого собора Симеона и Анны. Не слушай звон трамвая, забудь про асфальт под ногами и провода над головой, сосредоточься…

И вот он выходит из-за угла, придерживая треуголку от ветра, и останавливается недалеко от меня под деревьями. Мундир поручика Преображенского полка ладно сидит на фигуре, движения его уверенны, взгляд заносчив.

Птицы завозились в листве. Я поднимаю голову, и Саша Белов смотрит туда же – скворцы, как звонко они судачат! Мне приятно думать, что я так хорошо знаю этого молодого человека, знаю, зачем он пришел сюда и кого ждет.

– Сэры! Ну сколько можно торчать столбом в этом месте? Я думал, вы никогда не придете. Заблудились, что ли?

Да, это они: Алеша Корсак – мечтательный путешественник, и Никита Оленев – умница и поэт. Они обнимаются, хохочут радостно и уходят по улице Белинского. Но не навсегда…

Они вечны, дорогие моему сердцу герои, потому что они – сама молодость, потому что звучит еще их призыв: «Жизнь – Родине, честь – никому!»