Текст книги "Кража по высшему разряду"

РУССКИЙ НЕМЕЦ

Предки Карла Ивановича Шмидта были русскими немцами, так сказать, первого призыва – прибыли покорять Россию еще при матушке Екатерине. Это был «немецкий» век на Руси (в отличие от следующего, «французского»), и европейские иммигранты – с их чуждой верой и обычаями, однако говорившие на языке, понятном в то время всем образованным людям, – ощущали себя в северной христианской стране, которой правила их неистовая землячка, вполне вольготно. За два века они изрядно обрусели, и все же внутренняя собранность и аккуратность сохранялись в крови всех последующих поколений в довольно высокой концентрации. К несчастью, новый самодержец России, родившийся полтора столетия спустя на Кавказе, как раз больше всего на свете зова крови и боялся. Даже сильнее классовой солидарности и дружбы юных лет. По его родной Грузии, да и по семьям его родственников тридцатые годы прошлись, как известно, не меньше, чем по другим землям и людям. Никто в СССР особенно не удивился, когда в самые первые месяцы войны из больших городов Центральной России и из Поволжья стали высылать в далекий Казахстан и Сибирь людей с русскими именами и немецкими фамилиями. Ученые, преподаватели, музыканты ехали из Москвы и Ленинграда в глушь, в никуда, возможно, на скорую погибель. Дьявольская логика «дядюшки Джо» была предельно простой: немец рвется к Москве, возможно, там его с нетерпением ждут тайные союзники. Кто? Ну конечно, такие же немцы. Значит, надо сделать так, чтобы никто из них не остался в столице. Вообще. А заодно и в Ленинграде, и в Центральной России.

Карла Ивановича Шмидта, ученого с мировым именем, впрочем, трогать не стали. Правда, на фронт, куда он стремился всем сердцем, отправлять тоже не хотели. «Вы нужны здесь», – каждый раз говорили ему в военкомате, куда профессор с немецкой пунктуальностью наведывался раз в неделю. Впрочем, его сорокалетний возраст и небогатырский вид служили хорошим поводом для отказа. «Не мешайте работать, гражданин Шмидт, у нас и без вас проблем хватает!» – сурово глянул на него, окончательно потеряв терпение, военком.

– Я уже достаточно пожил на свете, успел сделать кое-что в науке. Вряд ли достигну большего. Да и дети наши выросли. К счастью, у них хватило ума взять твою, русскую фамилию. Лучше погибнуть в бою, чем в казахских степях, – мрачно говорил профессор вечером жене, и Марта Петровна молча вздыхала в ответ. У них в семье были не приняты долгие беседы. Зачем? Спорить с супругом было бесполезно, а понимать друг друга они давно научились без слов.

Однако профессор привык всегда добиваться поставленной цели. И в науке, и в жизни. Вот и на этот раз, когда враг был уже на подступах к Ленинграду, высохший, почерневший от переутомления военком махнул рукой и велел гражданину Шмидту через два дня явиться на сборный пункт. Так немолодой профессор наконец попал туда, куда стремился всей душой, – на фронт.

Если бы он ведал, через какие круги ада вскоре придется пройти, какие повороты и ловушки готовит ему судьба, то немедленно выкинул бы из головы любые мысли о фронте. Оставался бы в своем институте, ходил бы до последнего дня на службу, как все эти годы. Работал бы – несмотря ни на что, а потом тихо угас бы в блокаду, как сотни других таких же профессоров, не уехавших в эвакуацию. Как его верная спутница жизни Марта Петровна. Или уехал бы вместе с женой и с детьми в эвакуацию, и тогда его жизнь пошла бы по-другому. Но профессору Шмидту был уготован судьбой иной жребий. Точнее – иной крест.

Карл Иванович поцеловал крошечную Изольду, попросил у Ольги за все прощение, простился с Артемием Саввичем, попутно напомнив ему о данном обещании, а через день, наутро, уже был на сборном пункте.

Когда колонна ополченцев уходила на фронт по затемненному Ленинграду, прохожие провожали их молча, почти без слез. Все слезы были выплаканы вслед первым призывникам – молодым, красивым, беспечным. А эти – что ж, они пожили свое, старикам негоже отсиживаться, когда дети воюют.

Их взвод попал в окружение через месяц после прибытия рядового Шмидта в расположение части. Большинство бойцов полегло сразу же, коммунистов и евреев расстреляли на месте, а Карла Ивановича, когда он в ответ на окрик по-немецки автоматически отозвался на том же языке, вдруг отбросили в сторону, а потом повели на допрос в один из немногих уцелевших домов.

– Немец? – спросил офицер, когда переводчик прочитал в документах пленного на кириллице: «Карл Иванович Шмидт».

– Да, – ответил Карл Иванович с ненавистью, проклиная судьбу за то, что рожден немцем, и свою дурацкую немецкую привычку всегда говорить правду.

– Род занятий?

– Ученый-исследователь.

– Я, кажется, слышал эту фамилию до войны, – вдруг сказал переводчик. – В начале тридцатых я переводил доклады на научных симпозиумах. – И переспросил пленного по-немецки: – Вы профессор?

– Да, физиолог, – ответил рядовой Шмидт. И по спокойному, полному ненависти взгляду немолодого, измученного войной солдата переводчик и офицер поняли: он не лжет.

– Бывали на научных конференциях в Германии?

– Разумеется. Но какое сейчас все это имеет значение?

– Для вас все сейчас имеет значение.

Его обыскали. Среди бумаг у пленного нашли фотографию какой-то старинной картины и копию бумаги с печатью Русского музея, подтверждавшую ее подлинность и то, что картина подарена какой-то Изольде Гурко.

– Что это? – спросил офицер с легкой усмешкой.

– Портрет моей прабабушки, графини Шаховской-Шмидт, – с достоинством ответил пленный.

Офицер, урожденный барон фон Майнц, неожиданно взглянул на пленного с сочувствием, пожал плечами и вернул Шмидту совершенно бесполезные в военное время бумажки.

«Он даже не понимает, что сейчас все это – никому не нужный мусор», – с легким сочувствием подумал офицер и протянул пленному дольку шоколада.

Карла Ивановича отвезли в Западную Европу, где поместили в один из лагерей для военнопленных, но не в тот барак, у которого каждый день расстреливали русских и поляков, а в другой, с облегченным режимом – там содержали австрийцев, французов, итальянцев – словом, тех, кто еще мог бы пригодиться режиму Гитлера.

Отступая, фашисты забрали с собой лишь обитателей этого барака. Остальных расстреляли.

В Германии Карла Ивановича направили в лабораторию. Она располагалась на фабрике, выпускавшей лекарства. Пленный профессор работал честно – просто потому, что не умел по-другому, и одновременно жадно ловил любые обрывки немецких разговоров о наступлении Красной армии. Очень хотелось увидеть своих – советских солдат и офицеров, услышать русскую речь. А главное, узнать, снята ли наконец блокада Ленинграда, о которой он впервые услышал на фронте, живы ли его близкие.

Но по мере того как свои приближались, им овладевало смутное беспокойство. Ясно, что пребывание в плену и тем более непыльная работа у немцев не пройдет для бывшего советского солдата даром. О том, что в сталинских лагерях порядки не легче, чем у фашистов, Карл Иванович слышал на родине не раз. Если живы Марта Петровна и дети, то муж и отец, пропавший без вести, для семьи все же лучше, чем враг народа. «Пусть я останусь в их памяти если и не героем, то хотя бы не предателем», – думал он, сидя в бомбоубежище, куда приходилось спускаться все чаще. Берлин уже вовсю бомбила советская авиация, бои шли на окраине города. Их фабрика несколько дней не работала. В городе была паника. Немцы попрятались. Русские праздновали Победу, повсюду палили из винтовок. А Карл Иванович все раздумывал, надо ли идти к своим – сдаваться. И принял решение.

В один из майских дней, воспользовавшись всеобщей неразберихой, он перешел в западный сектор, находившийся под контролем американцев. В то время многие немцы потеряли во время бомбежек и дома, и документы, поэтому временное удостоверение личности он себе выправил легко. Но русских в городе было слишком много. Надо было исчезнуть из Берлина. Он и исчез, уехал подальше от столицы, на Запад, в маленький городок под Кельном, где стал жить незаметно и тихо, как обычный немецкий обыватель. Словом, началась его третья жизнь, так не похожая на две предыдущие: в довоенном Ленинграде и в немецком плену.

Мужчин в городке после войны осталось совсем мало, и на Карла Ивановича теперь откровенно заглядывались симпатичные офицерские вдовушки. Свободный мужчина, к тому же не калека – о, их осталось в городке не так много! Вскоре он женился на темненькой Урзуле Хоффнер, слегка напоминавшей Марту Петровну. О себе он ей почти не рассказывал, да жена и не спрашивала. Карл Иванович придумал легенду, будто остался в Германии еще до войны, чтобы избежать сталинских лагерей. Однако, мол, все эти годы отсидел в немецком лагере как дезертир, потому и остался жив. Урзула и сама не жаловала войну, отнявшую у нее мужа, поэтому Карла ни за что не осуждала. Наоборот, боялась сглазить свое нежданное позднее женское счастье.

Муж Урзулы погиб в Крыму, и у нее остался маленький домик с палисадником. А еще – крошечная мастерская по мелкому ремонту обуви. Карл Иванович научился прибивать набойки, помогал жене вести дела в мастерской, работал в садике. Словом, многие фрау в их городке стали завидовать «фрау набойщице», хотя она и осталась на всем свете с мужем вдвоем: сын Урзулы погиб под бомбежкой, а заводить общих детей было уже поздновато.

Третья жизнь Карла Шмидта оказалась неожиданно длинной. Он на такой срок у Бога, как говорится, никогда и не подписывался. В юности Карлу казалось, что шестьдесят – это глубокая старость. Еще перед войной он считал себя довольно пожилым человеком, переступившим порог сорокалетия. Выработал степенную профессорскую походку, завел бородку и очки. Стеснялся, что у него так поздно родилась младшая дочь – Изольда. Шутил в то время по поводу своих «старческих недугов» – больной печени и остеохондроза. Однако размеренная послевоенная жизнь, работа в саду, питание, улучшавшееся с каждым годом, поправили его здоровье. Он словно законсервировался. Глядя на себя в зеркало, профессор Шмидт с изумлением узнавал в себе все того же, довоенного, с бородкой – только совсем седого мужчину. В общем, Карлу Ивановичу удалось дожить до восьмидесятых годов прошлого века и уйти в мир иной в возрасте далеко за восемьдесят, пережив жену и многих ровесников в своем городке.

Он, конечно, понимал, что узнавать что-либо о той, первой его жизни было небезопасно – прежде всего для тех, кто был ему когда-то дорог. Но постепенно, шаг за шагом, особенно с началом перестройки, Карл Иванович осмелел. Внутри у него словно щелкнул таймер: пора! Сейчас или никогда. Уже по телевизору велись разговоры о том, что Берлинская стена скоро будет сломана. Затем ввели облегченный режим поездок к родственникам в ГДР и от восточногерманских родичей на Запад. Вскоре в Германию зачастил Михаил Горбачев. Потом и вправду Стена пала, и вслед за всеобщей эйфорией на немцев – как западных, так и восточных – свалилось множество неведомых им прежде проблем. И тогда герр Шмидт начал осторожно, через третьи руки, через «знакомых его знакомых», приезжавших в Кельн и Мюнхен на научные конференции из России, наводить справки о двух своих семьях, оставшихся в Ленинграде.

Ему рассказали, что Марта Петровна умерла от истощения, не пережив блокаду. Сын скончался от дифтерии сразу после войны, а старшая дочь осталась на Украине, куда была эвакуирована с институтом, и следы ее затерялись. Зато Изольда до сих пор живет в Петербурге, успешно работает, родила двух дочерей, его внучек: одна уже совсем взрослая, а вторая пока школьница.

Получив такую информацию, свалившуюся на него внезапно, как когда-то страстная любовь к Ольге, Карл Иванович два дня не выходил из дома. Соседи, обеспокоившись, даже вызвали ему доктора. Но к счастью, оказалось, что он для своего возраста вполне здоров, просто взял у жизни тайм-аут для размышлений.

Через два дня господин Шмидт сошел с крыльца с папкой под мышкой. И направился прямиком в гости к своим давним приятелям – супругам Мюнхам.

Рюдигер и Бербела Мюнхи жили неподалеку и были, пожалуй, единственным в городке семейством, с которым он мог общаться так же душевно и часто, как когда-то с друзьями в России. Только они одни во всей Германии знали его историю – без купюр и оговорок – и потрясение хранили эту тайну много лет. Карл чувствовал: они никогда не сообщат о странном соседе и его истории в полицию, как принято делать в Германии. Они дорожат общением с ним. Еще бы: ничего даже отдаленно похожего на историю жизни «их дорогого Карла» Мюнхи не читали даже в романах.

– Карл, здравствуй! Мы рады тебе, – преувеличенно радостно приветствовала его Бербела, стараясь скрыть недоумение. В тот день Карл пришел без звонка и не ко времени, что в Германии совершенно немыслимо.

Рюдигер, подняв голову от компьютера, уставился на него так, словно это Санта-Клаус по ошибке летом залез в их камин.

Карл Иванович молча положил на стол в гостиной тонкую папку.

– Я уже старый человек… – приступил он сразу к делу, не обращая внимания на вежливые протесты друзей.

– Подожди, Карл, я принесу вина. Или чаю, как в России, – остановила его Бербела с улыбкой. – Похоже, наш разговор будет не коротким.

– Так вот, я уже очень стар, – продолжал он с того места, на котором его прервали, когда Бербела расставила в гостиной чашки и корзиночки с печеньем и орешками. – И должен наконец привести в порядок свои дела…

– Но ведь ты говорил, что уладил все вопросы с завещанием, – осторожно перебила его Бербела. – Ты ведь хочешь все оставить племяннику Урзулы Хоффнер, который помогает тебе в мастерской?

– Хочу. Но это только полдела, – вздохнул Карл Иванович. – Есть еще один момент. Только, ради бога, прошу, Бербела, больше не перебивай, чтобы я не потерял нить.

И он кратко рассказал изумленным Мюнхам историю появления Изольды на свет. А еще сообщил о картине, которую когда-то собирался подарить младшей дочери на совершеннолетие, а именно – в 53-м году, после войны.

– В этой папке фотография картины и копия документа, удостоверяющего право Изольды Гурко владеть ею, – сказал господин Шмидт. – Надеюсь, это когда-нибудь поможет дочери заполучить принадлежащий ей по праву холст восемнадцатого века и решить все ее материальные проблемы. За жизнь в Советском Союзе у нее наверняка их накопилось немало. И может быть, дочь простит меня, ее грешного отца, и когда-нибудь расскажет обо мне своим девочкам. Да, там, в папке, лежат мои фотографии. Чтобы внучки узнали и помнили дедушку, которого никогда не видели. Расскажите, если когда-нибудь их увидите, о том, что их отец и дед не трус и не предатель. Просто жизнь иногда бывает сложнее наших представлений о добре и зле.

– Но, Карл, – подал голос Рюдигер, – почему ты думаешь, что твоя картина цела? Столько лет прошло, были война, блокада, раздел и объединение Германии, развал Советского Союза… Целая эпоха миновала. Началась новая эра. Изменились границы государств, карта мира стала иной, многие страны вообще исчезли с лица земли… А тут какой-то холст…

– Знаешь, Рюди, – пожал плечами Шмидт, – чтобы мне до войны кто-то сказал, что я, известный советский профессор, буду каждый день ожидать расстрела в лагере у фашистов, потом попрошусь на жительство «в логово врага» и, наконец, научусь чинить ботинки бюргерам в маленьком городке на западе Германии, я бы тоже решил, что этот предсказатель сумасшедший. Но как видишь, все случилось именно так. Ни убавить, ни прибавить. Друзья мои, в прошлой жизни я постоянно ставил эксперименты над животными. Вместе с великим Иваном Павловым. И теперь кто-то там наверху – Бог ли, Судьба ли, не знаю, – в отместку ставит эксперимент надо мной. Так что если окажется, что моя картина уцелела в блокадном Ленинграде, я не удивлюсь. Впрочем, я это уже не узнаю. Финал сей пьесы придется досматривать вам, мои молодые друзья. Прошу об одном: если сможете, обязательно разыщите Изольду. Я узнал, что она занимается академической наукой, как я когда-то, и поэтому у нее есть редкая в Советском Союзе возможность ездить по свету, выступать на конференциях и симпозиумах. Вот увидите, она приедет к вам в Германию! Ведь у нее в сердце тоже наверняка сидит занозой память об отце. Передайте Изольде Гурко, пожалуйста, эти бумаги, расскажите про моего друга Артемия Саввича и про наш с ним уговор. В порядочность Артемия я верю. Если он жив – отдаст картину. Если нет… Тогда Изольда предъявит свои права его потомкам. Даже если картину продали, она когда-нибудь обязательно найдется. Почему-то я в этом уверен. Ну а сейчас я очень устал и должен идти.

Через месяц Карл Шмидт скончался от легочной тромбоэмболии прямо на крыльце своего дома.

ОТЕЛЛО НА ПЕНСИИ

– Инка, вот ты где! – Пожилая дама ворвалась в обувную мастерскую, на ходу расстегивая пальтишко и тяжело дыша. – Нельзя так волновать старушку. С утра тебя ищу. Вот была Инна Морозова в Питере – и р-раз: нету, пропала! Меня чуть инфаркт не хватил.

– Я же вам эсэмэску скинула, – запротестовала Инна.

– Извини, до сих пор не научилась читать эти дурацкие электронные послания. Боже, как я ненавижу двадцать первый век! Он для меня как чужая квартира… В прошлом столетии было гораздо уютнее. А теперь! Все якобы на связи, ходят с мобильниками, шлют телефонограммы, а их телефоны вечно «вне зоны действия». Одиночество с телефоном чувствуется еще острее. Потому что окружающих не замечаешь, а тот, кого ждешь, не звонит. Ты куда сегодня пропала, негодная девчонка?

– Забирала у Ромки фотографии. Фотографии вашей картины, между прочим, – сказала Инна, скромно умолчав о том, что сопутствовало этому официальному мероприятию.

Изольда устало опустилась на стул и потребовала:

– Покажи!

Инна передала ей мутноватые карточки, сделанные Ромкиным мобильником.

Голос Изольды дрогнул:

– Это он! «Портрет графини»! Инна, поднимайся, пойдем. Мне надо слишком многое тебе рассказать.

– Простите, на одном каблуке я далеко не допрыгаю.

Изольда только теперь заметила ногу Инны без сапога, сиротливо мерзнувшую на картонке. Изольда с изумлением осмотрелась:

– А здесь неплохо. Чисто и аккуратно, как в немецкой обувной мастерской. В мастерской Карла Шмидта. И цены, смотрю, в Питере уже почти европейские. Да, ты, Инна, еще не знаешь.

Мой отец после войны работал обувным мастером.

– Профессор Шмидт? Чинил обувь? – опешила Инна.

– Ну, в жизни и не такое бывает, – пожала плечами Изольда. – Считай, ему еще повезло. Сто раз мог погибнуть. А он – выжил. Ради меня. Чтобы я когда-нибудь узнала о «Графине» и о его любви ко мне. И теперь мой долг – вернуть картину, которую он когда-то так мечтал подарить мне.

– Вернуть? – удивилась Инна. – Но это же невозможно. Картина теперь собственность другого человека.

– Ворованная собственность, – отчеканила Изольда ледяным тоном. – Как и многое другое, что насобирал Покровский. И я смогу это доказать. У меня есть все документы на «Графиню», все права… А о твоем Покровском такое в городе рассказывают… Думаю, рано или поздно все откроется, и тогда твоей старой даме поневоле придется расстаться со своими «дворянскими» ценностями.

– Боюсь, все эти легенды и домыслы недоказуемы, – засомневалась Инна.

– Ты знаешь, в Германии я постепенно пришла к вере. К нашей, православной. Теперь я знаю точно: Он управит как надо. А картина… В Библии сказано, что тайное всегда становится явным. Что ж, у нас еще есть время. Подождем.

Когда-то я прочла одну экстравагантную теорию, которая меня потрясла. Представляешь, над Петербургом висят не только вечные туман и сырость, но и держится особый энергетический купол, сотканный из надежд, помыслов, нравственных поисков и переживаний миллионов людей. Этот купол над городом постепенно образовался за все триста лет существования Санкт-Петербурга. Что вполне объяснимо: слишком много напряженной мыслительной и творческой энергии было сконцентрировано здесь. А какие выдающиеся люди жили в Питере! Я верю в то, что все наши любови, страхи, переживания никуда не исчезают, напротив, влияют на жизнь новых поколений, на судьбы потомков. Вот и судьба одной картины не может не привести в движение другие, скрытые пока от наших глаз механизмы, как многие шестерни приводят в движение огромный, слегка заржавевший механизм старых курантов.

Ты на меня так странно смотришь… Инка, наверное, думаешь, что я сошла с ума и болтаю глупости… – наконец спохватилась Изольда и виновато уставилась на родственницу.

Инна пожала плечами и на всякий случай оглянулась. Кроме мастера, сосредоточенно приколачивавшего ее каблук, в мастерской сидели на высоких табуретках двое. Парень, по виду студент, и молодая женщина. Похоже, беседа двух немолодых дам их совершенно не тревожила. Парень слушал музыку в наушниках, а дама читала любовный роман.

Изольда, не обращая на них никакого внимания, продолжала сбивчивым шепотом:

– После войны, когда мирная жизнь стала потихоньку налаживаться, меня разыскал друг отца – Артемий Саввич. Мне как раз стукнуло восемнадцать. Ну, мама, конечно, захотела отпраздновать такое важное событие, хотя угощать гостей в те годы было нечем. И все-таки мы приготовили винегрет, она достала где-то бутыль медицинского спирта. Неожиданно в тот день в гости пришел друг отца Артемий Саввич. Он принес шикарный подарок – альбом репродукций Русского музея. Мы с мамой, разумеется, пригласили его к столу…

Телефон в сумочке у Изольды грянул «Вальс цветов» – все того же бессмертного выпускника петербуржского училища правоведения, гениального Петруши. Это про однокашников Чайковского когда-то в Питере распевали песенку-дразнилку: «Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил». Соучеников будущего великого композитора обидно прозывали «чижиками». Кто знал, что их товарищ когда-нибудь станет одним из самых знаменитых русских людей в мире?

Изольда взглянула на номер в мобильнике, и недавнее оживление на ее лице сменилось сарказмом.

– О, да это Марк! Соскучился, наверное. Давно не виделись, – не без ехидства пояснила она.

– Изольда! – Трубка заорала так, что даже Инна на отдалении вздрогнула. – Куда же ты, дорогая женушка, подевалась? Дома тебя нет, у соседей тоже, даже твоя лучшая подруга, эта предательница Кирка, не знает, где ты. Даже твои дочери не знают!

– А что, собственно, случилось? – искренне удивилась Изольда. – К чему такая забота о ближнем? И зачем тебе я? Ты что же, Марик, хочешь дать мне денег? Пригласить в ресторан? Сводить в казино?

– Пускай твой дачный крот, твой престарелый физкультурник Василий Петрович, тебя угощает, – буркнул Марк и добавил: – Своими прошлогодними домашними заготовками. Ты ведь любишь его противные тушеные кабачки? А варенье из тыквы? Или какой-нибудь другой дешевый силос? Вот уж кто настоящий жмот – так это твой Васька. Таких скупердяев еще поискать! Смотри не отравись его ботвой! Леченье в России сейчас – дорогое удовольствие. Или ты, как всегда, сама его кормишь? Ведешь здесь светскую жизнь – как будто ты в Кельне? Жалеешь бедного пенсионера и угощаешь мороженым в кафе? Признавайся, этот халявщик сейчас рядом с тобой?

– Не лезь в мою личную жизнь! – возмутилась Изольда. Она так сжала трубку, что костяшки пальцев побелели. – Если тебя это и вправду интересует, рядом со мной сидит Инка, и мы ждем, пока здесь починят ее каблук. Короче, мы в обувной мастерской.

– Дай ей трубку, – потребовал Марк. Похоже, он никак не мог поверить в отсутствие рядом с Изольдой Василия Петровича.

Изольда пожала плечами и передала Инне трубку.

– Он там? – грозно спросил Марк. Казалось, даже ее телефон заискрил от ревности.

– Нет, мы вдвоем, – кротко и коротко ответила Инна, на всякий случай не уточняя, кто этот загадочный «он». И так ясно.

– Передай моей все еще супруге, что звонила наша дочь из Парижа. Бедная Светка! Девочка волнуется, второй день не может разыскать мать. Неплохо бы Изольде иногда появляться дома, если она все еще мнит себя замужем. Дочки наивно верят, что у матери нормальная семья. Понимание этого, кстати, важно в любом возрасте. Ладно, что это я воздух напрасно сотрясаю. Пускай Изольда хоть внучкам позвонит. Анечке в Париж и Веронике в Юту. Или их мать все деньги уже успела просадить на Ваську? Скажи Изольде, что она ветреная бабушка! Кокетка! Нет, скажи, что она… леди Макбет! Гертруда! Надеюсь, хоть меня не отравит…

– Обязательно передам, – вежливо пообещала Инна. – Хотя при чем тут Гертруда, вы-то, дядя Марк, пока живы? И у вас не сын, а дочь…

Но Марк уже отключился.

– Отелло на пенсии! – проворчала Изольда. – Теперь-то ты, Инка, меня понимаешь? Ну как можно жить с таким типом? Меня осуждает, а сам всю жизнь имеет любовниц. Сейчас у него подружка лет на двадцать моложе. А Василий Петрович… Я познакомлю тебя с ним. Ангел, сущий ангел! Надежный, добрый, внимательный. И не мелочный. Предлагал мне пару лет назад руку и сердце вместе с самым дорогим – свою дачу хотел на меня оформить. Жаль, что жизнь нас развела. В Германию на ПМЖ его не пустят, да он и не захочет. Василий, в отличие от Марка, человек верный. Влюблен, как юноша, в Питер и обожает свои шесть соток под Гатчиной. А еще готов бесконечно обустраивать свой деревенский дом, где живет круглый год, и сельскую школу, в которой работает учителем физкультуры. Да что их сравнивать! Василий – настоящий мужчина, волевой и цельный. Не то что этот вечно ноющий интеллигент.

У Изольды снова зазвонил телефон.

– Да что это такое! Спасу нет от этого проклятого телефона! И от звонков бывшего мужа! – вспылила она.

Изольда раздраженно выхватила мобильник, собираясь отключить его, но взглянула на номер и просияла.

– Анечка, как я рада тебя слышать! Ну, как ты там, мой золотой, мой самостоятельный ребенок? – сказала она совсем другим голосом.

– Бабушка! – Даже Инна расслышала на расстоянии звонкий детский голосок. – А где ты сейчас, в Германии?

– В Санкт-Петербурге, мадемуазель Анна! – Изольда заворковала тем особенным сладким голосом, каким все бабушки на свете говорят с внуками. – Анечка, расскажи, что было сегодня в школе? А что ты, детка, получила вчера по французской грамматике? Говоришь, очень трудная? Русский язык не легче! Учи, Нюра, русский с мамой, не ленись, а то мы с тобой играть не сможем. И хороводы водить. Я-то по-французски ни бум-бум.

– А что такое «ни бум-бум»? – уточнила Анечка.

– Ну, ни словечка…

– Я тебя научу французским песенкам.

– А я тебя – русским. Помнишь, мы с тобой в каникулы хороводную песню учили?

– Сиди-сиди, Яша, под орьеховым кустом, – запела девочка. – Грызи, грызи, Яша, фисташки кальеные.

– Орешки, – автоматически поправила Изольда.

– А где дедушка? – неожиданно спросила внучка. – Он будет приехать к нам на Рождество? Я уже написала про него в школьном сочинении.

– Ну, конечно, – пообещала Изольда.

– Дедушка сказал маме, что всегда ищет бабушку. Почему ты прячешься?

– Знаешь, ему нравится играть в прятки, как и тебе. Он такой забавник! И так любит говорить по телефону! Скоро ты его увидишь, детка. Дедушка обожает путешествия.

– Как Христофор Колумб?

– Как Робинзон Крузо!

Изольда отключила телефон и достала из портмоне маленькую фотографию. На Инну уставилось доброе, слегка простоватое лицо немолодого мужчины. На голове у него красовалась дачная панамка в горошек, очевидно прикрывавшая обширную лысину.

– Не скучай, Васенька, завтра увидимся, милый, – пообещала Изольда и, к изумлению Инны, смачно чмокнула кусочек бумаги.