Текст книги "Теория ритма"

– Евдокия Ивановна, что же мне делать? Я не хочу превращаться в невротика, в истеричку, в раздавленное насекомое, мне ещё дочку поднимать, я ничего не хочу, я просто хочу спокойно жить, чтобы меня никто не оскорблял, это же простое человеческое желание – жить без оскорблений!

Почему она опять молчит. Я ясно вижу, что она знает, что мне сказать, на этот раз она не выпала из реальности, не углубилась в размышления, она знает, но смотрит в стол и длит паузу. У меня нет выхода?! Мне не вырваться?!

– Машенька, я вас очень полюбила, и именно моя любовь к вам не даёт мне вас программировать. Простите мне тавтологию, но самостоятельным можно стать только самостоятельно. Стратегия борьбы раба против властелина – убежать, убить, в свою очередь покорить и сделать рабом или стать равным по положению. Вам нужно определить, какая стратегия ваша.

– Убежать.

– Я согласна с вами. Это наименее затратная стратегия и оптимальная именно для вас.

***

– Недостойный супруг мой, (тут считаю непременным напомнить Вам, что такового статуса вы лишитесь в ближайшем будущем, а именно 18 мая сего года, ибо все нормы законодательства мною соблюдены), вы лицемерны, равнодушны, эгоистичны и трусливы. Трусость Вашу вижу в несамостоятельности, в нежелании взять на себя ответственность за произошедшее, конкретно за свою измену, но и не только; в нежелании взять на себя ответственность за то, чтобы сделать собственную жизнь яркой, наполненной, привести её в соответствие с собственными желаниями. Я понимаю, Вам удобно. Но мне не удобно, я не считаю правильным и целесообразным тратить свою жизнь на обслуживание взрослого, дееспособного человека, у которого из всех человеческих качеств осталось лишь желание порабощать; ваши же сексуальные предпочтения надо бы записать на видео и продемонстрировать специалистам в клинике сексуальных извращений, чтобы подверглись вы лечению электрическими токами и лечебным голоданием. Ваш сын когда-то задумывался о поступлении на медицинский факультет, я думаю, подобная видеозапись заинтересовала бы его с точки зрения нефункционального употребления органов человеческого тела. Мне мерзки Ваши попытки спрятаться за убогий, весьма ограниченный набор слов, за рамки которого вы не знаете, как выбраться. Мне мерзок ваш внутренний мир и образ жизни, вы неразвитый, тупой глотатель самых примитивных телепрограмм, вы паразитирующий глист на моем трудолюбии, чувстве долга и ответственности. Считаю уместным напомнить, что в ближайшем будущем произойдёт раздел имущества, в частности данной квартиры, и мне кажется, это чересчур легкомысленно с Вашей стороны не озаботится поиском жилплощади. Как Вы знаете, со своей стороны, я этот вопрос активно решаю.

Ну, конечно, мат, оскорбления и беспомощность. Я, видите ли, плету невесть что, по мне психушка плачет. Евдокия Ивановна права, речь – настолько яркий показатель истинного отношения человека, если человека сбить с накатанного, автоматического ритма. Работает на сто процентов. Никитин механизм: «ты виновата, ты разрушаешь семью» сломался от неожиданного, невписываемого в его стандартное лекало ритма моего ответа. Начал кричать, появились искренние эмоции: раздражение, гнев, бессилие, ненависть; я записала его ответ на диктофон, надо будет потом сравнить с речью параноика в обострении и с истерикой, но даже на мой, ещё не натренированный слух я гарантирую значительный процент нейротизма и истероидности. Сломался его железобетонный параноидально-маниакальный ритм. Мне удалось вывести его на неконтролируемую истерику. И чем!!! Скоро он сломается.

– Милый сын наш, избалованный, залюбленный, заласканный, ограждённый соломкой и пухом от всех превратностей жизни, видим мы в тебе молодого мужчину, сильного, независимого, самостоятельного, умного, ответственного, с высоким чувством собственного достоинства, именно поэтому не унижаем мы тебя мелочной опекой и навязчивым родительским контролем. Мы искренне верим в тебя, доверяем тебе, и знаем, что, будучи совершеннолетним, здоровым и сильным, умным и образованным, энергичным и предприимчивым, ты, проживая в хорошей благоустроенной квартире, в великолепном развитом городе, в цивилизованной стране, способен обеспечить себя пропитанием. Я верю в тебя, мальчик мой, более того, я надеюсь, что ты дашь мне повод для гордости. Вперёд, тебя ждут великие дела по волнам самостоятельного плавания!

Илюша, похоже, дар речи потерял. Понял ли он меня?

Я делаю то, что нельзя.

Я собираю ладонью мокрую снежную кашу с перил и не успевшие растаять, слипшиеся слепки с ладони кидаю в воду. Иногда они успевают растаять, раскрошиться, падают мне на сапоги. Чёрная вода канала поглощает всё, как бездна: и мои комочки и рыхлые, влажные хлопья, густо сыплющиеся с неба; противоположный берег не видно, темнота сквозь хлопья, которые чем дальше, тем больше теряют белизну, всё сливается, серо, серо. Мои сапоги ненадёжны, скоро промокнут, уже как будто промокают, Я ведь не хотела гулять, хотела пройти до ближайшего недорогого кафе. Недорогого – я теперь должна экономить. Я отвыкла от этого. А была ли у меня когда-нибудь привычка экономить? Да, в студенчестве, а потом? Забыла. Я так многое забыла, а ведь я ещё не старая. Почему я так легко забываю, ведь это моя жизнь, все эти мелочи. Я давно замечала: вот станут девчонки вспоминать: «А помните, как у меня на день рождения, когда мне двадцать исполнялось…», «А помните, как на практике на третьем курсе…» Они столько помнят, а я пыталась вспомнить, а как мой день рождения прошёл, когда мне было двадцать, двадцать пять, следующие – не помню, школьный выпускной – только общую канву, университет, – всё слилось. А теперь бреду по слякоти, зябко, промозгло; весна часто такая гадость, вроде уже и растаяло всё и тепло, и травка пробивается, и человек снимает забрало, и тут его расслабившегося бьёт по лицу снегом с дождём и размачивает его весеннюю обувь и до костей выстуживает ледяным ветром. Не хочется вспоминать даже яркое, светлое, ну, было яркое, светлое, но ведь прошло же, уже в прошлом, а сейчас? Я сейчас хочу. Бреду уже с мокрыми ногами по темени и слякоти, лицо мокрое от растаявших хлопьев, перчатки мокрые, руки мокрые, прохожих почти нет, а те, что есть, засунулись глубоко в капюшоны и шарфы и перебежками мимо, мимо, лиц не видно, нету лиц, люди без лиц, чёрные штрихи в непогоде. Разве моя работа с Евдокией не яркое? Яркое, да, но я так устаю от общения с ней. Пока с ней и первое время, когда выйдешь от неё, на подъёме, кажется, что летаешь, что энергии через край, а потом накрывает бессилие, утомление, столько информации, столько всего надо обдумать. А я хочу бездумного, лёгкого, чтобы не покидало ни днём, ни ночью, я соскучилась по такому периоду в жизни, когда есть просто радость, счастье, ничего не гнетёт. Я ведь была лёгкая, весёлая, куда что делось. Так рутинно, так исподволь, капля камень точит, вот и проточила дырочку, в которую залилась мутная водица вечного Никитиного недовольства и бессмысленности дел и растворила сладость бытия, запасённую в детстве. Зачем я потащилась в ночь шастать по кабакам, я не найду его. А другого мне не надо. И это не любовь, не страсть, не похоть, это поиск соломинки, за которую ухватиться. Я не в койку к нему хочу, я посидеть рядом, почувствовать силу, доброжелательную, щедрую силу, которую он расплёскивает бесцельно, просто потому, что она есть, может, добрый взгляд, ну, это было бы уже сверхвезение. А может, я хочу убедиться, что он существует, что он существует именно такой, каким я его восприняла, соответствующим произведённому впечатлению. Вот тут таится большая опасность. Есть у меня приятное воспоминание, не надо его проверять, огромен шанс, что разрушится. Что он окажется мерзкой харей, грубой, равнодушной и жестокой, не меньшей гадиной, чем Никита. Зачем проверять хорошее? Был подарок судьбы, вот и храни. Но мне этого и надо. Проверить. Убедиться, а потом поверить. Я Фома Неверующий, видение должно подтвердиться, чтобы я уверовала. Уверовала, что не всё подонки, что есть ещё соломинка… Самостоятельным можно стать только самостоятельно. Евдокия права. Какая же убийственная глупость – искать соломинки для поддержки. Пока ищешь поддержки, подпорки, всегда будешь хромать. Почему же нас воспитывают так, чтобы мы искали вторую половину, а не были целыми сами? Здесь одна молодежь, я тут, как воспитатель на дискотеке. Толпа, свободных столиков нет, похоже. Вот куда все попрятались. Надо валить. Но надо же, никто не обращает внимания. В наше время мы бы удивились, стали смотреть как на белую ворону, если бы в нашу компанию затесался старичок за сорок. Неловко бы было. А этим пофиг. Существуют только в своих замкнутых кружках, скользят взглядами по другим, как по интерьеру. Дым коромыслом, гвалт, в общем-то, ровный, изредка перекрываемый повышением тона. Визгливый, демонстративный хохот какого-то пацана привлекает внимание посетителей из других компаний лишь секунд на пять, и все опять отвернулись. Простыну. Надо идти домой, затея со всех сторон – дрянь. Но мне действительно хочется погулять. Вот так, мёрзнуть, мокнуть, мигать от падающего на ресницы снега, ощущать свои заледеневшие кости, лавировать между луж и всё равно промахиваться, оступаться, брести в темноте и воображать себя путником в чужом городе, которому предстоит ещё долгий путь, а перед этим ему надо зайти в таверну, обогреться и найти доброе человеческое слово и дружелюбный взгляд. Доброе человеческое слово и дружелюбный и даже любящий взгляд ты можешь найти у мамы, у Насти, у Евдокии, у Сони, у других подруг, почему же так важно найти незнакомца, но чтобы он оказался хорошим человеком или, по крайней мере, производил впечатление хорошего. Я ищу дружеский взгляд и тёплое слово от незнакомого, зачем, зачем мне незнакомцы? Почему так важно, чтобы незнакомый тебя понял без слов, поддержал, кивнул сочувственно и ободряюще? Но ведь ищешь не незнакомца, незнакомцы – вот они, заговори первая доброжелательно, и тебе ответят наверняка также, ты ведь ищешь конкретно этого мужика, Игорь, Игорь, чем ты меня зацепил? Почему мне нужен костыль по жизни, почему я не могу одна? Ни помощи от тебя, ни денег, ни секса больше, наверное, зачем ты мне нужен, зачем я ищу приключений на шею, шастая по сомнительным заведениям? Здесь страшно, пусто, выбирай любой столик, но за другими сидят мрачные личности, все мужики, все по одному, и парочка уже сопроводила меня тяжёлыми, заинтересованными взглядами. Бежать. Но я уже заказываю коньяк. Глаза в стол, не поднимать, отворачиваться, не дать перехватить взгляд. Чувствую, как от страха лицо моё сводит судорогой, челюсти съезжают набок, брови срослись, руки на столешнице сжимаются в кулаки, сгорбленно отворачиваюсь от зала, чтобы скрыть неконтролируемую гримасу. Спина, как пружина, кажется, ещё чуть-чуть и покроется дикобразьими колючками. Официантка приносит коньяк, слава богу, ещё одна женщина в помещении. Я заказываю ещё. В мозгу колотится: бежать-бежать-бежать. Официантка приносит коньяк, и в её глазах я читаю удивление, смешанное с тревогой, приглушённое профессиональным нейтралитетом. У меня паника, или зал действительно звенит угрозой? Двое одновременно расплачиваются и выходят. Они будут ждать меня у дверей? Что делать, где безопасней, здесь или на улице? «Мы закрываемся». Надо уходить. Придётся выходить с тремя мужиками. На выдохе, задержав дыхание, с ледяным позвоночником выхожу, бросается в глаза вывеска буквально в следующем доме, музыка, огни, там люди, там ещё работают. Резко рву в сторону спасительной двери, смертоносные зубы тьмы и пьяной злобы, алкающей сокрушить кулаком чью-нибудь (в данном случае мою) беспомощную плоть, смыкаются за спиной. Здесь весело и пьяно, здесь моё появление было замечено, особенно одним уже едва сохраняющим вертикаль мужичком за ближайшим столиком. Он обрадованно замахал мне рукой приглашающим жестом, как будто только меня и ждал в этом пристанище нищих и бродяг. Выбора не было, все столики заняты, барная стойка тоже, пришлось к нему. Но мне не было страшно. Он с возмущением оттолкнул другие тянущиеся ко мне руки и усадил на свободное место, отгородив от назойливо желающих общения своим шатким телом. Я не знаю, почему он мне так обрадовался. «Небось, своего ищешь?» – расплывшись в улыбке, хитро изрёк он. Его пальцы мельтешили, как будто он пытался продублировать сказанное на языке немых; рот и глаза, казалось, хотят собраться в центре и прилипнуть к носу, а он неимоверными усилиями разгонял их обратно на свои места, пытаясь расправить лицо. Удивительно, но здесь были официанты. «Я угощаю!» – мой кавалер сделал широкий жест и начал падать, официант, молоденький мальчик с нежным, измотанным лицом, наверняка студент, подрабатывающий по ночам, чтобы учиться на дневном, невозмутимо перегородил своим телом траекторию падения и прислонил моего кавалера к спинке скамьи. «За встречу!» – весомо уронил визави. Я хлебнула водки. А дальше меня подхватила волна. Может, дошёл коньяк, может, водка на парах коньяка сразу поднялась к коре головного мозга, минуя всё то, что ей полагалась пройти, не важно, уши заложило, как ватой, кабак раскачивался, как палуба, я попала в кино, с собой в главной роли. Странным, гулким голосом, как через длинную трубу, мой собеседник рассказывал мне перипетии своей жизни: «Она думала, что меня поймала, а я вот он! Нет меня, не ухватишь, не найдёшь! Я своему начальству так сказал: «Она позвонит, меня нет! Уехал на объект, занят, нет меня». И попробуй сдай. Начальству что, им я нужен или жена моя? Я тебя спрашиваю? Им моя жена зачем? А я нужен. Я незаменимый. Если они против меня пойдут, заложат меня, я уволюсь. А куда они без меня? То-то. А я всегда работу найду. Руки золотые. – Он ткнул своими руками себе же в глаза, дёрнул головой и обиженно матюгнулся. – Двойню родила. Дома житья нет. Нет житья. А где наша не пропадала? Если дома нет житья, мы… мы найдём, где жить. Она меня уже искала. А тут далеко, сюда не догадается прийти. А ты своего ищешь да? Я вижу! Я всё вижу! Кого ищешь-то, как зовут, может, я знаю?» – «Игорь». – «Игорёха? Ща найдём!» И тут он неожиданно зычным голосом, перекрывающим и блеянье попсы и многоголосый поиск истины, заорал на весь кабак: «Игорёха! Кто видел Игорёху? Жена пришла!» Я так испугалась, что сейчас, раздвинув спины, из толпы в самом деле выйдет Игорь, что даже на мгновение протрезвела и отразила направленные на меня одновременно понимающие и сочувственные и хитрые, возмущенные моим вторжением в убежище взгляды. Но на этом моё сознание дало сбой. Я фиксировала отрывки реальности через промежутки полного беспамятства. Игоря усиленно искали и даже, вроде бы, нашли двоих. Потом помню себя уже на улице, вызывающей такси, окружённой доброхотами, наперебой дающими бесценные советы. Хихикая про себя и гордясь своим хитроумием, я поехала к маме, а не домой, чтобы не дать Никите возможность снять меня в таком состоянии и предъявить в суде.

– Презренный червь, отныне да не назову тебя мужем своим, ибо таковым не считаю, ибо нарушил ты клятвы, данные мне при бракосочетании, и лично лицезрела я твои тошнотворные, поганые бесчинства с распутной девкой на брачном ложе нашем, и сии действа отвратили меня от тебя на веки вечные. Ибо не мужем и не человеком предстал ты передо мной, а скотом в своём скотском обличии, а я жена человеческая и со скотом совокупляться мне мерзотно и грех. И не токмо совокупляться, а и лицезреть скота в скотстве его, и обонять скотские его миазмы, и касаться того, чего касались мерзостные длани, ибо мерзостно и проклято всё, к чему бы ни прикоснулся он. И дом наш, чистый и священный семейный очаг ты превратил в вертеп и в хлев, где испражняются и блюют нелюди сатанинские. И поругание твоё падёт на тебя самого, ибо чиста я перед Богом и людьми, ибо была женой непорочной и чистой, и свято блюдущей верность и праведность, и глаза долу опускающей, дабы не оскоромиться на соблазнах мира сего. Ты же чудище огло и стозёво, святотатствовал в доме своём и своим блудом опоганил святое ложе, и да будешь проклят, да низринутся на тебя громы Господни, и будешь ты повержен в геенну огненную, да покроется твой уд язвами смердящими яко иже вавилонские блудницы твоя. И да будешь ты один одинёшенек до скончания века твоего, ибо сын твой скоро поймёт, где агнцы, где волки, и отречётся от тебя по грехам твоим. И проживёшь ты, как пёс смердящий в тлене и запустении, ибо отшатнутся от тебя мать твоя и отец твой и несть у тебя ни жены, ни чада, ни внука, ни друга, ни души во всём белом свете. А я пойду дорогой светлого пламени, и ангел огненный воспарит за моими плечами и отвратит меня от нечистот и зловония, тобой источаемых, во веки вечные. Аминь.

Я никогда таким Никиту не видела. Такое лицо! То, что он не понял, не связал слов, ясно, но мой текст подействовал как заклинание и содрал с него притворство, лицемерие, ложь, равнодушие, желание выгоды, осталось бессилие в чистом виде. Впервые в жизни последнее слово оказалось за мной. Он только плюнул и хлопнул дверью. Он поспешил скрыться. Но главное не это. Я научилась импровизировать в том ключе, который сознательно себе выбираю! Это потрясающе! Я на это способна! Стоит только погрузиться в определённую стилистику, читать, слушать, и проникаешься этим ритмом, и впитываешь лексику, она больше не чужда, и интонацию, мне даже кажется, что интонационный рисунок важнее, и владеешь, владеешь… я даже не знаю, как это обозначить? Пространством? Людьми? Но в первую очередь собой. Подавая себя так, как желаешь, достигаешь своей цели. Удивительное ощущение. Катарсис? Тот самый религиозный экстаз, который подчиняет себе паству?

Соня, наконец-то. Всё. Я пуста. Меня трясёт всю внутри. Надо выпить. Как же хочется забыться, отдохнуть, а сейчас, похоже, начнётся самое трудное. Придётся всё-таки нанимать адвоката. Сейчас Никита совсем озвереет, а у меня нет сил, чтобы контролировать каждый его наезд. Теоретическая часть кончилась, настала практическая. Как я рада, что Надя мне вовремя посоветовала перевести все деньги на маму. И я честно могла сказать, глядя в глаза судье, что никаких сбережений у меня нет. Соврать бы так убедительно я не смогла. Никита потрепыхался, конечно, но по факту: за ремонт платила я, за наши поездки львиную долю платила я, – всё, нет денег, растратила. Тут и обрадуешься, что Иваныч премию в конверте платил. Да и Никита не больно трепыхался, боялся, что я раздела его накоплений потребую, у него тоже вклад имеется, и он не знает, у кого больше денег, у него или у меня, кто выгадает при делёжке. А с квартирой теперь будет геморрой. Никита упрётся точно, он и себе хуже сделает, лишь бы мне хуже сделать. Странно, я с Никитой двадцать лет прожила, и каких – наизнанку выворачивалась, чтобы все его условия соблюсти, чтобы угодить ему, значит, дорожила, значит, была к нему привязана, а как мгновенно всё рухнуло, как будто и не было ничего. Никакой привязанности, никакой нежности, никаких сожалений, только бы побыстрей квартиру продать, разъехаться и не видеть его совсем. Мне квартиру жальче. Почему так, Соня, а? Двадцать лет моей жизни! Моя молодость! И ничего. Ничего, чтобы хотелось сохранить. Я имею в виду отношения с Никитой, дети, друзья, работа – другое дело. Хотя работа тоже, да что я тебе говорю, ты сама знаешь. По большому счёту я двадцать лет занималась бессмыслицей, крючкотворством, ни уму, ни сердцу, но тут хотя бы сначала были эмоции положительные, ты помнишь, какая я была энтузиастка. Да и в семье тоже энтузиастка – у меня будет лучше всех! По первому классу! А что вспомнить? Как шторы новые подшивала? Хотя, я вот вспоминаю, как Илюше костюмы сама в садик шила, а потом Насте, губы сами растягиваются до ушей. Никите тоже всегда в порядке одежду содержала, пуговку пришить, вещи в химчистку отдать, погладить вовремя, но он принимал всё как должное, что-то говорил только, когда был недоволен. А я всё равно старалась. Меня на двадцать лет хватило, Соня! Если бы не эта девка, я бы всю жизнь на это потратила, Соня! С ужасом думаю об этом. Так что, может, это Судьба моя в образе этой шлюхи мне на дом явилась. Поняла, что иначе я всю жизнь в прислугах проживу. Учить надо жёстко. Подлей ещё, пожалуйста. Я завтра никуда не пойду, Евдокия всё понимает, отпустила меня.

Хуже всего с Илюшей. У меня сердце разрывается. Оно у меня чуть не остановилось, пропустило удар или даже два, когда я ответила на вопрос судьи: «Да». Мне кажется, я завтра встану с седыми прядями. Но мальчик должен повзрослеть. Да, жёстко. Но я же знаю, что, если он разругается с отцом или отец его выгонит, а с него станется, теперь я знаю, что он на всё способен и своего сына выгнать, если он окажется без крова над головой, конечно, я приму его, и будем жить вместе, у меня. Конечно, ему может помешать гордость. Помириться с матерью после всего, что он наговорил. Надо, чтобы прошло время, все остынут, а потом я обязательно поговорю с Илюшей. Я найду способ, найду слова. Можно написать. Он будет перечитывать, перечитывать, и проникнется тем, что я ему скажу. Но я не могу просто так проглотить всё, что наговорил мне Илюша. Я двадцать лет терпела, к чему это привело? Вырос мальчик, такой же эгоист, как отец. Сейчас он, конечно, под абсолютным влиянием отца, но я-то знаю, что Никита его просто использует в борьбе со мной, как средство, а вот когда начнётся повседневная жизнь с папенькой, вот тогда посмотрим. А Илюша этого не понимает, у него солидарность с отцом, они мужчины, они всегда правы! Ну что ж, пусть привыкает к ответственности за свои слова и поступки. Оскорбил мать, расхлёбывай. Думай. Должно пройти время. Но боже мой, как же ещё долго! Ещё пик не пройден. Пока будем продавать квартиру, уламывать Никиту, потом разъезжаться, всё это время Илюша будет против меня. И лишь потом, далеко потом, когда потрясения сгладятся, начнётся новая рутинная жизнь, лишь тогда мы все начнём успокаиваться и обдумывать произошедшее. Как же ещё долго! Неужели я потеряю сына навсегда?! Он навсегда от меня отвернётся? Столько в него вложено, столько сердца, столько души, столько жизни, но ведь молодые не ценят этого, не понимают. Иногда и взрослые не понимают, особенно мужики. Неужели Никита не чувствовал, сколько я ему даю? Как я вокруг него верчусь, как вся моя жизнь на нём сосредоточена, почему он этого не ценил? Почему ему было на меня так наплевать?! Нет, Соня, я буду пить. И ты налей себе хотя бы символически.

***

Евдокия, конечно, понимает моё состояние, но ничем не акцентирует: такие же интонации, такое же жужжание каталки, снова рассказ о внучке и о варенье, которое та принесла, сегодня мы будем пить чай из зелёных чашек, они стоят не на виду, убраны в буфет, (сколько у неё сервизов?); я же молчалива, надо взять себя в руки, мои краткие бурканья звучат почти как невежливость. А я не могу, у меня нет сил. Зачем ей понадобилось разбирать тот угол, когда мы уже почти разобрали полку напротив окна? Придётся новые списки заводить, новые коробки начинать. Нет, упёрлась. Не спорить же с ней, хозяин – барин. Ну ладно. Вчера увезли готовые коробки, место освободилось. Но она непоколебима, работаем, сортируем, заносим в списки, она опять читает стихи. Сегодня Ходасевич. Подчёркнуто медленно и торжественно. Поневоле остановишься и слушаешь. Не перебивать же. Мне нравится больше Бальмонта и Сологуба. Хитрая она, милая. Это её способ сбить меня с моих мрачных, нервных рельсов. И действует. И она безошибочно выбрала момент для:

Я не знаю худшего мученья —

Как не знать мученья никогда.

Это стихотворение застряло в мозгу. Я ведь жила без мучений очень долго. Да, была рутина, было напряжение, суета, но не мучение. Мучение сейчас. Вчера было и в ближайшее время будет. Видимо, пришла пора и мне его пережить.

– Простите, Евдокия Ивановна, я сегодня немножко не в себе.

– Ничего. Перемелется, мука будет. Даже лучшая стратегия спасения требует преодоления. Вы справитесь.

– Здесь у вас жестяной ларь, это что? Открывать его?

– Несомненно. Самые ценные книги у нас хранятся в железных сундуках, не дай бог, пожар. Нет, не пытайтесь его сдвинуть с места, он пудовый, стенки толстые! Просто откройте крышку. Это заветный ларец моего Коли. Насколько я была влюблена в «Грамматику» Смотрицкого, настолько Коля был зациклен на Загоскине. Его диссертация была посвящена Загоскину. Он изучал его с точки зрения популярности, и само явление «популярность» на примере Загоскина. В те времена литературы, любой, было мало, реклама была в зародыше, Колю интересовало, как, за счёт чего произведения становились популярными, как и чем в начале девятнадцатого века отличалась литература популярная от литературы вечной, вневременной, той, которую мы сейчас называем «классика». Некоторые творения Загоскина имели оглушительный успех, но век спустя сошли с литературной сцены. Почему? И сегодня его практически никто не знает. Он даже не входит в программы филфаков многих вузов, в то время как без Вальтера Скотта, которому он подражал, не обойтись. Коля, конечно же, объяснял закономерности затухания интереса к Загоскину с позиций теории ритма, если ритм понимать как чередование слоговых и логических ударений, интонационных рисунков, нисходящих или восходящих тонов, пауз, повторяемость лексики, образов, долготы или краткости гласных, композиционные повторы, повторение эмоций, контекстов и тем. Очень показательным явилось сопоставление ритмических паттернов Загоскина с прозой Пушкина и того же Вальтера Скотта. Что произошло в массовом сознании, что Загоскина забыли? Похоже, для следующих поколений он оказался слишком гладок и прозрачен. Мозгу не за что было зацепиться.

Но Загоскин на дне. А сверху там Карамзин «История государства Российского», изданная в типографии Греча, все двенадцать томов! Вы бы знали, как Коля за ней гонялся, как ему хотелось иметь это издание! Он изучал этот труд как источник удивительно живучих и даже определяющих русский менталитет мифов, как кладезь, откуда черпали писатели не только сюжеты, но и стилистику.

– Тут ещё «Бедная Лиза».

– О, да! Вы посмотрите, какой это раритет! Уникальное, так называемое «второе издание» 1796 года! Если вы откроете последнюю страницу, вы увидите, что она пронумерована «83». А теперь взгляните на предыдущую, что вы там увидите? 37! Опечатка! Такие опечатки порождают уникальность, они незыблемые, ниспосланные свыше вехи истории. По её состоянию, вы можете судить, как много её читали. Сколько, быть может, было пролито слёз сочувствия. А вы, Машенька, помните своё знакомство с «Бедной Лизой»? Проливали ли вы слёзы сочувствия? Потрясла ли вас эта история? Или это была для вас скука кромешная, и Лиза, по выражению моей правнучки: «дурочка с переулочка и сама виновата»?

Значит, имеется ещё и правнучка. А, впрочем, не удивительно.

«Бедная Лиза»? Не помню никакого особого первого впечатления. Я была хорошая ученица, раз задали, надо читать, скучно тоже, особо, не было. В классе разбирали. Все вместе пожалели Лизу и осудили ее возлюбленного. А в универе приходилось читать километрами. «Бедная Лиза» как-то проскочила на скоростях. «Дурочка с переулочка»… Кое-кто из моих одноклассников, пожалуй, так и относился.

А ведь у меня сейчас настроение «бедная Лиза». Сама себя жалею и такая вся обманутая в ожиданиях, несчастная, обессиленная, впору слезу пустить и топиться бежать. Хорошо, что мне сорок два, голова на месте, опыт жизненный, а если бы Никита так со мной поступил, когда мы жениться собирались? Могла бы? Уж не нарочно ли мне Евдокия её подсунула? Ну, да, это вполне в её духе, это она мне так даёт возможность посмотреть на себя со стороны.

А Оля? Она вся в маму, это я попрыгунья-стрекоза была до свадьбы, до того, как в Никиту влюбилась, и помешалась на том, что мой Никитушка самый ухоженный будет, самый счастливый и довольный в нашем уютном гнёздышке, а Оля сразу такая была. Спокойная, хозяйственная, прямо, родилась женой. У неё это как-то само собой получалось, как у мамы: идеально чисто, пироги напечены, бельё наглажено, посуда блестит. И чего она в этого Диму вцепилась? Неужели не нашлось бы другого парня, который её полюбил бы? Не была она влюблена без памяти, это было понятно, да и сама потом признавала, что просто замуж хотела, а ждать не хотела. Почувствовала, что Димка – тряпка и его можно окрутить. Сначала Ольга его под себя прогнула, потом точно так же та, вторая, его увела, как телка на верёвочке. Говорили ей: «Альфонс, нарцисс, к тому же не любит тебя, намаешься ты с ним», и мама говорила, и папа, и подруги её. Я ещё тогда не понимала ничего, мне он нравился – красавчик! Однажды подслушала, как её подружки его честили, как предупреждали, старались отговорить! А она зубы стиснула и молчит и сделала по-своему. А когда разводилась, мы с ней целую ночь проговорили. Я всё: «Как же так?» А она – что устала жить в равнодушии, что устала на посту стоять и отбивать своего муженька от баб, которые на нём висли, и этим тут же воспользовалась другая и увела, подчинила его себе. Как страшны были Олины пустые, остановившиеся глаза, вялое тело; она лежала, свернувшись калачиком под пледом, и говорила, что бессмысленно вкладывать душу во что бы то ни было, что всё равно будешь сожрана, выплюнута и растоптана. «Воспитывали нас, воспитывали, внушали, что надо быть ответственными, добрыми, трудолюбивыми, честными. Всё чушь. Я не была влюблена в Диму как в книжках пишут, но потом, когда жить начали, я его по-настоящему полюбила, как мужа, как друга, как отца своих детей, как человека, с которым и в горе и в радости… И прощала ему всё, и заботилась. Ты знаешь, какая я хозяйка, мне кажется, я всё делала идеально, я просто не знаю, что у меня было плохо? Денег вечно не хватало, да. Но я его в этом ни разу не упрекнула».

Крушение надежд, верований, иллюзий. Для Оли развод был равнозначен утоплению.

– Человек устроен так, что он видит в этой жизни только то, для чего есть слово. Если словесного определения нет, человеческое сознание не отражает явления. Ну, или словесное описание рождается. Крушение иллюзорной картины мира, созданной словарным пониманием «любви», «честности», «верности», «доброты», «доверия» и прочими абстрактными понятиями и подкреплённой фантазийными примерами, сопровождаемое жёсткой фрустрацией, полной потерей смысла существования, а так же физическим изнеможением будет теперь называться для вас «состояние «Бедная Лиза». А когда враг загнан в рамки своего имени, с ним легче бороться. А не звучит ли для вас «Бедная Лиза» слегка иронично, уничижительно? «Медведь»? Если вы образуете в своём мозгу чёткую связь самоиронии с данным словосочетанием, вам будет ещё легче преодолеть это состояние. Надо перешагнуть в себе «Бедную Лизу» и подняться на новую ступень. Для неё мы с вами ещё поищем название.