Текст книги "Жареный козлёнок бокора Вальдеса"

На стоянке англичан появился маллам Ламин и сказал Платону:

– Отец больного мальчика делает сегодня мешуи1515
  Мешуи – жаренный на вертеле барашек целиком.


[Закрыть]… Он всех угощает и зовёт к своему костру вас, господин, вашего муаллима, а главное, конечно, достопочтенного табиба.

Капитан обречённо, приподняв тёмные брови, посмотрел на мистера Трелони и сказал:

– Остаётесь старшим по лагерю, сэр…

– Ну, конечно, что мне ещё делать, бедной-несчастной прекрасной госпоже, – улыбаясь, ответил мистер Трелони, намекая на их старое приключение, когда он был вынужден переодеться женщиной.

Близкие барханы из золотистых неумолимо становились цвета червонного золота, а потом багровое солнце в западной части неба вдруг вспучилось, стало огромным, и золото барханов окрасилось розовым. Как только солнце стремительно нырнуло в песок, всё вокруг сделалось удивительно бледным и серым.

Невдалеке отзвучал вечерний намаз. Вернулся Платон, и скоро он, капитан и доктор Легг в сопровождении маллама Ламина отправились на мешуи.

****

У костра, в окружении остальных гостей и горящих ламп-светильников сидел гриот и что-то играл негромко на каком-то инструменте, напоминающем пятиструнную лютню.

Это был статный молодой мужчина. Ниспадающие на плечи длинные волнистые волосы обрамляли его бледное лицо чёрным ореолом, орлиный нос и тёмные блестящие глаза говорили о том, что это араб-хасан. Концы его тюрбана, образующие вокруг сильной шеи подобие воротника, мягко ложились ему на грудь. Горько очерченный нежный рот его улыбался каким-то своим затаённым мыслям.

Потом гриот запел. Мужественное, удлинённое лицо его неожиданно стало вдохновенно и красиво, оно словно озарилось особенным, глубоким светом его печальных глаз. Не понимая ни слова, капитан почему-то знал, что это были не обычные песни, что эти песни гриот сочинил сам.

Скоро слуги стали разносить бараньи туши, зажаренные целиком. На этих баранах не было ни грамма жира, своей поджаростью и тонкими ногами они скорее напоминали русских борзых собак. Даже лучшие куски, которые подкладывали муаллиму, табибу и Мугаффалю Абу-л-Фараху, было трудно жевать – это было жёсткое, полупрожаренное мясо.

Потом им подали пальмовую водку. Хозяин сегодняшнего праздника, отец больного мальчика, сначала наполнил на четверть свою чашу, затем перелил содержимое в чашу доктора Легга и, покрутив в ней водку, перелил её в чашу Платона. Пополоскав водкой чашу Платона, хозяин праздника перелил водку в чашу капитана – и так далее по кругу. Из последней чаши он перелил водку опять в свою чашу и только потом наполнил окончательно все остальные чаши. Перед тем как выпить, он плеснул водку на землю, чтобы почтить память предков. Все гости последовали его примеру.

Маллам Ламин быстро объяснил англичанам смысл такого странного полоскания чаш:

– Отец больного мальчика хотел нам показать, что ни в водке, ни в чашах нет яда… И это не пустой обычай… В этих местах отравление ядом самая обычная вещь, которую применяет колдун или заклинатель, чтобы покарать врага…

Немного погодя гриот опять заиграл, а может, это его струны зарыдали и запели, потому что сам гриот, иногда только опуская глаза к своему инструменту, почти не отрываясь, смотрел полуприкрытыми глазами на шатёр с невольницами – как слуга входил и выходил из него, быстро поднимая и опуская полог входа. Платон и капитан заметили это исключительно потому, что сами не спускали глаз с полога в шатёр.

Наконец, гриот послал в пространство последний звук, напряжённо замер на мгновение с закрытыми глазами, словно прислушиваясь к своей боли, к своему внутреннему смятению, и обмяк. Караванщики, явно растроганные, одобрительно заговорили между собой. Гриот поклонился и встал со своего килима. Неожиданно он приблизился к Платону и поклонился ему. Платон тоже встал и поклонился в ответ.

– Меня зовут Яхья ульд Абди, – сказал гриот.

Платон ответил с поклоном:

– Мугаффаль Абу-л-Фарах – моё имя…

Ульд Абди покивал головой, словно соглашаясь со всем сказанным. Платон рукой предложил гриоту подсесть к ним. Гриот согласно кивнул опять и сел на место, которое освободили ему потеснившиеся доктор Легг и капитан.

Какое-то время гриот сидел молча, он только глядел на Платона внимательно и с каким-то участливым сожалением, словно ему предстояло сообщить Платону что-то, о чём тот не знает и никогда не узнает без него. Платон терпеливо ждал, приветливо улыбаясь. Наконец, гриот сказал:

– Твой приёмный отец умер, о, достойнейший… Три года тому назад…

После секундного замешательства Платон смог спросить нарочито удивлённо:

– Отец?.. О ком ты говоришь, достопочтенный Ульд Абди?..

Губы гриота скорбно дрогнули и поплыли в горькой улыбке.

– Я помню тебя, принц Фарах, – сказал он. – Я был совсем маленьким, но я хорошо тебя помню… Потому, что ты был любимцем моего отца, придворного гриота…

Платон какое-то время внимательно смотрел на музыканта.

– Я хорошо помню твоего отца, а тебя – нет, – наконец, сказал Платон.

– О!.. Я был совсем маленьким, – опять повторил Ульд Абди.

– Я хорошо помню твоего отца, – повторил Платон. – Он мог часами петь родословные придворных…

– Он мог несколько суток подряд петь сказания, прерываясь только на сон, – подтвердил гриот, склоняя голову. – Люди многое потеряли, придумав письменность… Письменность лишила нас независимости… Мы многое теперь не помним, мы не знаем свою родословную, своих предков…

Разговорившись, гриот неожиданно замолчал.

– Ты ушёл из дворца? – спросил Платон, явно в растерянности не зная, что сказать.

– О!.. Меня прогнали, – очень многозначительно ответил гриот.

– Кто прогнал? – спросил Платон.

– Ваш названный брат Васим, теперь он повелитель Адрара, – сказал певец.

– За что прогнал? – спросил Платон.

Ульд Абди прикрыл глаза. Рот его улыбался неясной, мерцающей улыбкой. Потом его умные глаза с усмешкой посмотрели на Платона.

– О!.. Он многих прогнал, – тихо сказал гриот. – И многие не знают – за что…

Ульд Абди опустил взгляд. Платон стал переводить капитану слова гриота. Капитан тихо сказал Платону:

– Спроси, о чём его песни… Он потерял близкого человека?..

Платон спросил.

– Да, принц, – тихо ответил Ульд Абди. – Я потерял любимую…

– Мне жаль тебя от всего сердца, поверь, – с чувством воскликнул Платон.

– Я потерял любимую, принц Фарах, – опять повторил гриот. – Но она не умерла… Её похитили из отчего дома… И она находится в караване… Среди невольниц Абу-Накада…

– Среди невольниц? – уже волнуясь, переспросил Платон.

– Да, он везёт её на побережье, чтобы продать в гарем правителя Кайора, – ответил гриот. – И я хочу спасти её… Мою Марьям…

Платон колебался только мгновение.

– Я готов тебе помочь, – сказал он. – Видишь ли, мне кажется, что среди невольниц Абу-Накада есть мальчик, который дорог мне, дорог нам всем… Мы здесь – чтобы освободить его… Мы можем объединить наши силы…

– Я готов принять любую помощь и оказать свою, – сказал гриот, и глаза его в первый раз за всё время разговора заблестели воодушевлением.

****

На дневном привале следующего дня привычную тишину дремлющего каравана нарушили необычные звуки, которые раздавались со стороны стоянки Абу-Накада. Платон и капитан моментально подняли головы и с замиранием сердца прислушались, не веря, не смея верить своим ушам, потому что кто-то весьма неумело, хоть и настойчиво, пытался играть на струнном инструменте явно испанскую мелодию.

– О!.. Кажется, я узнаю этот романсеро! – воскликнул мистер Трелони потрясённо, вскакивая на ноги.

– Да! – с жаром отозвался доктор Легг. – Так может играть только Уилл!..

Джентльменов охватило лихорадочное возбуждение. Они смотрели друг на друга сияющими от радости глазами.

Вечером Ульд Абди рассказал им, что утром к нему подошёл посланец от самого Абу-Накада и попросил на время его лютню, и Ульд Абди, разумеется, с огромной радостью, но внешне очень спокойно, предоставил в распоряжение посланца свой инструмент.

****

– Безусловно, мы должны ему помочь, этому гриоту! – воскликнул доктор Легг и с возмущением спросил у маллама Ламина. – Как можно принуждать женщину к браку, если она этого не хочет?.. Женщину – это несравненное, божественное создание!.. А тем более, ещё и похищать её!..

Доктор был разгневан. Джентльмены сидели у вечернего костра. Луна сияющим блюдцем уже утвердилась над горизонтом, и темнота накрыла пустыню, вызвав к жизни её ночных обитателей. За границей света костра, где-то на его периферии, что-то шуршало, повизгивало и призывно кричало. Впрочем, все эти звуки покрывало близкое ритмичное чавканье верблюдов и дребезжание их колокольцев, ставшее уже привычным.

– Да, уважаемый табиб, женщину нельзя принуждать к браку, – согласился проводник. – В сборнике хадисов-высказываний Пророка Мухаммеда… Мир ему!.. Сообщается, что на вопрос Аиши, супруги Пророка Мухаммеда… Мир ему!.. Требуется ли согласие женщины на брак, он ответил «да»…

– Ну, вот видите? – довольно воскликнул доктор Легг. – Тогда, как же понимать происходящее?..

– Ах, доктор, не будьте таким наивным, – ответил ему мистер Трелони и вдруг добавил. – Но я не так решительно настроен, как наш доктор… Я не знаю, надо ли ввязываться в эту авантюру с гриотом… Мы в чужой стране… И это не наши обычаи, не наша распря…

– Но пока гриот нам только помогает, – заспорил Платон. – Без него мы никогда бы не узнали, где находится Уилл…

– И достаточно воспользоваться этим… Дальнейшее опасно, – парировал мистер Трелони. – Тот, кто спит с собаками, проснётся с блохами…

Он вопросительно посмотрел на капитана – капитан молчал, потирая лоб. Спустя минуту капитан сказал, словно бы нехотя:

– Я тоже не настроен помогать гриоту…

Доктор Легг запальчиво воскликнул:

– Таким образом, получается, что два человека – «за», а два человека – «против»!..

– На моем корабле не голосуют, доктор, – жёстко заметил капитан и, помолчав немного, добавил. – Я буду думать… Посмотрим, что будет дальше…

Опять наступило неловкое молчание. Потом мистер Трелони, явно из деликатности уводя разговор в сторону, спросил у проводника:

– Мастер Ламин, а откуда вы так хорошо знаете английский?..

Проводник опустил чёрные глаза и скромно проговорил:

– Я ещё и французский знаю…

– Да, но откуда? – не отставал сквайр.

– Когда я был молод и силен, меня взяли из родного дома и отвезли в Париж… Против моей воли, – ответил проводник простодушно, но с какой-то словно бы горечью, скрытой, затаённой, до конца не изжитой.

– А потом? – спросил доктор Легг с интересом.

– А потом я смог убедить своего господина, что буду ему больше полезен здесь, на своей родине, – ответил маллам Ламин и лукаво, искоса посмотрел на доктора.

– А потом? – спросил Платон: несмотря на весь драматизм истории проводника, он уже готов был заулыбаться своими полными красивыми губами.

– А потом меня ещё раз отвезли помимо моей воли, но уже в Англию… Я тогда был уже не так молод, но по-прежнему силен, – ответил проводник, и его умные большие глаза со скрытой усмешкой посмотрели на Платона.

– А потом? – спросил капитан, который уже смеялся.

Маллам Ламин поджал свои полные губы, поднял седые брови ко лбу и сказал тихо:

– А потом я сумел убедить своего английского господина, что больше буду полезен ему здесь, на родине…

Тут маллам Ламин тоже рассмеялся – всем телом, всем лицом, сияя насмешливыми глазами. Потом он внезапно оборвал смех, протянул тонкую руку и нежно, кончиками чёрных пальцев оттолкнул от себя жука, вылезшего из песка по случаю вечерней прохлады и забравшегося к нему на килим1616
  Килим – тканый гладкий двусторонний ковёр ручной работы.


[Закрыть]. Жук торопливо засеменил прочь, оставляя на песке своими лапками причудливые узоры.

Маллам Ламин проводил его внимательным, сочувственным взглядом и неожиданно сказал:

– Уже настала ночь, джентльмены, а значит пришла пора рассказывать сказки… У моего народа волоф сказки рассказывают только с наступлением темноты, и тогда, под звёздами, даже самое невероятное кажется возможным… А сказки для нас – это не просто развлечение, это в первую очередь мудрость нашего народа, его юмор, иногда – добродушный, иногда – жестокий… В сенегальских сказках почти всегда главные герои – животные, но они живут человеческой жизнью: возделывают поля, играют свадьбы, продают от голода и отчаяния своих сестёр в рабство… И сегодня я вам расскажу про хитрого ловкача и пройдоху зайца Лёка, проделок которого побаивается даже сам бог джунглей, и жадного, жестокого, свирепого, но тупого Буки-гиену…

Тут маллам Ламин помолчал немного, а потом продолжил:

– У моего народа есть поговорка: «Чтобы утереть верблюду слюни, сначала надо допрыгнуть до его морды»… А всё, что я вам расскажу сейчас, случилось тогда, когда жадный Буки-гиена пошёл на базар продавать украшения своей жены…

Вскоре луна вслед за солнцем ушла на покой, уступая небо бесчисленным звёздам, и яркий Млечный Путь расчертил небосвод надвое. Где-то тявкали, перекликаясь, шакалы. Ветра не было, но пустыня всё равно, потихоньку остыв, стала источать полынные, горькие запахи. Когда сказка маллама Ламина пришла к концу, капитан скомандовал «отбой».

****

На следующий день пути случилось происшествие. Началось всё с того, что небо на севере почернело. Караванщики заволновались.

– Восьмая казнь египетская! – закричал маллам Ламин и стал сажать на землю своего верблюда. – Саранча!.. Саранча!.. Всем ложиться!.. Всем укрыться!..

И он побежал к матросам и абидам Платона, показывая им на небо. Капитан и Платон бросились за проводником. Мистер Трелони огляделся вокруг – все караванщики спешивались и брали в руки свои аббы, шатры и другие куски ткани. Они ложились возле своих верблюдов головой вниз и закрывались тканью, как при песчаной буре.

Ветра не было, и саранча летела медленно и невысоко. Скоро до сквайра донёсся характерный шум, а потом странный, ни с чем несравнимый, треск летящей саранчи заглушил все крики людей и рёв верблюдов. Мистер Трелони посмотрел на доктора Легга, уже уткнувшегося в вонючий бок своего дромедара, и тоже лёг на землю, поджав под себя ноги.

Над землёй закружила серая мгла. Первые насекомые посыпались с жёстким хрустом вниз, – на людей, на верблюдов, – и заползали по ним. Несмолкаемый треск, настойчивая неотступная дробь, шелест бесчисленных крыльев и скрежет множества челюстей заполнили воздух.

Скоро сквайр не выдержал, приоткрыл голову, приподнялся от земли и посмотрел кругом. Тяжёлые тела саранчи посыпались на него со всех сторон, и сначала он отмахивался от них, вертелся, как мог, и изворачивался, но саранча запорошила всё вокруг, и всё вокруг померкло, как в пургу, и стало трудно дышать – саранча лезла под одежду, под тагельмуст, в рукава, норовила забраться в уши, в глаза и в нос. Не помня себя от омерзения, сквайр вскочил и побежал, закрывая себе рот руками, не смея кричать, не смея дышать, а ноги его скользили, разъезжаясь, как по маслу, и под ногами хлюпала, чмокала и чавкала жирная серая копошащаяся масса, потом он упал, споткнувшись обо что-то, вскочил, закрутился на месте и снова упал, сбитый кем-то с ног, и этот кто-то, подмяв его под себя и закрывая собой, навалился ему на спину и голосом капитана приказал лежать… И сквайр затих, он только тихонько мычал – говорить он не мог, словно ошпарив себе кипятком язык и глотку…

Саранча летела до самого вечера. Караванщики встали с земли первыми – ближе к концу нашествия саранчи они стали гоняться за ней и сбивать её на землю своими накидками. Верблюды тоже поднялись: они разбрелись по всей округе и громко, с чувством хрупали саранчой, подбирая её с земли. Саранча, казалось, не обращала на это внимания – она продолжала спариваться, потом стала взлетать, и скоро на земле осталось лишь небольшое количество замешкавшихся насекомых, которые лениво копошились и дёргались, цепляясь лапками за обувь людей.

Капитан слез с мистера Трелони, отпустив его, и тот неуверенно сел на колени – он и капитан оказались с головы до ног вымазанными раздавленными насекомыми. Абиды Платона и маллам Ламин усиленно сбивали оставшуюся саранчу и собирали её в накидки.

– Зачем вы собираете это, сэр? – брезгливо спросил у маллама Ламина доктор Легг.

– Это, уважаемый табиб, называется акриды… И это можно есть… И, как мы знаем, ещё библейские пророки, скитаясь по пустыне, питались акридами, – сказал маллам Ламин, останавливаясь.

– Ну, да, – ответил доктор Легг. – Жили впроголодь, бедные…

– Ну-у, – протянул проводник и хитро заулыбался. – Тогда им, бедным, наверняка приходилось таскать с собой ещё и сковороды с пальмовым маслом, а так же соль и перец… А если у них при этом была с собой ещё и пресная лепёшка изрядной величины… О!.. Потому что жареная на сковороде саранча необыкновенно вкусна, завёрнутая именно в эту самую лепёшку…

Доктор Легг непонимающе смотрел на маллама Ламина.

Смеющийся Платон не выдержал и пояснил:

– Наш многоуважаемый проводник хочет сказать, что жареные акриды для этих мест – довольно обычное и даже излюбленное блюдо…

– Да, – подтвердил проводник, большие глаза которого сияли от сдерживаемого смеха. – Особенно с лепёшкой…

Все засмеялись, кроме сквайра, который словно бы ещё не пришёл в себя. Сквайр пытался хоть как-то отчистить свою одежду – получалось пока скверно, а ещё ему было смутно и не по себе, и мучил стыд за то, что он так испугался сегодня. Между тем караван торопился устроиться на ночлег. Кое-где уже запылали первые небольшие костры – на них жарили саранчу. Англичане есть саранчу, даже жаренную, отказались наотрез, особенно мистер Трелони.

– Нет, – с чувством сказал тот. – Я это есть отказываюсь… Мне до сих пор не по себе…

Маллам Ламин и абиды Платона разожгли свой костёр неподалёку и занялись приготовлением саранчи и выпеканием лепёшек.

Проводник размотал свой тагельмуст, встряхнул его и замотал снова, ведь при приготовлении лепёшки всё должно быть чистым. Он взял большую миску и неторопливо, умелыми сильными пальцами замесил в ней тесто, пресное и несолёное, потом разгрёб костёр и прямо на песок положил толстый слой этого теста. Осторожно засыпав его песком, он сверху песка подгрёб углей, которые не совсем прогорели и ещё давали жар. Ожидая приготовление лепёшки, он улыбался и косился на мистера Трелони, который не спускал с него глаз.

Скоро довольный и сытый проводник вернулся к костру англичан и рассказал им по их просьбе ещё одну сказку, которая начиналась так:

– Даже самый неразумный человек из народа волоф знает: «Лучше встретить крокодила на столе, чем в воде»… И то, о чём я расскажу вам сейчас, никогда бы не произошло, если бы однажды во время голода бегемотица тётушка Бинта не привезла домой из восточных земель на своём отощавшем ослике два мешка серого горного риса…

Уже поздно ночью к их почти погасшему костру пришла стайка лисичек-фенеков. Они были явно сыты после нашествия саранчи – им просто было любопытно. Фенеки встали на границе света от костра. Они сияли на людей глазами, готовые сорваться при малейшей опасности, перебирали мохнатыми лапками и своеобразно переговаривались между собой, чирикая, как птички. Их большие, в разлёт, стоячие уши чутко шевелились, реагируя на окружающие звуки. Хвост у фенеков был пушистый, с чёрной кисточкой на конце.

– Хотят чего-нибудь стянуть, воришки, – добродушно отозвался о них маллам Ламин. – Уж такие маленькие пройдохи… Стоит отвернуться или отойти – тут же воруют еду с килима…

Он повернулся к костру и стал рассказывать:

– А живут они небольшими стайками до десяти зверьков. Фенеки держатся семейными парами вместе много лет, а в одном их логове может селиться несколько семей. Переговариваются они различными звуками – они и лают, и скулят, и ворчат, и тоненько блеют… Питаются мелкими грызунами вроде тушканчиков или хомячков-песчанок, яйцами птиц, корешками, разными насекомыми – саранчой и даже скорпионами, которых выкапывают из песка… Могут долго обходиться без воды… Своими острыми коготками выкапывают себе норы со множеством ходов… Славная зверушка…

Спать в этот день все легли поздно.

****

– Саранча и ливни приходят в одно время, – сказал маллам Ламин на следующее утро. – Хорошо будет, если случится дождь… Наша вода почти протухла… Так мы и до колодца не дотянем… Караванщики уже пьют верблюжью мочу пополам с верблюжьим молоком…

– Я пить мочу отказываюсь! – тут же возмущённо выкрикнул доктор Легг, покрасневший по своему обыкновению. – Даже с молоком!..

– Об этом пока речь не идёт, доктор, – сказал капитан.

– Мне не нравится это «пока», – спокойно заметил мистер Трелони и потёр свой шрам на левой щеке. – Неужели всё так плохо?..

– Этот напиток мавров не так уж и неприятен, – заверил всех маллам Ламин. – Он даже выигрывает по сравнению с протухшей водой… Просто надо привыкнуть…

– Я отказываюсь привыкать! – опять запротестовал доктор. – Категорически…

– Принц, когда мы рассчитываем быть у колодца? – спросил капитан у Платона.

– Через день или два, если нас опять что-нибудь не задержит в пути, – ответил Платон.

Все сегодня проснулись, как всегда рано, с петухами, когда на небе появился «ложный» рассвет в виде вертикальной полосы света, устремлённой вверх по небу, но за которой вновь следует мрак. Платона на костровище уже не было. Он появился, когда по бледному небосклону уже вовсю поднималось солнце, и пустыня снова, окрашиваясь в розовые тона, становилась нереально прекрасной.

Матросы, зябко кутаясь от утренней свежести в аббы, уже развели костёр и готовили чай. Абиды Платона с криками, из-под палки, поднимали с земли верблюдов, чтобы оседлать их – верблюды упрямились и зло огрызались, не желая подниматься. День постепенно разгорался и обещал быть снова жарким.

Скоро караван поднялся, построился, стремясь до полуденной жары пройти, как можно дальше, и верблюды, высоко держа свои губастые надменные головы, уверенно зашаркали по каменистой земле. Из-под их ног, взмахивая хвостами с длинной коричневой кисточкой на конце, врассыпную побежали песчанки. Следы на песке в виде волнообразно изогнутой сглаженной полосы, местами съезжающей в сторону, ясно говорили о тех местах, где ночью на мышей охотились змеи.

Каменистое плато, слегка присыпанное песком, по которому караван двигался сегодня, было на удивление гладким. Верблюды, переваливаясь с боку на бок, мерно шли по нему, качая в сёдлах своих седоков. Жара, несмотря на утро, становилась всё страшнее. Солнце пылало неистово: оно било лучами в белое крошево камня, камень швырял его лучи обратно, и не было конца этой схватке и не было от неё спасения.

Мистер Трелони открыл уже давно закрытые глаза, бросил взгляд на белое плато, пышущее жаром раскалённой сковородки, и облизал сухие губы – впереди него всё мутно дрожало, поблёскивая чем-то и чем-то отсвечивая. Он опять закрыл глаза, словно желая прекратить через них испарение влаги.

Пустыня потому и именуется великой и страшной, вдруг вспомнил он прочитанные где-то строки, что там нет воды, а есть жажда и жалящие змеи, яд которых считается горячим, и скорпионы, яд которых считается холодным… Скоро сквайр перестал вспоминать и думать, он дышал, как в горячке, часто и трудно, и ему казалось, что в воздухе не осталось ни капли воздуха, что вместо воздуха ему в рот вливается раскалённый свинец, густой, тягучий, который тяжело растекаясь по глотке, заполняет его лёгкие, всю его плоть, выламывая по пути иссушенные суставы и корёжа высохшее сердце, потом свинец вытекает обратно, остуженный его телом, а потом – новая порция расплавленного свинца, которую тоже приходится остужать…

К нему на своём верблюде подъехал капитан, глянул вскользь, протянул калебас1717
  Калебас – выдолбленная тыква, употребляемая как сосуд или бутыль.


[Закрыть] с водой и хрипло, через силу, сказал:

– Дышите через нос, Джордж… В пустыне нельзя дышать ртом…

Как он увидел, ведь я был в тагельмусте, подумал сквайр и стал разматывать лицо. Потом он припал к калебасу, сделав глоток. Вернув калебас капитану, сквайр опять посмотрел вдаль: далёкая линия горизонта раскалённой земли вдруг нестерпимо заблистала, как зеркало в лучах солнца, отражая в себе окружающий ландшафт, почву, небо и становясь блистательно синим. Немного погодя сквайр с большим удивлением увидел впереди стаю фламинго. Они неподвижно стояли на длинных и тонких ногах, некоторые притянули одну ногу к себе под перо, другие опустили вниз гибкие шеи, кто-то из птиц был ослепительно белый, а кто-то – ярко-розовый.

– Что это? – вскрикнул сквайр удивлённо, протягивая руку и показывая капитану на фламинго. – Там озеро?

– Нет, – ответил капитан, глянув в ту сторону без всякого интереса. – Это мираж… Маллам Ламин говорил о нём утром, вы пропустили… Этот мираж здесь всегда встречается… На этом самом месте…

Капитан отъехал от мистера Трелони, который, не переставая, вглядывался в постепенно приближающиеся дали и не отрывал от фламинго глаз. Скоро сквайр различил, что птицы стоят уже не на двух, а на четырёх ногах, а потом эти ноги стали длинными, как ноги фантастического чудовища.

Корпус верблюжьего седла то откидывал мистера Трелони назад, то клонил вперёд, но он уже стал привыкать к этому нелёгкому делу – быть кочевником, чувствующим себя на верблюде увереннее, чем на земле. В первые дни пути он ощущал своим телом малейший пригорок, к тому же всё ещё побаливали руки, но со временем ему удалось, наконец, найти устойчивое положение на вечно колыхающемся верблюжьем горбу, а потом все одинаковые дни слились для него в один монолит из убийственного солнечного света и вездесущего песка, и эти одинаковые, почти идентичные дни перемежались только холодом ночей и различными событиями вроде миража или нашествия саранчи.

Сегодня каравану повстречались странные кочевники, которые так же неспешно, на верблюдах, шли навстречу. Подъехав к кочевникам, караван остановился на какое-то время, нужное для того, чтобы расспросить друг друга о здоровье, об ожидаемой погоде, о самочувствии детей и многочисленных братьев, вплоть до троюродных, и обмена новостями, а потом все снова неспешно проследовали каждый в свою сторону. Мистер Трелони внимательно присмотрелся к встреченным мужчинам: они, облачённые в тёмно-синие одежды до пят, гордо несли на головах фиолетово-синие чалмы из тагельмустов.

Вечером у костра маллам Ламин рассказывал джентльменам про встреченных сегодня кочевников:

– «Голубые люди» – один из таинственных народов пустыни… Живут они небольшими кланами по сорок – шестьдесят человек и беспрестанно кочуют среди песков и скал. Эти вечные странники носят, никогда не снимая, тёмно-синюю одежду и покрывала, которыми укутывают не только голову, но и лицо. Когда ткань, окрашенная индиго, линяет, то на коже остаётся голубоватый цвет краски… Кочевники искренне верят, что синяя краска индиго предохраняет кожу от солнца и защищает от заразы… Водой они не моются, а по традиции совершают омовения песком, а он не только не смывает краску с кожи, а ещё больше втирает её туда… Я видел их стариков – у них тёмно-синяя кожа с чернильным отливом…

Этот рассказ был прерван криками соседей: трое взрослых и сильных мужчин пытались подоить верблюдицу, которую стреножили, но которая всё равно упрямилась и строптиво огрызалась.

– Уж какое это норовистое животное – верблюд, – сказал маллам Ламин осуждающе. – Ну, нет у него той привязанности к человеку, как у лошади… А верблюжье молоко у мавров считается лакомством и лекарством от всех болезней… Особенно от простуды, которой здесь подвержены многие…

Он привстал и, чуть смочив тряпицу водой из калебаса, стоявшего для всех невдалеке, положил её себе на грудь в области сердца и опять лёг. Сегодняшний день был исключительно жаркий. Только к ночи, когда подул небольшой ветерок, все с облегчением вздохнули, но ненадолго. Скоро ветер стих.

– Муки жажды – это значительная часть ада… Так говорят арабы, – тихо, едва слышно произнёс проводник.

– Сегодня что-то особенно жарко, – сказал капитан. – Как-то не по-хорошему жарко…

– И воздух такой – как перед грозой, – поддержал его мистер Трелони.

И словно в ответ на эти слова на горизонте вдруг засверкали бесшумные зарницы.

– Это не к добру! – вскрикнул маллам Ламин. – В этих местах гроз никогда не бывает…

Все какое-то время молча, неподвижно смотрели на зарницы, словно странная апатия, какая-то чудовищно ленивая одурь овладела ими. Потом все, кроме вахтенного, легли спать и постарались забыться сном, и до самого утра напряжённый воздух освещался молниями без грома. Но дождь так и не случился.

Утром абиды Платона палками заставили верблюдов подняться, чтобы оседлать их. Потом бурый верблюд мистера Трелони, тоже из-под палки, сел перед ним – сначала поджал передние ноги, затем сложил, как бы переламывая, задние. Сквайр залез на верблюда. Караван тронулся в путь – мысли и чувства всех людей в караване были устремлены к колодцу.

Скоро мистер Трелони стал испытывать упомянутые муки ада. В голове его невыносимо стучало, он закрывал глаза от нестерпимого света, и тут же в его судорожно закрытых глазах чудовищным калейдоскопом ежесекундно начинали меняться цвета, но сочетания их были настолько странные, режущие, дисгармоничные, что напоминали сквайру род пытки, которая овладела им вместе с его ссохшимися губами, лихорадочным дыханием и ускоренным биением вялого сердца. Скоро он стал вспоминать рассказы очевидцев, когда люди от жажды сходили с ума и разгрызали себе на руках вены, чтобы напиться всё равно чего – хоть своей крови, хоть страшного яда, лишь бы чего-нибудь жидкого.

Когда к обеду караван подошёл к колодцу, все увидели, что его охраняют два дюжих молодца, которые к тому же запалили дымный костёр, вызывая подмогу. И подмога не замедлила появиться.

Сначала все увидели пыль, поднимающуюся белёсым столбом к небу. В окрестной тишине нарастал гул копыт, а потом из-за пологого холма в облаке густой пыли появились всадники на верблюдах с копьями в руках. Кавалькада приблизилась и встала теснящейся, шарахающейся, ревущей плотной массой вокруг колодца. Когда пыль осела, караванщики увидели чужих верблюдов, высоко держащих свои головы с презрительными губами, и десятка два невозмутимых всадников, глядящих на них из щелей своих тагельмустов.