Текст книги "Таврический сад"

Барабулька

Моя мама, Нина Залкинд, была красавица. Высокая и тонкая, с темными, слегка вьющимися волосами и зелеными глазами. За ее необычную фигуру ей дали прозвище «глиста на роликах». Такой худенькой она пришла в Первый медицинский в Питере сразу после армии, где служила медсестрой в санитарном поезде, которым руководил мой дед, подполковник медицинской службы Лев Абрамович Залкинд. Дед получил диплом врача в Германии, в Бонне, но из России не уехал, став впоследствии известным врачом-гинекологом.

Мама никогда не рассказывала мне об этих тяжелых годах, ей не хотелось вспоминать пережитое. Это нежелание говорить о трагических вещах наблюдается также у бывших узников концлагерей. Мама была на четыре года старше папы, но из-за войны и службы в армии поступила учиться с ним одновременно.

Училась мама лучше всех в группе и была старостой курса. Родители рассказывали мне о таком эпизоде: в аудиторию привели больного и предложили студентам его обследовать, чтобы определить его врожденные отклонения. Никто ничего не мог найти. Тогда руку подняла моя мама. Она взяла стетоскоп, прослушала больного и сказала:

– У больного сердце справа.

Все ахнули от удивления.

Институт она окончила с отличием, и они оба с папой поступили в аспирантуру.

И тут родилась я. Мама должна была бросить аспирантуру на кафедре анатомии, потому что не могла резать трупы, а потом кормить грудью ребенка.

Так что я испортила мамину карьеру, а то бы она стала профессором раньше папы. Теперь моя дочка говорит:

– Девочки вообще-то умнее мальчиков, но когда появляется ребенок, у них в карьере делается «клик».

Я вынуждена молчать, поскольку чаще всего так и бывает.

Папа продолжал писать диссертацию на кафедре физиологии, а мама работала на скорой помощи, ездила по ночам на вызовы и кормила семью. Помню, как во время наводнения она пришла домой вся мокрая, потому что машина скорой помощи ехала по открытой воде.

Родители, хоть и были коллеги, но люди совершенно разные. Папа был ученым, а мама – врачом от Б-га. Мной она не особенно занималась, работала вечно на полторы ставки, потом руководила большой цитологической лабораторией. Так что растила меня бабушка, а по выходным папа. Но стоило мне заболеть (а болела я простудными заболеваниями и детскими инфекциями очень часто), мама сразу начинала мной интересоваться и активно меня лечить. Много времени моей детской жизни я провела в постели с компрессом на горле и с горчичниками на груди. Самым приятным лечением было намазывание теплой скипидарной мазью. Но все это в целом помогало мало в борьбе с сырым и холодным питерским климатом.

Тогда мама решила взять на работе полугодовой отпуск и вывезти меня на оздоровление к морю. Она написала письмо в курортную поликлинику города Геленджик на Черном море, и ее без проблем приняли на полгода на работу.

Врачи тогда в России так же плохо оплачивались, как и сейчас, но везде требовались.

Геленджик, который теперь приобрел мировую известность благодаря дворцу не то В.В. Путина, не то его друга А.Р. Ротенберга, был тогда невзрачным городишкой, где не было никакой приличной застройки, только пара недействующих церквей, а большая часть пестрого многонационального населения проживала в неказистых собственных домиках с удобствами на дворе, но зато с красивыми южными садами. Фруктовых деревьев, для питерского ребенка прекрасных и сказочных, было много: груши, сливы, абрикосы, грецкие орехи – все это, оказывается, росло на деревьях, а не на полках в «Елисеевском» магазине. Но больше всего мне понравилась шелковица, покрытая синими толстыми гусеницами ягод, которые так и сочились сладким, чуть горьковатым соком. За шелковицей я лазила на старое раскидистое дерево, росшее у нас во дворе, и однажды свалилась с него, довольно сильно расцарапав свою тощую грудь.

Еда там вообще была натуральная и дешевая, первое, что мы с мамой сделали – это купили большую банку черной икры, которую можно было есть ложками или намазывать на страшно вкусный мягкий белый лаваш. Но, так как холодильников тогда в России не было (а в Америке они уже давно были), то икра все же испортилась и полбанки мы выбросили, как ни больно теперь вспоминать.

Три месяца я училась в школе. Никаких национальных проблем в Геленджике не было: здесь мирно уживались русские и украинцы, татары, греки, армяне, и в школе никакого моббинга не было. Поэтому я вполне благополучно закончила учебный год, и наступила полная свобода, которую мама не имела возможности ограничивать, так как в то время работали шесть дней в неделю, и ровно в восемь тридцать утра я оставалась до шести вечера одна. Конечно, я знала, где мама работает, но приходить туда и болтаться у взрослых под ногами без особой необходимости не рекомендовалось.

Поэтому я надевала свое невзрачное ситцевое платьице, брала купальные трусы (о купальниках для десятилетних девочек, без намека на бюст, тогда никто не слышал), полотенце – и отправлялась к морю, в пяти минутах ходьбы от домишка, где мы снимали жалкую полутемную комнатку. До сих пор для меня остается загадкой психология людей того времени: что, вообще не было преступности и мама не боялась, что украдут ее единственного ребенка? Или просто убьют для интереса? Или изнасилуют? Не могу себе представить, как бы я оставляла свою маленькую дочку или десятилетнего внука на целый день одного без присмотра. Наверное, мир так изменился, что мы всего боимся, и неспроста.

Другой опасностью было то, что я могла просто утонуть. Тем более что плавать я не умела. А где мне было учиться? Слишком короткое питерское лето и полное отсутствие бассейнов для детей не давали возможности. А вот в Германии дети такого возраста, которых регулярно водят в бассейн, уже сдают свой маленький экзамен по плаванью, «Морской конек» или что-то в этом роде.

Правда, в Геленджике есть одна особенность – город стоит на берегу бухты с очень большим мелководьем – пока дойдешь до глубокого места, устанешь.

Берег покрыт мелкой галькой, и вода кристально чистая. Там я совершенно одна, без чьей-либо помощи, научилась плавать. Болтаясь в соленой воде, я вдруг почувствовала, что она меня держит, оторвала ноги от дна и поплыла.

Конечно, около берега, но все же. Мама удивилась моим успехам. Иногда она приходила в обеденный перерыв посмотреть, чем я там занимаюсь. А я бродила по берегу, собирала красивые ракушки и радовалась жизни и теплому южному солнцу. Теперь мне дочка объяснила, что ракушки – это часть природной среды и их трогать нельзя, потому что это нарушает экологию. А избыток ультрафиолета вреден и опасен. Но тогда я этого еще не знала, и никто не знал.

Бродила я по берегу в мокрых трусах, которые на мне высыхали, потом я опять лезла в воду – и рано или поздно добром это не должно было кончиться. Я заболела двусторонним воспалением легких.

Мама выписала мне антибиотики, но уйти с работы она не могла, потому что некому было ее заменить. Я лежала в нашей комнатке одна с температурой 39, и мне было очень плохо. Так прошло десять дней, температура не падала, ребенок кашлял, не выздоравливал, и замечательный проект грозил прерваться отправкой в больницу. Мама расстроилась и все-таки взяла больничный. Она сидела рядом со мной и читала мне вслух мои любимые сказки Андерсена. Отправлять меня в больницу, где мне бы начали колоть антибиотики, она боялась, что дальше делать, не знала. Как говорил мой покойный муж Игорь, тоже врач: «Врачи не боги, они те же люди, только больше знают».

Наступил базарный день – воскресенье. Мама пошла на рынок, чтобы купить свежих овощей, деревенского творога и других вкусных вещей для больного ребенка. В это время начался сезон ловли мелкой морской рыбешки, похожей на нашу корюшку, которая называлась барабулька. Дома мама нажарила целую сковороду этой рыбки, и мне вдруг очень понравился ее запах. Мама дала мне целую тарелку рыбы с огромным южным помидором в придачу. Я съела и попросила еще. По-моему, ничего вкуснее этой барабульки я никогда в жизни не ела. Съела целую сковородку рыбы и стала поправляться. К вечеру температура упала, а через пару дней я опять бегала по теплой серо-серебристой гальке и была здорова. Правда, мама строго приказала мне переодеваться после купания в сухое, что я и сейчас делаю. Поскольку, как сказала одна остроумная дама, я – не вешалка для сушки купальников.

Лето закончилось, как заканчивается все хорошее на свете, быстро и внезапно.

Мы вернулись в холодный сентябрьский Питер, я была загорелая и повзрослевшая, мама тоже выглядела получше, хотя для нее это была работа плюс ребенок.

В Питере мы узнали, что как раз в то время, когда я болела пневмонией, моя бабушка Соня, работавшая лаборанткой в детской больнице, всосала случайно на работе желтушную кровь и через три дня умерла от острого гепатита. Ей было всего пятьдесят шесть лет.

Так что все мы ходим по грани, и если бы не барабулька… Спрашивала много раз, где ее можно купить. Никто не знает. Заколдованная рыбка.

Май, 2021

Берлин

Не забывай

В четвертый класс я пошла на Фонарном переулке. Школа стояла на углу Мойки, и мяч с нашей школьной спортплощадки иногда падал в воду. Когда мы выбегали на переменках на улицу, краем глаза видели Исаакиевский собор и площадь с памятником императору Николаю Первому.

Местоположение школы было никак не связано с составом учеников или учителей. Это был обычный район центра Питера, почти все жили в коммуналках и были одинаково бедными. Но социальные различия были очень даже заметны. В то время касты создавались не фирмой, изготовившей одежду, а языком и поведением, количеством прочитанных книг и просмотренных спектаклей. Впрочем, никаких претензий мы друг к другу не имели. Дети дворничихи татарки Фатимы чувствовали себя не менее счастливыми, чем дети инженеров и научных работников. Просто наши орбиты не пересекались. Хотя в восьмом классе, когда девочки уже носили неудобные, жесткие, как панцирь, советские бюстгалтеры и пользовались ватками, завернутыми в бинтик (прокладок в СССР никто не знал), в меня влюбился наш второгодник Боря Михайлов, рослый белобрысый мальчик, явно пролетарского происхождения. Где бы я ни находилась, постоянно чувствовала взгляд его бледно-голубых глаз, полных немого обожания.

Надо заметить, что подростком я была некрасива, и чувствовала это. Лицо у меня было худеньким и длинным, тонкие ноги и бледная кожа дополняли портрет петербургского заморыша. Даже очень густые и длинные волосы не помогали. Коса у меня была такая толстая, что тетки в бане, куда мы раз в неделю ходили с мамой, ахали и смотрели, как мама ее заплетает. Но я была очень спортивная и волевая. Три раза в неделю меня водили на балет в знаменитую студию Молодяшина во Дворце культуры Первой Пятилетки, который недавно снесли в угоду нарядному, оранжевому внутри чуду хай-тека – новому Мариинскому театру. У Молодяшина была железная дисциплина, по два-три часа мы делали большие батманы и плие. Его жена, маленькая сухая старушка, настоящая балерина в прошлом, била нас довольно больно палочкой по ногам, когда мы недостаточно выпрямляли колени или не подбирали попу. Я и по сей день чувствую удары этой острой палочки, когда у меня что-то не выходит. К тому же папа научил меня грести на весельной лодке и правильно плавать.

К учебе я относилась довольно пренебрежительно, хотя в целом справлялась, зато читала запоем. Два предмета всегда вызывали мой интерес, и в них я была одной из лучших – физкультура и литература. Например, я первая из девочек влезла по канату под потолок нашего высокого спортивного зала. Мои сочинения часто читали вслух.

Все эти достижения не оставили бедного Борю Михайлова равнодушным. К тому же, к пятнадцати годам я внезапно поправилась и похорошела. Очевидно, подействовал бабушкин рацион из жареной картошки на сливочном масле, грибного супа и изумительных сырничков с изюмом и ванилью. Больше бабушка, прошедшая блокаду и работавшая всю жизнь старшей медсестрой, ничего готовить не умела. Итак, розовая и плотненькая девушка с длинной косой через плечо – это модная тогда прическа «прощайте, голуби» – уже не походила на тощенькую Норку-Корку, страдающую от насмешек еще и из-за своего имени.

Боря Михайлов учился из рук вон плохо. Может быть, это была не его вина, просто родители, пьющий отец и замученная жизнью мать, совсем им не занимались. Он был самым высоким мальчиком в классе и довольно красивым, с правильным римским носом и большими глазами, но печать происхождения его портила. Непонятно, в чем это выражалось, какой-то неправильный тон речи или движения. Все усилия Советской власти стереть эти различия, многопоколенный тренд людей образованных от «простого народа», не удался тогда. Может быть, теперь, когда электронные игрушки всех уравнивают, это получится. Не знаю.

Боря был влюблен «безмолвно, безнадежно». Он даже не пытался подойти и поговорить со мной, а только издалека следил за мной глазами. И тут вдруг наша классная руководительница, математичка Анна Ивановна, объявила, что мне поручается с ним заниматься и «подтянуть» его хотя бы до какого-то троечного уровня. Возможно, она что-то заметила, потому что Боря, сидевшей на первой парте, куда всегда сажали самых плохих учеников, все время сидел вполоборота и смотрел на меня, а я сидела на последней. Кстати, мне это очень нравилось. Там можно было под партой книжку читать. Я и сейчас, если меня не вынуждают вылезать вперед, стараюсь забиться в дальний угол.

Не могу сказать, что Боря или я этому обрадовались. Любовь на расстоянии – это одно, а вдалбливание алгебры с геометрией – совсем другое. Теперь нам приходилось оставаться после уроков в школе. Он меня к себе не приглашал, да и мне не очень хотелось знакомить его с бабушкой, приводить за мой старинный письменный стол, стоявший в комнате у мамы, где я с удовольствием клала под учебник какую-нибудь интересную книжку и читала вместо делания уроков.

Но теперь в наших отношениях появилась некоторая интимность, усилившая прежде виртуальную связь.

– Ты будешь сегодня со мной заниматься? – спрашивал Боря, и я невольно должна была назначить ему свидание.

Все это привело к тому, что Боря осмелел и уже как бы нацелился на более близкие контакты. Мне это немножко нравилось и немножко раздражало. С одной стороны, все же приятно, что из всех девочек выбрали именно тебя, а не признанную красавицу Таньку Варенникову, похожую на девочку Мальвину из фильма «Буратино», картинно хлопающую голубыми глазками на круглом кукольном лице.

С другой стороны, Борька никак не вписывался в мой образ мысли и жизни, с круглогодичным абонементом в Мариинский театр, посещением филармонии, с папой – доктором наук и экскурсоводческим кружком, который вел наш милейший учитель рисования, одноногий ветеран войны. К тому же, и в нашу школу и ее окрестности стали проникать веяния времени. Кто-то из моих друзей пригласил меня в молодежный клуб на бульваре Профсоюзов. Помню эту серую расклешенную юбочку и туфли с перепонками, и ощущение невиданного счастья, когда я впервые услышала музыку «Битлз». Это, видимо, был альбом «With The Beatles», вышедший в 1963 году с песней «All my Loving», вошедшей в список 500 величайших шедевров всех времен. И сейчас мое сердце замирает, когда я слышу эту мелодию и слова «Close your eyes…». Тогда же длинноволосый юноша в растянутом свитере впервые пригласил меня на танец.

Борька был дворовый парень с Мойки, и ни о чем таком понятия не имел. Может быть, при очень большом желании, можно было его пигмалионить, но в большинстве случаев это безнадежно.

Но роман наш все же потихоньку развивался, подогреваемый Борькиными успехами в учебе, он очень старался.

Тут наступило Восьмое марта, великий праздник всех российских девушек и дам. Учительницы получили поздравления от директора. В классах и на улице пахло свежей мимозой.

Борька пришел в школу с букетиком фиалок и преподнес мне духи «Не забывай», хит того времени. Это было не все: в руке он держал билеты в кино, кажется, это был суперромантический фильм «Человек-амфибия». В кино Борька смущенно и робко пытался взять меня за руку, но я сочла это уже чрезмерным.

На следующий день в классе начался бунт против нашей с Борькой смелости. Все девочки устроили мне обструкцию и перестали со мной разговаривать, а только шипели как змеи. На Борьку смотрели с неприкрытой ненавистью и возмущением.

– Как ты могла с ним пойти в кино! – шипели подружки.

Сейчас это кажется невероятным, но в те времена нам не разрешалось ничего. Нельзя было отрезать челку, и тоненькое бабушкино серебряное колечко на моем пальце послужило поводом для вызова к директору.

Не знаю, чего было больше в этом скандале: зависти, ханжества или все же ощущения, что мы с Борькой – не пара.

Только отношения наши после этого прекратились. Я пошла с моими элитными друзьями после восьмого класса в математическую школу на Театральной площади (тогда все собирались быть инженерами, но только не я, это было просто за компанию).

Борька, кажется, нигде больше не учился, но однажды я его видела, когда приезжала с моим шофером Сашей и московскими заказчиками расселять очередную коммуналку. Борька был коротко подстрижен, с толстой золотой цепью на груди и, вместе с другими, рослыми и похожими товарищами, представлял одну из определенных полукриминальных группировок, которых было в начале девяностых предостаточно. Он обрадовался нашей встрече, я тоже.

Все же лучше, чем спиться и погибнуть под забором. Что дальше с ним произошло, мне неизвестно. Может, в Госдуме заседает или в Финляндию смылся, кажется, он был финн по маме.

29.05.2019

Берлин

Красивое пальто

Когда я была девочка, никакой одежды в Питере купить было невозможно. К тому же все были бедные и старались экономить. Поэтому часто покупали пальто, какие удавалось достать, «на вырост». Чтобы носить подольше.

Мне было лет девять или десять, когда мама купила мне мальчиковое пальто, серого цвета с хлястиком и кроличьим воротником. Кроме того, оно было мне велико.

Это у какой-то ее сотрудницы сынок подрос, и мама купила его очень дешево.

Я упросила купить к нему оранжевый плюшевый капор, чтобы было видно все же, что я – девочка. Но все равно меня часто называли в магазинах и в трамвае «мальчик», хотя косы были ниже попы. Но ведь зимой этого не видно. Мордочка у меня была бледная и тощая, маленький рост, тонкие руки и ноги. Украшали только густые пышные темно-каштановые волосы, какие часто бывают у еврейских детей. Это пальто прибавило мне ощущения, что я ужасно некрасивая, эта травма и ненависть к уродливой плохой одежде остались на всю жизнь. Правда, потом моя мама, видя мои страдания, добыла у какой-то нашей родственницы старую шубу, и мне из нее сшили коричневую цигейковую шубку и шапку с ушами, отороченную даже кусочками белого меха. Помню, как я была счастлива, когда бежала по Фонарному переулку к реке Мойке, чтобы встретиться с подружками, которые из-за мальчикового пальто надо мной нещадно насмехались.

Вот уж теперь в Германии я получила полное удовлетворение, и, к ужасу моего друга, все время покупаю красивые новые вещи, хотя старые девать некуда. Ведь одежда здесь почти ничего не стоит.

Тем временем я подросла и стала уже семнадцатилетней девицей, почти на выданье. По нашим российским понятиям. Папина жена, то есть моя мачеха, очень любила повторять: «После двадцати лет так трудно выйти замуж!».

Девица пополнела и похорошела, нужно было сшить новое пальто. Искали хорошего портного, посоветовали старого польского еврея, пережившего войну и бежавшего от нацистов в Советский Союз. Мы пришли в его убогую полутемную квартирку, бывшую дворницкую в глухом дворе на Мойке, но все же без соседей. В комнате стояла швейная машинка «Зингер» и аккуратно были разложены кусочки разных тканей. Каким-то чудом у него оказались западные журналы с моделями пальто. Маленький сухой старичок в кипе встретил нас у входа, ему было, вероятно, за восемьдесят.

– Ну, майне медхен, – сказал Шломо, так его звали, – как твой имя? Либочка? Какой хороший девочка. Ми сделаем такое мантель, что все на улице будут оборачиваться.

И это была чистая правда. Шломо показал мне несколько моделей.

– Вот это! – закричала я радостно, увидев на картинке пальто, о котором я мечтала.

– Ты знаешь, он подал заявление на выезд в Израиль, – сказала мне мама, когда мы вышли на улицу. Но его туда никогда не отпустят, – заметила она грустно.

Через несколько дней я пришла на примерку.

Серое двубортное пальто с рукавом реглан, с воланом снизу и расширенными рукавами было чудом портновского искусства. Где добыли этот толстый добротный драп, понятия не имею.

– Ну, Либочка, ты настоящий еврейский шенхайт, – сказал Шломо, когда я надела новое пальто. – А у меня большой радость, – и он повернулся к моей маме. – Ниночка, ты не поверишь: я поучил разрешение и уезжаю в Израиль.

– Шломо, дорогой, как я за тебя рада, – улыбнулась в ответ мама.

Она еще не знала, что в девяностом году сама уедет в Израиль, проживет там десять лет и будет похоронена, как положено еврейке, в израильской земле, на кладбище Кирьят-Яма…

Мы принесли пальто домой, и я даже вставала ночью посмотреть на него и постоять перед зеркалом. Это был верх портновского мастерства настоящей польской довоенной школы, так безупречно были сделаны все швы и отделка, а эти огромные пуговицы в два ряда – это было просто чудо.

На следующий день я пришла из университета и застала маму заплаканной.

– Что случилось? – спросила я. – Кто-то заболел?

– Нет, Любочка, сегодня ночью Шломо умер. От счастья. Он так долго ждал этого, что сердце не выдержало.

– Бедный Шломо, значит, мое пальто было его последней работой, и он вложил в него всю душу?

– Выходит, что так, это пальто должно сделать тебя счастливой, – сказала мама и обняла меня.

Не могу сказать, что ее предсказания сбылись, но пальто было просто шедевром, я носила его много лет, с любовью вспоминая старого Шломо.

Иногда мы ходили на еврейское кладбище, прибирали на его могиле и клали на нее камешки. Ведь евреи цветов не кладут. Срезанные цветы скоро завянут, а камни воплощают вечность.

02.11.2020

Берлин

Художник Раис Халилов