Текст книги "Таврический сад"

Ателье на чердаке Большого

На следующий день я сдала дочку бабушкам – должен же и у меня когда-то быть отдых – и мы отправились с Сашей на большую тусовку, проходившую неподалеку от меня, на чердаке красивого старинного дома на Большом проспекте Васильевского острова, в створе Третьей линии. Там были объявлены неформальные выступления неизвестных загадочных светил, музыкантов, поэтов из андеграунда. В этот вечер выступал даже известный юморист Семен Альтов с политически смелым сатирическим текстом, который можно было читать только в неформальной обстановке.

На шестом этаже без лифта помещалась огромная квартира-ателье, принадлежавшая художнице, члену Союза, который поощрял некоторых своих членов и, кажется, до сих пор эти ателье существуют. Нас встретила хозяйка дома – полненькая круглолицая небольшая девушка в немыслимом балахоне и с китайскими гребнями в темно-рыжих волосах, Лиза, известная художница.

Обстановка была, как в фильмах итальянского неореализма: по углам лежат горами вещи неизвестного предназначения, кое-где альбомы и книги, высоченный потолок черный и с паутиной. Посредине стометрового зала огромный стол, куда гости сваливали принесенные угощения. Постепенно собирались приглашенные: разные девицы от шестнадцати до шестидесяти лет, наряженные в необычные клоунские костюмы, бородатые юноши в потертых замшевых куртках. Несколько явных высоких и тонких геев (хотя этого слова мы тогда еще не знали).

Кругом развешаны картины хозяйки – вариации ее автопортрета с разной степенью обнаженности.

Гости сами себе наливали и закусывали. Некоторые считались экстрасенсами и повелительно поглядывали на остальных. Здесь был знаменитый питерский йог Коля Иванов, юноша небесной красоты с точеной фигурой и загадочными синими глазами в черных ресницах. Его потом в тюрьму посадили за совращение несовершеннолетних учениц. Но это была ложь. Он был стопроцентный гей.

Среди всех выделялся жестким волевым лицом и холодным взглядом серых глаз начальник лаборатории экстрасенсорных физических опытов какого-то закрытого НИИ. Сергей и его сотрудники должны были на расстоянии находить какие-то предметы и даже перемещать их в пространстве. Он считался важной персоной, и все его побаивались. По-моему, он был просто кагэбэшник.

У меня с ним произошла неприятная история. Он подошел ко мне и глядя пронзительными серыми глазами сказал:

– Люба, дай мне твой телефон. Ты одаренная девушка, у тебя есть способности, мы тебя к сотрудничеству пригласим.

Я немного растерялась, но давать ему телефон не было никакого желания, и я стала судорожно придумывать отговорки.

– Сергей, я в коммуналке живу, мои соседи-алкоголики все равно меня не позовут.

– Ты скажи, мне они не посмеют отказать.

– Я недавно переехала, не помню наизусть.

– Ну смотри, зря отказываешься, – сказал он, – это может тебе повредить.

Сергей зло на меня посмотрел и отошел в сторону. Чего он от меня хотел, только флирта или действительно втянуть в какую-то деятельность, о которой я ничего не знала и знать не желала?

Ко мне подошел Саша, с мягкой улыбкой глядя на меня своими большими черными глазами. Это меня немного успокоило. Я ему ничего не сказала.

Саша знал там почти всех, и его знали. Мы уселись в старые кресла в уголке и взяли по бокалу вина. Начались выступления. В этой загадочной квартире, похожей на квартиру 50 Воланда у Булгакова в романе «Мастер и Маргарита», всегда ломалась вся электроника, о чем хозяйка ласково предупреждала гостей. Частенько вырубался свет.

Проводка, что ли, была не в порядке, или все же черная магия?

Довольно нудная музыка индийской ситары и пронзительный голос молодой джазовой певицы не могли испортить мне настроения. Но я немного боялась этого Сергея, его угрозы застряли у меня в голове. Когда через несколько дней после этой вечеринки я простудилась и заболела, думала о нем. Или все это мои выдумки? Кто знает… Ведь в жизни часто случается такое, чего логически объяснить никак невозможно.

Тем временем появился Семен Альтов, хозяйка бросилась его встречать и все уважительно замолчали. Не помню, что он читал, но было довольно смешно.

Поздно вечером, немножко навеселе, мы поехали за дочкой, а потом Саша остался у меня в моей задней половинке комнаты. Как всегда. Маме позвонил, чтобы не волновалась.

После светлой красивой квартиры, куда меня уже приглашал мой новый знакомый Юры (который скоро станет моим вторым мужем) в обкомовском доме на Одесской улице, моя коммуналка выглядела особенно грустно. Но я старалась об этом не думать. Мало ли есть хорошего на свете.

– Не сравнивайте себя с другими, – сказал знаменитый каббалист Михаэль Лайтман.

«И ты никогда не знаешь, что ждет тебя завтра, потому что Ха Шем смеется над твоими планами», – добавила бы я от себя.

Ленинград, 1978 ‒ Берлин, май, 2020

Васильевский остров

Жизнь моя с самого детства была неспокойной. После развода родителей, когда мне было пять лет, начались скитания, квартиры и места жительства меняла множество раз, иногда сама, а иногда по воле судьбы, как будто кто-то уже написал сценарий – и я должна была ему следовать.

Где я только не жила: на мрачной улице Маклина неподалеку от всем известного сумасшедшего дома, психиатрической больницы. На скучной Разъезжей и на уютном Фонарном переулке, почти напротив знаменитых Фонарных бань. На чудесной Петроградской, в районе застройки красивыми домами в югендстиле. И даже на ул. Пестеля, рядом с Летним садом, который тогда еще не изуродовали безобразные зеленые деревянные решетки.

Но больше всего на свете мне хотелось жить на Васильевском острове. И я даже там жила, правда, совсем недолго.

Мне было двадцать восемь лет, и я поселилась с шестилетней дочкой в большой комнате в коммуналке на волшебной Пятой линии Васильевского острова, на углу Большего проспекта. В бельэтаже, с окнами на старые густые деревья и небольшой чудесный особняк напротив.

Кто-то из моих коллег-архитекторов сказал: как хорошо, что в Питере мало денег, не удалось много напортить. Действительно, на Васильевском сохранились даже здания XVIII века, гармонично переходящие в загадочные проходные дворы и зеленые скверы.

Дом, куда я вселилась после хитрого обмена и окончательного расставания с моим первым мужем (чему я была несказанно рада), был тоже старинным особняком, трехэтажным, выкрашенным буро-розовой краской, со скромным декором, но с претензией на роскошь. Второй этаж украшали трехоконные эркеры, на крыше была башенка, откуда можно было любоваться на город и Большую Неву, на Василеостровский старый пассаж со множеством маленьких магазинчиков и на Колхозный рынок. В соседнем дворе был детский сад, куда дочка ходила утром сама – дети тогда были очень самостоятельные, а про киднеппинг никто не слыхал.

По слухам, выше этажом жили потомки прежних хозяев особняка. Потолки в моей комнате – высотой пять метров двадцать сантиметров. Тут, наверное, раньше жили великаны. Между двумя высоченными окнами все было в темно-красных подтеках. Нет, это была не кровь, слава Б-гу. Это прежний жилец, молодой, но отпетый алкаш, швырял недопитые бутылки красного вина в свою подругу, а она увертывалась. Его мама сделала обмен комнатами со мной, переселив его на улицу Пестеля. Она надеялась, что его разлука с местными собутыльниками что-то изменит. Бедная мама! На Пестеля алкоголиков ничуть не меньше, чем на Васильевском.

Я наняла по-черному ребят, они сделали ремонт, навсегда скрыв следы оргий моего предшественника. Мы украли с капремонтного объекта неподалеку красивую двустворчатую дверь и поделили почти тридцатиметровую комнату пополам, оклеив стены пестренькими обоями с узором зайцами для дочки в светлой части и в цветочек и сердечки, мой любимый ностальгический стиль – в темной части, где жила я.

В квартире, кроме нас с дочкой, жила одна милая семейка – пара нигде не работающих алкоголиков с четырьмя детьми – и одинокая пожилая дама с испуганными глазами, редко выползающая из своей комнаты. Соседи промышляли тем, что продавали по ночам водку жаждущим и страждущим, делая на нее соответствующую наценку. Поэтому я часто сидела ночью без сна, разбуженная звонками в дверь и в страхе, что кто-нибудь захочет ко мне ворваться. В подвале под квартирой находился архив, где проживало множество крыс, видимо, питающихся хранящимися там документами. Их беспрерывная возня вконец изматывала мои нервы. Если мне удавалось заснуть, мучили сплошные кошмары. Зато когда я шла утром на работу, была счастлива: пешеходка на Седьмой линии со множеством маленьких кафе, бульварчик с прозрачными пихтами, зелеными в любое время года, проходные дворы по дороге к метро – все волновало мое урбанистическое воображение. На углу Большого проспекта красовался дивной красоты Андреевский собор с куполами-луковками и золотыми крестами, пока еще закрытый для прихожан, но сохранившийся в своей подлинной красе.

Младшая девочка соседей, трехлетняя Зина, подружилась с моей дочкой, и я поставила ее на питание. Тем самым несколько разгрузила ее редко трезвую мамашу, чему та была искренне рада. По крайней мере, меня не трогали и были даже довольно приветливы. К тому же я занималась тогда хиромантией и гаданием на картах, чем окончательно убедила соседку Клаву в своей ценности. Саша тоже жил в коммуналке с мамой, так что нормальное жилье нам не светило. Ко всему прочему, дочка его не любила почему-то и капризничала, когда он заставлял ее есть куру или хотел с ней пойти погулять.

В аспирантуру я пыталась поступать пять раз, но меня не брали со всеми сданными на пятерки кандидатскими экзаменами из-за моего еврейского происхождения, зафиксированного в пятой графе тогдашнего паспорта. Я уже решила плюнуть на занятия наукой. Сняла в журнале «Бурда» выкройку вельветового беретика и научилась делать капустные шницели, которые вегетарианец Саша очень любил.

Казалось, моя жизнь в этой системе координат застыла надолго и ничего нового мне не светит.

Но судьба распорядилась иначе.

Союз архитекторов

Моя жизнь, как и у многих моих знакомых, в 70х-80-х годах вращалась вокруг творческих союзов, иногда западая в культовые кафе типа знаменитого «Сайгона». Позднее мы частенько бывали во Дворце молодежи на Петроградской, где мне довелось наблюдать зарождение театра «Лицедеи» с молодым Славой Полуниным и компанией «Асисяй».

Дом архитектора на Большой Морской, бывшей улице Герцена, для меня был любимым местом в Питере, где я могла почувствовать себя человеком и отдохнуть от моей коммуналки. Тогда в нем не было никакой коммерции. Широкая мраморная лестница, интерьеры Белого зала и анфилады чудесных комнат были местом концертов и выставок. Старинные темно-красные гобелены на стенах, золоченая лепнина и ампирные светильники были те же, что и сто лет назад. Из окон можно было любоваться на бывший особняк семьи Набоковых с цветной полосой витражей на фасаде. В Белом зале регулярно устраивались джазовые вечера, и одетый в белый костюм Давид Голощекин виртуозно играл на белом рояле джазовые композиции.

Трехоконный эркер с большим круглым старинным столом, фресками на потолке и летающими ангелочками как-то уводил всех нас от убогой советской застойной действительности, и мы могли представлять себя принцами и принцессами, приглашенными на бал. Хотя на самом деле наша группа молодых архитекторов, которая там заседала, была утверждена никем иным, как обкомом комсомола Ленинграда и области.

Вот в этом романтическом месте я решила устроить личную жизнь моей подруги Карины, молодого архитектора из Еревана. Карина была родом из аристократической армянской семьи, ее папа был известным в Армении архитектором, а мама вела дом в вилле из розового туфа и была прекрасной домохозяйкой и владелицей салона. После развода с мужем, который, вероятнее всего, был стопроцентным швулем, Карина оставила дочку родителям и поселилась в Питере писать диссертацию.

В личной жизни ей хронически не везло. Питерские кавалеры не могли оценить по достоинству ее изящество, восточный шарм, начитанность и интеллект. Им не нравился ее небольшой рост и немного великоватый нос, который, с моей точки зрения, нисколько ее не портил, а лишь подчеркивал ее индивидуальность. Одну попытку найти спутника жизни для Карины я уже предпринимала, еврейский мальчик, друг Саши, влюбился в нее с первого взгляда, но к несчастью, он был женат, и жена, тоже еврейка, вступила в борьбу, подключив трехлетнего ребенка и всю еврейскую родню. Так что силы оказались неравны.

Теперь у меня был новый план – я заметила в смежном архитектурном заведении скромного неженатого юношу лет тридцати и вознамерилась его с Кариной познакомить, назначив свидание в том самом эркере с ангелочками и золочеными креслами, где, на мой взгляд, Карина будет выглядеть превосходно. Еще мне хотелось создать такую милую интеллигентскую компанию на долгие годы, где все дружат и доверяют друг другу.

Но всем известно, Б-г смеется над нашими планами.

Карина выглядела, на мой взгляд, очаровательно в черном платье и туфлях на каблучках. Я была в обычном рабочем: брюках и джемпере – и вообще не собиралась никого соблазнять. Тут в эркер вошел Юра, небольшого роста, но с красивыми волнистыми волосами, голубыми глазами и бородой а-ля Карл Маркс. Мы приветствовали друг друга, о чем-то болтали, потом по мраморной белой лестнице спускались в ресторан выпить кофе.

– Ну, как он тебе? – тихонько спросила я Карину.

– Да, симпатичный, но, дорогая, он смотрит только на тебя.

– Вроде я и не заметила, – отвечаю. А сама думаю: «Не заработала на «красные штаны», да еще подруга обиделась».

Но история на этом не закончилась, как раз наоборот. Юра стал так усиленно за мной ухаживать, что даже запахло новым браком. Тем более, что дочка полюбила его с первого взгляда, за тихий голос и отсутствие давления на психику других людей.

В один холодный зимний день мы с дочкой пошли на каток, и обе простудились. Лежим с температурой в нашей коммуналке, и тут раздается звонок:

– Быстрее одевайтесь, такси ждет, – говорит Юра, – поедем ко мне, я вас с мамой познакомлю, вы не можете здесь одни больные валяться.

Нас привезли на Одесскую улицу, где жила обкомовская элита, в красивых квартирах, построенных по специальным проектам, с лифтами, большими кухнями, множеством кладовок и прихожих. Чтобы обмануть нормативы, по которым не должно было быть больше девяти метров на человека. Полковник Королев, отец Юры, недавно умер, и он жил вдвоем с мамой в трехкомнатной квартире с видом на Смольный собор. Как ни странно, мама нас приняла очень любезно. Тридцатилетний сын ей, видимо, изрядно надоел, и она хотела его пристроить, да и ребенок был в приятном возрасте, уже не маленький и довольно контактный.

Буквально на следующий день Елена Ивановна куда-то позвонила, и после того, как она сказала командирским голосом: «Это говорит вдова полковника Королева», – дочку немедленно определили в обкомовский детский сад в доме напротив. А там на обед икра и свежие фрукты, сияющий паркет, кругом цветы и пять детей в группе вместо двадцати, как в обычном детском саду.

Пакеты с едой приносили из Смольного прямо на дом. Там были невиданные копченые куры, большие помидоры, даже хлеб не из обычной булочной. Если моя будущая свекровь собиралась к врачу или в театр, за ней приезжала машина с шофером.

Вскоре пришел старший братец Юры, Арсений. Как оказалось, замдиректора Дома политпросвета, находящегося тут же, на углу Тверской улицы. С этого дня двери Дома политпросвета с его отменной библиотекой и прекрасными светлыми читальными залами были передо мной всегда открыты. Как раз тогда я была в аспирантуре и писала диссертацию, так что это было весьма кстати.

Больше ни одного дня я в моей коммуналке не жила. Зато смогла наблюдать жизнь советской номенклатуры среднего уровня изнутри. Это был коммунизм в одном отдельно взятом углу бедного коммунального города Питера. Ведь даже скромная хрущевка на окраине тогда считалась верхом блаженства.

Особенно меня впечатлял культурный уровень тогдашней элиты. Как раз была выставка предметов из гробницы Тутанхамона в Питере, на которую любознательный народ стоял в очереди часами. Нам принесли билеты на дом, и меня очень забавляло, как томились и зевали обкомовские работники, с тоской слушая экскурсовода и мечтая, когда все это закончится и можно будет пойти в буфет.

Подошел день нашей свадьбы с Юрой, задуманный в день моего рождения 25 мая. В это время Ленинград полон света, цветов и радостных ожиданий.

Денег у нас с Юрой было очень мало: моя аспирантская стипендия и его зарплата рядового архитектора. Кольца мы купили, а платье я надела старое, оставшееся со школьного выпускного вечера. Чем была втайне очень горда, что за столько лет не потолстела.

Наш союз с Юрой мы зарегистрировали в маленьком красивом ЗАГСе на Суворовском проспекте. В старинном особняке с сохранившимся декором, маленьком дворце. А свадьба была в Петропавловской крепости, в петровской «Аустерии», где сиживал с товарищами сам царь. Вино привезли в «Аустерию» прямо из Грузии – хванчкара и киндзмараули, еда любимая петровская: гречневая каша с мясом. Все это нам досталось практически бесплатно, по обкомовским каналам распределения всевозможных благ и привилегий.

Гостей было немного – человек тридцать, включая друзей и родителей. Но это были особенные гости: мои научные руководители, известный музыковед, моя подруга-математик из Москвы. Погода была прекрасная, кофе пили за огромным столом на улице в таком незабываемом месте, здесь история переплетает память о казематах, где томились инакомыслящие, с памятью о Петре Великом, создавшим из мрака финских болот этот волшебный город. Казалось, жизнь улыбалась нам с Юрой.

Жили мы в этом обкомовском раю неплохо, свекровь любила гостей, к ней приходили парикмахеры, маникюрши, уборщицы. По выходным все вместе лепили пельмени и рассаживались в гостиной за большим столом.

Но через год мы съехали, выменяв на комнаты скромную двушку неподалеку, в Песках – жить в чужом доме тяжело, даже в номенклатурном коммунизме.

25.05.1980 ‒ 31.03.2020

Берлин

Аспирантура

После пяти попыток, одна болезненнее другой, мое поступление в аспирантуру выглядело совершенно нереально.

Первый раз это было сразу после окончания института. Наш завкафедрой, старый еврей, инвалид детства, передвигавшийся на костылях, был милейший человек, которого все любили, заслуженный деятель науки к тому же. Его любимая поговорка была абсолютно сексистская: «За одного мужика двух баб даю». Но про меня он однажды сказал: «Эта баба соображает». И пошел просить за меня к самому ректору. Но тот ему отказал, прямо заявив: «Мы евреев не берем».

А они, между прочим, были, но это были переделавшиеся евреи, поменявшие фамилии, имена и отчества, и конечно, запись в паспорте. Хотя внешность их выдавала, но смотрели-то бумаги. Или такие евреи, которые имели очень высоких покровителей. Наш завкафедрой пришел очень грустный, поняв, что система неумолима и он ничем не может мне больше помочь.

Остальные попытки выглядели еще хуже: когда я успешно проходила собеседование, знакомство с бумагами все перечеркивало. Причем частенько мне говорили об этом прямо в лицо.

То, что я прошла по конкурсу в наш Архитектурный институт на должность младшего научного сотрудника, было чудо, но имелась в этом и заслуга моей научной руководительницы Иды Юрьевны Муравьевой.

Оценки у меня были неправдоподобно отличные, даже политэкономию социализма я сдала лучше всех, прочитав всего Карла Маркса (и тут же забыв – тренировка кратковременной памяти). Хотя потом оказалось, что этой политэкономии вообще не существует. Сколько же времени нашей короткой жизни было потрачено вот так, впустую.

После нескольких лет работы в институте Ида Юрьевна решила, что надо попробовать еще раз. Осенью объявили конкурс в заочную аспирантуру. Мы подали – результат тот же, что и раньше. Взяли вялого скучного молодого человека лет тридцати, сотрудника экономического отдела и подчиненного моей руководительницы.

Все экзамены у него были сданы на тройки, но анкета была безупречная.

Но Ида Юрьевна была не тот человек, который сдается. Всегда подтянутая, энергичная, приветливая, с неистощимым чувством юмора. Я ей подарила на 8 марта хороший косметический набор, дефицит в то время.

Через пару дней спросила, почему она им не пользуется.

– У меня дочка его отобрала. Сказала: «Ты уже старая, тебе ничего не надо!».

А было ей всего лет сорок шесть.

И вот сидим мы с ней в ее кабинете, «Мальборо» курим.

Вдруг она говорит мне:

– Давай-ка мы тебя с Василием Ивановичем, директором, познакомим. А то он думает, что мы какую-то старую еврейку проталкиваем.

Сказано – сделано. Через пару дней я получаю приглашение прийти на встречу в кабинет директора в нашем главном здании. А размещались мы в здании Главного штаба с окнами на Мойку, где теперь новый корпус Эрмитажа.

Кстати, реконструкция блестящая, молодцы молодые архитекторы, лестница огромная круговая. Дух захватывает. Внизу устраивают концерты, рояль большой стоит, публика рассаживается на лестнице, музыку слушает.

Поднимаюсь я по еще той старой, но тоже красивой широкой лестнице в просторную приемную. Одета не по протоколу: вельветовые джинсы коричневые и салатная кофточка с рюшами. Волосы распустила до пояса.

Никаких строгих научных дам не играю и не буду. Как сказал Макаревич: «Не стоит прогибаться под изменчивый мир». Иду, а сама думаю: «Все равно не возьмут». Поэтому не очень волнуюсь.

Директор, энергичный лысоватый мужчина лет пятидесяти, лицо не злое, глаза живые.

– Садитесь, – говорит, – рассказывайте. Поговорили про мою работу с генеральными планами новых городов, проекты, по которым институту деньги шли от региональных министерств. Про семью спросил, кажется. Но без малейших намеков.

На следующий день утром в моей коммуналке на Васильевском раздается телефонный звонок. Анна Ивановна, наша заваспирантурой, антисемитка, каких мало, говорит мне елейным голосом:

– Приходи ко мне. Василий Иванович сказал тебе место в дневной аспирантуре с сегодняшнего дня дать. Заявление подпишешь.

Самое интересное, что Ида Юрьевна ничуть не удивилась.

Только повторила свою любимую поговорку: «Все хорошо, только никому не верь». А однажды прибавила: «Не верь даже себе».

Апрель, 2020

Берлин