Текст книги "Опасные тайны"

5

Келси предоставила матери оказывать первую помощь, а Герти – охать и ахать, а сама тихонько встала в сторонке. В другом месте она настояла бы на поездке к врачу, но здесь ее мнение, похоже, никого не интересовало.

Очевидно, к ножевым ранам здесь относились с философским спокойствием и предпочитали обрабатывать их на кухне, чтобы не портить ковры.

После того как рана Гейба была промыта и забинтована, на столе появились миски с горячим супом из цыпленка и жареные гренки. Разговор за ленчем вертелся, разумеется, в основном вокруг лошадей, родословных, скачек, результатов и качества скаковых дорожек. Келси почти ничего не понимала, ей оставалось только наблюдать, запоминать, сопоставлять.

Характер отношений между Габриэлом Слейтером и Наоми все еще оставался для нее загадкой. Казалось, в обществе друг друга они чувствуют себя совершенно свободно, словно давние, близкие друзья. Именно Гейб поднимался со своего места, чтобы наполнить кофейные чашки, хотя по этикету это полагалось делать хозяйке. И часто, нисколько не смущаясь, они прикасались один к другому то кончиками пальцев, то всей рукой.

В конце концов Келси пришло в голову, что ее вовсе не касается характер отношений, которые существуют между ее матерью и этим человеком. Наоми и Филипп Байден развелись больше двадцати лет назад, ее мать вольна была встречаться с кем угодно, и блюсти интересы отца со стороны Келси было по меньшей мере глупо. И все же, на каком-то подсознательном уровне, этот вопрос продолжал волновать ее.

Разумеется, рассуждала Келси, они подходят друг другу. Даже если отвлечься от таких бросающихся в глаза черт, как жизнерадостность характера и интерес к лошадям, захвативший обоих с головой, в каждом из них было что-то жестокое, дикое, непредсказуемое. Оба умели держать себя в узде, но оба могли быть смертельно опасными. Келси знала это наверняка: о матери она прочла в старых газетах, а что касалось Гейба, то только что он наглядно это продемонстрировал.

– Может быть, Келси захочет посмотреть утреннюю тренировку на треке? – донесся до нее голос Гейба, который наслаждался своим кофе и открыто любовался ею. На мгновение Келси показалось, что он способен читать ее мысли.

– На треке? – Келси была искренне заинтересована, хотя неожиданное предложение отвлекло ее от размышлений. – Я думала, вы тренируете лошадей здесь.

– И здесь, и на ипподроме, – пояснила Наоми. – Лошадь обязательно должна привыкнуть к дорожке.

– А гандикаперы[4]4
  Гандикапер – специальное уполномоченное лицо, составляющее гандикап, то есть условия, утяжеляющие испытания более сильным по полу, возрасту или классу лошадям (для выравнивания шансов в скачке).


[Закрыть] – рассчитать ставки, – подхватил Гейб. – На треке собирается подчас довольно много самых разных, – порой весьма экстравагантных – личностей. Особенно в этот туманный предрассветный час, задолго до начала скачек.

– Предрассветный – это нисколько не преувеличение. – Наоми улыбнулась дочери. – Может быть, тебе не хочется вставать так рано?

– Мне хотелось бы своими глазами увидеть, как все это делается.

– Значит, завтра? – Гейб слегка приподнял бровь, что означало вызов.

– Отлично.

– Тогда мы будем ждать тебя здесь. – Наоми бросила быстрый взгляд на часы. – Мне нужно в конюшню – сегодня обещал зайти кузнец.

Она поднялась, опираясь на плечо Гейба.

– Давай, допивай свой кофе. Тебе придется немного потерпеть его общество, Келси, если не возражаешь. Надеюсь, он расскажет тебе, чего следует ожидать утром, если ты все-таки решишь поехать.

Она подхватила со стула вязаный жакет и быстро вышла.

– Да, Наоми не сидит на месте подолгу, – пробормотала Келси.

– Первая половина года самая напряженная в нашем бизнесе. – Гейб откинулся на спинку кресла с чашкой в руке. – Так что, рассказать тебе о завтрашнем дне?

– Я предпочитаю сюрпризы.

– Тогда скажи мне одну вещь… Ты действительно воспользовалась бы вилами?

Келси задумалась, позволив вопросу ненадолго повиснуть в воздухе.

– Я думаю, никому из нас на самом деле не хочется знать ответа на этот вопрос, – сказала она наконец.

– Я готов побиться об заклад, что – да, воспользовалась бы. – Гейб негромко рассмеялся. – Зрелище, доложу я тебе, было довольно внушительное. Устрашающее, я бы сказал. Стоило получить царапину на руке, чтобы увидеть это.

– У вас останется шрам, Слейтер. Вам повезло, что он порезал вам руку, а не ваше прелестное личико.

– Я же просил называть меня на «ты», – напомнил Гейб. – Я не собираюсь пить с тобой на брудершафт, просто в здешних краях так принято.

Дождавшись ее нерешительного кивка, он продолжил:

– Этот подонок целил мне в спину. Кстати, я не поблагодарил тебя за предупреждение.

– Но я ничего не сделала, не успела.

– Очень даже успела. Твое лицо – оно так изменилось, что кричать было уже не нужно. – Он запустил руку в карман ковбойки, достал потрепанную колоду карт и начал небрежно ее тасовать. – Ты играешь в стад-покер?[5]5
  Стад-покер – разновидность классического покера, главной особенностью которого является то, что некоторые карты сдаются лицевой стороной вверх.


[Закрыть]

Келси растерянно улыбнулась:

– Обычно нет, но правила я знаю.

– Если сядешь за стол, никогда не блефуй. Проиграешь последнюю рубашку.

– А ты? Ты часто проигрывал последнюю рубашку?

– Чаще, чем могу припомнить. – Привычными движениями Гейб принялся сдавать карты. – Хочешь поставить на свою даму? – спросил он.

Келси слегка передернула плечами.

– Допустим.

Гейб выложил еще пару карт.

– Если человек умен, то он предпочитает не рисковать тем, что не может позволить себе потерять. Что касается меня, то рубашек у меня хватит. Смотри, твоя дама все еще самая старшая.

– Да. – По какой-то совершенно непонятной причине игра начинала нравиться Келси. Вот уже третья карта легла на стол, а ее винновая дама все еще оставалась самой крупной фигурой. Вот появилась четвертая карта, но положение не изменилось.

– Банк все еще мой. Насколько я поняла, тебя гораздо больше интересует игра на скачках? – спросила она.

– Я – человек разносторонний, у меня много всяких интересов, – отозвался Гейб.

– Включая Наоми?

– Включая Наоми. – Он легко улыбнулся и раздал по последней, пятой карте. – Две шестерки, – заметил он. – У меня. Боюсь, они бьют твою даму.

Губы Келси почти против ее воли недовольно вытянулись:

– Какой стыд – проиграть таким жалким картам.

– Выигрышная карта никогда не бывает жалкой. – Он взял ее руку в свою и удовлетворенно хмыкнул, почувствовав, как напряглись ее пальцы. – Старинный южный обычай, мэм, – проговорил он, растягивая слова, и поднес руку Келси к губам, исподтишка за ней наблюдая. – Я твой должник, Келси. За Липски. Форму оплаты можешь выбрать сама.

Давненько Келси не испытывала такого возбуждения. Не обращать на это внимания было уже невозможно, – следовательно, возбуждение необходимо было подавить.

– Тебе не кажется, что это дурной тон – пытаться соблазнить меня прямо на кухне?

Господи, как ему нравились эти ее коротенькие, колкие фразы и то, как она произносила их нарочито спокойным, чуть хриплым голосом!

– Я даже еще не начал тебя соблазнять, дорогая. – Не выпуская ее руки из своей, Гейб повернул ее ладонью вверх. – Рука настоящей леди, – пробормотал он. – Рука, привыкшая держать чашку с чаем. Всегда испытывал слабость к длинным узким ладоням с мягкой, шелковистой кожей.

Гейб прижал губы к ладони Келси и задержал их там, почувствовав, как под кожей возле большого пальца пульсирует, наполняясь кровью, жилка.

– Вот, – сказал он, складывая ее пальцы в кулак, словно затем, чтобы сохранить на ладони след поцелуя. – Вот это была попытка соблазнения. Ты мне подходишь. Я говорю это на тот случай, если тебе захочется это узнать.

Он выпустил ее руку, сгреб со стола карты и поднялся.

– Увидимся утром. Если, конечно, ты не передумаешь.

«Достоинство, – напомнила себе Келси, – достоинство важнее гордости».

– Я вообще не думаю ни о чем, что могло бы иметь отношение к тебе, Слейтер.

– Ну конечно, думаешь. – Гейб наклонился к ней, так что в конце концов оказался лицом к лицу с Келси. – Я же предупреждал тебя: не блефуй, не то проиграешь.

Он вышел, оставив ее исходить па́ром над остывшей чашкой кофе. Жаль, подумал Гейб, что он не может позволить себе погрузиться в праздные послеобеденные фантазии. Его ждала работа.

Сразу по возвращении на ферму Гейб разыскал Джемисона. Он работал еще на Канингема, но, когда Гейб прибрал к рукам «Рискованное дело», ему без труда удалось убедить тренера остаться. И во многом это объяснялось тем, что сердце старого дрессировщика всегда принадлежало лошадям, а отнюдь не их хозяевам.

Джемисон был крупным, с большим, отвисшим животом пожилым мужчиной, любившим попить пива и плотно поесть. За свою жизнь он подготовил несколько поколений лошадей, многие из которых выигрывали скачки самого разного класса, однако никто, за исключением разве что его самых верных друзей, не смог бы поставить его на одну доску с Моисеем Уайттри.

Джемисон прибыл сюда из округа Керри еще младенцем, сопящим на руках у своей матери, и самые ранние его воспоминания были связаны с конюшней и с запахом лошадей, за которыми ухаживал его отец. Всю свою жизнь Джемисон занимался разведением чистокровных лошадей, сам оставаясь как бы в тени, и вот теперь, когда ему исполнилось шестьдесят два, он все чаще и чаще мечтал о том, чтобы стать владельцем собственной, пусть крошечной, фермы и собственного призового скакуна, который позволил бы ему удалиться от дел и уйти на покой.

– Привет, Гейб, – Джемисон отложил в сторону журнал учета кондиций лошадей и поднялся. – Я уже отправил Честного Эйба в Санта-Аниту, а Надежного – в Пимлико. Первый старт я уже пропустил… – он слабо улыбнулся. – Но я слышал, что у тебя возникли неприятности, и подумал, что ты захочешь повидаться со мной до моего отъезда.

– Сколько раз ты замечал, что Липски пьет на работе?

Никаких предисловий, никаких формальных приветствий или вопросов «Как дела?», подумал Джемисон. Не похоже это на Габриэла Слейтера. Сам он знал Гейба вот уже два десятка лет, но так и не разобрался в нем до конца.

– Дважды, если не считать сегодняшнего дня. На первый раз ограничился предупреждением и сказал, что, если подобное повторится, он у меня вылетит с треском. Но он хороший работник. Липски прикладывается к бутылочке, это правда, но он проработал на ферме больше десятка лет.

Джемисон бросил взгляд на перевязанную руку Гейба и вздохнул:

– Клянусь матерью, я и подумать не мог, что он попытается тебя порезать.

– На пьяниц нельзя полагаться, Джеми. Ты мое мнение знаешь.

– Да, конечно. – Джемисон со смирением сложил руки на животе. Ему уже давно следовало быть на ипподроме, а не торчать здесь, успокаивая босса. – Мне кажется, я даже понимаю, почему ты так к этому относишься, и все же за людей отвечаю я, верно? Я поступил так, как мне казалось лучше.

– Тебе казалось неправильно.

– Да.

– Отныне каждый, кто придет на работу под хмельком, должен быть уволен немедленно. Это касается всех, начиная с тебя и заканчивая самым последним уборщиком. Никаких исключений. Никаких предупреждений.

В глазах Джемисона промелькнуло нечто похожее на раздражение, но он с готовностью кивнул:

– Ты здесь главный, Гейб.

Удовлетворенный ответом, Гейб взял со стола учетный журнал и быстро пролистал страницы.

– Теперь я буду проводить больше времени в конюшне и на треке, – сказал он. – Только не считай, будто я тебе не доверяю.

– Это твоя конюшня, – отозвался Джемисон, но его голос прозвучал напряженно.

– Вот именно. Сегодня мне стало окончательно ясно, что мои люди не считают меня полноправным участником этого бизнеса. Я сам в этом виноват. – Он снова отложил журнал. – В первые два года после того, как ферма перешла в мои руки, я занимался главным образом тем, что строил дом и пробивал себе дорогу в тесный, замкнутый круг владельцев. Пока ты занимался каждодневной рутинной работой, я разыгрывал из себя хозяина лошадей. Теперь все будет по-другому, я сам займусь делами. Ты – мой тренер, Джеми, и во всем, что касается лошадей, я, как и прежде, буду слушаться твоего совета. Но теперь я вернулся в игру и не намерен проигрывать.

«Это пройдет», – подумал Джемисон. Владельцы лошадей, как правило, не отягощали себя будничной работой. Во всяком случае – подолгу. Единственное, что их интересовало – это место на паддоке[6]6
  Паддок – огороженная площадка на ипподроме для проводки лошадей перед стартом.


[Закрыть] и собственный кошелек.

– Что ж, дорога к стойлу тебе известна, – сказал он.

– Давненько не брал я в руки вилы! – Гейб улыбнулся, вспомнив Келси, размахивающую вилами, словно копьем, потом посмотрел на часы с большим круглым циферблатом, которые Джемисон повесил на гвозде у себя в конторе. – Я думаю, мы успеем добраться до Пимлико к трем часам. Кого ты отправил с кобылой?

– Карстерса. Торки – жокей, Лайнетт – выводной грум.

– Ну что ж, посмотрим, что за команда у нас получилась.

Переобувшись в ботинки, Келси снова спустилась вниз и вышла из дверей усадьбы. Она не пошла к конюшням, прекрасно понимая, что там она будет только мешать, да ей и не хотелось, чтобы работники таращились на нее, как на какую-то диковинку. Вместо этого она неторопливо пошла к холмам, где на поросших травой склонах паслись лошади.

После сумасшедшего утра эта картина показалась Келси еще более мирной, успокаивающей, однако, несмотря на это, ей пришлось приложить некоторые усилия, чтобы справиться с собой и своим беспокойным характером, который словно подталкивал ее в спину, заставляя пройти дальше, до следующего холма, чтобы увидеть, что там, за его гребнем.

Неужели она гуляла здесь, когда была маленькой? Если да, то почему она ничего не помнит? Мысль о том, что первые три года жизни не оставили в ее памяти ни малейшего следа, заставила Келси ощутить неожиданно глубокое разочарование. Разумеется, это не имело бы никакого особенного значения, сложись ее жизнь по-другому, однако именно в эти годы была определена судьба Келси, определена надолго вперед, и ничего не знать об этом было обидно до слез. В эти минуты ей больше всего на свете хотелось вернуть безвозвратно ушедшие годы, чтобы во всем разобраться и решить для себя, кто был прав и кто виноват.

Остановившись у изгороди, выкрашенной белой краской, она облокотилась на верхнюю перекладину и стала наблюдать за тремя кобылами, которые вдруг понеслись по траве, стараясь обогнать одна другую. Их жеребята, неуклюже выбрасывая тонкие, непослушные ножки, поскакали следом за матерями. Еще одна кобыла терпеливо стояла, пока ее жеребенок сосал.

Келси неожиданно подумала о том, что открывшаяся ей мирная картина отличается невероятным, почти небывалым совершенством. Словно на почтовой открытке, где воздух слишком прозрачен, а трава слишком зелена, чтобы существовать в действительности. И все же она улыбалась, глядя на сосунка, восхищалась его неправдоподобно тонкими ногами, наклоном изящной, почти игрушечной головы. Что он будет делать, подумала Келси, если она перелезет через загородку и попытается его погладить?

– Настоящие красавцы, верно? – Наоми неслышно подошла и встала рядом с ней у изгороди. Ветер с холмов раздувал ее светлые волосы, которые – ради удобства, а не ради моды – были пострижены коротким каре. – Я могу любоваться на них часами. И так – весна за весной, год за годом. Это успокаивает просто как процесс, хотя лошади на выгоне – зрелище само по себе удивительное.

– Они очень красивы, – искренне сказала Келси. – Глядя на них, действительно успокаиваешься. Я даже не могу представить себе, как они несутся по дорожке ипподрома.

– Все они – настоящие спортсмены, если можно так выразиться. Скорость у них в крови. Ты сама увидишь это завтра. – Наоми тряхнула головой, пытаясь отбросить волосы с лица, потом, видимо потеряв терпение, достала из кармана мягкую шапочку и спрятала волосы под нее. – Видишь жеребенка, который сосет мать? Ему пять дней от роду.

– Всего пять? – Келси была так удивлена, что повернулась к загону и пристальнее взглянула на кобылу и ее дитя. Несмотря на тонкие ноги и маленькую, изящную голову, жеребенок выглядел вполне здоровым и чувствовал себя в загоне совершенно свободно.

– Невероятно!

– И тем не менее это так. Они быстро растут. В три года это будет настоящий фаворит. И все начинается здесь, а если точнее, то в случной конюшне, чтобы под рев трибун закончиться у финишного столба. К этому времени конь будет иметь рост в пятнадцать-шестнадцать ладоней[7]7
  Ладонь – единица измерения роста лошади, равная четырем дюймам (около 10 сантиметров).


[Закрыть], весить тысячу двести фунтов или около того и носить на спине человека по овальной дорожке стадиона. Это – незабываемое зрелище.

– Должно быть, это непросто, – осторожно заметила Келси. – Я имею в виду – взять такое хрупкое, деликатное существо и вырастить из него скакуна, способного тягаться с другими лошадьми.

– Непросто. – Наоми улыбнулась. Ее дочь очень быстро поняла, в чем тут суть. Должно быть, это тоже было в крови. – Это достигается работой, очень нелегкой работой и самоотречением. И все равно разочарования бывают гораздо чаще, чем хотелось бы. Но дело того стоит. Каждый раз оно того стоит.

Она поправила на голове шапочку так, чтобы козырек заслонял глаза от солнца.

– Извини, что оставила тебя так надолго одну. Кузнец любит поболтать. Он был другом моего отца и по старой памяти делает для меня здесь кое-какую работу, вместо того чтобы делать то же самое на ипподроме.

– Да нет, ничего страшного. Я и не ждала, что ты будешь меня развлекать.

– А чего ты ждала?

– Ничего.

Наоми бросила взгляд на кобылу, продолжавшую кормить жеребенка, и подумала о том, как было бы хорошо, если бы и ей с той же легкостью удалось добиться взаимопонимания со своей собственной дочерью.

– Ты все еще сердишься из-за того, что случилось утром?

– Сержусь? Это не совсем подходящее слово. – Келси повернулась так, чтобы видеть профиль матери. – Лучше сказать – сбита с толку. Все просто стояли и смотрели, и никто не попытался…

– Ты попыталась. – Наоми улыбнулась, потом покачала головой. – Я думала, ты проткнешь этого пьяного подонка насквозь. Откровенно говоря, я завидую тебе, Келси. Такая быстрая, взрывная реакция происходит от отсутствия страха или от избытка гордости. Я сама просто застыла на месте. Гордости у меня почти не осталось, а за свою жизнь я приучилась бояться многого. Быть может, много лет назад я тоже не колебалась бы, но теперь…

Она обхватила себя за плечи и повернулась к Келси лицом.

– Ты спрашиваешь себя, почему никто не позвонил в полицию? Гейб сделал это для меня. Случись это у него на ферме, он, возможно, поступил бы иначе, но здесь… Наверное, он понял, как мне не хочется снова иметь дело с полицией.

– В конце концов, это не мое дело.

Наоми прикрыла глаза. Им обоим еще предстояло признаться себе, что отныне все, что происходило на ферме, имело самое непосредственное отношение и к Келси тоже.

– Я не боялась, когда они пришли арестовывать меня. Я была слишком уверена, что в конце концов копы сядут в лужу, а я буду выглядеть как настоящая героиня. Я не боялась, даже когда сидела в комнате для допросов со стеклянным окном для свидетелей, с ее серыми бетонными стенами и жестким стулом, специально предназначенным для того, чтобы ты скорее сдался, прекратил сопротивление.

Наоми открыла глаза.

– Я не сдалась. Во всяком случае – не сразу. Я была Чедвик, а это очень много для меня значит. Но страх понемногу овладевал мной, дюйм за дюймом он полз вверх по позвоночнику и шевелил волосы на затылке. Этот страх можно заглушить, но отбросить – нет. И когда я вышла из этой серой комнаты с непрозрачным стеклом, я была очень испугана.

Наоми замолчала и перевела дыхание. Ей необходимо было успокоиться и напомнить себе, что все это в прошлом, что теперь все это просто неприятные воспоминания.

– И пока шел суд, пока газеты трубили об этом на каждом углу, пока люди пялились на меня, как на какую-нибудь диковинку, я боялась. Просто я не хотела этого показывать. Мне ненавистна была сама мысль о том, что все вокруг знают, насколько я испугана. А когда тебе велят встать, чтобы суд присяжных мог объявить приговор – твой приговор, – вот тогда страх уже не заглушишь. Он хватает тебя за горло и не дает дышать. Пока стоишь, можно притвориться спокойной, уверенной, потому что знаешь – все смотрят на тебя, но внутри… внутри тебя все трясется, словно фруктовое желе на тарелке. Когда объявляют «Виновна!», это звучит почти успокаивающе.

Наоми снова глубоко вздохнула.

– Так что сама видишь, у меня есть причины не стремиться к общению с полицией.

Она немного помолчала, очевидно не ожидая ответа.

– А знаешь, – сказала она неожиданно, – когда ты была маленькой, мы часто приходили сюда, именно на это место. Я подсаживала тебя на изгородь, и ты смотрела на жеребят. Они всегда тебе нравились.

– Мне очень жаль, но я не помню. – Келси неожиданно почувствовала, что ей действительно очень, очень жаль.

– Неважно. Видишь вон того, черненького? Ну, того, что греется на солнце. Будущий призовой чемпион. Я поняла это, как только он родился. Может оказаться, что он будет одним из лучших коней, которые когда-либо появлялись в «Трех ивах».

Келси взглянула на жеребенка с новым интересом в глазах. Разумеется, он был таким же очаровательным, как и остальные, но ее глаз не замечал решительно никаких признаков, по которым можно было бы судить о его выдающихся способностях.

– Откуда ты знаешь? – спросила она наконец.

– Это – в глазах. В его и в моих. Мы смотрим друг на друга и знаем, что так будет.

С этими словами Наоми навалилась грудью на изгородь и, глядя на поля и ощущая рядом присутствие дочери, на мгновение почувствовала себя почти счастливой.

Поздно вечером, когда дом затих и только ветер негромко постукивал ставнями, Наоми лежала в своей кровати, свернувшись клубочком рядом с Моисеем. Ей всегда нравилось, когда он приходил к ней. В этом было что-то надежное, постоянное. Как бы там ни было, но, прокрадываясь в его тесные комнаты над тренерской конторой, она чувствовала себя совершенно иначе.

Не то чтобы ей не нравилось у него. В первый раз – в их самый первый раз – она с замиранием сердца вошла в его комнату – совершенно неожиданно – и застала Моисея сидящим на кровати в трусах и с бутылкой пива в руке. На табуретке перед ним лежали племенные книги.

Теперь, гладя его грудь, она вспомнила, что соблазнить Моисея оказалось нелегко. Он оказался крепким орешком, однако глаза выдавали его с головой. Мо хотел ее, хотел ее всегда, с самого начала. Это Наоми потребовалось почти шестнадцать лет, чтобы понять, что и она хочет быть с ним.

– Я люблю тебя, Мо.

Ему очень нравилось слышать, как она говорит это. Иногда Моисею казалось, что выслушивать это нежное признание ему не наскучит никогда. Положив руку на ее грудь, на самое сердце, он прошептал:

– И я люблю тебя, Наоми. Разве иначе тебе удалось бы уговорить меня прийти, пока в соседней комнате спит твоя дочь?

Наоми негромко рассмеялась и повернула к нему голову.

– Келси уже взрослая. Не думаю, чтобы она была уж очень потрясена, даже если бы узнала, что я заполучила тебя в свою постель. – Она снова перевернулась и уселась на него верхом. – А ведь я заполучила тебя, Мо.

– Мне трудно с тобой спорить, тем более что сейчас вся моя кровь отхлынула от мозгов и прилила к другому месту. – Повинуясь старой привычке, он поднял руки и, скользнув пальцами по ее бокам, накрыл ладонями груди. – Ты с каждым днем становишься все красивее, Наоми. И с каждым годом.

– Просто к старости ты видишь все хуже и хуже.

– Только не тогда, когда гляжу на тебя.

Наоми почувствовала, как сердце ее тает, тает и поет.

– Господи, – прошептала она, – ты просто убиваешь меня своей сентиментальностью. Я смотрю на Келси и вижу, насколько сильно я изменилась. Это удивительно – видеть ее, чувствовать ее рядом, пусть и ненадолго. – Наоми рассмеялась и отбросила волосы назад. – Я слишком самонадеянна, чтобы, поглядев на нее, обращаться к зеркалу. Что я там вижу? Одни эти чертовы морщины!

– Каждая чертова морщина сводит меня с ума.

– Быть молодой и привлекательной – когда-то это слишком много для меня значило. Это было как сверхзадача… нет, как высший долг, священная обязанность, великая миссия. На протяжении нескольких лет это не значило для меня ровно ничего. А потом появился ты… – Наоми с улыбкой наклонилась вперед, чтобы коснуться губами его лица. – И ты заявляешь, что тебе нравятся мои морщины.

Вместо ответа Моисей положил руки на плечи Наоми и крепче прижал к себе. Отвечая на поцелуй, он приподнял бедра Наоми и сжал ее так, чтобы войти в нее сильно и глубоко. Ее спина прогнулась назад, с губ сорвался короткий, гортанный стон, и Моисей задвигался медленно, неторопливо, удерживая Наоми и заставляя ее подлаживаться под заданный ритм, чтобы продлить удовольствие для обоих.

Приглушенное поскрипывание старой кровати и негромкие, с придыханием, стоны и страстный шепот были хорошо слышны в коридоре, и Келси остановилась как вкопанная у дверей своей комнаты, держа в одной руке книгу, а в другой – чашку с чаем, ради которой она и спускалась в кухню.

Ей ни разу не приходилось слышать, как отец и Кендис занимаются любовью по ночам. Должно быть, они были слишком сдержанны или слишком хорошо воспитаны, чтобы тревожить своей страстью чужой сон. В звуках же, которые достигали ее слуха, не было ни намека на сдержанность и приличия. Если их что и заглушало, так это дверь в спальню Наоми, которая – Келси была в этом почти уверена – оказалась закрыта лишь по чистой случайности.

Ей пришлось напомнить себе, что подслушивать в коридоре также не является приличным занятием, и, с трудом совладав с дверной ручкой и пролив чай, она поспешно юркнула к себе в спальню.

Моя мать, подумала Келси, раздираемая десятком противоречивых чувств. Моя мать и Гейб Слейтер, кто же еще? Чувства, которые рождало в ее душе присутствие этого типа за закрытой дверью Наоми, она даже не решилась бы определить.

Едва войдя в спальню, Келси привалилась к двери спиной. Ситуация выглядела настолько абсурдной, что ей даже захотелось смеяться: одна взрослая женщина до глубины души смущена тем обстоятельством, что другая взрослая женщина, которая по стечению обстоятельств является ее матерью, оказывается, еще живет активной половой жизнью.

Но сама ситуация, равно как и ее собственная болезненная реакция на происходящее, была вовсе не по душе Келси. Читать и пить чай ей расхотелось, и она отставила чашку и отложила книгу. Темный весенний сад за окном стоял неподвижно, весь посеребренный луной. «Как романтично, – подумала Келси, прислоняясь лбом к прохладному стеклу. – Как таинственно и красиво. Не только сад, но и вся ферма «Три ивы».

Но ей не хотелось ни романтики, ни таинственности. Келси считала, что не может позволить себе отвлекаться на такие пустяки. Она приехала сюда, чтобы выяснить, чего она лишилась, будучи разлучена с матерью против своей воли.

Оторвавшись от окна, она забралась под одеяло, но уснула поздно: она слышала, как в коридоре открылась и снова закрылась дверь спальни Наоми и мимо ее комнаты почти бесшумно прошел кто-то, направляясь к парадной лестнице.