Текст книги "17 потерянных"

9

Я стояла посреди дороги, где пропала Эбби Синклер. Джеми уехал минуту назад или час тому назад; я знала лишь, что он уехал.

Я выбралась с автостоянки «Леди-оф-Пайнз» и повернула направо, куда указал полицейский. Поскольку это была горная дорога, довольно скоро я увидела холм, который высматривала. Возможно, это тот самый холм – наверняка это он, – по которому Эбби съехала вниз в тот вечер, когда исчезла, решила я и притормозила, надеясь ощутить под ногами асфальт, по которому она колесила. Затем заставила себя дойти до середины дороги вниз по склону и, сделав это, представила, как скорость ее велосипеда начала увеличиваться, как она перестала крутить педали, а потом понеслась вниз все быстрее и быстрее, дальше и дальше… но куда?

Я спустилась к подножию холма, сосны зашумели и, казалось, вновь стали перешептываться, обмениваясь какими-то своими секретами. Стоило мне подойти поближе, и они все как одна замерли и задержали дыхание.

История Эбби, которую она мне показала, прервалась у подножия холма. А я хотела увидеть, что было потом и чего не мог видеть никто.

Узкая дорога была ровной. Скоро я обнаружила некое темное пространство, куда не доходил свет уличных фонарей и близстоящих домов. Здесь ничего не было. Лишь неглубокий овражек (а скорее просто канава), на дне которого была вода, тянулся вдоль сосен слева, справа же дорогу и деревья ничто не разделяло. Но несмотря на темноту, лес казался прямо-таки сияющим – из-за недавнего снегопада. Было тихо. Было светло.

Что я надеялась найти?

Здесь не было привидения Эбби, готового поговорить со мной и излить душу. Нигде не виднелась ее поблескивающая фигура или поднятая рука, согнутые пальцы которой медленно подзывали бы меня к себе. Не было ее велосипеда, прикорнувшего у колкого ствола высокой сосны и ржавеющего там, где полиция не смогла его отыскать. Не было мужчины, который схватил ее – если это был мужчина; или машины, наехавшей на нее – если это была машина. Не было ответа в коробке с бантиком, оставленной на асфальте, с тем чтобы я ее обнаружила.

Долгое пребывание на дороге ни о чем мне не рассказало.

И все же я подошла к канаве, шаря вокруг глазами. Наклонилась, надеясь рассмотреть хоть что-то. Повсюду лежал снег, и любые следы, оставленные здесь летом, давно были смыты или сожжены, но я продолжала смотреть. С таким упорством, словно обязательно найду что-то нужное, меня посетит озарение, и я все узнаю.

В какой-то момент я обернулась и посмотрела на холм.

Мой фургон был припаркован на обочине, где я его и оставила, но что поразило меня, так это яркие лучи, прорезающую глубокую тьму.

Я оставила фары включенными?

Я была уверена, что нет, что погасила их и выключила двигатель, а затем вылезла из машины и пошла, но я могла и забыть, как оно все было, потому что с какой стати кому-то приспичило забраться в фургон и устроить подобную иллюминацию?

Я почувствовала, что дрожу. Фургон был черным, окна у него имелись лишь спереди и сзади, из-за чего он походил на средство передвижения, пригодное для серийного убийцы – на нем сподручно перевозить трупы. Никогда прежде я не замечала, каким зловещим он казался со стороны, какая от него исходила угроза.

Он таращился на меня с вершины холма светящимися глазами.

И тут, похоже, я впервые осознала, как в действительности обстоит дело. Меня преследуют. За мной таскается девушка моего возраста. Она чего-то ждет от меня и не отстанет, пока не получит желаемое. Такие вот дела.

Она знала каждый мой шаг, прямо сейчас могла видеть меня на темной дороге. Могла читать мои мысли. Слышала, как яростно бьется мое сердце. Чувствовала, как по моей спине течет пот.

Я никогда не ощущала себя такой одинокой или, напротив, настолько на виду.

Я должна продолжать смотреть.

Когда я снова перевела взгляд к подножию холма, то увидела вещи в ином свете. Холм был золотистым и теплым, наполненным летней жарой. Свет излучало все, даже ночное небо.

Снег исчез, и теперь дорога и овраг были бурыми от грязи и зелеными от прорастающей травы. А потом я поняла, что лежу на земле, на асфальте, потому что упала с велосипеда, и мои руки исцарапаны гравием, а коленки в крови.

Волосы у меня были длиннее, чем обычно, и я смахнула их с лица, чтобы видеть хоть что-то. Я заметила переднее крыло автомобиля – ржавое, без одной фары, и, опираясь на него, встала. Потом услышала звук открывающейся дверцы и чей-то голос, а также как я отвечаю ему – голосу, который не является моим, – что я в порядке. Это не я спрашивала, это не я говорила, это кто-то другой.

Я была кем-то другим.

Все кончилось, не успев начаться, свет вокруг становился все холоднее и более голубым. Я шла, пошатываясь, посередине ледяной проселочной дороги, совершенно одна. Не было ни машины, ни велосипеда, ни мерцающего призрака девушки. Мои содранные колени болели под джинсами, словно я действительно грохнулась на землю, как и она, а ладони покалывали грязный гравий и крупинки соли, которой посыпают дороги. Но это опять были мои коленки. Мои руки и мое собственное дыхание, клубами вырывавшееся на холоде из моих легких.

И тут я увидела это. Что-то блеснуло на краю дороги. Кусочек света, привлекший мое внимание, стал становиться меньше, пока вещь, которую я нашла, не позволила сфокусировать на ней взгляд. Сначала она показалась мне камнем странного цвета, а затем я моргнула. И поняла, что это такое. Кто-то уронил на краю дороги… ювелирное украшение.

Я подошла ближе и подняла его со снежного покрова. Удивительно, что оно не провалилось в снег целиком, а наполовину торчало из него, поблескивая в темноте. Это была подвеска из камня на порванной серебряной цепочке.

Я взобралась обратно на холм к фургону, подвеска была у меня в руке, и я смогла изучить ее. Я думала, это камень, но оказалась не права, по крайней мере, это был не такого рода камень, какой можно найти спокойно лежащим в грязи в долине Гудзона. Возможно, это был лунный камень, но не гладкий и белый, а круглый стеклянный пузырек, достаточно прозрачный, чтобы можно было видеть его насквозь.

Он был серым, как дым.

Если я начинала вертеть круглую подвеску в руке – это был не идеальный круг, а кривобокая самодельная поделка – то она начинала меняться и как бы завихряться, словно я разбудила спящий вулкан. Если не обращать внимания на это неестественное свойство подвески, на клубящийся внутри дым, она была всего-навсего простеньким украшением в массивной серебряной оправе. Порванная цепочка оказалась грязной и позеленевшей от ржавчины, и вообще, начать с того, что никогда не была хорошей цепочкой. Подвеска была недорогой и не совсем красивой. Но она что-то да значила.

Она принадлежала Эбби.

10

Мама застукала меня с одним из объявлений об Эбби. Я сорвала его в «Шоп эн Сейв», где работала после уроков. В дни перед посещением лагеря я обнаруживала все больше и больше таких объявлений – везде, где специально смотрела.

Одно из них в течение нескольких месяцев все время было у меня перед глазами на работе, висело в комнате отдыха между двумя торговыми автоматами – автоматом, в зобу которого застряло окаменевшее мороженое, и автоматом с газировкой, лившейся из каждого его отверстия. Мне была видна только верхняя часть объявления и только вторая половина самой верхней строчки – «…АЛ ЧЕЛОВЕК». Но все остальное быстро восполнила моя память, хотя углы страниц, прикнопленных поверх объявления, загораживали бо́льшую часть лица девушки. Я откопала его из-под нескольких слоев других объявлений о ненужных котятах и нужных соседях по комнатам, распоряжений о том, кто где может парковаться на автостоянках, и сведений о часах работы магазина. Под всем этим, исколотое сотнями кнопок, висело объявление об исчезновении Эбби Синклер.

Оно висело здесь с одной-единственной целью – чтобы я когда-нибудь да добралась до него.

Мама тем вечером пришла с занятий поздно, уже после моего возвращения из «Леди-оф-Пайнз». Я лежала в гостиной, свернувшись калачиком перед телевизором, – ждала ее, чтобы приготовить покупную пиццу. Джеми не позвонил, не прислал письма, не оставил сообщения, и потому мама нашла меня пребывающей в некотором ступоре.

– Эй, – сказала она, остановившись в дверях. Положила учебники на край стола, стянула куртку и спросила, как мы с Джеми провели вечер.

Я пожала плечами. Все было хорошо, ответила я, и по выражению ее лица поняла, что она мне не поверила, а она поняла: у меня нет желания говорить об этом, и больше ни о чем не спрашивала.

– Как занятия? – поинтересовалась я.

– Нормально, – ответила она.

В мелькающем свете телеэкрана я наблюдала за тем, как движутся ее татуировки – она сделала их еще до моего рождения. У нее были ползучие растения, обвивавшие кисти рук и поднимавшиеся к плечам; на спине была изображена девушка – завитки ее желтых волос виднелись из-под волос мамы, – держащая в руке бутылку бургундского; а на шее за ушами парила в небе стая птиц. Эти татуировки были такими же неотъемлемыми частями мамы, как ее два голубых глаза.

Пока я смотрела на нее, она тоже смотрела на меня, на ожесточенные движения моих рук.

– Что там у тебя? – спросила она.

Я поняла, что все еще верчу в руке объявление, проводя пальцами по каждой его складке, каждой дырочке от кнопки, будто пытаясь запомнить историю Эбби, написанную шрифтом Брайля.

– Ах, это? – сказала я, и мой голос прозвучал удивительно неестественно. – Ничего.

Я знала, что это далеко не ничего, но пока еще понятия не имела, насколько, в определенном смысле, это было все. Эбби была первой, но далеко не последней. Всем девушкам по семнадцать – именно столько исполнилось мне в этом месяце. Скоро у меня будут объявления о многих из них. Я смогу перечислить наизусть их имена, особые приметы (родинки, прически, рост и вес), города, где они живут, и те места, куда они, возможно, подались, а иногда – как они были одеты, когда их видели в последний раз (фирмы кроссовок и цвета курток, такие мелочи, как серебряное сердечко на цепочке, бирюзовая шапочка с кисточкой, пояс в черно-белую полоску). Я узнаю об их исчезновении, но мне неведомо, чем закончатся их истории и почему они исчезли.

– Можно взглянуть? – спросила мама, надеясь, что я действительно позволю ей сделать это. Но я быстро скомкала объявление об исчезновении Эбби и спрятала в горячей, влажной ладони.

Мама отдернула руку, словно я ударила ее.

– Ладно, – сказала она. – Ты не обязана мне ничего показывать. Возьму из морозилки пиццу и суну в микроволновку. Будешь?

Я кивнула и проводила ее взглядом, когда она пошла на кухню. Хотела было сказать, что хочу помочь, но осталась лежать. Засунула под себя объявление и не стала противиться тому, что глаза начали слипаться.

Я почти хотела увидеть сон, почти призывала его. Не успев осознать этого, я очутилась на обочине дороги рядом с кирпичным домом и начала взбираться по потрескавшимся и крошащимся ступенькам, и вот я уже стою перед дверью и думаю, позвонить мне или просто войти.

Но я уже была внутри. Я кашляла, кашляла и пыталась отогнать от лица дым. Когда воздух стал чище – и мои глаза и легкие привыкли к этому, или же я наконец сообразила, что сплю и дым не настоящий, – то почти успокоилась. И позволила себе разглядеть, где нахожусь.

Планировка дома стала иной, некоторые дверные проемы я не помнила, а какие-то комнаты располагались там, где прежде было что-то другое. Надо мной под чьей-то тяжестью заскрипел потолок. Виднеющаяся сквозь дым проржавевшая люстра, покрытая мхом и паутиной, закачалась, словно тот, кто был наверху, шел прямо над ней.

– Эй, кто там? – крикнула я. – Эбби?

И тут я заметила, как на другом конце огромной комнаты шевельнулись занавески. Кто-то притаился у окна, как и в прошлый раз. Та же самая фигура, та же самая девушка.

На этот раз я смогла разглядеть ее лучше.

Занавески давно уже превратились в лохмотья, и у нее не было возможности как следует спрятаться за ними. Сквозь дыры в ткани виднелась фигура – на ней были все те же слишком узкие джинсы, что и в тот вечер, когда я в последний раз видела ее; джинсы, у которых на бедре было написано ПНХ (вверх ногами, потому что она написала это, не подумав о том, как прочтут надпись другие, или же потому, что писала она для себя) – а из-под занавесок торчали две голые, черные от грязи ступни.

Все это время я искала Эбби, а теперь нашла кого-то еще.

Во сне я делала вещи, которые, скорее всего, не могла бы сделать в реальности. Пересекла комнату и подошла к занавескам. Я ничего не боялась. Проигнорировала все усиливающееся чувство, что следом за мной кто-то идет – кто-то пока еще незнакомый мне. Добралась до края занавесок и стала медленно нащупывать шнур. Найдя его, спрятанный в лохмотьях и перехваченный несколькими нитями, взялась за него обеими руками и потянула. Занавески раскрылись, и за ними оказалась девушка. Фиона Берк.

Она стояла здесь – вовсе не отвратительный оживший труп, в который превратилась, если верить слухам. И казалась ненамного старше, чем была бы, если бы осталась в живых.

Фиона Берк ничуть не изменилась со дня исчезновения.

У нее были красные волосы с черными корнями, местами порозовевшие. Глаза сильно подведены. Живот голый, но не потому, что за эти годы рубашка стала мала. Просто она любила носить одежду на размер меньше и не стеснялась выставлять напоказ свое тело.

Теперь, когда занавески раздвинулись, Фиона Берк прошла в комнату, потому что прятаться ей больше было негде. Пол был усеян осколками стекла, выпавшего, по всей вероятности, из расшатавшейся оконной рамы, и, приближаясь, ко мне, она ступала прямо по ним. На ее лице не отражалась боль, возможно, она вообще не чувствовала ее. Я поняла, что теперь, когда я выросла, а она перестала расти, мы стали одного роста.

Она заговорила. Она узнала меня.

Ну что, ты счастлива, маленькая засранка?

Я хотела спросить ее, как она узнала меня после стольких-то лет, ведь я покрасила волосы в иссиня-черный цвет и вообще выглядела совершенно иначе, чем когда была ребенком.

Но я не успела ничего сказать, потому что она схватила мою руку и что-то сунула в нее, что-то более горячее, чем ее кожа, обжигавшее, как уголек из костра, и это что-то было твердым, словно кость. Я постаралась как можно скорее избавиться от всученного мне предмета. Разжала руку и уронила его.

На пол упала подвеска из дымчато-серого камня.

И тут я вспомнила, что уже видела нечто подобное. Фиона Берк имела обыкновение носить на своей длинной тонкой шее цепочку с камнем, очень похожим на этот.

Во сне у меня не было возможности понять, что к чему, но когда я проснулась от звука маминого голоса, возвестившего, что пицца готова, мне понадобилось всего мгновение, чтобы связать концы с концами и понять, при чем здесь она.

Была я. Была Эбби Синклер. А теперь была еще и девушка, которую я в последний раз видела, когда мне было восемь. Фиона Берк, моя соседка, убежала из дома в семнадцать лет.

ПРОПАЛ ЧЕЛОВЕК

ФИОНА БЕРК

КАТЕГОРИЯ ДЕЛА: Побег. Возможна угроза для жизни

ДАТА РОЖДЕНИЯ: 17 июня 1987 года

ПРОПАЛА БЕЗ ВЕСТИ: 13 ноября 2004 года

ВОЗРАСТ: 25 лет

ПОЛ: Женский

РАСА: Азиатская

ВОЛОСЫ: Черные

ГЛАЗА: Карие

РОСТ: 5 футов 3 дюйма (1 м 60 см)

ВЕС: 125 фунтов (57 кг)

ПРОПАЛА ИЗ: Пайнклиффа, штат Нью-Йорк, США

ОБСТОЯТЕЛЬСТВА ИСЧЕЗНОВЕНИЯ: На фото справа размещен фоторобот, показывающий, как Фиона могла бы выглядеть в двадцать пять лет. Последний раз ее видели 13 ноября 2004 года. Волосы у нее были покрашены в красный цвет. От природы они у нее черные.

ЕСЛИ У ВАС ЕСТЬ КАКИЕ-ЛИБО СВЕДЕНИЯ О НЕЙ, ПОЗВОНИТЕ ПО ТЕЛЕФОНУ:

Отделение полиции Пайнклиффа (штат Нью-Йорк) 1-845-555-1100

11

Оглядываясь назад, я припоминаю, что были предзнаменования. Они появлялись постоянно – скажем, мне было восемь, когда мама оставила меня на попечение девушки, живущей рядом с нами. Эта девушка велела мне стоять тихо, прижав лицо к желтым обоям, не оборачиваться и не смотреть по сторонам. Стоять у стенки в моей пижамке с пони, пока она будет готовиться к тому, чтобы навсегда убежать из города.

Так я впервые столкнулась с человеком, который впоследствии исчез.

Фиона Берк была дочерью семейной пары, жившей в большом доме по соседству. Они удочерили ее в младенчестве, взяв из приюта для сирот в Китае. Мне неизвестно, как ее звали до того, как Берки оформили удочерение и привезли малышку в долину Гудзона, где они жили в маленьком городке под названием Пайнклифф, штат Нью-Йорк. Даже сейчас выходцы из Азии составляют всего 1,34 процента от общего числа здешних жителей. Фиона Берк, похоже, была одной из очень немногих азиатских детей в школе, и я не знала никого, кроме нее, имевшего приемных родителей.

Не имею ни малейшего представления, какими были Берки до того, как у них появилась Фиона, когда они скромно и замкнуто жили за своими кружевными занавесками и, по всей вероятности, подыскивали, кого бы удочерить. Они были пожилой парой, более старой, чем любая другая пара, воспитывающая девочку-подростка, и единственная причина, по которой мы были знакомы с ними, заключалась в том, что мы арендовали у них дом. Он был маленьким и отгороженным от их гораздо большего дома подстриженной живой изгородью. Они называли домик флигелем и не разрешали нам с мамой покрасить его, потому что хотели, чтобы он был белым, как и их огромный дом. Скорее всего, много лет тому назад наш домик служил гаражом.

Иными словами, Берки были нашими хозяевами; каждый месяц, третьего или четвертого числа – никогда первого, никогда вовремя – мама посылала меня к их роскошному переднему крыльцу, с тем чтобы я позвонила в дверь и отдала им конверт с денежным чеком.

Вот только Берки не подходили к двери. Я звонила, и прежде чем звон стихал, Фиона открывала ее, словно поджидала меня прямо под ней и пользовалась моим визитом для того, чтобы впустить в дом немного свежего воздуха.

Она открывала дверь, видела, что это всего лишь я, и ее лицо становилось недовольным. Она протягивала руку, я отдавала ей конверт, и меня спрашивали: «Это от Тамары?»

И я отвечала: «Да, это от моей мамы».

Фиона Берк никогда не проявляла гостеприимства – никогда не приглашала меня войти; никогда не благодарила. Но она хотя бы не была вредной. Просто, глядя поверх моей головы на дорогу, клала конверт с чеком на полку, и ее лицо искажала гримаса боли. А потом она закрывала дверь.

Она была на девять лет старше меня и, как мне казалось, всегда жила в этом доме с Берками. Она принадлежала Пайнклиффу, нашему маленькому городишке, расположенному в тени горного хребта, на склоне холма с железнодорожной станцией у подножья. Она казалась здесь гораздо более уместной, чем я.

Когда мы проводили какое-то время наедине друг с другом, скажем, она делала одолжение моей маме и соглашалась присмотреть за мной в течение нескольких часов за небольшую плату, то была тихой, спокойной, сидела на краю тахты у телевизора и исподтишка звонила по телефону. Но в последний год перед ее исчезновением, примерно когда ей исполнилось семнадцать, что-то изменилось. Я знаю это, потому что мама сказала: «Не принимай это на свой счет, солнышко, ей теперь семнадцать, а в этом возрасте все девушки становятся такими».

Но правда ли это?

Мне показалось, что Фиона Берк изменилась очень быстро. Другим стал ее взгляд, а в голосе появился холод. Все стало другим. Она полюбила дразнить меня, говорила, что может в любое время выселить нас с мамой. Все, что для этого требуется – так это сочинить какую-нибудь несуразную ложь о нашей небольшой семье, и меня тут же выкинут на улицу. Нам придется жить в картонной коробке и попрошайничать на железнодорожной станции, говорила она. И, возможно, тогда мама решит, что я для нее непосильная обуза, и продаст какому-нибудь бизнесмену с поезда, идущего на Пенсильванский вокзал в Нью-Йорке, и кто знает, что потом со мной станется.

Когда она сказала это впервые, я заплакала, и она стала получать удовольствие, то и дело повторяя свои слова. Конечно, как я теперь понимаю, она не имела возможности выселить нас по собственной воле, но тогда я верила, что это ей по силам.

Фиона Берк, девушка, которая иногда выступала как моя нянька и долгое время была моей соседкой, выглядела на фотографии, которую родители предоставили для объявления об ее исчезновении, словно сама невинность. На этой фотографии у нее ровные прямые зубы и еще более прямые волосы, пока еще не крашенные. Пуговицы на рубашке застегнуты до самого верха, в ушах жемчужные сережки. Она сидит со сложенными руками на стуле и улыбается непорочной улыбкой. Цепочка ее любимой подвески плотно облегает шею, и благодаря вспышке студийной камеры кулон кажется очень миленьким, а не грубым и грязным.

На этой фотографии она такая, какой они хотели ее видеть. Здесь ей еще не было семнадцати. Позже она обнаружила совершенно другую свою сторону и явила ее во всей красе в тот вечер, когда мы были вместе в последний раз.

Родители Фионы Берк видели одно, а весь мир – совсем другое.

Когда она исчезла, то, помню, в программе новостей показали фотографию, и у меня не было причин сомневаться в том, что ее ищут. Но шли годы, а она все не возвращалась, и плакаты об ее исчезновении исчезли с досок объявлений, их сменили постеры о гаражных распродажах, поиске попутчиков и сдаче комнат. О Фионе забыли и перестали о ней спрашивать.

Она затерялась там, куда попадают пропавшие дети, которых не находят даже после того, как обшарят озера и прочешут леса. Их фотографии состаривают при помощи специальных программ. Дома они так и не объявляются.

Она не звонила. И не писала.

Она просто пропала.

И, думаю, я бы забыла о ней, как и остальные жители городка, если бы она не явилась мне во сне и не попыталась отдать камень, так похожий на сломанное украшение, найденное мной в овраге-канаве рядом с Дорсетт-роуд. Я не сомневалась, что это имеет какое-то значение, и только оставшись одна после того, как мы с мамой съели пиццу и я уклонилась от ответов на вопросы о Джеми, заперлась у себя в комнате и достала его оттуда, куда сразу по возвращении домой спрятала – в завернутый в свитер носок, засунутый в нижний ящик шкафа. И только тогда я позволила себе вспомнить.