Текст книги "Лекарь. Ученик Авиценны"

11. Еврей из Теттенхолла

Делать больше ничего не оставалось, только дожидаться весны. Они приготовили и разлили по пузырькам новую партию Особого Снадобья. Каждая травка, нужная Цирюльнику, кроме одного только портулака, прогоняющего лихорадку, была уже высушена, измельчена в порошок или превратилась в целебный отвар либо настой. Они оба устали от бесконечных упражнений в жонглировании, от повторения фокусов. Цирюльник по горло был сыт севером, его тошнило от избытка сна и выпивки.

– И когда же зима закончится? Просто сил нет ждать! – воскликнул он однажды мартовским утром, и они выехали из Карлайла до срока, медленно продвигаясь на юг по раскисшим дорогам.

Весна встретила их в Беверли. Воздух сделался ласковее, выглянуло солнышко, появилась толпа паломников, которые приходили в этот город помолиться в большой каменной церкви, посвященной Иоанну Евангелисту. Роб с Цирюльником горячо взялись за развлечение публики, и большая толпа зрителей, первых в новом сезоне, встретила их с немалым воодушевлением. И во время лечения все шло хорошо, пока Роб, впуская за занавес уже шестую пациентку, красивую женщину, не взял ее мягкие руки. Сердце его бешено заколотилось.

– Входите, мистрис, – проговорил он слабым голосом. Его руки – там, где они соприкасались с руками женщины – от испуга покрылись гусиной кожей. Он повернул голову и столкнулся взглядом с Цирюльником.

Цирюльник побелел. Он грубовато толкнул Роба в уголок, подальше от любопытных ушей.

– У тебя нет никаких сомнений? Ты вполне уверен?

– Она умрет совсем скоро, – ответил Роб.

Цирюльник воротился к женщине, которая была далеко не стара и не выглядела больной. Она и не жаловалась на здоровье, а за занавес явилась, дабы приобрести любовное зелье.

– Муж мой уже в преклонных летах. Пыл его угасает, а он ведь любит меня. – Говорила она спокойно, а природная грация и отсутствие показной скромности подчеркивали ее достоинство. На ней была дорожная одежда из дорогого материала. Несомненно, это была женщина богатая.

– Я не продаю любовных зелий. Они суть колдовство, а не лечение, благородная госпожа.

Она пробормотала извинения, но обращение приняла как должное, и Цирюльника это привело в ужас: обвинение в колдовстве против знатной особы влекло за собой неминуемую гибель.

– Весьма часто желаемое действие оказывает глоток крепкого хмельного напитка. Пить его надо горячим, на ночь. – От платы Цирюльник отказался. Как только женщина ушла, он принес извинения тем пациентам, которых не успел принять. Роб уже укладывал все вещи в повозку.

И вновь они бежали из города.

На этот раз во время бешеной гонки они почти не говорили друг с другом. И лишь когда отдалились на вполне безопасное расстояние и разбили лагерь на ночь, Цирюльник нарушил молчание.

– Если человек умирает мгновенно, глаза у него стекленеют, – тихо проговорил он. – Лицо теряет всякое выражение, иногда становится багровым. Уголки рта обвисают, веки бессильно закрываются, конечности как бы каменеют. – Он вздохнул. – Такой конец не лишен милосердия.

Роб ничего не ответил.

Они постелили себе и попытались уснуть. Цирюльник встал и некоторое время утешал себя выпивкой, но на сей раз не дал ученику подержать свои руки.

В душе Роб твердо знал, что никакой он не колдун. Но в таком случае объяснение могло быть только одно, и его Роб принять не мог. Он лежал без сна и молился. «Прошу тебя. Нельзя ли забрать у меня этот недобрый дар и вернуть его туда, откуда он был взят?» Обескураженный и рассерженный, он не удержался и от упрека, ибо смирение не принесло ему ничего. «Это ведь такой дар, который угоден разве что сатане, и я более не желаю иметь с ним ничего общего», – заявил он Богу.

Казалось, молитва его услышана: той весной подобных прискорбных случаев больше не было. Погода стояла по-прежнему хорошая, потом стала еще лучше – солнечная, теплее и суше, чем обычно. Для них это было хорошо.

– Тепло и сухо на день святого Свитина, – торжествующе сказал однажды утром Цирюльник. – Всякий тебе скажет, что еще сорок дней такая погода простоит. – Постепенно страхи улеглись, к ним вернулось хорошее настроение.

Хозяин не забыл, когда у Роба день рождения! На третье утро после дня святого Свитина он сделал мальчику прекрасный подарок: три гусиных пера, чернильный порошок и кусочек пемзы.

– Вот теперь ты сможешь рисовать лица по-настоящему, а не палочкой из костра, – объявил Цирюльник.

Купить ему ответный подарок на день рождения Роб не мог – у мальчика не было денег. Но как-то раз, уже под вечер, когда они ехали полем, его глаза заметили и узнали одно растение. Наутро он улизнул со стоянки, полчаса шагал до того поля и насобирал охапку зелени. На день рождения Цирюльника Роб преподнес ему портулак, траву от лихорадки, и именинник принял подарок с заметным удовольствием.

Их растущее взаимопонимание сказывалось и на представлениях. Они прекрасно чувствовали друг друга, их слаженность придавала представлению блеск и отточенность, вызывая у зрителей бурные рукоплескания. Роба посещали видения наяву: он представлял себе среди зрителей братьев и сестру, воображал, какими гордыми и радостными стали бы Анна-Мария и Сэмюэл Эдвард, когда увидели бы, как их старший брат проделывает фокусы и легко жонглирует пятью шариками.

Они, должно быть, уже сильно выросли, напоминал он себе. Вспомнит ли его Анна-Мария? И по-прежнему ли так несносен Сэмюэл Эдвард? А Джонатан Картер теперь уже должен и ходить, и говорить, настоящий маленький человечек.

Ученик не смеет советовать своему учителю, куда направить путь, но в Ноттингеме он нашел возможность разглядеть карту Цирюльника и увидел, что они находятся в самом сердце Английского острова. Чтобы попасть в Лондон, им надо было продолжать двигаться на юг, но одновременно и отклониться к востоку. Он запомнил названия городов и селений, чтобы знать точно, направляются ли они туда, куда так горячо стремилось его сердце.

В Лестере один крестьянин выкапывал камни со своего поля и откопал древний саркофаг. Он обкопал его со всех сторон, но тот был слишком тяжел, одному не поднять, да и земля держала нижнюю часть цепко, словно то был валун.

– Герцог послал людей и тягло, чтобы вытащить его из земли. Он заберет саркофаг в свой замок, – гордо сообщил им йомен3939
  Анахронизм: титул герцога, как и классические феодальные замки, появятся в Англии после норманнского завоевания, примерно через полвека после описываемых в данной главе событий; сословие йоменов – землевладельцев, не зависимых от сеньора – сложится в Англии еще позднее.


[Закрыть].

На шершавой поверхности белого мрамора была видна надпись:

DIIS MANIBUS. VIVIO MARCIANO MILITI LEGIONIS SECUNDAE AUGUSTAE. IANUARIA MARINA CONJUNX PIENTISSIMA POSUIT MEMORIAM.

– «Богам подземного царства, – перевел Цирюльник. – Вивию Марциану, воину Второго легиона Августа, в месяце январе воздвигла эту гробницу Марина, верная супруга его».

Роб и хозяин обменялись взглядами.

– Интересно, что стало с этой куколкой Мариной после того, как она его похоронила? Она ведь оказалась далеко от родного дома, – трезво рассудил Цирюльник.

«Мы все далеко от дома», – подумал Роб.

Лестер – город людный. На представление собралось множество народа, а когда распродали целебное зелье, работы оказалось хоть отбавляй. Пациенты шли один за другим. Роб помог учителю рассечь карбункул у одного молодого мужчины, наложить шину на сломанный палец юноши, напоить горевшую в лихорадке почтенную мать семейства портулаком, а мучившегося от колик ребенка – отваром ромашки. Затем он провел за занавес коренастого лысеющего мужчину с молочными зрачками.

– Давно ли ты ослеп? – спросил Цирюльник.

– Вот уж два года. Сначала была просто дымка перед глазами, постепенно она становилась гуще, а теперь я и свет еле различаю. Я переписчик, но работать не в силах.

– Зрение я не могу вернуть, – сказал Цирюльник, качая головой и позабыв, что пациент не может видеть его жеста, – как не могу вернуть молодость.

Переписчик позволил Робу увести его из-за занавеса.

– Какое горькое известие! – сказал он мальчику. – Я никогда больше ничего не увижу!

Стоявший поблизости человек, худощавый, с ястребиным лицом, горбоносый, услышал его слова и пристально посмотрел на слепого. Голова и борода у человека были седые, но сам он был еще молод – не более чем вдвое старше Роба. Вот он шагнул вперед и положил руку на локоть слепого.

– Как зовут тебя? – В его речи слышался французский выговор, который Роб не раз слышал у норманнов на лондонских пристанях.

– Эдгар Торп, – ответил переписчик.

– А я Беньямин Мерлин, лекарь из Теттенхолла, что недалеко отсюда. Позволь мне взглянуть на твои глаза, Эдгар Торп.

Переписчик согласно кивнул и стоял, хлопая ресницами. Лекарь приподнял большими пальцами его веки и всмотрелся в мутные зрачки.

– Я могу надсечь твои глаза и вырезать помутневшие хрусталики, – заключил он. – Мне уже приходилось делать это раньше, но тебе должно хватить сил выдержать боль.

– Да что мне эта боль, – прошептал переписчик.

– Тогда нужно разыскать кого-нибудь, кто привел бы тебя в мой дом в Теттенхолле в следующий вторник, рано утром.

Роб словно прирос к месту. Ему раньше и в голову не приходило, что кто-то может взяться за такое, что не под силу Цирюльнику.

– Мастер лекарь! – Он бросился вдогонку за уходящим человеком. – А где вы научились этому… надсекать глаза?

– В академии. Там, где обучают лекарей.

– А где находится эта школа для лекарей?

Мерлин посмотрел на стоявшего перед ним рослого юношу в дурно сшитой одежде, из которой он уже вырос. Цепкий взгляд не упустил ни пестрого фургона, ни помоста, на котором еще лежали шарики для жонглирования и пузырьки с целебным зельем, о качестве которого лекарь имел вполне ясное представление.

– Полмира надо проехать, – мягко сказал он. Подошел к вороной кобыле у коновязи, вскочил в седло и уехал, не удостоив более ни единым взглядом помост цирюльника-хирурга.

В тот же день, ближе к вечеру, когда Инцитат медленно тянул повозку прочь от Лестера, Роб рассказал Цирюльнику о Беньямине Мерлине.

– Я о нем слыхал, – кивнул хозяин. – Лекарь из Теттенхолла.

– Да. А говорил он, как французик.

– Он еврей из Нормандии.

– Кто такие евреи?

– То же самое, что народ Израилев. Это тот народ из Библии, который распял Иисуса и был изгнан римлянами из Святой земли.

– Он говорил о школе, где учат лекарей.

– Иногда их обучают в монастырской школе в Вестминстере. Все говорят, что учат их там паршиво, ну, и лекари выходят паршивые. Большинство из них просто служат переписчиками у тех лекарей, что их обучали, вместо платы за ученье. Все равно как ты помогаешь мне и учишься ремеслу цирюльника-хирурга.

– Мне кажется, он говорил не о Вестминстере. Сказал, что эта школа далеко-далеко.

– Может быть, в Нормандии или в Бретани, – пожал плечами Цирюльник. – Во Франции евреев пруд пруди, вот некоторые и сюда пробрались, лекари в том числе.

– О народе Израилевом я читал в Библии, но живого ни одного не встречал.

– Есть еще один лекарь-еврей в Малмсбери, по имени Исаак Адолесентолай. Знаменитый доктор. Может быть, ты одним глазком на него взглянешь, когда мы поедем в Солсбери.

И Малмсбери, и Солсбери лежали на западе Англии.

– Значит, мы не поедем в Лондон?

– Нет. – Цирюльник уловил особые нотки в голосе своего ученика, а о том, что мальчик скучает по своим родным, он давно знал. – Мы поедем прямиком в Солсбери, – строго повторил он, – чтобы собрать добрый урожай с тех толп, которые притекают на солсберийскую ярмарку. А оттуда направимся в Эксмут, потому что к тому времени уже и осень настанет. Тебе понятно?

Роб молча кивнул.

– Но вот весной, когда снова тронемся в путь, мы поедем на восток, в сторону Лондона.

– Благодарю вас, Цирюльник, – выговорил Роб, тихонько ликуя.

Настроение у него заметно улучшилось. Что значила отсрочка, если в конце концов они отправятся в Лондон! Он снова вообразил себе ребятишек.

Потом мысли его перешли на другое:

– Как вы думаете, а он сможет вернуть тому переписчику зрение?

– Мне приходилось слышать о такой операции, – пожал плечами Цирюльник. – Мало кто умеет ее делать, а уж этот еврей – сомневаюсь. Но люди, которые Христа убили, не остановятся перед тем, чтобы обмануть слепого, – заключил он и стал понукать коня: приближалось время обеда.

12. Примерка

Их приезд в Эксмут не походил на возвращение домой, но все-таки Роб не чувствовал себя таким одиноким, как два года назад, когда попал сюда впервые. Домик на берегу моря выглядел знакомым и приветливым. Цирюльник погладил большой камин со всеми кухонными принадлежностями и вздохнул.

Они рассчитывали закупить на зиму, как обычно, много замечательной еды, только теперь уж не надо живых кур в доме: как они убедились, от тех идет невыносимая вонь.

Роб – в который раз! – вырос из старой одежды.

– Кости у тебя все длиннее и длиннее, так я скоро по миру пойду, – причитал Цирюльник, однако дал Робу большой отрез шерсти, выкрашенной в коричневый цвет; он купил материал на ярмарке в Солсбери. – Я возьму повозку и поеду с Татом в Ательни, выберу там сыры и окорока, а ночь проведу на тамошнем постоялом дворе. Ты же, пока меня не будет, должен очистить родник от листьев и начать колку дров на зиму. Но выкрои время, отнеси эту ткань к Эдите Липтон и попроси сшить тебе все, что нужно. Не забыл, как найти ее дом?

– Смогу отыскать. – Роб взял материю и поблагодарил хозяина.

– Новая одежка должна быть рассчитана на вырост, – ворчливо добавил Цирюльник, словно спохватившись. – Скажи, пусть оставит запас, не жалея, чтобы потом можно было выпускать понемногу.

Казалось, чаще всего в Эксмуте льет холодный дождь, шел он и сейчас, поэтому Роб завернул материю в овчину. Дорогу он знал. Два года назад он несколько раз бродил вокруг ее дома, надеясь что-нибудь подглядеть.

На его стук дверь почти сразу отворилась. Эдита взяла его за руки, втягивая в дом из-под дождя, и Роб едва не уронил сверток.

– Роб! Дай-ка я на тебя погляжу. Никогда еще не видела, чтобы человек так менялся всего за два года!

Он хотел сказать ей, что она за это время совсем не изменилась, но взглянул и словно язык проглотил. Эдита перехватила его взгляд, и ее глаза потеплели.

– А я тем временем постарела и поседела, – сказала она небрежно.

Роб покачал головой. Волосы у нее были все такими же черными, и все остальное – точно такое же, как ему помнилось, особенно красивые блестящие глаза.

Она заварила чай из мяты, и к Робу вернулся дар речи; он охотно и с большими подробностями рассказывал, где они с учителем побывали, что повидали – по крайней мере, поведал, что успел.

– Ну, а я, – сказала Эдита, – стала жить чуть получше, чем прежде. Времена не такие тяжелые, люди снова могут позволить себе шить одежду.

Он теперь только вспомнил, зачем пришел к ней. Развернул овчину и показал ей материю. Эдита заключила, что это отличная шерстяная ткань.

– Надеюсь, ее хватит, – озабоченно проговорила она. – Ты ведь вырос, теперь ты выше Цирюльника. – Схватила свои мерные ленты, отметила ширину плеч, обхват талии, длину рук и ног. – Получатся узкие штаны, просторная куртка и плащ. То-то славный будет у тебя наряд!

Роб кивнул и поднялся, не очень-то желая уходить.

– А что, Цирюльник тебя заждался?

Он объяснил, куда и зачем поехал Цирюльник, и Эдита махнула ему рукой, чтобы сел снова.

– Уже обедать пора. Я, конечно, не предложу того, чем он тебя кормит: свеженькой прожаренной говядины, как у короля, язычков жаворонков и жирных пудингов, – ты просто разделишь со мной ужин деревенской женщины.

Она достала из шкафчика лепешку и послала Роба под дождь: у родника был сарай, где она хранила сыр и кувшинчик молодого сидра. В сгущающейся темноте он два раза натыкался на ивы, ломая тонкие ветви; вернувшись в дом, нарезал сыр ломтиками, положил на лепешку, тоже нарезанную ломтиками, и нанизал все вместе на прутья, чтобы обжарить над огнем. Эдита улыбнулась, глядя на него:

– Ах, этот человек оставил на тебе неизгладимую метку.

– Но ведь в такую ночь вполне разумно разогреть еду, – улыбнулся Роб ей в ответ.

Они поели, попили, а потом просто сидели за столом и оживленно беседовали. Роб подбросил дров в огонь, который начал шипеть и дымить из-за того, что в дымовую дыру лил дождь.

– Непогода разгулялась, – заметила Эдита.

– Да уж.

– Плохо идти домой в темноте, да еще в такую бурю.

Робу приходилось ходить и в более темные ночи и под куда более сильным ливнем.

– Похоже, снег начинается, – сказал он.

– Значит, ты останешься здесь. И мне веселее.

– Спасибо вам.

Он, оцепенев, прошел снова к роднику, отнес остатки сыра и сидра, не осмеливаясь дать волю мыслям. Когда он вернулся в дом, Эдита снимала платье.

– Ты бы лучше снял с себя все мокрое, – сказала она, и, оставшись в одной ночной сорочке, преспокойно легла в постель.

Роб сбросил вымокшие штаны и куртку и разложил их по одну сторону круглого очага. Голый, он поспешил в постель и лег, дрожа, рядом с Эдитой между кожаными покрывалами.

– Холодно!

– Тебе и холоднее бывало, – улыбнулась она. – Когда я заняла твое место на ложе Цирюльника.

– А меня тогда отправили спать на полу, и ночь еще была такая морозная! Да, холодно было.

Эдита повернулась к нему.

– «Бедный малыш, растет без матери», – вот о чем я думала. Мне так хотелось пригреть тебя на ложе.

– Вы тогда протянули руку и погладили меня по голове.

Она тотчас положила руку на его голову, пригладила ему волосы, прижимая Роба лицом к своему теплому телу.

– На этом ложе я нянчила своих сыновей. – Она закрыла глаза. Потом развязала ворот сорочки и дала ему грудь, уже несколько отвислую.

Ощущение живой плоти во рту пробудило в нем (или ему так показалось?) давным-давно забытые младенческие воспоминания. Роб почувствовал, как защипало под веками. Эдита взяла его за руку, приглашая познакомиться с ее телом.

– Вот что ты должен делать. – Глаз она при этом не открывала.

В очаге громко треснуло поленце, но они этого даже не услышали. Намокший очаг немилосердно дымил.

– Легонько и терпеливо. Кругами, как ты и делаешь, – мечтательно говорила Эдита. Роб, несмотря на холод, отбросил и покрывало, и ее сорочку.

С удивлением увидел, что у нее толстые ноги. Его глаза вслед за пальцами изучали ее. Женское естество походило на то, что он себе представлял, но в свете очага сейчас можно было рассмотреть все в подробностях.

– Быстрее… – Она бы и еще что-то добавила, но Роб отыскал ее губы. Они не были похожи на материнские, к тому же Роб заметил, что Эдита проделывает что-то интересное своим жаждущим языком.

Несколько слов, сказанных быстрым шепотом, – и вот уже он оказался на ней, между полных бедер. В дальнейших указаниях нужды не было: повинуясь инстинкту, Роб попал куда надо и толкал, толкал…

Бог хороший плотник, подумалось Робу: ведь женщина была совершенной выемкой, а он – прекрасно подогнанным к этой выемке шипом.

Глаза Эдиты вдруг распахнулись, она посмотрела прямо на Роба. Губы изогнулись в странной усмешке, обнажая зубы, горлом она издала резкий хрипящий звук – Роб решил бы, что она умирает, если бы не слышал такого раньше много раз.

Уже не год и не два он видел и слышал, как другие предаются любви: отец с матерью в их тесном домике, Цирюльник с его бесконечными девками. Он давно пришел к убеждению, что в потаенном женском месте должно скрываться какое-то волшебство – иначе с чего бы мужчины так стремились туда? Во тьме тайны, покрывавшей ложе Эдиты, фыркая, словно лошадь, от дыма угасающего огня, он почувствовал, как горечь и тяжесть оставляют его, изливаясь прочь из тела. Уносясь в водовороте самой пугающей на свете радости, Роб познал разницу между «наблюдать» и «участвовать».

На следующее утро Эдиту разбудил стук в дверь, она прошлепала босыми ногами к двери и открыла.

– Ушел уже? – прошептал Цирюльник.

– Давно, – ответила она, впуская его в дом. – Он уснул мужчиной, а проснулся мальчиком. Пробормотал что-то такое, мол, надо бежать чистить родник, и умчался прочь.

Цирюльник улыбнулся:

– Все прошло хорошо?

Она кивнула с неожиданной застенчивостью:

– Это славно, потому что он уже полностью созрел. И куда лучше ему узнать твою доброту, чем грубость и жестокость первой встречной.

Эдита смотрела, как он достает из кошелька монеты и раскладывает на столе.

– Только за этот раз, – предупредил он на всякий случай. – Если он снова придет к тебе…

– Я теперь провожу время с одним тележным мастером, – покачала головой Эдита. – Добрый человек, у него дом в городе Эксетере, трое сыновей. Думаю, он хочет взять меня в жены.

Цирюльник кивнул.

– А ты сказала мальчику, чтобы он не брал с меня пример?

– Сказала, что ты, когда выпьешь, нередко становишься грубым и как мужчина уже мало на что годишься.

– Что-то не припоминаю, когда это я просил тебя говорить такое.

– А это я добавила из своих собственных наблюдений, – сказала Эдита и спокойно встретила его взгляд. – Но повторила и то, что ты просил сказать, слово в слово. Сказала, что его хозяин растратил себя на выпивку и непотребных девок. Посоветовала, чтобы он не брал пример с тебя и не становился таким.

Цирюльник угрюмо слушал.

– Только он не позволил мне критиковать тебя, – сухо добавила она. – Сказал, что ты очень хороший человек, когда не пьян. И хозяин отличный, а к нему относишься с большой добротой.

– Он вправду так сказал? – спросил Цирюльник.

Эдита прекрасно изучила выражение лица Цирюльника и могла безошибочно сказать, что сейчас он безмерно доволен.

Он надел шапку и вышел за порог. Когда Эдита спрятала деньги и улеглась снова, она услышала, как Цирюльник насвистывает на улице.

Мужчины иногда могут утешить, часто они бывают грубыми, но в любом случае остаются загадкой, сказала себе Эдита, повернулась на бок и уснула опять.