Текст книги "Короли и капуста (сборник)"

Глава V
Еще один беглец от стрел Амура[55]55
  Амур (также Купидон) – бог любви в древнегреческой и древнеримской мифологии.


[Закрыть]

Соединенные Штаты Америки, покопавшись на своем складе консульского материала, выбрали мистера Джона де Граффенрида Этвуда из городка Дейлзбург, штат Алабама в качестве преемника для подавшего в отставку Вилларда Гедди.

Не имея цели каким-либо образом опорочить мистера Этвуда, следует, однако, заметить, что в данном случае не столько должность искала человека, сколько человек искал эту должность. Как и в случае с Гедди, который добровольно отправился в изгнание, не что иное, как ослепительно неискренняя улыбка прекрасной дамы заставила Джонни Этвуда прибегнуть к самому отчаянному средству и поступить на службу к презренному федеральному правительству – только бы уехать далеко-далеко, чтобы никогда больше не видеть лживое, притворное, прекрасное лицо той, которая разбила его молодую жизнь. Консульская служба в Коралио, кажется, давала убежище вполне удаленное и достаточно романтическое, чтобы добавить немного драматизма в безмятежную деревенскую жизнь Дейлзбурга.

Случилось так, что именно в тот период, когда Джонни играл роль печального влюбленного, он внес свою лепту в длинный список необыкновенных и трагических событий, которыми так богата история Испанского материка, обогатив его выдающейся аферой на рынке обуви, а также беспрецедентным подвигом, в результате которого растение, считавшееся на его родине самым презренным и бесполезным сорняком, вознеслось в одночасье из полнейшей безвестности к вершинам славы и стало ценнейшим продуктом международной торговли.

Как это часто бывает, проблемы начались с романа, вместо того, чтобы им закончиться. Жил в Дейлзбурге человек по имени Элайджа Хемстеттер, который держал там универсальный магазин. Вся его семья состояла из единственной дочери, которую звали Розин, и это прекрасное имя в значительной мере компенсировало неблагозвучность фамилии Хемстеттер. Эта молодая особа была наделена такими многочисленными достоинствами, что все молодые люди в округе чувствовали в груди необыкновенное любовное томление. Среди тех, кто томился больше всех, был и Джонни, сын судьи Этвуда, семья которого занимала большой дом в колониальном стиле на окраине Дейлзбурга.

Казалось бы, ненаглядная Розин должна была с радостью ответить взаимностью одному из Этвудов – ведь эта фамилия пользовалась большим уважением во всем штате, как задолго до Гражданской войны, так и после ее окончания. По идее, ей следовало сразу же ответить «да» на предложение стать хозяйкой этого величественного, хотя и несколько пустынного колониального дома. Но на деле вышло не так. На горизонте появилась туча, огромная грозовая туча в лице проживавшего неподалеку жизнерадостного и предприимчивого молодого фермера, который осмелился записаться в соперники к высокородному Этвуду.

В один прекрасный вечер, во время встречи с Розин, Джонни вынес на повестку дня вопрос, который считается необыкновенно важным у молодых особей вида Homo sapiens[56]56
  Homo sapiens (лат.) – человек разумный.


[Закрыть]. Все необходимые атрибуты как раз имелись в наличии – была и луна, и олеандры, и магнолии, и песня пересмешника. Достоверно неизвестно, встала ли в этот момент между ними тень Пинкни Досона, уже упоминавшегося выше преуспевающего молодого фермера, или случилось что другое, но ответ Розин был отрицательным. Мистер Джон де Граффенрид Этвуд поклонился так низко, что его шляпа даже коснулась газона, и отбыл прочь. Голову он держал высоко, но его фамильная гордость и сердечные чувства были задеты очень сильно. Какие-то Хемстеттеры отказали Этвудам! Просто возмутительно!

Среди прочих бедствий, приключившихся в тот год, было и то, что президентом стал представитель Демократической партии. А судья Этвуд был заслуженным ветераном борьбы за демократию. Джонни уговорил отца нажать кое-какие пружины, чтобы ему нашли место где-нибудь за границей. Он уедет далеко-далеко. Может быть, через много лет Розин поймет, какой искренней и беззаветной была его любовь, и даже обронит слезу – возможно, в тот кофе, который она будет варить на завтрак для Пинкни Досона.

Политические колеса со скрипом провернулись, и Джонни был назначен консулом в Коралио. Перед самым отъездом он заглянул к Хемстеттерам, чтобы попрощаться. Глаза Розин выглядели в этот день не так, как обычно, они были какие-то красноватые, как будто она плакала, и будь они в этом момент наедине, возможно, Соединенным Штатам пришлось бы искать себе нового консула. Но Пинк Досон был, конечно же, здесь, без умолку рассказывая о своем саде в четыреста акров, и о пастбище в двести акров, и о трех квадратных милях люцерны. Так что, прощаясь, Джонни пожал ручку Розин так спокойно, как если бы он уезжал на пару дней в Монтгомери[57]57
  Монтгомери – столица штата Алабама.


[Закрыть]. Когда это было необходимо, Этвуды умели вести себя с истинно королевским достоинством.

– Если вам, Джонни, попадется там что-нибудь этакое в плане возможности выгодно вложить деньги, – сказал Пинк Досон, – только дайте мне знать. Идет? Думаю, я всегда смогу найти пару свободных тысяч, чтобы вложить их в выгодное дело.

– Непременно, Пинк, – сказал Джонни, мило улыбаясь. – Если мне попадется что-нибудь в этом роде, я с удовольствием возьму вас в долю.

Вскоре после этого Джонни отправился в Мобил, где и сел на фруктовый пароход, направляющийся к берегам Анчурии.

Когда новый консул прибыл в Коралио, необычность окружающей действительности в значительной степени отвлекла его от грустных мыслей. Ему было всего двадцать два года, а в юности никто не носит свою печаль, повязав ее наподобие шарфа, как это свойственно старшему поколению. Какое-то время печаль занимает собой все сознание юноши, но затем новые сильные и острые ощущения отодвигают ее на второй план.

Между Билли Кио и Джонни сразу же установились приятельские отношения. Кио устроил новому консулу экскурсию по городу. Он представил Джонни горстке американцев, а также щепотке французов и немцев, составлявших здесь «иностранный» контингент. Позже, разумеется, в более формальной обстановке, Джонни был представлен туземным чиновникам, которым и передал через переводчика свои верительные грамоты.

Искушенному в житейских делах Кио многое нравилось в этом молодом южанине. Характер у него был простой, иногда он вел себя почти как мальчишка, но при этом обладал таким холодным безразличием к делам, которое обычно свойственно людям гораздо старше и опытнее его. Его не занимали ни звания, ни титулы. Ум его не отягощало знание географии, делопроизводства или иностранных языков. Он был наследник всех времен, он был Этвуд из Дейлзбурга, и мысли его можно было читать как открытую книгу.

Гедди зашел в консульство, чтобы объяснить своему преемнику его обязанности. Вместе с Кио они попытались заинтересовать нового консула описанием той работы, выполнения которой ожидало от него правительство.

– Отлично, – сказал Джонни из гамака, который он избрал в качестве своего рабочего места. – Если вдруг появится какое-то дело, которое нужно будет сделать, я позволю вам заняться им, друзья мои. Вы же ведь не думаете, что член Демократической партии станет работать во время первого срока пребывания в должности?

– Взгляните на эти таблицы, – предложил Гедди, – в них указаны различные предметы экспорта, о которых вам необходимо будет отчитываться. Вот здесь указаны различные виды фруктов, а вот здесь – ценные породы дерева, кофе, каучук…

– Этот последний пункт звучит подходяще, – перебил его мистер Этвуд. – Звучит так, как будто его можно растянуть. Я хочу купить новый флаг, обезьянку, гитару и бочку ананасов. Можно растянуть каучуковый отчет так, чтобы хватило на все это?

– Ну, это же просто статистика, – сказал Гедди с улыбкой, – а то, что вы имеете в виду, называется отчет о служебных расходах. Да, его, кажется, можно немного растянуть. Обычно в госдепартаменте не слишком тщательно проверяют, что написано в пункте «канцелярские принадлежности».

– Мы просто зря теряем время, – сказал Кио. – Этот человек рожден для государственной службы. Он проникает в самую суть вопроса, стоит ему бросить на него лишь один свой соколиный взгляд. Мудрость выдающегося государственного деятеля сквозит в каждом его слове.

– Когда я согласился на эту должность, у меня и в мыслях не было работать, – лениво объяснил Джонни. – Просто я хотел уехать в такое место, где не говорят о сельском хозяйстве. Здесь ведь нет ферм? Или все-таки есть?

– Во всяком случае, здесь их нет в том виде, в каком вы их знаете, – ответил бывший консул. – Искусство земледелия неведомо здешним жителям. Ни плуг, ни жатка никогда не вторгались в пределы Анчурии.

– Эта страна как раз для меня, – пробормотал новый консул и моментально уснул.

Жизнерадостный фотограф продолжал поддерживать дружеские отношения с Джонни, несмотря на то, что некоторые в открытую говорили, что он делает это из корыстных побуждений – чтобы сохранить право на свое излюбленное место на выходившей к морю веранде консульства. Неизвестно, были ли его намерения корыстными или он действовал исключительно из дружеских побуждений, но так или иначе, Кио получил эту вожделенную привилегию. Почти каждый вечер можно было видеть, как они сидели там, расположившись в приятной близости от коньяка и сигар и закинув ноги на перила, а легкий морской бриз овевал их лица.

Однажды они, как обычно, сидели вдвоем на веранде. Беседа их сама собой затихла, не в силах противиться необыкновенному очарованию вечера.

В небе стояла огромная, полная луна, и море переливалось перламутром в ее лучах. Не было слышно почти ни звука, лишь ветерок слегка колыхал верхушки пальм. Город тоже затих, задыхаясь от жары и в ожидании ночной прохлады. На рейде стоял фруктовый пароход «Бродяга» компании «Везувий», его погрузка уже завершилось, и в шесть утра он должен был сняться с якоря. На берегу не было ни души. Лунный свет был так ярок, что друзья могли видеть, как блестела на пляже галька, которую перекатывал ласковый морской прибой.

Затем они увидели корабль: с юга медленно подходил к ним небольшой шлюп[58]58
  Шлюп – здесь: небольшое парусное судно, имеющее одну мачту и два основных паруса: передний (стаксель) и задний (грот).


[Закрыть], шедший бейдевинд[59]59
  Бейдевинд (голл. bij de wind) – курс парусного судна при встречно-боковом ветре, когда угол между продольной осью судна и линией направления ветра меньше 90°.


[Закрыть], то приближаясь, то удаляясь от берега, при этом наполненные ветром паруса делали его похожим на белоснежную морскую птицу. Шлюп шел галсами[60]60
  Галс (голл. hals) – курс судна относительно ветра (например, судно идет правым галсом, когда ветер дует в правый борт судна). Маневрируя так, чтобы ветер дул под сильным углом то слева, то справа, судно с косыми парусами может передвигаться в направлении, противоположном направлению ветра.


[Закрыть] против ветра, лавируя то влево, то вправо, и медленно продвигался вперед длинными зигзагами, похожими на грациозные шаги конькобежца.

Вот в результате очередного маневра его команды он приблизился к берегу почти напротив консульства, и в этот самый момент с него донеслись звуки музыки, настолько чистые и удивительные, как если бы эльфы играли на своих серебряных трубах. Да, это могли быть только сказочные трубы, настолько сладки были издаваемые ими звуки, сплетавшиеся в знакомую мелодию «Нет ничего милей родного дома»[61]61
  англ. «Home, Sweet Ноте», музыка: Генри Бишоп, стихи: Джон Говард Пейн, ставшая широко известной английская песня, первоначально прозвучавшая в опере «Клари» (1823). Эта уникальная песня оставалась популярной более 150 лет.


[Закрыть].

Сцена была просто создана для этой страны лотоса. Власть моря и тропиков, тайна, что заставляет пускаться в плавание к неведомым землям, и сила музыки, скользящей по волнам в лучах лунного света, придавали этой сцене такое очарование, которое заставляет забывать обо всех несчастьях и невзгодах. Джонни Этвуд расчувствовался, и мысли его обратились к Дейлзбургу, однако очень скоро его задумчивость была нарушена – как только пытливый ум Кио пришел к некоторому заключению относительно происхождения этой странствующей мелодии, тот бросился к перилам, и его крик расколол тишину Коралио подобно выстрелу из пушки:

– Мел-лин-джер! Эй, на судне!

Шлюп уже заложил правый галс и удалялся от берега, но можно было отчетливо расслышать, как с него прокричали в ответ:

– Про-щай Билли! Еду домой! По-ка!

Шлюп направлялся к «Бродяге». Вероятно, на борту его находился какой-то пассажир с разрешением на отплытие, полученным в каком-то другом порту, спешивший успеть на регулярный фруктовый пароход, который должен был скоро отправиться в обратный рейс. Подобно легкомысленному голубю, который не любит летать по прямой, это небольшое суденышко продолжало свое необычное зигзагообразное движение, а затем потерялось из виду, поскольку его белый парус стал совершенно неразличим на фоне громадного корпуса парохода.

– Это мой старый знакомый, Г. П. Меллинджер, – объяснил Кио, снова садясь в свое кресло. – Возвращается в Нью-Йорк. Он был личным секретарем недавно скончавшегося быстроногого президента этой бакалейно-овощной лавочки, которую они здесь почему-то называют страной. Теперь его служба закончилась, и, думаю, Меллинджер очень этому рад.

– Но почему он исчезает под музыку, как волшебная королева Зо-Зо? – спросил Джонни. – Просто чтобы показать им всем, что он не слишком расстроен?

– Этот шум, который вы слышали, его издавал граммофон, – стал объяснять Кио. – Это я продал ему эту штуку. У Меллинджера было здесь такое необычное предприятие, что другого такого не найдешь, пожалуй, на всем белом свете. Эта дуделка однажды спасла его, и с тех пор он все время таскает ее с собой.

– Расскажите мне эту историю, – потребовал Джонни, выказывая явную заинтересованность.

– Из меня неважный распространитель рассказов, – сказал Кио. – Я могу использовать английский язык для коммуникативных целей, но когда я пытаюсь рассказать какую-нибудь историю, слова вылетают из меня, как им самим вздумается, и, когда они ударятся о воздух, смысл может получиться, а может и нет.

– Я хочу послушать историю об этом предприятии, – настаивал Джонни, – вы не имеете права отказываться. Я рассказал вам абсолютно все обо всех мужчинах, женщинах и заборах в Дейлзбурге.

– Ну так вы ее услышите, – сказал Кио. – Я тут говорил, что рассказчик из меня – так себе. Но вы не верьте. Рассказывать истории – это настоящее искусство, и я обучился этому искусству, как и многим другим искусствам, наукам, и хорошим манерам.

Глава VI
Граммофон и честное предприятие

– Так что это было за предприятие? – спросил Джонни с тем особенным нетерпением, которое проявляют вполне, казалось бы, взрослые слушатели, когда им рассказывают сказки.

– Предоставить вам сейчас эту информацию, значило бы нарушить все основополагающие законы искусства и науки, – спокойно сказал Кио. – Мастерство рассказчика заключается в умении скрывать от своей аудитории все то, что она хочет узнать, до того времени, пока он не выскажет свои сокровенные мысли по широкому кругу вопросов, не относящихся к сути дела. Хороший рассказ, он как горькая пилюля со сладкой оболочкой внутри. С вашего позволения, я начну свой рассказ с описания удивительной судьбы одного индейца из племени чероки, а закончу высокоморальной мелодией на граммофоне.

Мы с Генри Хорсколларом привезли в эту страну первый граммофон. Генри был полуиндеец чероки, обучившийся на востоке тонкостям американского футбола, а на западе – премудростям перевозки контрабандного виски, и был он такой же джентльмен, как вы или я. У него был простой и шумный нрав, росту он был около шести футов, а двигался почти беззвучно – как будто катил на резиновых шинах. Да, низенький он был человечек, ростом то ли пять футов пять дюймов, то ли пять футов одиннадцать[62]62
  Фут – 30,48 см, дюйм – 2,54; «около шести футов» – приблизительно 1 м 83 см, «пять футов пять дюймов» – приблизительно 1 м 65 см, пять футов одиннадцать – приблизительно 1 м 80 см. (Судя по тому, в каких широких пределах колеблется в его описании рост Генри Хорсколлара, Кио таким образом дает понять, что и в дальнейшем его рассказе точность – это не главное.)


[Закрыть]. Ну, вы бы его назвали человеком среднего роста, таким же, как и все остальные. В своей жизни Генри довелось один раз бросить колледж и три раза – прощальный взгляд на тюрьму Маскоги. Это учебное заведение ему приходилось посещать из-за того, что он увлекался ввозом и продажей виски на индейских территориях. Генри Хорсколлар никогда бы не позволил, чтобы какая-нибудь табачная лавочка подкралась к нему со спины[63]63
  В описываемый период времени для рекламы табачных магазинов в США широко использовались деревянные фигуры индейцев, которые ставились перед входом в магазин. Вызвано это было в первую очередь тем, что большинство покупателей были тогда неграмотны, а фигура индейца служила указателем того, что в этом магазине продается именно табак.


[Закрыть]. Не из таких он был индейцев.

Мы встретились с Генри в городке Тексаркана, где и разработали этот план насчет граммофона. У Генри было триста шестьдесят долларов, которые он выручил от продажи своего земельного участка, выделенного ему правительством в резервации. Я же приехал в Тексаркану из города Литл-Рок, а переезд мой был вызван моральным потрясением, которое я испытал, став свидетелем одной жуткой уличной сцены. Какой-то человек, стоя на ящике, распродавал золотые часы: задняя крышка откручивающаяся, ручной завод, идут точнее швейцарских, элегантная вещь! В магазине такие часы стоили двадцать долларов. А здесь покупатели просто дрались за возможность купить их по три доллара за штуку Человек, который продавал их, нашел где-то целый чемодан таких часов – вот повезло! – и теперь они расходились у него, как горячие пирожки. Крышки отвинчивались очень туго, но покупатель прикладывал ухо к корпусу и слышал, как часы мило и успокаивающе тикали. Из этих часов три штуки были настоящие, а остальные умели только тикать. Что? Ну да. В пустом корпусе сидел такой себе черный жучок с рожками, из тех, что имеют обыкновение виться вокруг электрической лампы. И эти козявки так прилежно отбивали своими лапками минуты и секунды, что можно было заслушаться. Так вот, этот человек, о котором я рассказываю, получил чистой прибыли двести восемьдесят восемь долларов. А потом он уехал, потому что знал – когда жителям Литл-Рока придет время заводить свои часы, им понадобится энтомолог, а он не был специалистом по насекомым.

Итак, как я уже сказал, у Генри было триста шестьдесят долларов, а у меня было двести восемьдесят восемь долларов. Идея познакомить народы Южной Америки с таким достижением цивилизации, как граммофон, принадлежала Генри, но я охотно согласился, поскольку с детства питал слабость ко всяческим машинам.

– Латинские расы, – говорит Генри, свободно изъясняясь при помощи тех слов, которым он обучился в колледже, – особенно хорошо подходят для того, чтобы пасть жертвой граммофона. Они всегда тянутся к музыке, краскам и веселью. Они отдают свои ракушки, которые служат им в тех краях на манер денег, чтобы послушать шарманщика или чтобы посмотреть в цирке на цыпленка с четырьмя лапками, в то время как за маниоку и плоды хлебного дерева не плачено бакалейщику уже несколько месяцев и тот угрожает закрыть кредит.

– В таком случае, – говорю я, – займемся экспортом консервированной музыки латинцам, однако же мне вспоминается одно высказывание мистера Юлия Цезаря, где он говорит о них так: «Dura lex, sed lex»[64]64
  Dura lex, sed lex (лат.) – Закон суров, но это закон.


[Закрыть], что в переводе означает: «Так ли они глупы, чтобы отдать нам свои монеты, вот в чем вопрос».

Вообще-то я не люблю хвастаться своим образованием и культурным уровнем, но не мог же я допустить, чтобы в искусстве риторики меня превзошел какой-то индеец, представитель расы, которая не дала нам вообще ничего, кроме той земли, на которой расположены Соединенные Штаты.

Мы купили в Тексаркане прекрасный граммофон – одну из самых лучших моделей! – и полчемодана пластинок. Мы собрали свои вещи, сели на поезд техасско-тихоокеанской железной дороги и отправились в Новый Орлеан. В этом знаменитом центре сахарного производства и негритянского песенного творчества мы сели на пароход, который шел в Южную Америку.

Мы сошли на берег в городке Солитас – это в сорока милях отсюда вдоль побережья. Такое себе довольно живописное место, просто глаз радуется. Домики были беленькие и чистенькие, и, глядя на то, как они растыканы повсюду среди живописных пейзажей, я вспомнил блюдо под названием «яйца, сваренные вкрутую, подаваемые с листьями салата». За городом находился квартал небоскребоподобных гор, и они стояли там так тихо, будто незаметно подкрались и подсматривают – ну что там в городе? А в городе было вот что: море на пляже шуршало прибоем, и иногда шумно плюхался на песок созревший кокосовый орех, а больше ничего, совершенно ничего не происходило. Да, полагаю, можно сказать, что в городке было не особенно шумно. Наверно, когда архангел Гавриил протрубит в свою трубу и наш трамвайчик отправится (Внимание! Следующая остановка – Площадь Страшного суда!) – вы только представьте себе эту картину! – Филадельфия раскачивается, держась за висячую ручку, городок Пайн-Гали из штата Арканзас висит на задней подножке – только тогда этот Солитас, может быть, проснется и спросит, что, мол, за шум.

Капитан сошел на берег вместе с нами и провел для нас церемонию, которую он ласково называл «предание земле». Он представил нас с Генри консулу Соединенных Штатов и какому-то серенькому типчику – начальнику какого-то Департамента меркантильности и вожделения лицензионных диспозиций – так, по крайней мере, было написано у него на вывеске.

– Я опять причалю сюда через неделю, считая с сегодняшнего дня, – говорит капитан.

– К этому времени, – отвечаем мы ему, – мы уже будем снимать сливки в центральных районах страны при помощи нашей оцинкованной примадонны и вполне похожих на настоящие копии оркестра Джона Сузы[65]65
  Джон Филип Суза (1854–1932) – американский композитор и дирижер, «король марша», сочинивший более 130 военных маршей.


[Закрыть] – будем добывать их марши из нашего оловянного рудника.

– Нет, ничего подобного, – говорит капитан. – Вы будете загипнотизированы. Вы в цирке бывали? «Для участия в следующем номере нам потребуется доброволец из зала! Не угодно ли какому-нибудь джентльмену выйти на манеж?» Угодно? Ну, так стоит такому джентльмену выйти и взглянуть в глаза этой стране, как он погрузится в гипноз и ему будет казаться, что он всего лишь муха, безнадежно завязшая в тех самых сливках, о которых вы только что изволили говорить. Вы будете стоять по колено в волнах прибоя и ждать меня, а ваша машинка для изготовления гамбургеров из музыки, бывшей до сих пор вполне уважаемым искусством, будет играть «Прекрасней дома места в мире нет».

Генри отслюнявил от своей пачки двадцатку и получил от этого Департамента меркантильных диспозиций бумагу с красной сургучной печатью и каким-то текстом на местном наречии, а сдачи не получил.

Затем мы как следует угостили консула красным вином и попросили его предсказать судьбу нашего предприятия. Консул был такой себе моложавый мужчина в возрасте, пожалуй, чуть за пятьдесят, постоянный в своих привязанностях: бренди он любил французское, а виски – ирландское. А еще он был доверху заполнен разочарованием и какой-то неудовлетворенностью. Да, он был этакий приплюснутый человечек – выпивке негде было в нем разгуляться, и, вероятно поэтому, он был предрасположен к полноте и брюзжанию. Он был, пожалуй, похож на немца, очень грустного, но по-своему дружелюбного.

– Чудесное изобретение, – говорит нам консул, – под названием граммофон, никогда ранее не вторгалось на эти берега. Местные жители никогда его не слышали. Они ему не поверят – это простодушные дети природы, культурный прогресс еще не коснулся их, так что они вряд ли согласятся принимать за увертюру звуки, издаваемые консервным ножом, а веселые мелодии регтайма могут распалить их до такой степени, что начнется кровопролитие и революция. Но вы, конечно, можете попробовать. В самом лучшем для вас случае, когда вы начнете играть, население просто не проснется. В худшем случае может быть два варианта. Либо они погрузятся в сосредоточенное внимание, как полковник из Атланты[66]66
  Атланта – столица штата Джорджия.


[Закрыть] при звуках марша «Поход по Джорджии»[67]67
  Имеется в виду песня «Marching Through Georgia», написанная в 1865 году. Песня отражает события Гражданской войны в США (1861–1865) между Конфедерацией, в которую входили рабовладельческие южные штаты (в том числе и Джорджия), и северными штатами, которые выступали за отмену рабства. Она была написана в память о победоносном походе по Джорджии союзных сил северян под командованием генерала Вильяма Шермана (ноябрь – декабрь 1965 года). (Таким образом, можно сделать вывод о том, что у «полковника из Атланты» эта песня вряд ли вызвала бы особенно приятные чувства.)


[Закрыть], либо их охватит нервное возбуждение, и тогда они изменят тональность вашей музыки топором, а вас самих отправят за решетку. В последнем случае, – объясняет консул, – я исполню свой долг и телеграфом сообщу об инциденте в госдепартамент, а потом, когда вас поведут на расстрел, оберну вас звездно-полосатым флагом и буду грозить им неотвратимым возмездием со стороны величайшей золотоэкспортной и финансоворезервной державы в мире. Посмотрите на мой флаг – он уже весь в дырках от пуль! Все из-за таких, как вы! Уже дважды я телеграфировал нашему правительству, чтобы они прислали сюда пару канонерских лодок для защиты американских граждан. В первый раз госдепартамент прислал мне дырокол. В другой раз здесь собирались казнить человека по фамилии Патиссон. Так они отослали мое прошение в Министерство сельского хозяйства! А сейчас, – говорит консул, – давайте побеспокоим сеньора бармена на предмет еще одной бутылочки красного вина.

Вот такой монолог прочитал нам с Генри Хорсколларом консул Соединенных Штатов в Солитасе.

Тем не менее, в тот же день мы пошли и сняли комнату на центральной улице Калье-де-лос-Анхелос, протянувшейся вдоль берега, и отнесли туда наши чемоданы. Такая себе просторная комната, темная и веселая, но маленькая. Сама улица была довольно живописная: маленькие домики чередовались здесь с оранжерейными растениями, а селяне и селянки, составлявшие население этого города, ходили взад-вперед по зеленой травке, которая служила здесь вместо мостовой. Ну точно как опереточный хор перед выходом на сцену Гарун аль-Рашида.

Мы как раз протирали нашу музыкальную машину от дорожной пыли и совершали другие приготовления, чтобы уже завтра начать наше коммерческое предприятие, когда импозантный белый мужчина в белом же костюме остановился у нашей двери и заглянул в комнату. Мы пригласили его зайти, он вошел и окинул нас оценивающим взглядом. Он жевал длинную сигару и задумчиво щурился, осматривая нас не менее тщательно, чем молодая девушка осматривает свои платья, выбирая, в чем же ей пойти в гости.

– Нью-Йорк? – произносит он наконец, обращаясь ко мне.

– По происхождению и время от времени, – отвечаю я. – Неужели еще заметно?

– Узнать нетрудно, – говорит он, – если знаешь как. На вас отлично сидит жилет. Кроме как в Нью-Йорке, нигде больше не умеют правильно выкроить жилет. Пиджак – возможно, но не жилет.

Затем белый человек переводит взгляд на Генри Хорсколлара и колеблется.

– Индейца, – представился Генри, – ручная индейца. Человек тоже представился:

– Меллинджер, Гомер П. Меллинджер. Ребята, я вас конфискую. Нет у вас ни няньки, ни наставника, и вы заблудитесь здесь, как Белоснежка в темном лесу. Я считаю своим долгом показать вам, что здесь к чему. Я выбью подпорки и надлежащим образом спущу ваше судно на прозрачные воды этой грязной тропической лужи. Вы должны пройти ритуал посвящения, так что пойдемте со мной, и я разобью бутылочку доброго вина о бушприт вашего корабля, как того велит морской обычай.

Ну и два дня после этого мы были гостями Гомера П. Меллинджера. С мнением этого человека в Анчурии считались. Он был важной птицей. Он был Гарун аль-Рашид. Если мы с Генри были Белоснежкой, заблудившейся в лесу, то он был, без сомнения, всеми семью гномами. Он, я и Генри Хорсколлар стали друзья не разлей вода, мы таскали наш граммофон по городу, посещали самые разные места, пьянствовали и весело проводили время. Стоило нам увидеть где-нибудь открытую дверь, мы тут же входили и заводили нашу машинку, а Меллинджер приглашал всех послушать изысканную музыку и познакомиться с его старинными друзьями, сеньйорос американос. Опереточный хор преисполнился уважения и ходил за нами из дома в дом. Каждый раз, когда играла новая мелодия, мы должны были попробовать новый напиток. Эти аборигены изобрели одну приятнейшую штуку в плане выпивки. Хоть раз попробуешь – и никогда не забудешь: она навсегда приклеится к твоей памяти, как жевательная резинка. Они отрубают верх у еще зеленого кокосового ореха и прямо внутрь, в его сок, наливают французское бренди и другие лекарственные препараты. Так что и кокосы мы такие пробовали, и много чего еще.

Наши с Генри деньги были объявлены вне закона. За все платил Гомер П. Меллинджер. Этот человек умел находить скрученные в трубочку купюры в таких местах на своей личности, откуда и самый знаменитый фокусник не смог бы извлечь ни кролика, ни яичницу Он мог бы основать несколько университетов и собрать коллекцию редчайших орхидей, и у него бы еще осталось достаточно денег, чтобы скупить голоса всех цветных избирателей своей страны. Мы с Генри все гадали, чем же он промышляет. И вот однажды вечером он нам рассказал.

– Ребята, – говорит он, – я водил вас за нос. Вы думаете, что я такая себе попрыгунья-стрекоза, но на самом деле в этой стране я работаю больше всех. Десять лет назад я высадился на эти берега, а два года назад поймал удачу за хвост. Да, я могу принимать любые решения относительно судьбы этого содружества имбирных пирогов, когда мне заблагорассудится. Я доверяюсь вам, поскольку вы мои соотечественники и гости, хоть вы и оскорбили гостеприимно принявшие меня берега наихудшим шумоиздающим устройством, из всех когда-либо использовавшихся для извлечения музыки.

Моя должность – личный секретарь президента этой республики, а мои служебные обязанности заключаются в том, чтобы управлять ею. Вы не увидите моего имени в афишах, но подобно тому, как горчица приправляет салат, я приправляю всем в этой стране. Ни один законопроект не будет представлен на рассмотрение конгресса, ни один инвестор не получит концессию и ни одна новая пошлина не появится на таможне без участия повара по имени Г. П. Меллинджер – он готовит и сервирует все эти блюда. В приемной президента я наполняю его чернильницу и обыскиваю заезжих официальных лиц, чтобы им не вздумалось пронести кинжал или взрывчатку, но в задней комнате я определяю политический курс. Ни за что на свете вы не догадаетесь, как я получил такое влияние. Это единственное в мире предприятие такого рода. Я просвещу вас. Помните популярный лозунг, который часто печатали на тетрадных обложках: «Честность – лучшая политика»? Так вот это оно и есть. Я честно работаю за свою взятку. Я – единственный честный человек в этой республике. Это знают все: правительство, народ, продажные чиновники и иностранные инвесторы. Я заставляю правительство выполнять то, что оно пообещало. Если человеку обещана должность – он ее получит. Если иностранные капиталисты покупают концессию – они получат обещанные товары. У меня здесь монополия на заключение честных сделок. Конкуренции нет никакой. Если бы полковник Диоген зажег свой фонарь в этих местах, ему бы дали мой адрес в течение двух минут. Денег это приносит не особенно много, но дело надежное, и, по крайней мере, я могу спокойно спать по ночам.

Вот такую речь произнес Гомер П. Меллинджер, обращаясь к нам с Генри Хорсколларом. А чуть позже он исторг из себя следующую реплику:

– Ребята, я сегодня устраиваю званый вечер для шайки знатных граждан и хочу, чтобы вы мне помогли. Вы принесете свою музыкальную молотилку и придадите этому делу внешнюю схожесть с задекларированной целью. Нужно провернуть одно важное дело, но так, чтобы никто не догадался. С вами, друзья, я могу говорить откровенно. Долгие годы я испытывал мучения оттого, что мне не с кем поделиться и не перед кем похвастаться. Иногда на меня накатывает тоска по родине, и в такие моменты я, кажется, готов поменять все привилегии и барыши, которые дает мне моя теперешняя должность, на то, чтобы всего лишь на один час оказаться в Нью-Йорке, выпить кружечку пива и закусить бутербродом с икрой где-нибудь на Тридцать четвертой улице, просто постоять и посмотреть, как мимо едут трамваи, вдохнуть аромат жарящегося арахиса, доносящийся из овощного магазинчика старого Джузеппе.