Текст книги "Игра"

Игра
О. Кромер

Дизайнер обложки В. Морозова

Редактор Н. Шевченко

© О. Кромер, 2017

© В. Морозова, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-6658-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

На том же месте,
в тот же час

Часть I

Он

 
1
 

Познакомились они при обстоятельствах чрезвычайно романтических и чрезвычайно для Сергея нелестных. Если бы он нарочно искал, как предстать перед ней в самом невыгодном свете, он не мог бы придумать ничего более неприятного. Началось все стандартно, даже скучно. Он шел домой с классной вечеринки, было поздно, он торопился домой, зная, что мать не уснет, пока не услышит, как хлопнула дверь. Обычно вечером он не ходил дворами; не будучи трусом, он также не был авантюристом и лишних приключений, как правило, не искал. А тут вдруг пошел – то ли расхрабрился после выпитого (стакан портвейна, второй раз в жизни), то ли задумался, но пошел.

И конечно, тут же, за первыми же воротами в пустом дворе-колодце, окруженном со всех сторон высокими старыми домами, увидел троих парней, загородивших дорогу девушке. Первая его мысль была выйти со двора, вернуться на освещенную улицу и убежать. Но один из парней его заметил, развернулся в его сторону. Лица парня не видно было в темноте, только огонек сигареты, но Сергею и не нужно было видеть, слишком хорошо он их знал, этих вечных обитателей подворотни.

– Проходи, огрызок, – обидно сказал парень, – валяй, мы тебя не задерживаем.

Теперь уйти стало нельзя, не из-за девушки даже, а из-за себя самого, из-за унижения, которое – он это точно знал – будет сидеть в нем месяцами и жечь своей необратимостью, тем, что это случилось и нельзя это никак отменить или исправить.

Он пошарил в кармане – нет ли чего твердого, – конечно, ничего не было, ножик он не носил, кастета не имел. Вспомнив недолгий свой боксерский опыт, он встал в боевую стойку по всем правилам, что было смешно и глупо, между ними было еще метров десять расстояния, но была слабая надежда, что они испугаются. Они не испугались. Теперь уже все трое смотрели на него, и, чувствуя, что терять ему абсолютно нечего, он сказал как можно более твердо:

– Отпустите девушку.

– Начальник, да? – подал голос тот, что стоял в середине. – Большой начальник, да?

Он сделал какое-то движение, неясное в темноте, и медленно двинулся к Сергею, поводя плечами при ходьбе, словно придавая себе устойчивости.

– Отпустите девушку, – повторил Сергей. Он просто не знал, что еще можно сказать.

– А вот мы посмотрим, кто начальник, – заявил парень, подходя к Сергею вплотную, – ща посмотрим.

И на ходу, прежде чем Сергей успел сообразить, ловким, кошачьим каким-то, движением ударил его в лицо, раз и еще раз.

Падая, Сергей увидел, точнее, услышал какую-то возню в темноте, там, где два других парня стояли рядом с девушкой. Потом голос, негромкий, но очень ясный и далеко слышный в пустом колодце двора, произнес:

– С тремя, конечно, не справлюсь, но первого очень сильно покалечу. До инвалидности. Кто хочет быть первым?

– Психованная, – растерянно сказал один из парней, – на всю голову.

Тот, который ударил Сергея, обернулся на шум, и тогда Сергей, не вставая, со всех сил пнул его ногой под коленку. Парень упал, быстро перевернулся, при свете луны Сергею хорошо стало видно широкое лицо с перекошенным то ли от боли, то ли от ярости ртом.

– Ты, гаденыш, – прошипел парень, подползая. Напарники его, оставив девушку, развернулись к Сергею.

«Чего-нибудь точно сломают», – с тоской подумал Сергей. Вставать не имело ни малейшего смысла, он свернулся в клубок, закрыл голову руками и додумал: «Или почки отобьют».

В воротах показалась машина, ослепила всех своими фарами, и необычайно громкий и заливистый милицейский свисток вдруг заверещал на всю округу.

Парни подхватили своего дружка и рванули через двор наискосок, в темный его угол.

Кряхтя, Сергей сел, ощупал лицо. Кровь текла, но вроде ничего не сломано.

Машина въехала, остановилась, фары погасли. Стало еще темнее. Милиции не было.

– Дайте руку, – сказал кто-то рядом и, потянув Сергея за руку, помог ему встать.

Он пригляделся – это была девушка, причина и предмет несостоявшегося его подвига.

– Пойдемте, – сказала она, таща его за собой.

– Куда?

– Ко мне, вам нужно обработать рану.

– В два часа ночи? – удивился он, с трудом соображая, кровь все еще текла откуда-то, болела голова, болело ухо, и похоже было, что один зуб все-таки сломан.

Она не ответила, просто потянула его за собой, и он пошел, не зная куда и зачем.

Они вошли в подъезд, поднялись на третий этаж по широкой лестнице. Она открыла дверь, впустила его, включила свет. Никто не выбежал на шум и не спросил, что случилось. «Похоже, никого дома нет», – вяло подумал он. Она помогла ему снять куртку, за руку провела на кухню, усадила на широкий удобный стул у окна, сказала:

– Я сейчас, – и исчезла в глубине квартиры.

Какая-то мысль вертелась у него в голове, что-то очень важное он должен был ей сказать, но никак не мог вспомнить. Вспомнил наконец и, с трудом ворочая языком (теперь и во рту было полно крови), сказал:

– Я не могу. У меня мама.

Она посмотрела непонимающе, потом поняла, на секунду задумалась и убежала куда-то опять. Он попытался встать, чуть не упал, ухватился за стол, сбросил со стола что-то белое, что упало и разбилось на тысячу, как ему показалось, осколков.

Она прибежала, усадила его обратно, неожиданно сильно надавив ему на плечо маленькой своей ладошкой, и, не слушая его извинений, протянула ему что-то яркое, блестящее. Он напрягся, всмотрелся. Телефон, она протягивала ему красный телефон, за которым тянулся из комнаты, как змея, длинный черный шнур.

– Звоните, – сказала она и, видя, что он не понимает, добавила, даже ногой притопнув от нетерпения: – Ну маме же.

Набрать номер у него получилось с третьего раза.

Поискав глазами, куда бы сплюнуть кровь, и ничего не найдя, он сплюнул в свой носовой платок и, услышав мамино испуганное «алло», сказал, стараясь выговаривать слова как можно четче:

– Мам, я это, у Витьки переночую, – и, не слушая ее испуганных зачем и почему, повесил трубку.

Он знал, что мать не будет звонить Витьке в третьем часу ночи, а до утра, так он надеялся, все образуется.

Девушка забрала у него телефон, принялась чем-то теплым и влажным стирать кровь с лица. Она стояла очень близко к нему, он чувствовал ее запах, запах шампуня, шоколада и еще какой-то непонятный, но очень приятный запах.

«Как весной в саду», – подумал Сергей и вдруг понял, что сказал это вслух, потому что девушка взглянула на него вопросительно.

Он покраснел, надеясь, что она не заметит под слоем крови и грязи. Впрочем, кровь и грязь она всю уже смыла и теперь возилась с его левой бровью, чем-то прижигала, чем-то заклеивала.

Закончив, слегка отодвинулась от него, осмотрела его критически, спросила:

– Зубы в порядке?

Он засунул палец в рот, пошатал зубы, щелкнул челюстью.

– Вроде да.

– Тогда просто прополощите, будет щипать, но ничего, вы терпеливый, – и протянула ему высокий красивый стакан с какой-то мутной жидкостью.

Вставать со стула не хотелось. Не хотелось ничего менять в этом мире. Пусть бы так было всегда.

Он бы сидел на стуле в этой светлой красивой кухне, мир бы медленно и плавно вращался вокруг него, а она бы стояла рядом, не так близко, как раньше, но все же достаточно близко, чтобы он мог глядеть на нее, чувствовать ее запах, ее тепло.

Она по-прежнему протягивала ему стакан, но, видя, что он не встает, сказала:

– Откройте широко глаза.

И, не дожидаясь, своей маленькой, но на удивление сильной рукой раскрыла ему веки и заглянула прямо в глаза. Потом ему всегда казалось, что именно в этот момент он в нее и влюбился. Глаза у нее были зеленые, не болотного, не хаки, а именно зеленого, малахитового какого-то цвета, удлиненные и чуть приподнятые к вискам, ресницы недлинные, но очень густые и очень черные.

– Зрачки у вас не расширены и одинаковые. Скорее всего, сотрясения нет. – И вновь протянула ему стакан. – Прополощите – и спать.

– Спать? – глупо переспросил он.

– Конечно, спать. Полчаса уже прошло, теперь можно.

Про полчаса он не понял, но спать вдруг захотелось нестерпимо, он бы так и заснул прямо в кухне, на стуле, но она все-таки вынудила его прополоскать рот жутким раствором соды с солью, умыться, сказала было:

– Хотите принять душ? – но, поглядев на него, махнула рукой и повела за собой в комнату.

Он рухнул на диван, не раздеваясь, и заснул еще прежде, чем успел дивана коснуться.

 
2
 

Утром он долго не мог понять, где находится. Вечеринку он помнил, и как все расходились, помнил, и как Лена Кононова усиленно намекала, что неплохо бы ему ее проводить, тоже помнил. И как пошел короткой дорогой – тоже помнил, но про драку и про девушку вспомнил, только провалявшись минут десять с закрытыми глазами. Вспомнив, сразу вскочил, в голове все загудело, пришлось снова сесть.

– Ау! – осторожно позвал он, стараясь вспомнить, говорила ли она, как ее зовут.

Ответа не было. В квартире было тихо, очень тихо. Он снова встал, на сей раз медленно и осторожно, держась за диванную спинку. Огляделся. Книги, много книг, очень много книг. Книжные полки от пола до потолка, от стены до двери, и над дверью, и на другой стене. Пианино.

Диван. Большое удобное кресло. Маленький низкий столик, на нем красный телефон. Он подтащил себя к телефону, посмотрел на большие часы-маятник в коридоре напротив двери – десять утра. Он набрал номер поликлиники, попросил мать.

– Мам, это я.

– Я все знаю, – трагическим голосом сказала она. – Виктор мне все рассказал.

«Вот трепло», – подумал он, а потом удивился, откуда Витька знает.

– Ты не ночевал у него, ты ночевал у Лены Кононовой.

От изумления он не нашелся что возразить.

– Ты должен понимать, Сергей, что такое поведение прежде всего безответственно, кроме того… – начала мать.

– Мама, ничего не было, абсолютно ничего, – перебил он, решив, что так будет проще всего.

– Правда? – по-детски переспросила она. – Правда-правда?

Это была их старая детская игра, нельзя было врать, отвечая на вопрос «правда-правда?». Можно было промолчать, но врать было нельзя.

– Правда-правда, – успокоил он мать.

– Ну слава богу, – обрадованно сказала она, – а то я тут даже всплакнула. А где ты сейчас?

– Дома, – соврал он. – Я в школу не пошел.

К школе мать относилась спокойно, верила, что ему самому виднее, как, когда и чему он должен учиться. Поэтому, объяснив про суп и котлеты, быстренько попрощалась, у нее был прием.

Он вышел в коридор, отыскал ванную, поглядел на себя в зеркало. Левая сторона лица была какого-то тусклого селедочного цвета, левая бровь закрыта аккуратной повязкой, а нижняя губа рассечена ровно посередине, что делало его похожим на зайца. Придется сочинять для матери историю, в просто «упал» она не поверит. Захотелось пить. Он пошел на кухню. На столе стоял термос и что-то еще, накрытое белой салфеткой. Рядом лежал лист бумаги.

«В термосе кофе. – Почерк был мелкий, но ровный, красивый. – Если вы предпочитаете чай, в чайнике свежая заварка. Уходя, захлопните дверь. Спасибо. Ника».

Ника, вот как ее звали, Ника. Почему-то ему было приятно, что она не оказалась еще одной Леной, Мариной или Наташей. Он приподнял салфетку. Хлеб, сыр, колбаса, огурец, редиска. Все тонко нарезано, красиво разложено. Варенье в вазочке, кусочек масла в крохотной масленке. Чашка и блюдце тонкого, почти прозрачного фарфора. У матери тоже был такой сервиз, дед привез из Германии. Только мать его трогать не разрешала, он просто стоял в серванте.

– Для чего ты его бережешь? – спросил он ее как-то.

– Для твоего приданого, – отшутилась она.

Это было не по правилам, вопрос был задан всерьез, он поднял бровь.

– Не знаю, – погрустнев, сказала мать. – Для лучшей жизни, наверно. – И помолчав, добавила совсем уже грустно: – Если она когда-нибудь настанет.

А тут никто лучшей жизни не ждал, чашка и блюдце стояли на столе, и еще одна такая же чашка и блюдце – видимо, ее, Ники – стояли в сушилке. Есть хотелось, но было как-то неловко. Кто он ей, почему она должна его кормить? И вообще, почему она ему так доверяет? А если он ее обворует? Или устроит поджог? Или откажется уходить и будет здесь жить? Прогнав эти дурацкие мысли, Сергей сел за стол, сделал бутерброд, налил себе кофе. Интересно, где она? Она была ненамного старше его, студентка, наверное. И почему она живет одна?

Кофе был очень крепкий, очень ароматный, настоящий. Все вокруг было какое-то настоящее, Сергей не знал, как по-другому выразить свое ощущение. Настоящими были блюдца и чашки, огромные старинные часы в коридоре, пушистый ковер на полу, картины на стенах. Тусклые книжные переплеты тоже были настоящими, эти книги были явно читаны, и не раз. У каждой вещи было свое, давно определенное, место. Ничего не валялось на полу, не висело на спинке кресла, не было свалено в кучу на столе. Стесняясь своего любопытства, он все же приоткрыл дверь в углу комнаты – за дверью была спальня: большая двуспальная кровать, аккуратно застеленная, зеркало в старинной раме, шкаф на резных ножках.

Кровать двуспальная, но зубная щетка в ванной была одна, и полотенце одно. Второе, явно для него, было аккуратно сложено на стуле рядом с раковиной. В прихожей на вешалке рядом с его курткой висел женский плащ, и больше ничего. На полке для обуви стояли пушистые тапочки, кеды и туфли на высоком каблуке. Так все-таки одна или не одна?

Он вдруг рассердился на себя: что это за детективные игры. Он попал из-за нее в историю, она ему помогла – и все, и спасибо, и с товарищеским приветом. Напялив куртку, он открыл дверь, но передумал, снял куртку, вернулся на кухню, накрыл остатки еды салфеткой, убрал в холодильник. Вымыл чашку и блюдце, поставил на сушилку. Снял с холодильника ручку, висящую на магните, и внизу, под ее подписью, вывел: «Спасибо за все, Сергей». Подумав, добавил: «P.S. Кофе очень вкусный», взял куртку и вышел, хлопнув дверью и на всякий случай подергав за ручку.

 
3
 

Домой идти не хотелось, но и шляться по городу в таком виде не стоило. Витька и Андрей были еще в школе, Максим в техникуме. Подумав, он решил сходить в кино, в темноте никто ничего не заметит, и «Блеф» – отличный фильм, он видел его уже два раза и вполне был готов посмотреть в третий. Дойдя до кинотеатра, он передумал. Лучше сходить в библиотеку, проверить, не подошла ли его очередь на Филиппа Дика. Но и в библиотеку он не пошел, хотя почти добрался до нее. Чтоб хоть чем-то себя занять, он отправился в «Снежинку» и купил мороженого. Мороженое было очень холодное и жесткое, жевать было больно, но он упрямо ковырял в вазочке ложечкой. Что-то с ним случилось, а что – он не мог понять.

Посмотрев на часы и увидев, что школа кончилась, он отправился к Витьке, но представил, как тот будет расспрашивать, как будет ржать, как будет намекать на то, чего не было и быть не могло, и повернул домой. Дома он завалился на свой диванчик с любимым томиком Стругацких в руках (он выменял его на книжном рынке на трехтомник Конан Дойля, мать до сих пор не могла ему простить, но сам Сергей нисколько не жалел). Но и Стругацкие не помогли, ничем сегодня не мог он себя занять. Бросив Стругацких, он улегся на спину, закрыл глаза и сразу увидел ее, ощутил прикосновение маленькой крепкой руки, почувствовал весенний запах.

Разбудила его мать, вернувшаяся с работы. Сочинить ничего он не успел, пришлось рассказать правду, точнее, почти правду, девушку он превратил в старушку, решив, что так будет лучше для всех. Мать ахала и охала, осмотрела его профессиональным взглядом, поменяла повязку, протерла рассеченную бровь какой-то щипучей гадостью, сказала, что повязка была наложена очень умело, наверно, бабушка была медсестрой. Он улыбнулся про себя, но тут же ему стало не до улыбок, поскольку мать решила, что они вместе должны сходить и старушку поблагодарить. Он сказал, что сходит сам в воскресенье, что в семнадцать лет его не надо водить за ручку и что, если матери недостаточно передать благодарность через него, она вполне может написать благодарственное письмо. Письмо мать писать не стала, но в воскресенье погладила ему рубашку и выдала денег на букет цветов. Он вышел на улицу вполне довольный лишней пятеркой в кармане и свободой от обычной воскресной суеты. Опухоль с лица спала, губа почти совсем зажила, и вместо повязки мать приклеила ему на бровь круглый кусочек пластыря, так что вид у него был вполне приличный. Три дня он не вылезал из дома и теперь просто шел куда глаза глядят и ноги несут. Ноги вынесли его к метро, к бабушкам, торгующим подснежниками, и южным людям, торгующим розами и тюльпанами. Немного этому удивившись, он купил три розы и, сказав себе, что в воскресенье ее наверняка не будет дома или она будет не одна, так что он просто отдаст цветы, еще раз поблагодарит и уйдет, направился к знакомому двору-колодцу.

Прогулявшись по двору туда-сюда раза три и заметив, что старушка в окне на первом этаже крайне недоброжелательно на него поглядывает, он решился, взбежал по лестнице и позвонил. Она была дома, и одна.

– Здравствуйте, Сергей, – нисколько не удивившись, сказала она, – проходите, пожалуйста.

Он вошел, молча протянул ей розы, она взяла, понюхала, сказала обрадованно:

– Пахнут! – и пояснила: – Зимние цветы тепличные, они обычно не пахнут.

Поставила цветы в тяжелую вазу темного стекла, спросила:

– Хотите чаю или кофе?

Он кивнул, прошел вслед за ней на кухню, она жестом указала на знакомый стул у окна, поставила чайник на огонь, села напротив него, уткнулась подбородком в сложенные чашечкой руки и велела:

– Рассказывайте.

– Что рассказывать? – спросил он.

– О себе, конечно. Чем вы занимаетесь, что любите, как живете.

– Я в школе учусь, в десятом классе, – хрипло сказал он, решив начать с самого неприятного. Пусть теперь посмеется над юнцом зеленым. Она не смеялась, смотрела на него с тем же спокойным доброжелательством.

– Еще три месяца – и все?

Он кивнул.

– А потом что?

Это был очень трудный вопрос. Мать уговаривала его идти на медицинский: потомственный врач, третье поколение. Витька тащил в технологический, Максим – в техникум, кратчайший путь к независимости. Но он искал не престижное занятие и не надежный заработок, ему хотелось не профессию себе найти – дело.

Материны подруги, собираясь у них дома на 8 Марта или в День медика, каждый раз считали, кому сколько осталось до пенсии. И завидовали тем, кто работал в тубдиспансере и на пенсию мог выйти по вредности, на пять лет раньше. Он не хотел так жить и как-то заявил об этом матери.

– Ты сначала поработай, походи по вызовам двадцать лет в любую погоду, а потом суди, – сдвинув брови, сказала мать.

Наверное, она была права, но он все равно так жить не хотел. А как он хотел жить, он не знал.

Точнее, он знал, но это была мечта, теоретически возможная, но практически неосуществимая, как мечта о кругосветном путешествии.

– Не знаю, – ответил он, чувствуя, что пауза затянулась.

Она не удивилась, посмотрела сочувственно, сказала:

– Мне тоже непросто было решить.

Он посмотрел вопросительно, она пояснила:

– Я учусь в институте культуры, на библиотечном. – И добавила, отвечая на незаданный вопрос: – На втором курсе.

На втором курсе. Всего на два года старше его. Он зимний, если она летняя, то и вовсе на полтора. Настроение у него стало совсем праздничным.

– А что вы такое с ними сделали? – задал он вопрос, все три дня вертевшийся у него в голове.

– С кем? – удивилась она.

– С парнями этими, тогда во дворе.

Она сдвинула брови, вспоминая. Вспомнила, улыбнулась, вышла с кухни и тотчас вернулась, протянула ему черный лаковый чехол, видимо, деревянный, разукрашенный золотым узором. К чехлу был привязан желтый шнурок.

Он взял чехольчик, взвесил на ладони, открыл и ахнул: никакой это был не чехольчик, а кинжал, миниатюрный кинжал в ножнах, очень легкий, очень острый, а то, что он принял за узоры на чехле, было японскими надписями, иероглифами.

– Это кайкэн, – сказала она, улыбнувшись его восторгу, – мне папа привез из Японии. Последнее средство защиты японской женщины.

– Это как? – не понял Сергей.

– Если кайкэн не помог благородной японке избежать насилия, она должна была сделать дзигай, чтобы избавить свой род от позора. И, забрав у него кинжал, показала как: молниеносное движение так близко к собственному горлу, что Сергей испугался.

– Я всегда его ношу с собой. Если натренироваться, его можно доставать очень быстро.

– И вы бы его применили? – глядя на нее, спросил он с сомнением.

– Если не будет другого выхода, – пожала плечами она.

Чайник засвистел, закипая.

– А милиция? – спросил он. – Куда милиция делась?

– Никакой милиции не было, – сказала она, – это я свистела. Я и свисток всегда ношу с собой. И, видя его удивление, пояснила: – Я часто возвращаюсь поздно вечером, иногда бывают неприятные встречи.

Она сняла чайник с плиты, достала заварку, печенье, лимон, накрыла стол. Все у нее получалось быстро и красиво, но при этом как-то старомодно, что ли. И это ее «вы» было старомодным, и очень правильная речь была старомодной, и чай с лимоном, которым она его угощала. Но ему и старомодность эта нравилась, ему все в ней нравилось.

Она разлила чай, подвинула ему чашку, спохватившись, спросила:

– Может, вы кофе хотите? – И уточнила, улыбнувшись: – Вкусный кофе.

– Сначала чай, потом кофе, – поражаясь собственной наглости, сказал он. И добавил, испугавшись, что сейчас она его выставит: – Если можно, конечно.

Она покачала головой:

– Нельзя. Чай и кофе нельзя смешивать, у них разная цель.

– Какая цель у чая? – фыркнул Сергей.

– Достижение внутренней гармонии, чистоты и спокойствия, – серьезно ответила она.

– Вот я сейчас выпил чашку, – сказал он, ставя пустую чашку на стол, – но что-то ни спокойствия, ни гармонии не достиг.

– Это потому, что вы ее выпили второпях, невнимательно, – по-прежнему серьезно, не принимая его насмешки, объяснила она.

– Тогда я хочу еще раз попробовать, – сказал он, радуясь поводу побыть с ней еще немного.

Она налила ему еще одну чашку. На сей раз пили молча, улыбаясь друг другу поверх тонких белых чашек с красивым синим рисунком. В перерывах между глотками она осторожно ставила чашку на блюдце, и маленькая ее рука лежала на столе так близко к нему, что, если бы захотел, он мог бы накрыть ее своей ладонью.

Он не был особо успешен с девушками, не потому, что стеснялся, или был некрасив, или невысок ростом – с внешностью как раз все было в порядке. Просто он никогда не знал, что с ними делать, о чем с ними говорить.

– С девушками не разговаривать надо, – снисходительно поучал его Витька, – их надо брать, приступом.

Каждая очередная Витькина дама сердца знакомила его со своими подружками. Они ходили в кино, на последний ряд, в темноте Сергей обнимал девушку за плечи. Некоторые сбрасывали его руку с плеча, он не настаивал. Другие размякали под его рукой, как масло, и ему становилось скучно. Лена Кононова как-то пригласила его в «Снежинку». Напрямую отказать он постеснялся и пошел. Они простояли пятнадцать минут в очереди и просидели час в набитом битком кафе, дружно обругали химичку, похвалили физика и замолчали, не зная, о чем еще говорить. Он все время украдкой поглядывал на часы, она все время смотрела на него, неплохая совсем девчонка, Лена Кононова, но разговаривать с ней не хотелось, а молчать с ней было скучно.

А сейчас он пил чай, третью уже чашку, молчал и был умиротворен и спокоен, как давно уже не был.

«Достиг гармонии», – подумал он про себя и улыбнулся. Теперь надо было найти предлог для следующего визита.

– Вы не могли бы мне помочь, – попросила она.

Сергей с готовностью вскочил.

– Мне нужно принести несколько тяжелых вещей из кладовки, – сказала она, – это внизу, в подвале.

Они спустились на первый этаж, здоровенным ржавым ключом открыли висячий замок, пробрались узким коридором в самый конец, к двери с большой синей цифрой девять, освещая себе дорогу черным плоским фонариком, очень мощным.

– Тоже от папы, – сказала она, заметив, как Сергей его разглядывает. – Подержите.

Открыв дверь, она вошла внутрь, он остался снаружи, внутри было место только для одного человека. Посветив фонариком по полкам, она протянула ему трехлитровую банку, потом еще одну. Банки стояли рядами: соленья, варенья, компоты.

– Это вы все сами? – спросил он в удивлении.

– Ну что вы, конечно нет, это еще от бабушки осталось, она умерла прошлым летом.

Он промолчал, не зная, что сказать. Она набрала корзинку картошки из большого ящика под полками, вышла, закрыла дверь. Тем же коридором они пошли назад, она – с корзинкой картошки, он – с тремя банками.

«Как муж с женой», – подумал он и покраснел горячо, до пота, радуясь, что в подвале темно и она идет впереди.

Когда они вернулись в квартиру, часы пробили два, пора было уходить, он уже провел у нее полных три часа. Она копошилась на кухне, он медлил в дверях.

– Я пойду, пожалуй, – сказал он наконец, так и не придумав никакого предлога ни чтобы остаться, ни чтобы прийти еще раз.

Она обернулась, поглядела на него внимательно, сказала:

– Приходите еще, если вам захочется, с вами приятно молчать, это редкое качество.

– Когда? – хрипло спросил он, не веря своему счастью.

– Завтра я буду занята, приходите во вторник.

В подъезде он чуть не сбил с ног старуху-соседку, ту самую, что злобно смотрела на него из окна.

– Глаз нету, что ли, – прошипела она.

– Простите, бабушка, – сказал он. – Извините, виноват, раскаиваюсь от всей души. Хотите, я вам что-нибудь хорошее сделаю? Хотите, я вам ковер выбью?

– Чокнутый, – неуверенно пробормотала бабка, – умалишенный.

Он пожал старушке руку и выскочил на улицу.

 
4
 

Конечно он пришел во вторник, и в четверг, и в субботу. Через две недели они перешли на ты. Через месяц он уже не мог представить своей жизни без этих встреч. Через два месяца она знала о нем почти все, а он о ней – почти ничего. То есть знал он, конечно, много: что матери у нее не было, что отец был дипломатом и со своей второй женой жил в Японии, что она тоже жила с отцом в Японии до девятого класса, а потом жила с бабушкой, что бабушка умерла от инфаркта прошлым летом. Он знал, какая еда ей нравится, а какая нет, какая книга у нее самая любимая и по каким улицам она ходит в институт. Но не это он хотел знать. Она не была скрытной, не была даже молчаливой, с удовольствием обсуждала с ним книги, фильмы, рок-группы. Но о себе говорить не любила, ей просто было неинтересно говорить о себе.

Месяца через три он нашел способ. Ее нельзя было спрашивать: «Расскажи, как ты была маленькой», от этого она обычно отмахивалась. Но можно было спросить: «А что ты любила делать в детском саду?» Она начинала вспоминать, увлекалась, он слушал, собирал по крупицам всю ее жизнь до их встречи. Иногда они просто молчали, читали, он свое, она – свое, или делали уроки, или слушали музыку.

– Ну, как дела на любовном фронте? – периодически спрашивал Витька, единственный, кому он про нее рассказал, взяв железную клятву не трепаться.

– Нет никакого любовного фронта, мы просто друзья, – раздражался Сергей.

Это было правдой, они были друзьями, но не всей правдой, потому что он был в нее влюблен, а она в него – нет. Все его неуклюжие романтические попытки она очень аккуратно, очень тактично сводила на нет, сознательно или случайно – он никогда не мог понять.

Она была с ним неизменно приветлива, всегда радовалась его приходу, с удовольствием ходила с ним в кино или на лыжах, если он дня три подряд не приходил, звонила узнать, как дела. Но если бы сегодня он сказал ей, что завтра переезжает в другой город и они больше не будут видеться, она бы пожелала ему счастливого пути, пообещала писать и снова бы уткнулась в очередную книжку. Так, во всяком случае, ему казалось.

У нее были какие-то институтские друзья, пару раз он встречал их у нее дома. Иногда, нечасто, она ходила на какие-то вечеринки. Однажды летом, когда он готовился к вступительным экзаменам в медицинский (имени покойного дедушки, как это он про себя называл), она даже уехала на три дня в какой-то поход. Но парня у нее не было, это он знал точно. Пока не было. Иногда ему казалось, что лучше бы был.

Временами он так уставал от ее ровной доброжелательности, от ее непробиваемого спокойствия, что был готов брякнуть об пол очередную чашку с чаем, швырнуть в нее очередным потрепанным томиком. Тогда он вставал и уходил. Когда он уходил, она никогда не просила остаться, не спрашивала, когда он придет в следующий раз, подразумевалось, что он может приходить и уходить, когда захочет. Как-то по ее просьбе он просидел в квартире все утро, дожидаясь сантехника, и ключ от квартиры ей не вернул. Сначала просто забыл, потом оставил сознательно. Помнила она или нет, он не знал, но ключа назад не потребовала, и каким-то странным образом это его утешало.

Он пробовал встречаться с другими девушками, недостатка в желающих не было, но после нее все казались ему жеманными и невыносимо болтливыми или пустыми и скучными. Как-то он сказал ей, что уйдет рано, потому что у него свидание. Она улыбнулась, сказала: «Поздравляю», но какая-то тень промелькнула в зеленых ее глазах. Или ему показалось?

В институт он поступил, мать была счастлива, сам он не знал, рад или нет. Ника, с которой он говорил об этом больше всего, тоже была рада. У нее была своя теория: если не можешь делать то, что хочется, делай то, в чем можешь принести наибольшую пользу.

– И в чем будет от меня такая большая польза?

– Ты будешь возвращать людям здоровье, – серьезно сказала она.

– Я буду вправлять вывихи и выписывать больничные, – сказал Сергей, он решил специализироваться на хирургии.

– Что ты делаешь, каменщик? – цитатой ответила она.

Учиться было не трудно, но и не очень интересно, латынь давалась ему легко, трупов он не боялся, но не было у него в душе того огня, что горел во многих его сокурсниках. Сергей им завидовал, но в целом все было не так уж плохо, он мог представить себя врачом.

Плохо было то, что институт отнимал очень много времени, они стали реже видеться, он скучал по ней, но поделать ничего не мог.

Время шло. Ничего не менялось. На пятьсот дней знакомства он пригласил ее в кафе. У него возникла новая теория, с Витькиной подачи.

– Сколько ей лет? – спросил как-то Витька, заметив, что Сергей опять не в духе.

– Кому? – удивился Сергей.

– Ну этой, твоей подруге от слова «друг».

– Двадцать. А что?

– Симпатичная неглупая девушка двадцати лет никуда не ходит и почти все свое свободное время проводит со своим восемнадцатилетним приятелем. Что это значит?