Текст книги "Социальная эволюция. Избавление от иллюзий"

Система образования

Дабы лучше подчеркнуть эту необходимую тенденцию, внутреннее убеждение меня издавна побуждало изображать систему образования, предназначенной преимущественно для наиболее многочисленного класса, который при существующем положении вещей остается лишенным всякого правильного обучения.

Не возвращаясь здесь к критике, к несчастью, чрезвычайно легкой, давно уже в достаточной степени выполненной и все более и более подтверждаемой повседневными опытами в глазах большинства рассудительных людей, было бы трудно придумать теперь более неразумную подготовку и, по существу, более опасную для обычного применения к реальной жизни, как активной, так даже и умозрительной, чем та, которая вытекает из современного бесполезного образования, состоящего сначала из слов, затем из сущностей, – образования, на которое тратится еще столько драгоценных годов нашей молодости.

Если принять во внимание, что почти все те, которые в той или иной области руководят теперь общественными делами, были подготовлены именно таким образом, то не приходится удивляться позорному невежеству, которое они слишком часто обнаруживают по поводу малейших даже материальных предметов.

Напротив, классы, которые современная система образования не смогла охватить, должны быть лучше подготовлены к положительному мышлению. Таково важное преимущество, которое отсутствие схоластического воспитания доставляет нашим пролетариям: некогда они были глубоко порабощены теологией, но во время их умственного освобождения только положительная философия сможет снова захватить их всецело и глубоко. Предварительные условия, столь горячо рекомендованные родоначальниками этой окончательной философии, должны, таким образом, здесь оказаться выполненными лучше, чем где бы то ни было: если бы знаменитая формула tabula rasa (table rase) Бэкона и Декарта была когда-либо вполне осуществима, то, наверное, только среди современных пролетариев, которые гораздо более, чем всякий другой класс, приближаются к идеальному типу, подготовленному к рациональному положительному методу.

Исследуя глубже и тщательнее это естественное тяготение народных умов к здоровой философии, легко признать, что оно должно всегда вытекать из основной солидарности, которая, согласно нашим предыдущим объяснениям, непосредственно связывает истинный философский дух с его главным необходимым источником – всеобщим здравым смыслом. В самом деле, не только этот здравый смысл, столь справедливо превознесенный Декартом и Бэконом, должен теперь оказаться более чистым и более энергичным у низших классов, уже в силу счастливого отсутствия схоластической культуры, делающего их менее доступными смутным или софистическим привычкам, – к этому временному различию, которое лучшее воспитание просвещенных классов постепенно рассеет, нужно добавить также другое, по необходимости постоянное, относящееся к умственному влиянию различных социальных функций, свойственных обеим категориям умов, соответственно характеру их обычных трудов.

* * *

С тех пор, как реальное воздействие человечества на внешний мир само собою начало организовываться у современных народов, оно требует беспрерывного сочетания двух особых классов, чрезвычайно неравных по численности, но одинаково необходимых, с одной стороны, всегда малочисленные предприниматели в собственном смысле слова, которые владея различными соответственными материалами, включая сюда деньги и кредит, руководят совокупностью каждой операции, принимая на себя поэтому главную ответственность за какие бы то ни было результаты; с другой стороны, непосредственные производители, которые, живя периодической заработной платой и образуя громадное большинство трудящихся, исполняют, со своего рода отвлеченною целью, каждый из простейших актов, не заботясь особенно об их конечной цели. Эти последние единственно находятся в непосредственном общении с природой, между тем как первые имеют преимущественно дело с обществом.

В силу необходимого следствия, вытекающего из этих основных различий, умозаключительная сила, которую мы признали присущей промышленной жизни для самопроизвольного развития положительного мышления, должна обыкновенно лучше себя чувствовать среди производителей, чем среди предпринимателей, ибо собственные труды первых более просты по своему характеру, преследуют более ясную цель, имеют более близкие результаты и вызываются более повелительными условиями.

Таким образом, положительная школа сумеет надлежащим образом проникнуть в эту обширную социальную среду, она должна будет, естественно, находить здесь более легкий доступ для всеобщего образования и более горячее сочувствие своему философскому обновлению. Она должна будет в то же время встретить здесь не менее драгоценные, чем эта умственная гармония, сходные моральные черты, в виду обшей материальной беззаботности, само собою сближающей наших пролетариев с истинным классом философов, по крайней мере тогда, когда последний усвоит, наконец, нравы, соответствующие его социальному назначению.

Это счастливое положение вещей, столь же благоприятное для всеобщего порядка, как для истинного личного счастья, приобретет тогда более нормальное значение вследствие систематизации общих отношений, долженствующих существовать между этими двумя крайними элементами положительного общества. Но, начиная с настоящего момента, новая философия может существенно облегчить этот рождающийся союз, заполняя незначительный досуг, который повседневные занятия оставляют нашим пролетариям для их умозрительного образования.

Если, в некоторых исключительных случаях чрезмерного обременения трудом, это беспрерывное препятствие должно, в самом деле, казаться способным помешать умственному развитию, то оно обыкновенно компенсируется характером той мудрой непредусмотрительности, которая в каждом естественном перерыве обязательных работ дает разуму полную возможность располагать собой.

Недостаток в истинном досуге должен обыкновенно ощущаться только в высшем классе, который, кажется, наиболее им наделен, ибо уже по причине своего богатства и своего общественного положения он по преимуществу занят тревожными делами, почти никогда не допускающими истинного интеллектуального и морального спокойствия. Это состояние, напротив, должно быть легким как для мыслителей, так и для производителей в виду их общего, само собой получающегося освобождения от забот, относящихся к употреблению капиталов, и вследствие их независимости от естественной регулярности их повседневной жизни.

Когда эти различные умственные и моральные тенденции будут надлежащим образом действовать, то именно между пролетариями должно будет лучше всего осуществиться это всеобщее распространение положительного образования, являющегося необходимым условием для постепенного выполнения философского обновления. И именно также у них знание сможет приобрести в наибольшей степени чисто умозрительный характер, ибо оно окажется здесь наилучшим образом избавленным от тех своекорыстных взглядов, которые сюда вносят, более или менее непосредственно, высшие классы, всегда занятые расчетами жадности или честолюбия.

Видя в нем сначала всеобщее основание всей человеческой мудрости, они будут затем находить в нем, как в изящных искусствах, обычное приятное развлечение от своих повседневных трудов, так как их неизбежное социальное положение должно сделать гораздо более драгоценным такое научное и эстетическое развлечение, то было бы странно предположить, что правящие классы увидят в нем, напротив, основной мотив к тому, чтобы лишать их позитивного образования, систематически отказывая им в единственном удовольствии, которое могли бы неограниченно разделять даже те, кому приходится благоразумно отрекаться от менее доступных наслаждений.

Правда, такой отказ, весьма часто диктуемый эгоизмом и необдуманностью, иногда мотивируется тем соображением, что эта демократизация философии привела бы к чрезмерному увеличению современного беспорядка, развивая уже весьма ярко выраженное гибельное стремление к всеобщему уничтожению классовых различий. Но это естественное опасение, единственно крупное возражение, заслуживающее в этом вопросе серьезного обсуждения, вытекает теперь, в большинстве случаев, из неразумного смешения положительного образования – одновременно эстетического и научного – с единственно организованным теперь метафизическим и словесным образованием.

Последнее оказывает, как мы это уже признали, чрезвычайно возбуждающее действие на просвещенные классы, и оно стало бы, на самом деле, гораздо более опасным, если бы распространялось на пролетариев, где оно развило бы, помимо отвращения к материальным занятиям, чрезмерное честолюбие. Но, к счастью, они еще менее расположены его добиваться, чем те, от кого это зависит, желают им его дать.

* * *

Что же касается разумно понятых и надлежаще направленных положительных знаний, то они отнюдь не могут иметь такого влияния: находясь в связи и применяясь по своей природе ко всем практическим работам, они, напротив, стремятся укреплять или даже внушать склонность к ним, либо облагораживая их обычный характер, либо смягчая их тяжелые последствия; приводя, сверх того, к ясной оценке различных социальных положений и необходимо связанных с ними тягостей, они подсказывают ту мысль, что действительное счастье совместимо со всякими условиями существования, лишь бы они были честно выполнены и разумно приняты.

Вытекающая из них общая философия учит, что человек или, вернее, человечество есть первое из известных нам существ, призванное, в силу совокупности реальных законов, по возможности и во всех отношениях, беспрерывно совершенствовать естественный порядок, не беспокоясь никакими нелепыми тревогами, эта идея стремится глубоко пробуждать всеобщее деятельное чувство человеческого достоинства.

В то же время эта философия сама собой ограничивает чрезмерную гордость, которую она могла бы порождать, показывая со всех точек зрения и с полной очевидностью, насколько мы оказываемся ниже охарактеризованных цели и типа как в действительной, так даже и в умозрительной жизни, здесь мы почти на каждом шагу чувствуем, что наши величайшие усилия могут всегда преодолеть только незначительную часть основных затруднений.

Невзирая на высокую важность различных предшествовавших мотивов, соображения еще более сильные побудят преимущественно умы народных масс способствовать теперь философской деятельности положительной школы своим неизменным рвением ко всеобщему распространению реальных знаний, которые идут навстречу главным коллективным потребностям социального положения пролетариев. Их можно выразить таким общим положением до сих пор не могла существовать специфически народная политика, и только новая философия может создать ее.

Создание народной политики

С тех пор, как начался великий современный кризис, в главных политических столкновениях народ являлся и еще теперь является простым вспомогательным элементом.

Участвуя в борьбе, народ надеется, конечно, добиться некоторого улучшения своего общего положения; но это улучшение, очевидно, не может быть согласовано со взглядами и целью, действительно ему присущими. Все обычные споры оставались по существу ограниченными различными высшими или средними классами, ибо предметом их было преимущественно обладание властью. Народ же может интересоваться только фактическим применением власти, в чьих бы руках она ни находилась, а не ее специальным завоеванием… Одним словом, народ естественно расположен желать, чтобы тщетное и бурное обсуждение прав было, наконец, заменено плодотворной и спасительной оценкой различных основных обязанностей, как общих, так и частных.

Таков сам собой выдвигающийся принцип тесного соотношения, которое, будучи рано или поздно понято, неминуемо соединит народный инстинкт с социальной деятельностью положительной философии, ибо это великое превращение, очевидно, равноценно обоснованному выше самыми высокими умозрительными соображениями переходу современной политической агитации в простое философское движение; первый и главный результат последнего будет, действительно, состоять в прочном построении всеобщей морали действия, предписывающей каждому деятелю, личному или коллективному, наиболее соответствующие основной гармонии правила поведения.

Предрассудки и страсти, свойственные высшим или средним классам, сообща препятствуют им первыми понять в достаточной степени всю важность этой новой политической задачи, ибо обыкновенно они должны больше интересоваться преимуществами, сопряженными с обладанием властью, чем опасностями, вытекающими из неправильного осуществления последней. Если народ теперь относится и должен впредь относиться безразлично к непосредственному обладанию политической властью, то он никогда не может отказываться от необходимой доли постоянного участия в моральной власти; это – единственная власть, истинно доступная всем, обеспечивающая без всякой опасности для всеобщего порядка и, напротив, его наибольшую повседневную выгоду; она уполномачивает каждого во имя общей основной доктрины надлежащим образом призывать сильнейших мира к исполнению их различных основных обязанностей.

Правда, предрассудки, присущие переходной или революционной эпохе, должны были также иметь некоторый успех среди наших пролетариев; они, в самом деле, поддерживают здесь прискорбные иллюзии о бесконечном значении собственно политических мер, они мешают оценивать, насколько справедливое удовлетворение великих народных интересов зависит теперь более от воззрений и нравов, чем от самих учреждений, истинное преобразование которых, в настоящее время невозможное, требует прежде всего духовной реорганизации. Но можно утверждать, что это спасительное образование положительной школе будет гораздо легче проводить в народные умы, чем распространять среди всех других классов, как потому, что отрицательная метафизика не могла там достаточно укорениться, так, в особенности, в силу постоянного давления социальных потребностей, присущих их необходимому положению.

Эти потребности, по существу, относятся к двум основным условиям – внутреннему и внешнему, – тесно связанным по своей природе, речь, на самом деле, идет о надлежащем обеспечении всем сначала права на нормальное воспитание, затем – на правильный труд. Действительной популярностью может пользоваться только та политика, которая необходимо будет стремиться к достижению этой двоякой цели. А таков, очевидно, сам собой складывающийся характер социальной доктрины, исповедуемой новою философскою школой.

* * *

Нужно надеяться, что современные правительства вскоре поймут, насколько всеобщее распространение реальных знаний может все более и более способствовать их беспрерывным усилиям поддерживать необходимый порядок, тем не менее, не следует ожидать от них истинно деятельного сотрудничества в этом великом процессе подготовления умов, который должен долгое время вытекать преимущественно из свободного частного соревнования, внушенного и поддерживаемого истинными философскими убеждениями.

Сохранение несовершенной и примитивной политической гармонии, беспрестанно устанавливаемой среди нашего умственного и морального беспорядка, слишком поглощает их и заставляет их даже стоять на точке зрения слишком низкой для того, чтобы они могли достойно оценить природу и условия такого труда. Если бы правительства, движимые несвоевременным усердием, пытались теперь руководить этим делом, они могли бы привести только к глубокому его искажению, значительно умаляя его успешность, так как не связанное с достаточно законченной философией, оно скоро выродилось бы в бессвязное накопление поверхностных частностей.

Таким образом, положительная школа, являясь продуктом деятельного и добровольного сотрудничества истинно философских умов, будет пока для надлежащего выполнения своей великой социальной задачи просить наши западные правительства лишь о предоставлении полной свободы изложения и обсуждения ее учения, свободы, равноценной той, которою пользуются уже теологическая и метафизическая школы. Первая из них может с высоты тысяч своих священных трибун превозносить абсолютное превосходство своей вечной доктрины и предавать всех своих противников бесповоротному осуждению; другая – на многочисленных кафедрах, содержимых для нее национальной щедростью, может ежедневно доказывать перед громадными аудиториями всеобщую целесообразность своих онтологических концепций и высокие качества ее литературных знаний. Не претендуя на такие преимущества, которые могут быть приобретены единственно в силу времени, положительная школа по существу просит теперь только права на постоянный доступ в общественные помещения, где она имела бы возможность непосредственно доказать свою окончательную способность одновременно удовлетворять все наши социальные потребности, мудро пропагандируя единственное систематическое образование, которое могло бы отныне подготовить действительный переворот, сначала идейный, затем моральный и, наконец, политический.

Лишь бы только этот свободный доступ остался для нее всегда открытым, – а она уже опираясь на добровольное и бескорыстное усердие ее редких проповедников, благоприятствуемое всеобщим здравым смыслом и побуждаемое возрастающим давлением основного положения вещей, не побоится выдерживать с этого момента деятельную философскую борьбу против даже объединенных многочисленных и могущественных органов двух старых школ.

Не приходится также опасаться, что в данном случае государственные люди отныне резко изменят свою беспристрастную умеренность, обусловленную их все более и более обнаруживающимся собственным безразличием в области умозрения; положительная школа может в этом отношении рассчитывать на обыкновенную благосклонность наиболее умных из них.

Эмиль Дюркгейм
Объяснение социального
(из работы «Социология. Ее предмет, метод и назначение»)

Что такое социальный факт?

Что представляют собой социальные факты? Вопрос этот тем более важен, что данный термин обыкновенно применяют не совсем точно. Им зачастую обозначают почти все происходящие в обществе явления, если только последние представляют какой-либо общий социальный интерес. Но при таком понимании не существует, так сказать, человеческих событий, которые не могли бы быть названы социальными. Каждый индивид пьет, спит, ест, рассуждает, и общество очень заинтересовано в том, чтобы все эти функции отправлялись регулярно.

Если бы все эти факты были социальными, то у социологии не было бы своего собственного предмета и ее область слилась бы с областью биологии и психологии.

Но в действительности во всяком обществе существует определенная группа явлений, отличающихся резко очерченными свойствами от явлений, изучаемых другими естественными науками.

Когда я действую как брат, супруг или гражданин, когда я выполняю заключенные мною обязательства, я исполняю обязанности, установленные вне меня и моих действий правом и обычаями. Даже когда они согласны с моими собственными чувствами и когда я признаю в душе их реальность, последняя остается все-таки объективной, так как я не сам создал их, а усвоил их благодаря воспитанию.

Как часто при этом случается, что нам неизвестны Детали налагаемых на нас обязанностей, и, для того чтобы узнать их, мы вынуждены справляться с кодексом и советоваться с его уполномоченными истолкователями! Точно так же верующий при рождении своем находит уже готовыми верования и обряды своей религии; если они существовали до него, то, значит, они существуют вне его. Система знаков, которыми я пользуюсь для выражения моих мыслей, денежная система, употребляемая мною для уплаты долгов, орудия кредита, служащие мне в моих коммерческих сношениях, обычаи, соблюдаемые в моей профессии, и т. д. – все это функционирует независимо от того употребления, которое я из них делаю. Пусть возьмут одного за другим всех членов, составляющих общество, и все сказанное может быть повторено по поводу каждого из них. Следовательно, эти способы мышления, деятельности и чувствования обладают тем примечательным свойством, что существуют вне индивидуальных сознаний.

Эти типы поведения или мышления не только находятся вне индивида, но и наделены принудительной силой, вследствие которой они навязываются ему независимо от его желания. Конечно, когда я добровольно сообразуюсь с ними, это принуждение, будучи бесполезным, мало или совсем не ощущается. Тем не менее оно является характерным свойством этих фактов, доказательством чего может служить то обстоятельство, что оно проявляется тотчас же, как только я пытаюсь сопротивляться. Если я пытаюсь нарушить нормы права, они реагируют против меня, препятствуя моему действию, если еще есть время; или уничтожая и восстанавливая его в его нормальной форме, если оно совершено и может быть исправлено; или же, наконец, заставляя меня искупить его, если иначе его исправить нельзя. Относится ли сказанное к чисто нравственным правилам?

Общественная совесть удерживает от всякого действия, оскорбляющего их, посредством надзора за поведением граждан и особых наказаний, которыми она располагает. В других случаях принуждение менее сильно, но все-таки существует. Если я не подчиняюсь условиям света, если я, одеваясь, не принимаю в расчет обычаев моей страны и моего класса, то смех, мною вызываемый, и то отдаление, в котором меня держат, производят, хотя и в более слабой степени, то же действие, что и наказание в собственном смысле этого слова. В других случаях имеет место принуждение хотя и косвенное, но не менее действенное. Я не обязан говорить по-французски с моими соотечественниками или использовать установленную валюту, но я не могу поступить иначе. Если бы я попытался ускользнуть от этой необходимости, моя попытка оказалась бы неудачной.

Если я промышленник, то никто не запрещает мне работать, употребляя приемы и методы прошлого столетия, но если я сделаю это, я наверняка разорюсь. Даже если фактически я смогу освободиться от этих правил и успешно нарушить их, то я могу сделать это лишь после борьбы с ними. Если даже в конце концов они и будут побеждены, то все же они достаточно дают почувствовать свою принудительную силу оказываемым ими сопротивлением. Нет такого новатора, даже удачливого, предприятия которого не сталкивались бы с оппозицией этого рода.

* * *

Такова, стало быть, категория фактов, отличающихся весьма специфическими свойствами; ее составляют способы мышления, деятельности и чувствования, находящиеся вне индивида и наделенные принудительной силой, вследствие которой они ему навязываются. Поэтому их нельзя смешивать ни с органическими явлениями, так как они состоят из представлений и действий, ни с явлениями психическими, существующими лишь в индивидуальном сознании и через его посредство. Они составляют, следовательно, новый вид, и им-то и должно быть присвоено название социальных. Оно им вполне подходит, так как ясно, что, не имея своим субстратом индивида, они не могут иметь другого субстрата, кроме общества, будь то политическое общество в целом или какие-либо отдельные группы, в нем заключающиеся: религиозные группы, политические и литературные школы, профессиональные корпорации и т. д.

С другой стороны, оно применимо только к ним, так как слово «социальный» имеет определенный смысл лишь тогда, когда обозначает исключительно явления, не входящие ни в одну из установленных и названных уже категорий фактов. Они составляют, следовательно, собственную область социологии. Правда, слово «принуждение», при помощи которого мы их определяем, рискует встревожить ревностных сторонников абсолютного индивидуализма. Поскольку они признают индивида вполне автономным, то им кажется, что его унижают всякий раз, как дают ему почувствовать, что он зависит не только от самого себя. Но так как теперь несомненно, что большинство наших идей и стремлений не выработаны нами, а приходят к нам извне, то они могут проникнуть в нас, лишь заставив признать себя; вот все, что выражает наше определение. Кроме того, известно, что социальное принуждение не исключает непременно индивидуальность.

Но так как приведенные нами примеры (юридические и нравственные правила, религиозные догматы, финансовые системы и т. п.) все состоят из уже установленных верований и обычаев, то на основании сказанного можно было бы подумать, что социальный факт может быть лишь там, где есть определенная организация. Однако существуют другие факты, которые, не представляя собой таких кристаллизованных форм, обладают той же объективностью и тем же влиянием на индивида. Это так называемые социальные течения.

Так, возникающие в многолюдных собраниях великие движения энтузиазма, негодования, сострадания не зарождаются ни в каком отдельном сознании. Они приходят к каждому из нас извне и способны увлечь нас, вопреки нам самим. Конечно, может случиться, что, отдаваясь им вполне, я не буду чувствовать того давления, которое они оказывают на меня. Но оно проявится тотчас, как только я попытаюсь бороться с ними. Пусть какой-нибудь индивид попробует противиться одной из этих коллективных манифестаций, и тогда отрицаемые им чувства обратятся против него. Если эта сила внешнего принуждения обнаруживается с такой ясностью в случаях сопротивления, то, значит, она существует, хотя не осознается, и в случаях противоположных.

Таким образом, мы являемся жертвами иллюзии, заставляющей нас верить в то, что мы сами создали то, что навязано нам извне. Но если готовность, с какой мы впадаем в эту иллюзию, и маскирует испытанное давление, то она его не уничтожает. Так, воздух все-таки обладает весом, хотя мы и не чувствуем его. Даже если мы со своей стороны содействовали возникновению общего чувства, то впечатление, полученное нами, будет совсем другим, чем то, которое мы испытали бы, если бы были одни. Поэтому, когда собрание разойдется, когда эти социальные влияния перестанут действовать на нас и мы останемся наедине с собой, то чувства, пережитые нами, покажутся нам чем-то чуждым, в чем мы сами себя не узнаем. Мы замечаем тогда, что мы их гораздо более испытали, чем создали.

Случается даже, что они вызывают в нас ужас, настолько они были противны нашей природе. Так, индивиды, в обыкновенных условиях совершенно безобидные, соединяясь в толпу, могут вовлекаться в акты жестокости. То, что мы говорим об этих мимолетных вспышках, применимо также и к тем более длительным движениям общественного мнения, которые постоянно возникают вокруг нас или во всем обществе или в более ограниченных кругах по поводу религиозных, политических, литературных, художественных и других вопросов.

Данное определение социального факта можно подтвердить еще одним характерным наблюдением, стоит только обратить внимание на то, как воспитывается ребенок. Если рассматривать факты такими, каковы они есть и всегда были, то нам бросится в глаза, что все воспитание заключается в постоянном усилии приучить ребенка видеть, чувствовать и действовать так, как он не привык бы самостоятельно. С самых первых дней его жизни мы принуждаем его есть, пить и спать в определенные часы, мы принуждаем его к чистоте, к спокойствию и к послушанию; позднее мы принуждаем его считаться с другими, уважать обычаи, приличия, мы принуждаем его к работе и т. д.

Если с течением времени это принуждение и перестает ощущаться, то только потому, что оно постепенно рождает привычки, внутренние склонности, которые делают его бесполезным, но заменяют его лишь вследствие того, что сами из него вытекают. Правда, согласно Спенсеру, рациональное воспитание должно было бы отвергать такие приемы и предоставлять ребенку полную свободу; но так как эта педагогическая теория никогда не практиковалась ни одним из известных народов, то она составляет лишь пожелание автора, а не факт, который можно было бы противопоставить изложенным фактам. Последние же особенно поучительны потому, что воспитание имеет целью создать социальное существо; на нем, следовательно, можно увидеть в общих чертах, как образовалось это существо в истории. Это давление, ежеминутно испытываемое ребенком, есть не что иное, как давление социальной среды, стремящейся сформировать его по своему образу и имеющей своими представителями и посредниками родителей и учителей.

* * *

Таким образом, характерным признаком социальных явлений служит не их распространенность. Какая-нибудь мысль, присущая сознанию каждого индивида, какое-нибудь движение, повторяемое всеми, не становятся от этого социальными фактами. Если этим признаком и довольствовались для их определения, то это потому, что их ошибочно смешивали с тем, что может быть названо их индивидуальными воплощениями. К социальным фактам принадлежат верования, стремления, обычаи группы, взятой коллективно; что же касается тех форм, в которые облекаются коллективные состояния, передаваясь индивидам, то это явления иного порядка.

Двойственность их природы наглядно доказывается тем, что обе эти категории фактов часто встречаются в разъединенном состоянии. Действительно, некоторые из этих образов мыслей или действий приобретают вследствие повторения известную устойчивость, которая, так сказать, создает из них осадок и изолирует от отдельных событий, их отражающих. Они как бы приобретают, таким образом, особое тело, особые свойственные им осязательные формы и составляют реальность sui generis, очень отличную от воплощающих ее индивидуальных фактов. Коллективная привычка существует не только как нечто имманентное ряду определяемых ею действий, но по привилегии, не встречаемой нами в области биологической, она выражается раз и навсегда в какой-нибудь формуле, повторяющейся из уст в уста, передающейся воспитанием, закрепляющейся даже письменно.

Таковы происхождение и природа юридических и нравственных правил, народных афоризмов и преданий, догматов веры, в которых религиозные или политические секты кратко выражают свои убеждения, кодексов вкуса, устанавливаемых литературными школами, и пр. Существование всех их не исчерпывается целиком применениями их в жизни отдельных лиц, так как они могут существовать и не будучи применяемы в настоящее время.

Конечно, эта диссоциация не всегда одинаково четко проявляется. Но достаточно ее неоспоримого существования в поименованных нами важных и многочисленных случаях, для того чтобы доказать, что социальный факт отличен от своих индивидуальных воплощений. Кроме того, даже тогда, когда она не дана непосредственно наблюдению, ее можно часто обнаружить с помощью некоторых искусственных приемов; эту операцию даже необходимо произвести, если желают освободить социальный факт от всякой примеси и наблюдать его в чистом виде.