Текст книги "Браво Берте"

– Что было потом? – прошептала Берта.

– Потом… спустя четыре месяца поезд с нашими родителями разбомбят по дороге в эвакуацию, от дома на Нижней Масловке, где прошли детство и юность, ничего, кроме руин, не останется, через год Алексей Яковлевич не выдержит, отринет бронь, уйдет на фронт. А тогда, в сентябре сорок первого, придя вечером домой и выслушав меня, он скажет: «Машеньке мы вряд ли поможем, она выбрала себе судьбу, а вот девочку мы обязаны спасти. Ей, Сима, категорически нельзя оставаться Ульрих. Причины тут две. Идет страшное кровопролитие, а отец, по документам, немец». – «А другая причина?» – удивилась я. «Другая? Этот нелюдь, убийца Василий Васильевич Ульрих, председатель военной коллегии Верховного суда. Вот кто запачкан кровью с головы до пят. Это он, помнишь, я рассказывал, приложил руку к расстрелу Тухачевского. Да и всех лучших подчистую. Я уверен, это до поры, его самого наверняка скоро сожрет адская машина репрессий, и тогда, не исключено, вырастут перед нами представители наших доблестных «органов» и поинтересуются: не родственницу ли того-самого Ульриха пригреваете вы под своей крышей? Мы-то с тобой, Сима, как нормальные люди, понимаем, тут всего-навсего совпадение, случайность, но органы разбираться не станут. Их специфика извлекать из случайностей выводы и в поте лица пропалывать грядки. И никакие мои регалии не помогут. Скажи, сколько лет мы с тобой мечтали о дочери Маргарите? А здесь сама жизнь распорядилась. Так вот, пока у меня есть связи и возможности, я справлю ей документ со своей фамилией, пусть она станет Маргаритой Алексеевной Масленниковой.

– Знаешь, Симочка, мне кажется, я немного помню Алексея Яковлевича, – прервала тетку Рита-Берта.

– Вряд ли, – покачала головой Серафима Федоровна, – когда он уходил на фронт, тебе двух с половиной не исполнилось.

– А я говорю, помню. На нем была колючая шинель, за спиной вещмешок с широкими лямками, он стоял на лестничной площадке, держал меня на руках, что-то говорил, потом отдал меня тебе, стал спускаться по лестнице и оглянулся два раза.

– Верно, – отвернувшись к окну, тихо произнесла Серафима Федоровна, – сказал, что б берегла тебя, пообещал вернуться.

– Вот маму с отцом совершенно не помню. – Рита-Берта подошла к серванту, взяла с полки «Паяца», провела пальцами по длинному носу его маскарадной маски, по серьгам, по золотистым пуговицам белой курточки.

Серафима Федоровна, покачивая головой, продолжала гладить ладонью шкатулку.

– Мать была у тебя чудесная, и отец, не сомневаюсь, был прекрасным человеком. Мария не могла полюбить другого. Видишь, какую добрую и веселую память он тебе оставил. «Паяц» – персонаж старинной итальянской комедии. Алексей Яковлевич, как истинный ценитель старины, успел заболеть коллекцией. Хотел составить каталог с подробным описанием каждой фигурки. Но война, война… Пришлось кое с чем расстаться, спрос в войну на деньги был маленький, только на ценные вещички, но даже в мыслях ни разу не возникло у меня посягнуть на коллекцию. Вот был бы жив Алексей Яковлевич, он непременно рассказал бы тебе и о комедии дель арте, и о мейсенском фарфоре во всех красках и подробностях, как не рассказал бы никто другой!

– Я знаю про «Паяца». Я нашла о нем в альбомах Алексея Яковлевича. Он всегда был моим любимым. – Рита-Берта поставила фигурку на место, вернулась за стол. – Значит, я никакая не Маргарита Алексеевна Масленникова, а Берта? Берта Генриховна Ульрих?

– Страшное было время, Риточка. – Тетка придвинула к ней шкатулку.

Берта открыла пахнущую старой кожей крышку, достала два конверта с письмами, под которыми на оббитом красным бархатом дне лежала ее метрика. «Письма прочитаю потом, когда буду одна», – решила она. Развернув метрику, пробежала глазами по строчкам. Фиолетовые чернила, чей-то каллиграфический, с завитками заглавных букв почерк.

Мать: Ульрих (Снегирева) Мария Федоровна, 1916 г. р.

Отец: Ульрих Генрих Альбертович, 1909 г. р.

Дочь: Ульрих Берта Генриховна, 22 августа 1940 г. р.

– Нет, Симочка, с этого дня я больше не Рита. Я Берта… и никак по-другому. Я не собираюсь отрекаться от родителей. Верну себе фамилию, поменяю паспорт. Спасибо, что сохранила метрику и рассказала правду. – Берта подошла, обняла тетку за плечи, поцеловала в висок. – За все, за все тебе спасибо, ты – самая чудесная.

И тетка впервые на глазах у Берты расплакалась.

Глава 7. Сила искусства

– Знаешь, Берта, что в тебе самое главное?

Берта с Катей сидели в холле второго этажа. Уже наряжена была елка, правда искусственная, хвоей не пахнущая.

– Что?

– Ты не умеешь быть старой.

– Скорее не хочу. А что ты слушаешь из этой плоской пудреницы? – Берта пальцем указала на плеер.

– «Романс» питерской группы «Сплин» – моя любимая песня у них. Хочешь, дам послушать? Только имей в виду, Берта, он не новый, ему лет десять.

– О да! Для меня, конечно, это очень существенно.

– Ты же сама говорила, что любишь все новое.

– Не спорю, я всегда открыта для нового, но главное, я люблю качество, девочка. Качество и талант, невзирая на сроки давности.

Катя аккуратно вложила в уши Берте крохотные белые шарики, поправила ей волосы, прибавила звук. Из наушников в Бертины уши поплыли живые гитарные звуки с характерной, чуть скрипучей оттяжкой, и зазвучал молодой мужской голос:

 
И лампа не горит,
И врут календари,
И если ты давно хотела что-то мне сказать,
То говори.
 

Катя тихонько наблюдала за Бертой. Та слушала внимательно. В это время мимо них проплыли похожие как две капли воды два почти бестелесных существа и посмотрели в их сторону так, будто они занимались расчленением трупа.

– Тоже мне, растворенные в Бахе херувимы, – поморщилась вслед им Берта, извлекая из ушей наушники, – две глухие тетери.

– Кто это? – спросила Катя, проводив их взглядом.

– Музыкантши Кацнельсон из соседней комнаты.

– Ну как тебе романс?

– «Привет, мы будем счастливы теперь и навсегда…», да ну тебя к черту, Катька, разворошила воспоминания.

Катя внутренне возликовала:

– Значит, понравился?

– Да-а. Построен на недосказанности, на полутонах. Бесспорно, хорош.

– А вспомнила о чем?

– О ком. Об одном человеке.

– Расскажешь?

– Когда-нибудь. Не сейчас. Атмосфера нужна особая и настрой.

– Я подожду. Я терпеливая. Может, хоть имя назовешь?

– Имя? Имя… так уж и быть, Георгий. Самое прекрасное из мужских имен.

Катя посмотрела на Берту расширенными от удивления и счастья глазами:

– Это же и мое любимое! У меня же отчество – Георгиевна.

– Ладно, давай лучше вернемся к недосказанности в искусстве. Знаешь, в актерском мастерстве есть прием, когда внешне не навзрыд – внутри все рыдает. Ты направляешь эмоцию вглубь себя, а зачастую получается диалог с Богом. У зрителя в такие минуты сердца останавливаются, мурашки по коже. Вот высший пилотаж. Полагаю, в искусстве, в любых его жанрах, самое главное, когда есть что додумать, довообразить. Только тогда это есть искусство. Причем, Творец не принуждает тебя к этому, ты просто-напросто не можешь этого не делать. Услышанное, прочитанное или увиденное никак не идет у тебя из головы. Ты уже вернулась в бытовую рутину, в повседневность, а осевшая в душе эмоция все открывает и открывает тебе новые смыслы. Понимаешь, о чем я?

– Еще как. Я много раз такое замечала. А с чем, Берта, у тебя так было?

– О-о, сколько угодно. Так было с фильмами столь непохожих, но равнозначно великих Феллини и Бергмана, Тарковского и Данелии, с картинами Гойи и Веласкеса. – Тут Берта хотела приврать, что видела «Венеру с зеркалом» в Лондонской Национальной галерее, но передумала. – Конечно, – продолжила она, – ничто не может сравниться с подлинниками, но даже альбомные иллюстрации их картин возбуждали во мне великую мешанину чувств, а иногда, напротив, небывалое умиротворение. Эх, альбомы, альбомы… В чьих-то вы теперь нечестивых руках? Но я отвлеклась… По поводу подлинников: был такой человек Владимир Яковлев. Однажды мой знакомый художник-сценограф захотел окунуть меня в так называемый андеграунд семидесятых, завлек в гости к некоему полулегальному коллекционеру. У того оказалось несколько работ-набросков Яковлева. Черно-белые лица и цветы, и единственный рисунок в цвете – гуашью. Я стала всматриваться в эти странные лица и цветы, обо всем забыла, потеряла ориентиры: где я, кто я, для чего живу. Я растворилась в его работах… Такая, знаешь, пронзительная щемящая нагота одиночества… Хотя… слова тут меркнут, превращаются в ничто, разбиваются о его рисунки. Позже мне сказали, что из-за болезни он потерял зрение, еще позже узнала, что последние четырнадцать лет провел в сумасшедшем доме. Там и умер. Нищий слепой гений, ходивший по лезвию бритвы. Его теперь любят сравнивать с Ван Гогом. Нет, я не согласна. Яковлев глубже, трагичнее и поразительно светлее. Обладал куда меньшей физической свободой, нежели Ван Гог, а чувствовал много острее. Работы его сегодня стоят бешеных денег. При жизни почти никому не был нужен… Да-а… времена… Ты не устала? – спросила она у Кати.

– Ты что, Берта, разве можно от такого устать?

– Хорошо. Тогда идем дальше. Музыка! Шостакович с Пятой симфонией! Непостижимо! Когда он ее создал, ему был всего тридцать один. А Шнитке! Непредсказуемый, неподражаемый Шнитке со своей «Гоголь-сюитой», иначе «Ревизской сказкой»! Ведь полный отпад! По матери поволжский немец, между прочим, у меня есть повод гордиться. Так что, не такая это редкость – испытывать долгое послевкусие от произведения искусства. Хотя… – Берта задумалась, – многое, конечно, зависит от настройки.

– А современное кино? Наше российское? Можешь что-нибудь назвать?

– Могу. Фильм «Изгнание» режиссера Андрея Звягинцева. Предыдущая его картина – полная нудятина, неудачная, на мой взгляд, проба пера. А «Изгнание» смотрела два раза, что бывает со мною редко. Это было до попадания в местный террариум, здесь-то черта лысого посмотришь, что хочется. Как глубоко он прочувствовал там женскую душу, как сострадает ей. Выпускник, между прочим, ГИТИСа, только бы не ушел от камерности в социальность, не поддался дешевому соблазну, – глубоко вздохнула Берта, и Кате показалось, глаза ее увлажнились.

– Я не видела. Надо будет посмотреть. А тебе когда-нибудь предлагали роли в кино?

– Да, предлагали.

– И что же ты?

– Что я? В первый раз меня оскорбила патологическая порядочность героини, ее откровенная штампованная советскость. Во второй – покоробило слишком подлое нутро женского персонажа. Разве реальные люди бывают такими одномерными и плоскими, как заготовки картонных коробок для водки? Примерно этот вопрос я оба раза, ознакомившись со сценариями, задала режиссерам. Оба одинаково глубоко обиделись. Плевать, я ничуть не жалею. Считала и продолжаю считать, что опрощение и примитивизм оскорбительны не только для актера, для режиссера в первую очередь. Квадратно-гнездовой метод в искусстве? Ни за что! Существует, конечно, гениальная простота, но сейчас не об этом.

– А что ты думаешь о «Черном квадрате» Малевича? – неожиданно спросила Катя.

– Ты-то сама как полагаешь? – внезапно разнервничалась Берта и, не дав Кате ответить, вскрикнула: – Чур меня, чур! Полная подмена понятий, дискредитация ценностей! Можно, конечно, и акт дефекации провозгласить шедевром, наделить глубинными смыслами, но от этого он не станет пахнуть ландышами и смотреться сценой из балета. У людей случается порой массовое помешательство. «Квадрат» – один из примеров великого обмана двадцатого века!

– Значит, люди слепы? Или всеядны?

– Зачастую – да. Никогда не принимай в расчет, Катерина, дурацкое общественное мнение. Уж тем более мнение современных горе-критиков, этих выхолощенных извращенцев с потухшими взорами. Открывай для себя старые книги по искусству, просвещайся самолично и верь только собственному внутреннему чувству. Во всем ищи высшую точку – но именно для себя! И помни, это не обязательно крик и надрыв, часто это всего лишь шепот, тихий шепот, а иногда молчание, когда слышно, как не дышит в зале зритель. Вот такое великое напряжение момента есть самое бесценное состояние души. – Нервность Берты, вызванная темой «Квадрата», переплавилась в воодушевление, она приосанилась и с упоением продолжала: – У каждого вот здесь, – она приложила ладонь к солнечному сплетению, – сидит свой собственный локатор. У кого-то он способен улавливать лишь грубые, низкие частоты, у кого-то – частоты наивысшей тонкости. В этом заключается вечная разность человеческой природы. Вот послушай:

 
Мой рубин! Мой пламень вдохновенный!
Ты могуч, ты ярок и лучист…
Но люблю я камень драгоценный
Побледневший чистый аметист.
 

К чему, как думаешь, вспомнились мне строки из Тэффи?

– Ну-у, к тому, что…

– Расслабься, Катиш, к тому, что ты вполне можешь доверять собственной природе. Теперь я буду звать тебя Катиш, на французский манер.

Катя заулыбалась:

– Считаешь, мой локатор в порядке?

– Сказала же, вполне. А голос?! Я имею в виду певческий голос. Голос тоже способен быть тайной. Причем тайной поразительной глубины.

– Чей, например?

– Как чей?! Моей любимой Марии Каллас! – Берта встала, по-балетному грациозно начала расхаживать перед Катей. – Вот тебе великолепный образец бельканто, хоть и не итальянка вовсе. Заметь, Каллас никогда не драла горло, как некоторые плебейки местного розлива. Но не забывай еще одну важную штуку: никогда не зацикливайся на каком-нибудь одном жанре того или иного искусства. Развивай в себе широту воззрений, наращивай разность вкусовых ощущений. Каллас изумительна, но есть, к примеру, наша Елена Камбурова, певица не меньших достоинств, хотя певческое амплуа совершенно иное. А какая драматическая актриса, о-о-о! Недаром имеет собственный театр. Знаешь, что объединяет столь разных певиц? – Берта вопросительно застыла перед Катей. – Обе трудяги, ломовые лошадки. Одна в прошлом, другая поныне. – Опершись о Катино колено, она снова села рядом. – Знай, Катиш, – похлопала она Катю по колену, – интерес к разножанровости в искусстве развивает в человеке многогранность натуры. Возьми, к примеру, обеих Кацнельсоних – тех, что продефилировали мимо нас минут десять назад. Всю жизнь крутятся у них в головах Вивальди, Бетховен, Чайковский, Стравинский, а «Битлс», «Смоки», обожаемый мной «Би Джиз», да и не только, прошли мимо. Мои любимые восьмидесятники из наших: «Кино» и «Наутилус Помпилиус». Представь, как эти филармонические оркестровые фанатки обеднили свое существование, урезали ощущения и эмоции от жизни – не расслышали красивейшую симфонию, сложенную из множества музыкальных жанров.

– Они, может быть, так не считают, – предположила Катя.

– Но мы-то с тобой, деточка, знаем, что это так. И сойдут эти симфонические дуры в могилу в полной уверенности, что, кроме их излюбленной классики, ничто не достойно внимания человечества. Вот тебе пример банальной узости мышления и восприятия. Так что, разрушай границы, ликвидируй барьеры, ломай рамки – вперед, к творческой свободе самовыражения!

– Берта, ты чудо. Ты так нестандартно мыслишь и выражаешься! У нас ни один из преподавателей, даже самых пожилых, так не строит фразы.

– Ну спасибо, отвесила комплимент.

– Ой, Берта, я неправильно выразилась, я не то хотела сказать.

– То-то, мне иногда полезно напоминать о возрасте.

– Я бы, если честно, не отказалась иметь хоть одного такого преподавателя в институте.

– О нет. Проверено, испытано, не мое. Галка Ряшенцева, наша театральная завлит, подсуропила мне однажды двух молодых пираний, жаждущих стать актрисульками. Расписала меня перед их родителями как одного из лучших педагогов, хотела дать мне подзаработать. Папики, сказала, у них богатенькие, ради своих дочурок раскошелятся. Договорились мы с ней, что двадцать процентов от прибыли – ее. Только норов-то свой, говорит, попридержи, и никуда они от тебя не денутся, подсядут на тебя, как на иглу. Я сдуру согласилась, не ради, конечно, денег, ради идеи. Двух занятий мне с ними хватило. Способностей с ячменное зернышко, зато апломба полные закрома. На втором занятии случилось им столкнуться в дверях – одна уходила, другая приходила. Я думала, они прямо на пороге глаза друг другу от ненависти и зависти повыцарапывают. Самое отвратное для меня племя: алчные, расчетливые. Такие, куда там, разве способны раствориться в роли? Даже на сцене будут прикидывать, как извести всех соперниц и урвать куш пожирней. Бр-р… – Берта передернула плечами.

– Берта, а была у тебя роль-мечта, которую ты так и не сыграла?

– Естественно. Как у любой уважающей себя актрисы. Мечтала сыграть Федру по пьесе Цветаевой. Но этому спектаклю в нашем театре не суждено было сбыться. За меня это сделала с помощью Романа Виктюка Алла Демидова, после чего ушла со сцены «Таганки». Получилось у нее мощно, ничего не скажешь. Правда, цветаевскую «Жалобу» я бы исполнила по-другому. Не в том дело – лучше или хуже, просто по-другому. Только не подумай, Катиш, что я из зависти. Не-ет.

– Я и не думаю. Можешь прочесть эту «Жалобу» сейчас?

– Нет-нет, я не готова. Место и время неподходящие. Слишком много посторонних глаз.

– Тебя разве это волнует? Пожалуйста, прочти.

– Ну хорошо, хорошо. – Берта не заставила себя долго упрашивать. Она взяла паузу, медленно запрокинула голову, прикрыла глаза, ладони ее оторвались от колен, пальцы ожили, стали наигрывать как будто мелодию.

Ипполит! Ипполит! Болит!

Опаляет… В жару ланиты…

Ее голос охватывал все больше пространства:

Что за ужас жестокий скрыт

В этом имени Ипполита!

Катя, замерев, смотрела на Берту восхищенно, с удивлением. Лицо Берты изменилось, разгладилось совершенно, словно озарилось лучами вынырнувшего из-за горизонта рассветного солнца, и зажегся под этими лучами профиль красивейшей молодой женщины, переполненной, разрываемой страстью:

Ипполит! Ипполит! Пить!

Сын и пасынок? Со – общник!

Это лава – взамен плит

Под ступнею! – Олимп взропщет?

Сама того не ведая, Катя уплыла туда: на окраину знойных античных Афин, к рыку прибоя, к кипарисам, пронзающим небо, к нагретым мозаичным плитам; стояла никем не замеченная, прислонившись к мраморной колонне, абсолютно отрешенная, и была свидетельницей ОТКРОВЕНИЯ. Ей дано было счастье наблюдать. Слышать, видеть, какими непревзойденно прекрасными и угрожающе-ревностными, сжигающими все вокруг и в себе самой могут быть чувства женщины. Голос звучал теперь низко, с придыханием, как сдерживаемое рыдание, как гул нарастающего землетрясения, будто в лоне этой женщины впрямь закипала – нет-нет, давно кипела – бурлящая, готовая выплеснуться огнем из горла лава.

– Берта, все?

Берта кивнула.

– У меня озноб по спине, – совсем тихо произнесла Катя. – Я бы слушала и слушала. В чем там дело с этой Федрой?

– Вам не преподавали античную трагедию?

– Нет.

– Все ясно. Вторая жена царя Тесея страдала от безответной любви к своему пасынку Ипполиту, рожденному от амазонки. Коварные, роковые игрища богов. Трагедия Еврипида, переплавленная в страшную запретную любовь по-цветаевски.

– Сильно. Жаль, что тебя не сняли в кино в этой роли. Ты бы потрясающе сыграла.

– Не-ет, девочка, это сугубо театральная роль.

– Я тебе скажу, Берта, только ты не обижайся, ладно? Я к театру вообще-то равнодушна. Я гораздо больше кино люблю.

– Ничего удивительного. Ваше поколение не приучено к качественному театру. Это не в упрек тебе. Такова нынешняя реальность. Но будущее, не удивляйся и не спорь, все равно за театром. Это гнусная чушь, что все вытеснят цифровое телевидение, Интернет, или кинотеатры 3D. Скоро, совсем скоро наступит новая эра театра. Его очищение. Вся шелуха, бессмыслица спадут с него, останется главное, необходимое человеку как воздух и вода. На вес золота станет цениться то, без чего человеческая душа существовать не может: живой человеческий контакт. Люди ринутся в театр. Потому что никакие, как сейчас выражаются, высокие технологии не возместят энергий живого общения человека с человеком. Когда вот так, как мы с тобой здесь, лицом к лицу, будет актер и зритель. Ну-у? Мощно я задвинула? – Берта с лукавым прищуром повернулась и смотрела на Катю.

– Да-а, – протянула Катя, – ты вообще мощный человек. Наверное, мне просто не везло со спектаклями? – задумалась она. – Хотя я и была-то всего два раза. Лет в девять смотрела в Театре Российской армии «Волшебника Изумрудного города». Они там маршировали по сцене, когда шли к Гудвину, и пели идиотскую песню: «Мозги, мозги, сердца, сердца и верная любовь к родному краю!»

Берта засмеялась:

– Да, редкостной глубины текст. Кино, говоришь, любишь?

– Очень.

– Я сейчас кое-что вспомнила, как раз по поводу кинематографа.

– Что?

– Как-то моя дорогая Симочка пригласила меня в кино. «Что мы с тобой, деточка, все театр, театр, давай-ка посетим синематограф». Было это в мае шестьдесят восьмого, мне двадцать семь, самый расцвет, а ей тогда приближалось шестьдесят три года. Отправились мы с ней не куда-нибудь, а в «Ударник», очередь отстояли немалую. Там шла премьера – «Еще раз про любовь». Состав звездный: Доронина, Лазарев, Ефремов. Как же! Нам с ней вдвойне интересно. Актеры сплошь театральные. Да какие театры! БДТ, «Современник», «Маяковского». Тебе имена эти о чем-нибудь говорят?

– Ефремов – следователь из «Берегись автомобиля»?

– Он самый.

– А Лазарева, по-моему, я в кино видела. Он вроде бы не старый, в Ленкоме играет?

– Это его сын, Лазарев-младший.

– А-а.

– Вышли мы с ней ошеломленные. То был настоящий прорыв, глоток свободы, неприкрытая нежность. Нечто подобное, надо признать, я испытала годом раньше на фильме Сергея Герасимова «Журналист», но там был счастливый голливудский конец, да и партийной ячейкой слегка отдавало, а здесь… здесь было что домысливать, над чем грустить. Домой не хотелось, и отправились мы гулять в Александровский сад. Май цвел сиренью, аромат стоял сногсшибательный. Ты наблюдала цветущую в Александровском сирень?

Катя кивнула:

– Я к экзаменам там иногда готовлюсь.

– Ну вот, присели мы с Симочкой на лавочку. Она спрашивает: «Что ты думаешь о главной героине Наташе?» А что я могла о ней думать, когда понимала ее как самое себя? Я потом не раз размышляла, как сложились бы их отношения с Евдокимовым, останься Наташа жива? И в голову чаще остального приходило – все равно бы расстались. Уж слишком каждый из них был самодостаточен, независим. Ей понадобилось бы вечно под него подлаживаться, она рано или поздно сломалась бы. По-моему, кто-то из известных французов, скорее всего режиссеров, выдвинул фразу: «Самая сильная любовь – неоконченная любовь». – Вздохнув, Берта взяла новую паузу.

Она умолчала о том, что ее тетка Серафима сказала ей тогда на лавочке кое-что еще. «Знаешь, Бертушка, вот мы с Алексеем Яковлевичем прожили почти семнадцать лет и, если бы не война, жили бы себе счастливо и жили. А ведь оба были творческими, независимыми людьми. Конечно, вначале была любовь, еще какая! Потом постепенно переросла в сильнейшую привязанность, в духовное родство. А это, скажу тебе, бриллиант не меньшей каратности. Ты же, смотрю, с замужеством не торопишься. Не спорю, нам с тобой прекрасно живется вдвоем, но я не вечная. Потому не советую тебе оставаться одной. Ухажеров у тебя предостаточно, присмотрись к кому-нибудь повнимательнее».

Кате хотелось воспользоваться паузой и заговорить с Бертой о Кирилле, но она тактично молчала, боясь спугнуть череду Бертиных воспоминаний.

– Кстати, страсть у вас какая-нибудь имеется, девушка? – вернулась Берта к разговору. – Не в смысле любви к противоположному полу, тут, знаю, место с недавних пор занято, в смысле любимого дела.

– Да, – переключилась в думах Катя. – У меня отец материалы к диссертации собирал, я все бумаги сохранила. Хочу за него работу доделать. В память о нем.

– Одобряю, Катиш, дерзай. Что за жизнь без дерзновения? Вырванные годы. Я вот репетиции всегда любила больше, чем сами спектакли. Знаешь почему? Потому что нет ничего прекраснее процесса. Самый блистательный результат не заменит процесса поиска. Могу утверждать теперь с уверенностью, самое захватывающее в жизни – творческий процесс. Конечно, порой это пот, кровь, слезы, нервы, но истинный полет и расцвет души! Скажу тебе больше, суметь ощутить прелесть процесса физически, на уровне осязания, обоняния, своего рода главный жизненный талант. Научишься этому – ты избранница.

– Ой, Берта, я кое-что замечала в этом духе, когда работала с отцовскими записями. Там попадались очень сложные места, я над ними мучилась, голову ломала, и вдруг что-то происходило, будто отец оказывался рядом, я его чувствовала, даже слышала, как он мне подсказывает, и наступало озарение.

– Во-о-т, – протянула Берта, – видишь? Е-е-есть, е-есть необъяснимые вещи.

– Чуть не забыла, Берта. – Катя закопошилась в сумке. – Кирилл передал тебе телефон. Пусть у тебя будет. Всегда сможешь позвонить мне или кому-нибудь еще. Денег на счет мы положили, зарядку будешь подключать вот сюда. А на бумажке – твой номер.

– Спасибо, очень симпатичный аппаратик. – Берта взяла телефон, зарядное устройство и бумажку. – А время как по нему посмотреть?

– Вот, сюда нажимай и высветится время.

– Вот это да! На ужин почти опоздала. – Они встали и поторопились к лестнице. – Ах, не успели обсудить, как у вас с Кириллом, – сокрушалась Берта по дороге. – Ну, в следующий раз обязательно. Где Новый год встречать собираетесь?

– В ночной клуб, наверное, пойдем, в «Солянку». Дома ни у кого из нас не получится.

– Правильно, идите. Повеселитесь на всю катушку за меня тоже.

«Удивительно, – размышляла на обратном пути Катя, – чтоб какая-то случайная пожилая тетка так чувствовала меня и понимала. Эгоцентристка, конечно, как все актеры, наверное. Но талант. Как тонко улавливает все нюансы своим локатором. В детстве у меня было похоже с отцом. Я только собиралась сказать, а он уже говорил моими словами. И глаза с прищуром, как у нее, всегда смеялись. Но этого не вернуть».