Текст книги "Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце. Книга, основанная на музыке, снах и воспоминаниях"

9

Чайковский и временная тетрадь

Звонок колотил и бил так, будто его просили разбудить всех в округе. Говорят же – звонок для учителя. Это чтобы они не засыпали? Странная была бы картина. Только не это. Спящая Екатерина Андреевна. Воображаете? Ну что, славно? По-моему да. Можно тихонечко посидеть и посмотреть в окно, либо порисовать что-нибудь в тетради. Вчера, когда не было ИЗО (Татьяна Юрьевна заболела гриппом, и кажется, немного разводом), мы с моим другом Лехой нарисовали шахматное поле и сконструировали фигуры. Абы как, конечно, но играть можно вполне. Только конь у нас был не конем, скорее – морским коньком, и головки на пешках вышли не круглые, а квадратные – круглые не додумались сделать. Сперва мы планировали сделать шашки. Я подумал, что они и в игре проще (я уже молчу о том, что Леха не умеет играть в шахматы), и фигурки делать не нужно – хотя бы клей не понадобится, и беспрестанно подклеивать углы тоже не нужно. Однако же, ветра той весной были сильные. Окно от майской жары было распахнуто и зафиксировано воткнутым в притвор пеналом (его потеряли, но так и не заявили о пропаже). Из него мы брали ручки и линейки, если кто-то забывал свои.

Итак, вернемся к шашкам. Мы уж начали вырезать кругляшки, как я сказал ему: «Эй, а их точно не сдует?», и мы пришли к выводу, что наверное, все-таки сдует – учебник, например, нужно было чем-то зажимать по бокам или держать в руках, чтобы нужная страница не ускользнула в ворохе ненужных. Хотя, для большинства моих товарищей в учебнике все страницы не были нужными. Но вот если были картинки, это уже другое дело. Их было много, когда мы проходили фольклор. Тогда мы играли в игру «это ты», когда открываешь страницу на какой-нибудь стремной иллюстрации и показываешь ее соседу со словами «это ты». В ответ он должен был повторить твой ход, показав другую иллюстрацию, лучше – более стремную. Игра могла продолжаться до бесконечности. Проигравший определялся либо двойкой в дневник, либо выходом из класса.

Когда она вошла в класс, я ел конем лешину пешку. Для пущей демонстративности я хотел смять и выбросить ее в окно, однако, передумал – все-таки, трудов в эти фигуры было вбухано много. Екатерина Андреевна входила всегда как-то покачиваясь, и голова у нее тоже покачивалась, как у какой-нибудь старой и премудрой птицы. Волосы у нее были ярко-красные, почти бордовые, по вискам желтели дороги проседи. Поговаривали, что она подкрашивала их помадой, чтобы люди путались в ее возрасте. По вискам эта вся штука слипалась, и не выдавала ее от слова совсем – она правда так думала? И тут я вспомнил, что мой дед подкрашивал себе усы старой тетиной тушью. А волосы у него почти никогда не седели. Только усы. Вот он их и не трогал. Я помню, как заставал его у зеркала в ванной, а он не мог придумать себе отговорку, застывая с щеточкой в руках. Да и зачем? Главное, чтобы ему нравилось, не так ли? И если ей нравятся слипшиеся виски – это славно. В общем, она входила слишком твердой походкой. От нее тряслись половицы, ее толстая павлинья шея и штуки в ушах, всегда длинные и тяжелые, иногда наподобие железных перьев, иногда наподобие ловцов снов и листьев с прожилками. И когда она играла, все тряслось тоже. Слишком много было в ней этой твердости. И как она только могла ужиться с музыкой? С другой стороны, может, она придавала музыке силы? Может, музыка без этой силы существовать не может? А без ее напомаженных висков? Ну и ладно. В любом случае славно. Я смотрел на ее сережки в форме листьев и сравнивал их с теми, что видел за окном. Вроде похожи.

Каждый урок начинался с того, что она раздавала нам по книжке текстов к романсам и опереттам, которые мы должны были пропевать вместе с ней. Книжки эти были до того старыми и засаленными, что мне казалось, страницы к ним сшивали динозавры во времена мезозоя, а обложки к ним вырезал и клеил сам Чайковский. Чтобы что? Чтобы потом сквозь время, сквозь прошлое, настоящее и будущее на них писались эти вечные текста. Книжки подклеивали во всех возможных местах – можно было подумать, что они состояли только из скотча и немного из тетрадных листов, которые заменяли собой куда-то подевавшиеся куски. Где они были теперь? Я бы хотел себе такой кусок. Чтобы, знаете, спрятать его куда-нибудь под матрас и доставать, когда мне станет грустно. Он бы напоминал мне о вечности. О Чайковском и его слезах. О музыке, о ее тяжеловесной походке и напомаженных висках. Славно?

Леха съел моего коня и потер ладони. Я дал ему затрещины и покосился на ее фигуру. Не знаю почему, но она мне нравилась. Тяжесть ее мне нравилась тоже. Это была самая нестрашная тяжесть, самая нестрашная грубость и самые нестрашные толстые бедра.

– Страница тридцать шесть.

Забавно, что их всего тридцать шесть и было. Мне казалось, что если в этих книжках столько страниц, это значит, все в мире должно измеряться значением тридцать шесть. Человек должен умирать в тридцать шесть. И дома у него должно быть тридцать шесть ложек и ровно тридцать шесть вилок, независимо от того, один он живет или с женой и детьми. Тридцать шесть дней в неделе и тридцать шесть месяцев. Тридцать шесть слов, сказанных кем-то в моменте. Тридцать шесть признаний в любви и столько же часов в сутках, чтобы признаваться в любви каждый час. Тридцать шесть скрипичных ключей. Тридцать шесть опер. Тридцать шесть портретов Чайковского и тридцать шесть глаз со стены. Тридцать шесть шахматных фигурок, склеенных кое-как. Тридцать шесть ходов в одном шахматном туре. Тридцать шесть кадров в пленке. И температура не тридцать шесть и шесть, а просто тридцать шесть. В буханке – тридцать шесть ломтиков хлеба. И меня такого же тоже тридцать шесть. Найти бы остальных. И еще, чуть не забыл, – тридцать шесть утерянных фрагментов страниц. Тридцать шестой окажется у меня под матрасом.

В классе раздался шелест страниц. Я положил шахматную доску на окно. Фигурка коня свалилась на нее бочком и покатилась под парту. Я не стал ее поднимать. Я открыл книгу времени на тридцать шестой странице. (А мы сами для него разве не книги?) Она села за фортепиано, крепко усадив свою шею между плеч, и оглядела присутствующих, будто ей в самом деле было интересно, кто в это раз «слег с температурой», а на самом деле пошел курить сигареты за гаражом. Чайковский бы не оценил. Наверное поэтому она так старательно искала его мокрого взгляда, а когда нашла, начала воспроизводить свои скрипичные ключи – все тридцать шесть, один за другим. Я посмотрел в книжку. И когда нужно было начинать петь? Обычно ее грубый голос вступал первым, намечая нам тетрадную разлиновку – линеечки и квадратики, в которые мы вписывали свои буквы. В этот раз голос не звучал. Звучали только скрипичные полуключи-полуптицы, которых она снимала с невидимых проводов. Я вспомнил, что забыл снять развешенное белье. На улице, как назло, накрапывал дождь. К нам в окна он тоже просился. Мы его не пустим. А маминой юбке придется сохнуть до завтра.

Вдоль по рядам парт пробежался шепот. Кто-то захлопнул окно и дождинки начали обстреливать класс через стекло. На мой пиджак успело упасть пара капель. Я не стал их размазывать. Мне почему-то было приятно смотреть на них так, пока они пытаются впитаться тканью. Однако, они не впитывались, и напоминали собой маленькие озера, в которых запросто могли купаться маленькие человечки. Почему их было не тридцать шесть? Мне казалось это неправильным. В классе опять зашептались. Я услышал:

– Это же «Лебединое озеро.»

– И что?

– А ты не знаешь?

– Нет, а что?

Я хотел вклиниться в разговор своим третьим шепотом и уже перегнулся через парту, а она успела больно полоснуть меня по животу – бортики у нее были что надо – как за окном раздался раскат грома. От неожиданности я наступил на лежащего под партой коня. Он жалобно хрустнул под подошвой и мы с Лехой переглянулись. Хруст этот был настолько пронзительный, что даже шепот был тише и из многочисленных крючков его смог вытянуть только я. Потом – ещё.

– Война.

Участвовать в шепоте я больше не хотел. Я смотрел на ее штуки в ушах. В этот раз они не мотались туда сюда. Их концы крепко сидели в складках ее шеи и шептали мне слово «война». И в этот момент я понял, что влюблен в нее. Не в войну, а в Екатерину Андреевну. А слова «война» я тогда вообще не понял. Не то чтобы я не знал, что это такое, и не то чтобы мой дедушка не тянулся к рюмке при каждом ее упоминании, и не начинал свои длинные рассказы про хлеб, винтовки и какие-то окопы (слово «окопы» я тоже понимал плохо). Я не понял причем тут «Лебединое озеро», дождь, растоптанный конь, по ошибке забытое белье и вдруг война. Когда мы начинали изучать английский язык, Валентина Семеновна давала нам упражнение на лишнее слово. К примеру, такой набор: sun, cloud, sunglasses, weather, umbrella, warm, rainy, hot stuff1212
  ^{Порнографическая литература}


[Закрыть]. Какое, по-вашему, лишнее? Вот и здесь. Причем тут война? Казалось, что она может быть где-то в книгах, на крайняк – на словах, но никак не тут, не за окном, пока там мокнет мамино белье. Как-то неправильно все это, что ли – словно лишнее слово в упражнении. И вообще. Что нам эта война? Можно подумать, что она живой человек. Представляете, стоит там себе за дверью, а потом, – нет-нет да войдет. И неважно уже зачем, понимаете? Может, ее игру послушать? Или поздороваться с портретом, как она делала в начале каждого урока? Где-то на фоне плакал Чайковский. Кто-то из ранее перешептывающихся плакал тоже, только кто, было не разобрать – то ли Катька, то ли Светка. Мне показалось это глупым, словно они оплакивали мамино белье или hot stuff. Все же будет по-прежнему? Сложно представить, что куда-то денется музыка и Екатерина Андреевна с ее толстым задом и штуками в ушах. Сложно представить, что кто-то будет снимать портреты и бить на них стекла. Потом сжигать книжки. А потом появятся какие-то окопы и все-все, о чем говорил мне дед. Может так я начну его понимать. Может, мне нужно увидеть все своими глазами?

Екатерина Андреевна продолжала играть, изливая свою грубость на фортепиано. Я смотрел на ее штуки в ушах. Сравнивать их было не с чем – за окном посерело, потом побелело, и только потом помутнело. Все слилось. Кто-то включил свет. Леха легонько толкнул меня локтем. Я сурово посмотрел на него (по крайней мере, мне так хотелось) и он отстал от меня. Наверное, хотел доиграть, пока ей нет до нас дела. Я не хотел. Я не хотел отрываться от ее игры. Я опустил глаза в книгу. Сверху, как и в других страницах, был выведен заголовок. После него почему-то не было текста – даже самого кривого, прыгающего туда-сюда, как будто переписчик совсем не смотрел в текст, из которого переписывал. Была пропущена целая страница, а после книжка кончалась коричневой корочкой, подклееной прямо на стыке. К чему были эти пустые страницы? Текст еще не был придуман? Ну а может, это очередная игра настоящего-прошлого-будущего и того, что находится где-то между? Я не знал. Однако, текст стоило придумать. А то какая-то недосказанность остается.

10

Танцующие комары, майонез в космосе, принципы и бесчисленные почему

– Как ты считаешь?

– Да фиг знает, может головой ударился или еще чего. Всякое бывает.

– Да ну?

– Ну да.

– Ты правда так думаешь?

– Может, и вправду бог. Кто его знает.

– Прочитала его слова?

Ия откусила от бутерброда и молча посмотрела в окно. Потом принялась смахивать со стола хлебные крошки. Они летели на пол к тусклому световому кружку от торшера. Где-то здесь должно было быть пятно от малинового варенья. Я покачала головой, мол, ну и ну. Она отряхнула руки и подкатила к себе кресло, чтобы положить на него ноги, и только потом решила заговорить.

– Нет у него слов.

– Совсем?

Она еще раз отряхнула руки и легла на пол, оставив ноги невесомости. Почти – не было бы кресла, было бы почти так. Я подумала – она время выигрывает или это у нее ритуал такой?

– Совсем.

Она уставилась в потолок. Где-то над ее глазами – или разве что немного левее – был прочерк в форме волоска. Нарисовать бы на нем человечка.

– Из нас с тобой много торчит. А в нем как будто бы ничего нет. Либо не осталось, либо не было изначально. Либо не нашлось места, куда все это можно было бы складывать. Хотя, карманы для кузнечиков у него все-же нашлись… Понимаешь о чем я?

– Не совсем.

– Ну. Не знаю, как-то пусто в нем что ли. Как в пластиковой кукле. Или младенце, который не видел и доли того, что ему приурочено. Я веду к тому, что он мог все забыть, ударившись головой или типа того. Может, контузия какая. Не зря у него шрам на животе.

– А если и вправду бог?

Я начала осторожно, не позволяя себе вступить наземь полной стопой. Может быть, и меня за контуженную примет – всякое же бывает, да?

– Всякое может быть.

– Вот и я так же думаю.

– Хочешь пить?

Я покачала головой.

– А я хочу.

Она вскочила и закатила кресло под стол. На нем лежали скомканные салфетки и недоеденный бутерброд, прям так, плашмя. Соус растекся, а луковые кольца вылезли за пределы территории хлеба, активно вторгаясь в территорию крышки стола. Я покачала головой, мол, ну и дела – и не то чтобы я не уважала лук (хотя, наверное, больше не уважала, чем уважала), но то, что я не уважала на все сто, так это сэндвичи без тарелок, всяких оберток и пленок – хуже только на столах, где лук и огурец выходят за рамки своих территорий.

С кухни послышался шум воды – наверное, она ополаскивала руки. Потом щелчок – обычная реакция старого холодильника – бум-бум и опять щелчок. Тишина.

– И все-таки, какая нам разница?

– Как какая разница?

– В мои планы не входило встречаться с богом нос к носу.

Она вошла в комнату и поставила на стол жестяную баночку «Dr. Pepper».

– А в мои, может быть, и входило.

– Рада за тебя.

Мы помолчали. Она опять выкатила кресло – черт бы ее побрал, думало кресло – поддела ногтем жестяную открывашку и потянула от себя. К бутерброду с луком и огурцом так и не притронулась.

– Как тебе сочетание?

– Не так чтобы вкусно. С ветчиной было бы самое то. Если бы я ела мясо, – успела добавить она, – или с говядиной. Было бы идеально.

– А почему ты не ешь мясо?

– Принципы.

Я подумала, что когда говорят слово «принципы», вопросы отпадают сами собой. И ты такой, ааааа, это те самые что ли? – ну раз принципы то ладно. И почти никто не уточняет, что же это были за принципы такие. Как будто одного слова было достаточно. Кто бы мог подумать – оказывается, отличное оправдание всему на свете. Что, даже в участке про них не спросят? А у них наверное свои тоже были. Так что нет, не спросят. Я подумала, спросить у нее про ее принципы или все-же не надо, и решила спросить.

– Их же все-равно убивают. Из-за твоих принципов трупов не становится меньше.

– И то правда. Но у человека всегда есть выбор, даже самый простой и банальный. Первое: продолжать есть мясо, потому что его едят все и так надо, поддерживая идею убийства. И второе: не есть мясо и не участвовать в цепочке «убил – проглотил – испражнил». Выбор за тобой. Мой принцип понятен?

– Вроде как.

Она взяла в руки бутерброд, решая закрепить собственные слова. Уж лучше лук с огурцом, чем цепочка «убил – съел – испражнил». Я подумала – в списке ее слов ее не было. А в моем, получается, было. Вся цепочка, слово в слово. Я посмотрела в окно. За ним сонно мычала темнота. Этот звук показался мне механическим – чем-то вроде того, что приходит к нам вместо солнца. Не знаю почему, но при свете дня можно было уловить звук колес, чей-то приглушенный голос и щебет птиц. А поздним вечером или ночью – ничего. Только чистый природный звук, обделенный всякими примесями факта существования жизни. Было в этом что-то противоестественное, или в какой-то степени естественное, и потом – вместе с тем и такое, за чем хоть убей всем хотелось наблюдать. Может, потому что людей вечно тянет куда не попадя? В старую и забытую библиотеку? К богу в лодке? К лестницам? Я подумала – тем, что мы не спали, мы заполняли противоестественный порядок вещей чем-то естественным. Взять хоть даже кружок от торшера. Мне бы хотелось как в книгах про зомби-апокалипсис. Проснуться и понять что никого и ничего вокруг больше нет. Хотя бы на день. И никакого кружка от торшера, никакого майонеза и лука. Только чистый и долгий гул пустоты, в которой я одна была бы затычка. И правильно – кто знает, что будет, когда мир останется без последнего человека? Может статься, наша планета лопнет, как воздушный шарик, и ее внутренности вытекут в огромное безликое пространство. Представляете себе? Тут и там плывут чьи-то ботинки, обломки домов и штукатурки, мои сигареты, в которых я боялась признаться на школьном концерте, антенны, камни, головки цветов и чьи-то фарфоровые рюмки, которые берегли до последнего вздоха. И где-нибудь рядом – лук и огурец, вышедшие за пределы территории бутерброда. Майонез отделится от кетчупа и разлетится по космосу каплями. Ему не суждено испачкать чей-то ковер. Разве только космический.

В комнату налетали комары и принимались плясать в желтом кружке от торшера. Изредка нападала дрожь – видимо, преследовавшая меня лихорадка уже хотела спать, и пасти меня тут у нее уже не было сил. Я представила как она говорит мне, эй, может спать пойдем? А я такая, нет уж, моя дорогая.

– Ничего, что я без принципов?

– Ничего.

Она зачем-то подвинула торшер, уронив на ковер пару капель майонеза. Они были похожи на крошечные озера, в которых запросто могли купаться маленькие человечки. Какое-то время световой кружок пустел, после чего за ним вновь последовали комары, потерявшие и тут же нашедшие ориентир. Я подумала, и к чему все это? Что за вечная потребность в перестановке?

– Ты думаешь, что то воспоминание он тоже выдумал?

Я ожидала, что она переспросит, но она, наверное, тоже об этом подумала.

– Наверное.

– Все до единой детали?

– Почему бы и нет.

Я посмотрела на нее. По ней и не скажешь, что она так думает. Ее можно понять, она не планировала встречаться богом нос к носу. И еще, в качестве скидки – принципы. И как я только могла забыть?

– А мои воспоминания?

– Там и твои были?

– Большая часть. Это не кажется тебе жутким?

– Отнюдь.

Слово «отнюдь» было чем-то вроде «принципов». Не понятно что значит, но затыкало оно на все сто. Вроде «нет», вроде «да», а вроде и «совсем немного». В общем, вопросы отпадали сами собой. «Отнюдь» – и они с вещичками бросались на выход. Так и было, честно. «Отнюдь» было чем-то вроде английского слова periodt1313
  ^{«И точка». Сленговый вариант слова period, введенный в оборот девушками из гетто.}


[Закрыть], возражать с которым тоже представлялось делом не из легких.

Она доела бутерброд и растерла майонез между рук, полирнув их одной из салфеток.

– Как думаешь, где хранится наше прошлое, будущее и настоящее?

– У нас в головах.

– А где хранится все прошлое, все будущее и все настоящее?

Ия посмотрела на меня как-то долго и невразумительно, после чего сказала:

– Нигде.

– А вот и нет. Все это в голове у бога.

Она молча смотрела на танцующих комаров. Стоило только выключить свет – куда они тогда побегут? Целенаправленно – никуда. Разбегутся кто куда в темноте. Вот и мы так же, всегда к свету, а если нет света – разбегаемся друг от друга кто куда. Вот только что из себя этот свет представляет? Для каждого свое, я так думаю. Люди и не подозревают о том, что свет можно найти где угодно. Возможно, даже в друг друге.

– Все это значит, что бог находится где-то между. Что-то вроде этого кружка света на твоем ковре, сечешь? Может, он и есть ретрофутуризм? Кто бы мог подумать, что он окажется китайцем. Да еще и с раной на животе. Босиком. С кузнечиками в кармане.

– Ты бы хотела их попробовать?

– Нет.

– А за сто долларов?

– Возможно.

Теперь моя очередь смотреть на нее потерянно и более невразумительно, чем когда бы то ни было.

– Может ты и права. В чем-то. Мы все в чем-то правы и неправы.

– А если все то в наших головах, то что будет, если мы все уснем? До единого. И надолго. А?

– Ничего?

Я подумала, что и она была в чем-то права. С чего вдруг мир должен рухнуть? Или проколоться, как воздушный шарик? Мир как-то существовал до нас, так? Существовал и будет существовать. А может, ему и без нас было бы лучше? Может, мы для него груз, который он каждой беззвучной и темной ночью мечтает с себя сбросить? Или же вдруг отменить гравитацию, нажав на какую-нибудь кнопочку, чтобы мы повываливались из своих постелей прямо в космос? Мы тащим на себе все это – и настоящее, и будущее, и прошлое, а ему приходится тащить на себе нас всех. Теперь все встало на свои места. Мы все заснем или упадем в космос, а бог как был так и будет здесь, с нашим прошлым и настоящим у ног. Будущего тогда просто не будет. Ретрофутуризм останется. Только кому он теперь будет нужен? Богу? Вряд ли. А он так и будет сидеть, собирая комаров в охапку как кружок света, и станет просматривать оставшиеся воспоминания – после пропажи людей список его полномочий сократится до домашнего кинотеатра. Разве что солнце время от времени можно наколдовать, но только для себя одного.

– Может ты и права.

– А может, он перестанет существовать тоже. Только мы этого уже не узнаем.

– Давай купим ему мобильник?

– Кому?

– Богу.

– Зачем это?

– Чтобы быть в курсе всего. Он же будет знать. Вот и расскажет.

Я со смехом на нее посмотрела. Развлекать друг друга у нас получалось лучше всего.

– По воскресеньям будем созваниваться.

– Главное никому не проговориться, а то номер будут просить.

Она засмеялась в локоть, немного двинув им торшер. Комары слетелись под другим углом. Я убила одного и растерла его по своей футболке.

– Майонез у рта вытри. И стол тоже.

– Да конечно! Разбежалась! На своей территории я и тебя имею право испачкать.

– Только попробуй.

Она улеглась на пол и опять подкатила кресло. Потом закинула на него ноги, а руки сунула под голову. Я подумала, что между нами рухнули все барьеры, сквозь которые мы часто не могли докричаться и постоянно не понимали друг друга. Она-то может и понимала. Она-то, наверное, понимала все на свете. Но я не она, не так ли?

Ия зевнула в потолок и коснулась комара самым кончиком ногтя. Он встрепенулся и куда-то от нее пожужжал.

– Не хочешь фотки проявить? Пока темно. Все-равно ведь не спим.

– Там же не отснятых полно.

– Ну и что. Делать нечего. А тебе показать обещала. Отрежем остаток и все.

– А так можно?

– Наверное.

Она поднялась и закатила кресло под крышку стола, в аккурат под растекшийся соус. Я привычно покачала головой – ну и ну! Она отпила из баночки «Dr. Pepper», перевела дух и приняла форму пятиконечной звезды, вытянув ноги-руки в разные стороны.

– Тащи уксус и ложку.

«И тазик», – чуть погодя добавила она, протягивая руки к фотоаппарату.

Когда я пришла с ложкой, уксусом и тазиком, наполненным водой, на ковре лежала приготовленная пленка и красный маркер.

– О, ты воды налила.

– А не надо было?

– Надо. Совсем забыла тебе сказать.

Она выключила торшер и нас мгновенно погрузило во тьму. Я представила ситуацию со стороны – за окном темно, все в округе спят и какие-то двое пытаются скрыть факт своего существования, схоронившись на полу маленькой темной комнатки. Но мир их по-прежнему видел, делая вид, что крепко спит, как и все, и что ему уж точно нет дела до кого-то там. Так родители делают вид, что не знают пристрастий своих детей к ночным посиделкам за книгами, а батарейки в их карманных фонариках все же кто-то меняет.

В темноте мы долго не просидели. Вскоре она включила верховой свет и вывернула из торшера лампочку. После взяла в руки маркер и стала раскрашивать стекло красным цветом. Смотря ей под руки я вспомнила, как будучи детьми мы с подружкой рисовали и вырезали бумажных кукол. Создавалось подобие интимной атмосферы, но уж точно не той, к которой привыкли все. Так в две руки читают книгу или вырезают снежинки, на ходу придумывая узоры. Единственное условие – тишина и неяркий свет. Я всегда любила наблюдать за чужими руками, в разы больше – когда те движутся неспешно и невнимательно, будто это руки, а не сам человек ушел в свои мысли. А может, и иначе – может, от человека оставались только руки, а сам он уходил далеко-далеко, что даже и разговор с ним начинать не хотелось.

Она докрасила лампочку и показала мне ее со всех сторон – пальцев маркер тоже коснулся. Мазки выглядели неравномерными, однако достаточно плотными, чтобы при вкручивании лампочки в гнездо вместо рассеянного желтого мы получали рассеянный красный. Он по контуру обводил ее черты черными и бордовыми полосами, отчего она еще больше становилась похожа на японскую актрису из 90-х. Строгая геометрическая челка и пряди у лица чуть короче основной длины, тоже геометрически строгие. В тени ее глаза больше не казались серыми – радужку заполнил какой-то мрачный оттенок, на дне которого плескались повторяющие друг друга красные силуэты лампочки. И взгляд был какой-то уставший, только по-другому уставший. Я видела много уставших глаз, но в них я не видела красных лампочек. И все они были какие-то плоские, а некоторые – даже впуклые, как будто на их глазных яблоках были ямки. Ее усталость была выпуклая и какая-то говорящая, словно ее усталость не устала и ей было о чем говорить – будто на ее закопанные ямки добавили пару шмотков земли сверху. Да, примерно так и было. Вдруг она на меня посмотрела. Я подумала, что ее усталость хочет поговорить со мной.

– Черт, мы все запороли.

– Как это?

– Пленку нужно было в темноте доставать.

Я затихла и в шумок погасила торшер. Ия засмеялась и толкнула меня локтем. Потом как-то резко зашуршала одеждой и волосами – это от того, что кругом было ни звука? – и облокотилась на мое плечо.

– И что будет?

– Конец света.

– А если серьезно?

– Бог нарисует гигантскую космическую воронку и нас всех в нее засосет.

– А если очень серьезно?

– Потом он продаст нам килограмм сушеных кузнечиков и мы каждый день будем варить из них суп.

– Из воронки?

– Наверное.

– А если очень и очень серьезно?

– Да ничего. Полагаю, засветы будут.

– Большие?

– Размером с воронку.

– А если очень и очень и очень…

– Или с твой большой палец.

Сидеть в темноте было хорошо. И как-то по-другому. Не когда устают глаза, не когда устал сам от себя и хочешь пропасть в темноте между тумбочкой и кроватью, не когда убегаешь от призраков, волоча узкую полоску света из ванной, и ныряешь с головой в одеяло. Не тогда. Мы и не прятались – казалось, в этой темноте мы стали еще более заметны, более уязвимы и более доступны тому, что мне сформулировать не давалось. Это было как сложить оружие, не видя перед собой соперника. Как достать калашников из кармана и выложить перед кем-то на стол. Добровольно сдаться в плен и все-все-все. Темнота удивительная штука. Если долго в ней просидеть, можно за мгновение стать другим человеком, а потом выйти на свет и не узнать себя в зеркале.

– Как думаешь, он сейчас смотрит на нас?

Она опять зашуршала. Я поймала ее за прядь волос – наверное думала, что куда-то от меня денется. Ищи ее потом по всему свету.

– Потом спросим. Но телефон ему все-таки надо купить. Вдруг запланирует конец света? Тогда мы узнаем об этом первыми.

– А надо ли?

– Что?

– Надо ли нам об этом знать?

– Ну как же? Нам надо успеть найти свои лестницы.

– А когда мы их найдем, мы что, больше не увидимся?

– Не знаю. А ты хотела бы?

– А ты?

Вместо ответа она нашла мою руку. Я пожала ее руку в ответ, во второй держа прядь ее волос. Она, наверное, как всегда не заметила. Неужели потому, что это становилось чем-то привычным? Как иметь два глаза, две ноги или две руки? Я это почти понимала. Казалось, что теперь я понимала о ней чуть больше.

– В моем ретрофутуризме точно не будет сэндвичей с луком и огурцом.

Я подумала, что в нем, скорее, не будет меня, а не каких-то там сэндвичей.

– А в моем комаров и твоей рассады.

– Чем тебе рассада-то помешала?

– Захламляет кухню. Тарелку и то негде поставить.

– Тогда ставь их где хочешь у себя в комнате. В чем проблема? Можешь хоть с ног до головы ими обставиться. Я тебе слова поперек не скажу.

– Ладно.

Мы помолчали. Мне показалось, что бог за нами точно смотрел. А потом подумала – а почему именно за нами? Почему Остап, и в конце концов, художница и сапожник, который каждую ночь лез к ней в окно? Почему музыкальный класс, а не какой-нибудь математики или географии? Почему Чайковский, а не Мусоргский? Почему именно эти люди, а не какие-нибудь другие? Я подумала, что слово почему самое распространенное в мире. За исключением я, ты и мы. Эти слова уж точно были у каждого. У меня в том числе. Пока о других я могла только догадываться, об этих я знала на все сто, как люди знают о том, что где-то в облаках сидит бог. Только они, пожалуй, неправы. Все же наш бог сидит в лодке.

– А у птиц, получается, нет принципов.

– С чего ты это взяла?

– Кузнечиков то они едят. И падаль всякую.

– Тебе не все равно?

– Нет, почему-то.

Я подумала, а почему все-таки птицы? И почему не хлеб, а кузнечики? Почему бог их слушается? Почему они заставляют сидеть его в этой лодке и кормить их кузнечиками? Почему они нас туда привели и оставили в покое только на обратном пути? А также – кто придумал почему и зачем? Без него было бы проще, но тогда стоило бы отменить и зачем, а то будет нечестно. Но тогда и для чего тоже, чтоб уж под одну гребенку. Хотя, а что если со словом почему эти почему не исчезнут? Только называть их уже будет нечем и людям, скорее всего, придется придумать новое слово. В общем и целом, проблема не исчезнет. Почему?

– Проявлять будем?

– Давай.

Ия зашевелилась и я почувствовала, как неподвижно смотрящие глаза, чьи где – чьи из щелей, чьи из окна, чьи откуда-то с потолка, а может и из-за угла, где мог прятаться босой китаец с тетрадью – медленно за ней проследили. Почему-то я подумала, что за мной они совсем не следили. А может, мне стоило просто пошевелиться? Она недолго шебаршилась, изредка щелкая и смахивая челку со лба и висков, после чего взяла мою руку и положила ее на какой-то предмет, похожий на замкнутую спираль.

– Это что? – почти очарованно. Глаза смотрели за нами.

– Спираль для бачка. В него кладем пленку.

– А потом что?

– Потом смешиваем уксус и воду.

– В темноте?

– В темноте.