Текст книги "Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце. Книга, основанная на музыке, снах и воспоминаниях"

11

Птицы

Не помню, что именно меня тогда разбудило, – то ли сверлежка над головой, то ли пение птиц, а может, и все вместе. Вставать не хотелось, но сон к глазам больше не лип, поэтому разлипать их пришлось вручную. Я села на кровати, выпила половину стакана воды – на десятом глотке почему-то свело желудок – и решила вспомнить все слова, накопившиеся во мне за последние дни.

птичий черепок

лихорадка

центрифуга (откуда – никак не припомнить)

недоумение

медленное погружение

кузнечики (или они были до этого????)

кожаные человечки (??????????)

птицы

лодка

японская актриса

испуг

глаза

ничто

штуки в ушах

двубортный пиджак

язвенная болезнь

пленка

Точно, пленка! Я со всех ног побежала к ней в комнату, и пару раз поскользнувшись на линолеуме, (спать в носках – моя главная слабость, и слово «носки», похоже, тоже следовало добавить в список), влетела в ее владения, не позаботившись о том, что она могла еще спать. Не могла – это уж точно. Можете поверить мне на слово. Иногда мне казалось, что она вообще никогда не ложится. Когда ложилась я, она оставалась сидеть допоздна. Когда просыпалась – она уже ждала меня здесь. Чаще, конечно, на кухне. В кругу своей рассады и с чашкой кофе в руках.

– Тоже этот сверлила разбудил?

Комната была завалена дымом, но от этого тяжелее не становилась. Первым делом я заметила в ее руке сигарету. И уж только потом – палочки благовоний на окне. У нее в арсенале была специальная подставка в виде листочка. Как в натуре – и цвет, и тонкая сеть прожилок. Отверстия для палочек следовали посередине, по основной прожилке, от которой велись ответвления потоньше. Глядя на эту подставку я невольно мысленно возвращалась к шраму на животе бога. Там было почти так же. Основная линия – сама рана. Линии поменьше и покороче – швы. Но ведь кто-то же ему эту рану зашил?

– Или все-таки я? Я стучала по батареям. Извини, совсем забыла что ты спишь.

– Да я не поняла толком.

Ия что-то промычала, отпила из вчерашней банки Dr. Pepper – я вспомнила, как мне свело желудок после утреннего стакана воды и это ощущение мне снова передалось – и плюхнулась на кровать. Кресло было завалено юбками бохо и какими-то шарфиками, которых я никогда на ней не видела – вчера веревку пришлось освободить под снимки. Она сидела и смотрела перед собой. А я осталась стоять в дверях, таращась на снимки утренними глазами – ночью все воспринимается как будто иначе. Издалека картинок было не разобрать.

– Я специально еще не смотрела.

Я повернулась к ней.

– Почему?

– Ждала, когда ты проснешься.

– И решила ускорить процесс бренчанием по батареям?

Она пожала плечами. Я коснулась одной картинки большим пальцем руки.

– Откуда у тебя столько прищепок?

– Они дедушкины. Он подарил мне их незадолго до своей смерти. Сказал, что они много для него значат. Только что – не объяснил. Вот и приходится хранить. Ну и что в них такого, да? Вроде обычные прищепки. На первый взгляд.

Она еще раз пожала плечами. Я заметила, что в ней каждый день открывается что-то новое, что-то, чего я ни разу в ней не замечала. В этот раз она пожимала плечами, хотя я никогда раньше не замечала в ней этой привычки. Интересно, а со мной тоже так? Я подумала, что я всегда одинаковая. Единственное, что во мне менялось, были слова. Но и они менялись у всех. Это было точно. Можете поверить мне на слово.

– Может они были чьи-то? Обычно обычные вещи становятся необычными только в чьих-то руках.

Она пожала плечами. Я подумала, а в руках темноты вещи приобретают признаки, которыми никогда ранее не обладали. Я погладила по снимку еще раз. Мне нравилось думать, что у предметов есть свои чувства.

– Ты правда не смотрела?

– Не-а.

– Хочешь?

– Сейчас?

– Да.

Она затушила сигарету в поперечную прожилку листочка и мне стало не по себе, как если бы незримая связь между ним и раной на животе бога в самом деле существовала. Мое смятение, кажется, было ею замечено – одним извиняющимся движением она смахнула с нее пепелинки, потом подошла ко мне почти вровень, открепила с веревки снимок и подождала, пока я сделаю с другим то же самое. Я смотрела на фотографии. Чувства наступали на меня одно за другим. Я стояла на сцене. Взгляды таранили меня и мое тело. На сцену вынесли шахматы. На меня кто-то смотрел, но зал был пустой.

II

1

Интервью для бога

Мы долго шли по траве. Она утекала за горизонт и нежно лоснилась под ветерком, напоминая мне шелковые простыни. По этим простыням мы и плыли. По ним плыл воздух, их невесомо ласкало солнце и наши шаги. Привычный песок куда-то пропал. Чувствовать под ногами твердую почву ощущалось чем-то непривычным – словно одеть наизнанку трусы или футболку. Чувство было такое, будто мы заблудились и случайно не туда завернули. Но могу сказать точно – мы не заблудились и уж точно повернули туда, куда нам было нужно. По крайней мере, нас опять провожали птицы. Птицы не могли завести куда ни попадя. Хотя, над этим еще можно было поспорить.

Над молодой травой висело еще теплое солнце. Оно не обжигало щеки и не напекало голову, и почти не ощущалось на небе – так, будто бы оно было картонным. Изредка мы касались друг друга руками. Не так, чтобы случайно, и не так, чтобы специально – что-то между. Что-то вроде ретрофутуризма, который мы все хотели найти – но что, если он все время был тут, под носом? Что-то вроде грани, лезвия ножа или короткого мостика, ведущего нас в никуда. Обыкновенный мостик, по которому почему-то нужно ходить. И не так, чтобы с какой-то целью – просто ходить, понимаете? В том и была странность. Люди ведь всегда ходят для чего-то. Люди никогда и никуда просто так не пойдут. Идти просто так было чем-то диким, но вместе с тем и естественным, от чего впоследствии все отказались. Я подумала, что когда-то люди и животные ходили просто так. «Просто так» ко мне тогда и прилипло. Теперь его нужно было вернуть всем остальным. И обязательно записать в блокнот.

– Странно, что пляж так быстро зарос травой. Не думаешь, что это его проделки?

– Скорее всего. Вот бы нам газончик у дома устроил, да? А то как-то голо всегда, будто и не весна. Точнее, будто бы и весна, но на нашем участке ей почему-то не нравится.

Река была спокойной. Обойдя возвышение, на кочках которого тоже росла трава, мы встретились с ней лицом к лицу. Она покорно улыбалась миру и отражала в себе мягкое свечение солнца, и вроде бы его и не прятала, а вот подойди и попробуй взять – вряд ли у тебя что-то получится. Ну а я, если честно, не особо горела желанием. Бог так же привычно сидел в своей лодке, в этот раз утонувшей в порослях диковинной травы – не то Иван-Чай, не то простая цветущая осока. Птицы так же привычно его окружали, и я подумала, как они только не успели друг другу надоесть? И второе – точнее слова «привычно» уж точно было не подобрать. И третье, уже мельком – не хотела бы я себе такого «привычно». Бог, уткнувшись в тетрадь, что-то старательно в ней выводил. Вопрос – кто восполняет его запасы ручек и карандашей? И второе – кто восполняет запасы сигарет в машине времени? Неужто и это его рук дело? А может и самих птиц? Этого я знать не могла. Он не видел нас – был сильно увлечен своей писаниной. Нам пришлось подойти к нему почти что вплотную.

– Куда вы дели песок?

Не ожидав нашего появления, и уж тем более голоса, взявшегося ниоткуда – его-то он точно нарисовать не мог, – бог оторвал сонные глаза от тетради и прилепил их повыше, в область моего лица. Потом скромно улыбнулся и помахал нам ладонью. Мы повторили его жест.

– Трава вроде хорошо.

– Да. Намного лучше.

– Зачем вы пришли.

– Вам разве не скучно было?

– Я был занят.

– Рисовали?

– Немножко.

Повисла тишина. Он молча смотрел на нас. Вода плескалась о берег, размазывая по нему свои блики. Попробуй возьми – в руке останется лишь песок.

– Сядете.

– Да, пожалуй.

Он как и тогда подвинулся на самый край, освободив перед собой немного места. Я села с ним на корму. Ия села на кусочек травы, сорвала одну такую травинку и сунула в зубы. Я вспомнила детство, свои зеленые коленки и руки, вымазанные травой, молодое лицо бабушки и широко раскрытую пасть Бима. Как остановить время? Где найти для себя уголок, зная, что все любимое от тебя убежало? И в конце концов, где повернуть, чтобы оказаться там? Река билась о берег, унося с него все то, что приносила сама же – так с нами играла жизнь. Я смотрела в его лицо. Он смотрел на свои ладони, будто в них что-то могло лежать. Тетрадь он закрыл и положил рядом.

– Скажите, почему вас стерегут птицы?

Он молчал целую минуту. Сидеть так было некомфортно – то и дело напрашивались мысли о потерянном счастье.

– Чтобы я не ушел.

– Почему именно вы?

– Не знаю. Так совпало.

Я подумала, что это очень верно. Кажется, так совпало могло стать ответом на все вопросы.

– Вы думаете, что это случайность? Вы думаете, все в мире случайно?

– Далеко нет. Но ответов никто не найдет.

– Почему?

– Потому что их никто не придумал.

– Но они же должны быть?

– Они есть, просто их никто не придумал.

Он раскрыл тетрадь на развороте. Меж страниц перекатывалась ручка. Brauberg. Шариковая. Масляная. Темно-синяя. Я вспомнила, что такие лежали у меня в столе. Ия пользовалась Bic.

– А что, достаточно их просто придумать?

– Не знаю. Я вот придумываю. Но не все.

– Откуда у вас ручки?

– Я не знаю. Их в лодке полно.

– Можно у вас взять несколько?

– Берите.

Он достал связку ручек и протянул ей. Она отщипнула себе четыре и поблагодарила.

– Не за что.

Я молчала, пытаясь вспомнить или придумать что-то еще, что можно было спросить, чтобы не думать об этом ночью в кровати или типа того. А было ли у вас такое? Когда жалеешь что не сказал или не успел? Или просто не нашел что ответить? У меня часто.

– Зачем живут люди?

– Я не знаю.

– Почему?

– Я вот тоже сижу. Смотрю воспоминания. Кормлю птиц. Иногда перечитываю рукописи, которые мне приносят лоси. Что-то исправляю. Вношу поправки. Я не знаю зачем. Меня поставили перед фактом, что теперь я сижу тут. Всегда. И вы так же наверное. Вас ставят перед фактом и вам приходится жить. Все так. Всех ставят перед фактом. И все ищут причину, по которой они здесь.

– Вы думаете в этом и есть наш смысл? Найти его?

– Я думаю, смысл в том, чтобы искать его. Как какую-нибудь дверь.

– Но не найти?

Он покачал головой. Я не поняла, что это значило – да или все-таки нет. Наверное, он хотел сказать не всегда. А если перефразировать – суть не в том, чтобы его найти, а в том, чтобы просто искать. И тогда я поняла.

– А какие рукописи? Вы нам ничего про них не рассказывали.

– Они называются «Межвременной книгой». Лоси записывают в нее все то, что должно произойти в мире. Что уже произошло и происходит.

– И что произойдет дальше?

– Я не могу вам сказать.

– И зачем эти рукописи ведутся?

– Так заведено. Так же как и мы с вами живем. Все выполняют свою функцию. Вы и я. И все вокруг.

– И лоси ведут эту книгу?

– Да.

– А вы ее только читаете?

– Вношу поправки, я же сказал.

– А откуда вы знаете, какие поправки вносить?

– Придумываю.

– А лоси?

– Об этом ничего не знаю. Знаю только то, что текст им диктуют птицы. Лоси пишут. А я вношу поправки.

– Но птицы вам уже не подсказывают?

– Нет. Я сам решаю, нравится мне или нет. Обычно они приходят раз в месяц.

– Как счета за воду?

– Или ежемесячный отчет.

Он помолчал и уставился в тетрадь.

– Смысл в том, чтобы писать историю. И чтобы все в ней совпадало.

– Как это – совпадало?

– Это когда у всего есть свое место. У каждой детали. И все подходит.

– Как в пазлах?

– Не знаю что это. Но наверное да. Все должно сойтись в одной точке.

Я кивнула.

– Можно сказать, что я этот смысл создаю сам. Случайно. А вы его ищите.

– Мы должны угадать точку, которую вы придумали? И в которой все сходится?

– Наверное так.

– Но это же почти невозможно. Может, этих точек как звезд на небе – немерено? Кто ж их знает?

Он пожал плечами. Я вспомнила, как Ия беспрестанно пожимала своими в комнате с фотографиями. Как потом мы доставали одну за одной и смотрели на них и сквозь них через солнце, а там были одни птицы. Как предостережение? Как сигнал? Как что? И к чему? Об этом спросить я не решалась. Да и толку? Они уже были тут – везде, где ни посмотри. Даже на фотографии прокрались. Только какой от этого толк? Мы их видим, но что с того? Что дальше?

– Но ваш смысл тоже кто-то создал?

– Наверное. Но мне об этом никто не расскажет. Разве что в книге могу что-то о себе прочитать.

– Например, что?

– О том что я должен буду сделать потом.

– Но вы не расскажете?

– Не положено.

Теперь заговорила Ия:

– Это как-то связано с отплытием?

– Да.

– И птицы все контролируют?

– Да.

– А почему именно птицы?

– Не знаю.

– Думаете, это они все придумали? Или ими управляет кто-то еще?

– Я знаю только то, что должен кормить их кузнечиками. И что они сторожат меня. И что они диктуют лосям слова.

Я смотрела, как с берега уносит травинки и представила, что это чей-то разрушенный домик. За эти травинки держаться маленькие человечки, которых течением затягивает в реку. Они стараются, они кричат о помощи. Они правда здесь. Только мы их не слышим – и как же нам быть? Их воспоминания, возможно, хранятся в библиотеке, и в книге времени о них написали тоже – и может быть, даже не строчку, а целых две.

– А что происходит с людьми, которые умирают, вы тоже сказать не можете?

– Они возвращаются домой.

– Домой?

Он задрал голову к небу и едва видно кивнул. Ия кивнула ему в ответ. Я смотрела, как травинки смывает водой и вспомнила, как дедушка дарил бабушке сарафан. Где он был теперь? Где это все? Тоже унесло течением? Получается, все это ждало меня дома?

– А зачем мы здесь, если мы здесь чужие?

– Кто его знает.

Я подумала: ведь говорят же «бог знает» – оказывается, бог тоже не знал. Это ли не полная безнадежность?

– Если бы я была вашим работодателем, я бы сказала, что вы плохо работаете.

– Почему.

– Ну как. Надо же знать.

– Есть вещи, которые и мне знать не положено. И я бы даже сказал, что таких вещей большинство.

– А вы, получается, тоже домой вернетесь?

– Вы вернетесь. Я – не знаю. Мне кажется, что у меня нет дома.

– Я думаю, дом есть у всех.

– Может, и у меня он есть. Только мне туда не надо. Меня там не ждут. Пока. А потом, когда все закончится, мне тоже нужно будет куда-то вернуться.

– Закончится?

– Когда мы все закончимся.

– И вы не грустите?

– Не особо. Иногда бывает. В основном нет времени. Грустить.

– Вы мне, кстати, прошлый раз страницу из своей тетради обещали.

Он опустил взгляд на страницы.

– Если вы помните.

– Берите.

Он замешкался с тетрадью в руках, после чего неуверенно передал мне ее в руки. Я осторожно на него посмотрела. Он кивнул.

– Я могу вырвать любую? Или только без рисунка?

– Без рисунка.

Я поменяла нарисованные травинки, какого-то паука и лягушку на чистый разворот. После чего аккуратно оторвала одну страничку. На ее месте остался торчать маленький клочок бумаги. Я вытащила его и он беззвучно упал на землю, тогда как мне казалось, что здесь, рядом с богом, он должен был грохнуться или издать какой-нибудь совсем неожиданный звук. Однако, это была обыкновенная тетрадь. Даже листы на ощупь в ней были обыкновенные. Я подумала, что должно быть, дело было совсем не в бумаге, а в самом боге. Далее – мысль. Этот клочок обязательно окажется у кого-нибудь на подошве. А этот кто-нибудь даже не подумает, что… Что что? Вам когда-нибудь было так трудно выдавливать из себя мысли? Мне – да. Во всяком случае, я думаю, вы меня поняли.

– Спасибо.

– Не за что. Я же вам обещал.

– Послушайте, если тетрадь, которую пишут лоси и птицы – «Книга времени», то у вас – дневник бога?

– Я никак ее не зову.

– Тогда – «Безымянный дневник бога»?

– Давайте так.

– Вы бы хотели жить долго?

Она опять заговорила. Я подумала, что у нее были свои почему. И для этих почему нужен был свой список. Слова – в одну кучку, вопросы – в другую. Чтобы выписать их всех на бумажный носитель, нужен был еще один «Безымянный дневник бога». Она все еще жевала травинку – та в ее рту заметно укоротилась.

– Я не думал об этом. Я делаю свое дело. У меня нет выбора. А когда нет выбора, нет смысла думать о том, что бы ты выбрал.

– Но вы бы хотели?

– Нет.

– А когда вы умрете? Вы этого тоже не знаете?

– Слишком много вопросов на сегодня.

– Так что?

– Я умру когда умрут люди. Я нужен здесь пока вы тут.

– Как-то нечестно получается.

– Я об этом не думал.

– А вы бы хотели другой жизни?

– Наверное.

Он помолчал и уставился в днище лодки. Было неловко закидывать его вопросами. Это было похоже на интервью. Я подумала, а неплохо звучит. Интервью с богом.

– Я бы хотел жить в лесу в маленьком доме. Еще я бы хотел маленькую ручную птичку. Разноцветную.

– Что-то вроде попугая?

– Наверное. Я бы охранял лес и лосей. Но по собственному желанию, понимаете. С возможностью встать и уйти, если мне надоест.

– Вы не думали, что вы проживаете нечто похожее?

– Людская порода. А я по-прежнему человек. Человек всегда будет против того, что ему навязывает кто-то другой. Но чуть что он выбрал бы это сам, будь у него право выбора. Это же разное, вы не думаете. Выбирать самому и выбор, который делают за тебя другие. А кто эти другие – непонятно. Даже в лицо их не видел.

Он помолчал.

– Много у вас вопросов.

– А у вас есть свои вопросы? Может быть, список?

– Есть. Только один. Кто я такой?

2

Радио Голова и настоящее под головами

– Помнишь, мы с тобой про штаны говорили?

– Ну и что?

– Что если смысл в том, что потеряв штаны, мы обретаем их снова?

Она крепко держала руль. За окном было жарко. Жарче было только в салоне. Челка опять прилипла к ее лбу и мне страшно хотелось ее отодрать. Играли Radiohead с «All I Need1414
  ^{«Все, что мне нужно»}


[Закрыть]». Обложка не подписанная. Ия сказала, что подписывать ее карандашом вовсе не обязательно – и без того все понятно. Что ей было понятно – понятия не имею. Я их слышала впервые в жизни. На картинке громоздкое космическое пространство, сжатое в пределы компактного CD. По нему кое-как разбросаны звезды. Там искать свой дом? Или это все-таки брызги разноцветных красок на темном фоне? Каждый видит то, что хочет видеть, или то, что прячется в нем самом и ждет выхода. Как вам угодно – это почти одно и то же. Поверху многочисленное In Rainbows1515
  ^{«В радугах»}


[Закрыть]. Внизу – Radiohead1616
  ^{Досл. «Радиоголова»}


[Закрыть]. Мне все еще было непонятно, что ей там было понятно. Подумаешь… Может, радио какое? Может же такое быть? А что? Радио «Голова». Неплохое название.

– И смысл тогда их терять?

– Научиться жить без них?

Нехотя оторвавшись от дороги, она долго-предолго на меня посмотрела, после чего ей пришлось прилепить взгляд обратно.

– И зачем? Чтобы научиться переносить холод?

– Какой холод?

– Ну вот такой вот. Штаны отберут и бросят в морозильную камеру. Go, go, go! А в штанах было бы фьють-фьють-фьють.

Я сделала вид, что что-то все-таки поняла. I am a moth. Who just wants to share your light. I’m just an insect. Trying to get out of the night. I only stick with you. Because there are no others1717
  ^{Я – мотылек, который хочет лететь на твой свет. Я – просто насекомое, пытающееся улететь из сумрака. Я хочу быть только с тобой, потому что других просто не существует.}


[Закрыть]. На фоне что-то неразборчиво завывал солист. Клянусь, если подолгу такое слушать, может приключиться хандра или что-то гораздо хуже. Лишь бы бог там себе магнитофон наколдовать не вздумал. А уж альбом Radiohead «In Rainbows» – подавно.

Your all i need

Все, что мне нужно – лишь ты

I am in the middle of your picture

Я в центре твоей картины,

Lying in the reeds

Затаившийся в камышах.

И что же ему там было нужно? Английский я понимала с трудом. Помню, пропустила в школе пару уроков и капут – приходилось беспрестанно списывать. Университет я забросила, не окончив и первого курса. Да и там с английским мои дороги разошлись. Тогда мне казалось, что бесповоротно. Оглянись и даже макушки этого английского не увидишь – то ли в кустах от меня спрятался, то ли ушел к кому-то другому. Однако, меня этот гад опять нашел. Кто бы мог подумать, что это случиться в машине времени.

– Про что там поется?

– Про мотылька, который летит на свет. Хорошая песня. Дед ею заслушивался. Не знаю почему, но есть в ней что-то цепляющее. Даже не так. Что-то цепкое. Разок послушаешь и внутри тебя поселяется что-то, что вынуждает тебя слушать ее еще и еще раз. Пока не надоест. А не надоедает она никогда. Бывают же такие песни. Как будто межвременные. Вроде забудешь, начнешь слушать что-то иное вроде «The Beatles» или «The Pixies», потом случайно включаешь радиоголовых и слушаешь, слушаешь, слушаешь, пока не изотрешь диск до дыр. Есть в этой песне что-то эдакое. Будто всю людскую печаль собрали в кулак, сплющили и пустили крутиться диском. Понимаешь меня?

Я осторожно кивнула. Она посмотрела на меня еще разок и натянула на переносицу очки, будто только для того, чтобы спрятать от меня свой взгляд. Дорога петляла и шла под гору. Я посмотрела в боковое окно, думая о об этой песне и о ее прилипшей челке. Чувак из группы медленно вытягивал из себя скорбь. Нас осталась преследовать птица, всего лишь одна. Как правило, она должна была проводить нас до дома. Только зачем? Мы что, можем заблудиться? Потом я вспомнила про лес, где главными ориентирами служат прошлое, настоящее, будущее, а где-то поперек него – ретрофутуризм. Чтобы не попасть впросак (а проще говоря – куда ни попадя), птица была нам необходима. Своим присутствием она показывала нам, что мы в безопасности и движемся туда, где нам следует оказаться.

Я посмотрела на нее. Из-под линзы на правом глазу катилась крупная слеза. Одна, но крупная. Сжав кулаки, она вместила в себя все что могла.

– В ней даже слова понимать не обязательно, правда? Есть такие песни, которые люди пишут на международном языке. На общечеловеческом.

– Скучаешь?

– Ага.

Ия позволила себе шмыгнуть. Я позволила себе отклеить ее челку со лба и коснуться руки, боясь какого-нибудь резкого движения или что еще хуже – взгляда исподлобья. Понятия не имею, почему я этого так боялась, но руку она никогда не отнимала, и уж точно не смотрела на меня исподлобья. У нее бы не получилось. Наверное, я так много теряла, что боялась потерять что-то еще. Что-то, что занимало единственный стул из целого ряда стульев – можете смело представлять театр или актовый зал, в котором я пыталась, но так и не вспомнила стих, песенку и все-все-все. И она единственная была там, занимая кресло где-нибудь в центре. Песенку и стишок я не могла вспомнить уже перед ней. А в сигарете я бы ей призналась? А в потных подмышках?

Ее рука подтерла слезу и опустилась на руль.

– За штанами я скучаю больше всего.

Я кивнула. Я тоже. Сильно-сильно.

– У нас, кстати, тоже межвременные исполнители есть. Группа «Кино», например.

Я кивнула, ожидая, что она добавит что-то еще, но она замолчала. Я подумала, что мне следовало забить в тишину гвоздь.

– Ты хочешь домой поехать?

Она поправила зеркало и сняла очки. Диск замолчал и я достала его из магнитолы.

– Поставить что-то еще? Или ты хочешь его еще раз послушать?

– Давай в тишине поедем.

Ия помолчала еще с минутку, после чего заговорила опять. Я подумала, что ей было нелегко говорить.

– Хочу съездить к дому на дереве. Помнишь, там та лестница, которую мы еще не испробовали.

Я кивнула. И все-таки, ко мне тоже кое-что липло. К ней пожимания плечами, ко мне – кивки. Да уж. Черт-те что. Сперва я положила в диск в коробочку, нежно пахнущую чем-то вроде пластмассы, но не ей – дискам принадлежал особый запах – после чего полезла в сумку за блокнотом, перекинувшись мостиком между передними и задними сиденьями (говоря на языке леса, между прошлым и будущим – и все-таки, передом мы были ближе к будущему, чем к прошлому, тогда как на середине, в районе наших голов, пряталось то настоящее, – и как вы, наверное, знаете, понять и почувствовать грань настоящего было самой трудной задачей на свете).

Я открыла блокнот на закладке. Закладкой, как и у бога, служила ручка. Я вспомнила про бога и полезла в карман за сложенным вчетверо листочком. В моей голове эта связь выглядела примерно так:

Это было что-то вроде карты. Только карты моего подсознания. Карты моей памяти. Листочек я положила закладкой между страниц. Ручку сунула в зубы.

– О самом главном его так и не спросили.

– О чем это?

– Про птиц, хотя бы. На фотографиях.

Я хмыкнула и полезла в бардачок.

– Достань-ка мне сигаретку.

Пошвырявшись, я достала ей сигарету и себе попить, после чего отдала ей сигарету и засунула жестяную баночку Dr.Pepper между ляжек – жара, все-таки, была страшная, а бардачке хоть какой-никакой холодок.

– Думаешь, что это что-то бы изменило?

– Не знаю. Об этом в принципе говорить сложно.

– Не думаешь, что фотоаппарат мог намокнуть и…

– И что?

Прикуривая, Ия зажмурилась и натянула очки. Дым постепенно сжирало окно, – так, будто тот был простыней или пододеяльником, висящим на веревке в саду. Я случайно вспомнила, как помогала бабушке снимать белье, и быть здесь мне больше не хотелось. И не то что бы только здесь. Вообще везде. Мне хотелось снимать бабушкино белье и собирать с него всяких букашек, а потом уйти на холодный двор и прикладывать к нему щеки – горячее, только-только с солнца. Почти как пирожки.

– Я вот только одного понять не могу. Они нам помогают или…

Или что?

– … или хотят, чтобы мы отвалили?

– Они бы не привели нас к богу.

– Черт-те что.

Коротко кивнув, я открыла баночку и отпила. Пузырьки ударили мне в нос.

– И какую точку он имел ввиду? Черт-те что.

Я вспомнила схему своего сознания. Возможно, птицы на фотографиях были одной из стрелочек. Или тем, что было густо обведено ручкой. Словом, – чем-то, что подводило к чему-то еще. Если он говорил про детали, следом – о том, что они должны сойтись в одной точке и занять свое место, как в какой-нибудь книжке или фильме, то тогда эта точка – главная сюжетная линия? Или я что-то путаю? Может, это звезда на ночном небе, рядом с которыми миллиард миллиардов таких же…? Травинки в огромном поле, которое он нарисовал себе вместо пляжа, где они соприкасаются друг с другом точно так же, как людские судьбы пересекаются в жизни, образуя гигантскую паутину, углы на которой – пересечения этих точек, звезд и травинок. Они беспрестанно друг друга касаются, а может, и выходят за свои границы, как майонез в ее сэндвиче с огурцом и луком выходит за пределы булки. Так, что-ль?

Она вздохнула и облокотилась на сиденье, держа руку с сигаретой в окне. Я отпила из банки еще раз. Пузырьки повторно ударили мне в нос. Что-что, а газировку я все равно не переношу. Пусть сама пьет и заедает бутербродами с огурцом и луком. Я подумала, что все было бы не так плохо, если бы она добавила туда горчицу. Тогда их еще можно было спасти. И только не говорите мне, что это не так.

– А вдруг точка это твой сэндвич с луком и огурцом?

– Что?

Она посмотрела на меня как-то странно, упершись взглядом куда-то возле, но никак у.

– Смотри.

Я нарисовала ей схему.

– Видишь?

Ия отвлеклась от дороги и взяла мой блокнот в руки. Она вернула его спустя минуту и затянулась.

– Ну что?

– Насчет точки я не уверена.

– Почему?

– Ей может быть что угодно.

– Ну.

– А судя по твоей схеме, основных точек у нас всего четыре: птицы, я, ты и бог.

Я посмотрела в блокнот. Похоже, сэндвич действительно был не причем.

– А птицы…

– А птицы пронизывают каждый пункт.

– И получается что-то вроде созвездия.

– Почти так.

Ия выкинула сигарету и оставила окно незакрытым, после чего поправила магнитолу и нажала на ней круглую кнопку. Самую большую, с сине-зеленой мерцающей полосой вокруг – она, должно быть, могла светиться в темноте. Послышалось шипение, сквозь них – нечленораздельные обрывки фраз, ускользающие вместе с шумом в окно.

– Блин, не ловит. Ловило же как-то раньше.

– Можем послушать диски.

Она проигнорировала мои слова и начала крутить колесико рядом с кнопкой. К моему удивлению, это помогло – отрезанные кусочки речи приобрели конец и начало, а через несколько оборотов восстановились совсем. Сначала остервенело заголосила ведущая, поворот колесика, потом несколько голосов, уже спокойных, принадлежащих двум или трем мужчинам, поворот колесика, и, наконец, чья-то долгая распевка, больно бьющая по ушам – канал любителей оперы?

– Че, эта так и висит?

Пока она переключала каналы, ежесекундно меняя тональность – та скакала то вверх, то вниз, сменяя шумные обсуждения и викторины непринужденным джазом, – я сняла занавеску с крючка и посмотрела в окно. Птица упрямо летела вперед, смотря куда-то перед собой, будто ей не было до нас дела. Впрочем, наверное, так все и было – задача этой птицы лететь рядом с машиной, и то, играл ли в нашей машине джаз или кантри, ее совсем не интересовало. Наверное, это было правильно.

– Да.

Я подумала, что у любой системы есть своя иерархия, как в государстве. Только вот я никак не думала, что бог может занимать не верхнюю ступень. И эта птица, летящая за нашим окном, тоже, очевидно, была где-то на ее задворках, если не вне. Только что за этим всем стояло? Главная птица? Кто или что?

– Ладно, зашторь обратно. Хватит с нас на сегодня.

Я зашторила окно и пустила свой поток мыслей бежать по дороге. Обогнал бы он нас или нет? Она все крутила колесико. Я следила за ее рукой. Радио опять зашуршало, как если бы они мяли фольгу перед микрофоном. После сладкой воды в животе заурчало. Я откинулась назад, продолжая наблюдать за ее рукой, и периодически всматривалась в ее ровную челку – даже зубы у некоторых не настолько ровные. В итоге она поймала подходящий сигнал и оставила колесико в покое, уложив руку на подлокотник. Тогда я уставилась на дорогу, различая в кустах куски своих мыслей – где в полиэтиленовом пакете, где в камне, а где в мертвой белке или еще какой животине, пробегающей мимо. Радиоведущий говорил медленно и как будто бы в нос. Согласитесь, что таких мужчин можно встретить редко. Когда женщины говорят в нос, это еще куда ни шло. Но когда мужчины – это уже редкое явление. Пора заносить в красную книгу. Он пробормотал:

– Продолжая рубрику предложений слушателей, поговорим о Петре Ивановиче Чайковском. Известный композитор родился седьмого мая тысяча восемьсот сорокового года. В историю классической музыки Чайковский вошел как автор десяти опер, трех балетов и семи симфоний.

Ия смотрела на дорогу. Диктор продолжил безэмоционально бормотать себе под нос:

– В раннем детстве Чайковский начал сочинять стихи, а после увлекся музыкой. И чтобы развить способности мальчика, родители наняли ему учительницу – бывшую крепостную Марию Пальчикову. Вскоре будущий композитор начал на слух подбирать пьесы и романсы, которые часто играли у него дома. Его брат Модест вспоминал: «Когда ему запрещали быть у инструмента, продолжал на чем попало играть пальцами. Однажды, увлекшись этим немым бренчанием на стекле оконной рамы, он так разошелся, что разбил его и очень сильно поранил себе руку».