Текст книги "Мои слова под дождем не мокнут, или Повесть о потерянном солнце. Книга 2. Основана на снах, музыке и воспоминаниях"

Настал тот момент, когда молчание длилось чуть больше, чем нужно. Я видела – оно встало в ряд с призраками и дергало меня за рукав. Сказать было нечего. Мы молчали, неспокойно дыша в трубки друг другу. Я чувствовала, что вот-вот надо было что-то ему ответить, но слова стыли на языке, так и не найдя выход. Мне казалось – в тот момент все прошлое нашло прибежище здесь, в ее одинокой комнате. Оно было здесь. Оно нас видело и слышало, в тайне перешептывалось и подтрунивало над нами. Я догадывалась – куски его прошлого тоже были при нем. Видимо, в приближение конца они решили повылезать из наших голов. Интересно, этих призраков видели только мы или кто-то еще? Я прочистила горло. Шум с того конца прекратился – он что, перестал дышать?

– Мне пора.

Не дождавшись ответа, я нажала «отбой» и от сердца тут же отлегло – видимо, наши призраки нашли себе других жертв. Ну а может, они полностью нависли над Остапом? Мне было страшно подумать, что я могла заставить эти грустные глаза плакать. Так или иначе – другого выбора у меня не было. По-крайней мере тогда. В мире, где были так важны слезы каждого, скоро не найдется никого, кто мог бы заплакать. И в целом мире будут блестеть только две слезы: слезы Остапа и бога. Ни меня, ни моей слезы больше не будет – от этой мысли меня кинуло в дрожь.

Я положила пакет на стол и вышла из комнаты. Впервые за последние несколько дней мне спалось по-настоящему спокойно. Сон глубокий и беспробудный. Свет, небрежно покрывающий предметы под окном, лился из него поверхностно и без прежней прыти – в мягком сонном мозгу он создавал иллюзию того, что все в мире вернулось на свои места.

4

Души начинают видеть

Как выяснилось позже, ближе к обеду мне снился сон. И на фоне нашего нового мира он показался мне излишне ярким и четким – границы предметов и лиц выглядели так, будто их дважды обвели ручкой по контуру. Мне показалось, что я проснулась и села на кровати. Кровать стояла в каком-то подвальном помещении, по кругу обнесенным то ли решетчатым забором, то ли тюремной клеткой. Я задрала голову вверх – клетка была даже на потолке, потом посмотрела под ноги – там она тоже была. Я огляделась, после чего посмотрела на свои руки. Они показались мне нарисованными. Контур искажался и плыл в зависимости от положения и точки зрения, а цвет кожи на вид был близок к синеватому. Во сне я подумала – почти под цвет его зажигалки и неба, которого нам не видать. Кроме кровати в комнате ничего не было: ни стола, ни шкафчика, ни уж тем более старого-доброго окна.

Я помню, что пощупала свое лицо. Тактильное ощущение стабильным не оставалось. Я схватила себя за ухо и потянула. Мочка помягчела и вытянулась куда-то вниз, приняв форму сюрреалистически-вытянутой фигуры. Стоило мне оставить его в покое, как ухо вернулось в исходное положение, слегка шлепнув меня по щеке. Я оттянула нос вверх и тот загнулся рыбацким крючком. Бровь, плоско расплющенная над глазом, служила ему подобием крыши. Я провела рукой от лба к подбородку – кожа мялась под пальцами, как разогретый в руках пластилин. Когда я отвела от лица руки, оно тут же устранило все изменения, резко подкинув меня на кровати.

Дальше я зачем-то встала с кровати и направилась к противоположной стене. Следом, словно по кем-то написанному сценарию, я с размаху впечатала свое лицо в эту клетку. Зачем и почему? – этим вопросом я даже не задалась. Помню, что мое лицо нисколько не пострадало, а прошло через прутья так гладко и правильно, будто в той клетке было отверстие. Но я знала – его там не было. Видимо, мое лицо прошло как-то сквозь. Мне показалось – оно прошло не только сквозь решетку, но и сквозь пространство, время и другие величины, созданные для упрощения жизни. В этой клетке жизни не было. Себя я ощущала частью всего, что было в той комнате – частью кровати, частью решетки и частью всего того, что было за ее пределами. Я ощущала, что все в этой комнате – мое бедное Я, и наоборот – только я сама составляла главное Я этой комнаты. Комната и мое необычное самоощущение складывались двумя половинками яблока и получалось то, что получалось – шесть сторон куба, мое пластичное лицо, бездыханная кровать и бесконечные прутья.

За пределами куба был такой же куб. Обстановка полностью копировала обстановку моей комнаты: кровать и обнесенные металлической проволокой пол, стены и потолок. Я торчала головой в чьей-то чужой стене, покуда мое тело все еще оставалось снаружи. На кровати сложа руки сидел старый усатый мужчина. Тот сидел ко мне полу-боком и смотрел на стену перед собой. Из нее, смотря на него в упор, торчала ее голова. Лицо было искажено до неузнаваемости, но в голове так и стучало – Ия, Ия, Ия, Ия… Ни он, ни она меня не видели и не слышали. На секунду мне показалось, будто достучаться до них у меня не получится – мы находились по разные стороны жизни.

Чем дольше и пристальнее я всматривалась в ее лицо, тем быстрее и карикатурнее оно менялось – то сплющивалось, то вытягивалось, то невероятно сужалось. Старик с ней ни о чем не разговаривал, только не мигаючи смотрел на нее, не шевеля ни телом, ни лицом, ни локтями. Кроме ее лица все в комнате оставалось неподвижным. Я думала – неужели они не слышат биения моего сердца? Мой клубок разматывался и шептал мне слова на своем языке – свою азбуку морзе мы с ней так и не изобрели. Он скулил и не понимал в чем дело – вроде лицо чужое, но почему-то такое родное. Почему? К горлу катила тошнота, – такая, какая бывает после завтрака, которого ты не хотел. Мне было достаточно просто смотреть на ее лицо – лицо, ставшее чем-то, чего при ней никогда не было. Вдруг я поняла – мое лицо тоже стало другим. Мы себя потеряли. Почему? И слова, звучавшие тогда в моей голове, гремели в ней куда громче, чем когда-либо мной произнесенные. Мне казалось, что еще чуть-чуть, и они совьются венком и обмотают стены вместо треклятой проволоки. Мне казалось, что думай я чуть громче, до них бы мои слова все же дошли – внезапной мыслью в голове или так, в виде образов. Но они бы дошли обязательно.

Вдруг я почувствовала, что мне стоит обернуться. Я вытащила голову из текстуры и посмотрела себе за спину. Из противоположной стены торчала голова Остапа. Его лицо никак не менялось – не вытягивалось, не утолщалось, не расплющивалось в лепешку. Оно оставалось прежним. Мы молча смотрели друг на друга с полминуты или более – в кубе время вытягивалось, утолщалось и расплющивалось в лепешку – после чего до моих ушей дошел звук его голоса. Привычный и ничем не испорченный – такой бы он был, если бы он что-то сказал мне, пристально вглядевшись в глаза, в нашем прежнем мире – стоя напротив или сидя в машине, касаясь моего колена своим.

– Я тебя вижу и слышу.

– Но почему?

– Потому что могу.

Мой голос звучал иначе – так звучат голоса, записанные на диктофон. Голос Остапа звучал как обычно, но свой голос я так и не узнала. Слова, интонация и тембр прыгали по воображаемой лестнице и растекались по ее ступенькам жидкой субстанцией. Остап хотел сказать что-то еще, но не стал. Вместо этого он начал медленно просачиваться ко мне в комнату. Сперва-наперво руки – сначала одна, потом вторая. Далее – ноги. Шея и туловище прошли через стену в самую последнюю очередь. Половина моей головы все еще торчала из противоположной стены, когда я заметила, что стороны моего куба пополняются новыми головами. Лица были самые разные: и знакомые, и незнакомые. Я помню, как испытала необъяснимый страх – он карабкался по мне из чужого куба и расползался по всему телу. Я видела лица тех, кого мне удавалось повстречать – отец и мать, кассир из продуктового, девочка с ирисками и насекомыми, воспитательницы в розовом и зеленом костюмах, какая-то черномазая женщина с редкими волосами и еще куча народу. Среди них я не нашла никого, кого бы мне хотелось увидеть – ни девочки из детского сада, с которой мы каждый день воображали себе Жар-птиц; ни бабушки в цветастом халатике, ни Бима…

Вылезти из стены или перейти через нее на ту сторону не получалось. Я осталась замурованной между двух пространств без надежды перейти хоть куда-то. Быть где-то между – значит ли это быть? Мой куб пополнялся людьми. Их лица оставались теми, что я привыкла видеть. Гости тянули ко мне свои руки. Мои подмышки вспотели. Тогда я вспомнила школьный зал, свои потные круги подмышками, забытое собственное имя и какой-то стишок, который мне не удалось вспомнить даже тогда. Зал пожирал людей, а те в свою очередь пожирали меня глазами, требуя от меня слов. Подмышки потели, а я думала о сигарете, забытой в комнате где-то на видном месте. Призраки тем временем огибали меня плотным кольцом. Концертные места полнились. Настала пора начинать. На сцену вынесли шашки. Я почувствовала на затылке чей-то пристальный взгляд и тут же открыла глаза. Сон обрывался.

Когда я проснулась, на улице накрапывал мелкий дождик. Из моего окна он выглядел жалким и обессиленным, словно небо кого-то оплакивало – Ее? Меня? Мир? Солнце? Бога? Остапа? Самого себя? Я лежала, и комкая в руках треугольник одеяла, смотрела на мелкую россыпь пунктиров, стараясь запомнить каково это – просто жить и просто смотреть на дождь. Торопиться было некуда, но почему-то так хотелось зашевелиться и куда-то пойти – старая-добрая человеческая привычка. Зачем было куда-то идти, если можно просто лежать – как камень или асфальт, – пока всему не придет конец? Я не припомню, чтобы цветы и деревья куда-то спешили. Все было достаточно просто – им спешить было некуда.

Я подумала, а ведь настанет момент, когда память о вещах полностью исчезнет. Когда исчезнет прошлое, – а оно точно исчезнет, – помнить мне будет не о чем, а далее – сожалеть, сострадать, оплакивать, пытаться вернуть и удержать его возле себя. Ничего этого уже не будет. Нет прошлого – нет памяти. Нет памяти – нет дождя. Нет дождя – нет ничего. А когда ничего нет, торопиться уже не хочется. От меня самой ничего не останется. Все было просто – исчезну я, значит исчезнет все мое. Моего в мире было немного – всего-то я, мои руки, мои мысли, слова, вопросы и кетчуп на нижней полке холодильника. За неимением своего приходилось дорожить чем-то чужим – ее руками, ее мыслями, ее словами, ее вопросами и ее рассадой. А когда это все уходит и уходишь ты сам, жить больше незачем. Тогда жизнь прекращается. А если и не прекращается, то принимает форму пунктира и ждет, когда дождь пойдет снова.

Когда я встала с кровати, телефон показал 16:15. Огонечек пропущенных звонков не горел. Это значило только одно – Остап ни разу не позвонил. Я сварила кофе и села за стол, поймав себя на мысли, что все вокруг как-то непривычно притихло и затаилось. Я включила всегда молчащее радио и прослушала целую лекцию про поэтов серебряного века. Дважды проверив телефон, я убедилась, что входящих так и не поступило, после чего решила пожарить яичницу. Доставая из холодильника яйца, я вдруг поймала себя на мысли: в холодильнике столько еды – будет жаль, если она пропадет. Аппетит так и не появился, поэтому я решила остановиться на одной яичнице. Позавтракав, я еще с полчаса послушала радио и уже в третий раз проверила входящие звонки. Ничего. Так же пусто.

Насильно затолкав в себя яичницу, я ощутила острый приступ тошноты. И оставив в раковине кучу немытой посуды, я перебралась в кровать, предварительно включив за собой свет и радио. Телефон молчал. В квартире стоял громкий звук зияющей пустоты – примерно так звучала ракушка или опустошенный стакан, плотно прижатый к уху. Я легла на спину и скрестила руки на животе. Мыслей я к себе не подпускала. Да и что говорить, я была уверена, что они бы и сами ни за что ко мне не пошли. Голова была пустой и тяжелой. Мне хотелось ударить по ней молотком или чем-то потяжелее, чтобы просто услышать хоть какой-никакой звук. Я подумала – раз она пуста, это значит, что она должна звучать как кастрюля или медный чан, по которым что есть мочи кто-то колотит. Мне казалось – что-то во мне медленно засыпает. Это что-то мне хотелось разбудить, но на это совершенно не было сил – звук обрушивающегося дождя затекал в мои уши плавленным сыром и опутывал все внутри, не позволяя другим звукам мной завладеть. Была я и был тот монотонный звук.

В какой-то момент я подумала – никто ни о чем не подозревает. Ни мать с отцом, ни кассир из супермаркета, и уж точно ни девочка Настя, у которой наверняка уже не было тех тонких косичек. И почему-то именно в тот момент мне захотелось, чтобы они у нее были и оставались такими как можно дольше. Женщины в зеленом и розовом держали за руки кого-то другого и наверняка уже давным-давно купили себе другие костюмы. И от этой мысли мне внезапно сделалось грустно. Не знаю, сколько я еще пролежала, но за окном стало куда темнее – ни на что не отвлекаясь, дождь изо всех сил продолжал свой ход. Видимо, нас для него не существовало, как не существовало и для деревьев, камней и солнца. До нас никому не было дела. Мы одиноки и в этом были виноваты мы сами. Мы были виноваты в том, что все вокруг нас тоже стало одиноким. Дождь, небо, птицы… – они навсегда потеряли солнце, а мы тем временем навсегда теряли себя.

Дождь не унимался. Я вспомнила про свой блокнот, куда записывала все свои слова и вопросы. Теперь в него хотелось записать лишь один вопрос: «почему»? Тем временем за окном совсем потемнело. Фонари не горели. Я была уверена – свет в тамбуре тоже перегорел. В каждом потихоньку что-то умирало. Ну а во мне умирала моя пресловутая привязанность к прошлому. Теперь в моей голове существовали только две вещи – я и заунывное накрапывание дождя. Если верить ее словам, мое прошлое все так же жило своей жизнью где-то вдали от меня. Я думала – пусть так и будет. Я сунула руки в карманы и поняла, что в них больше нет кусков солнца. Еще я поняла вот что – в мире нет ничего нашего, и что мы в нем сами не свои. Все в конечном итоге становится нам чужим. Мы друг другу тоже чужие. А сами себе… – тоже? Звонок из дальней комнаты прозвучал чем-то несуществующим – так, словно у меня не было телефона, либо он ни при каких обстоятельствах не мог позвонить. Не стану скрывать – он ни на шутку меня напугал. С кровати я вставала медленно, в глубине души надеясь на то, что на том конце все же перестанут звонить. Но звонок все никак не унимался, звуча в ее нежилой комнате вполне себе привычным рингтоном.

При виде того же незнакомого номера волнение заклубилось во мне чем-то неясным и непривычным. Ладони почесывались. Еле придя в себя от необъяснимого волнения, я сняла трубку и приняла звонок, прикладывая трубку к мокрому уху. С той стороны до моих ушей доносились нестройное смешение голосов и какие-то отдаленные помехи, будто то место, с которого мне звонили, находилось очень и очень далеко. И возможно, – вдруг в голову тихонько постучала мысль, – этого места попросту не существовало. Спустя пару секунд и сто таких же в моей голове, на конце провода кто-то заговорил ее голосом. Помню, что он тогда что-то сказал, но я не расслышала что – мне показалось, что в мои уши медленно затекает дождь – звук был такой, как если бы меня с головой погрузили под воду и стали топить. Я помню, что присела на ее кровать и начала давать кругаля по стенам – вот розетка, вот отсутствующий клочок обоев, а вот пятнышко от краски. Постепенно дыхание пришло в норму, а из ушей повытекала вода. Все то время из трубки доносился монотонный гул, и с каждой секундой он становился разборчивее, складываясь в форму ее голоса.

– Ты слышишь меня?

– Слышу.

Слова давались с превеликим трудом – слышать ее было сродни чему-то безумному. Чему-то, чему не было места в привычной жизни. Да и что это такое вообще, эта ваша «привычная жизнь»? Пока Ия просовывала в трубку свое многозначительное молчание, я обдумывала свои последующие слова. Голова по-прежнему была пуста – того гляди отвалится и закатится под кровать. Хотелось молчать и одновременно без устали что-то рассказывать – то, что придет в голову и то, что никогда в нее не приходило. А больше всего мне хотелось молчать и просто вслушиваться в ее давно забытый голос. Вряд ли мне придется вспомнить его еще раз.

– Я думала, что тебя больше никогда не услышу.

– Я тоже.

– Я думала, ты умерла.

– Как видишь, нет.

– Я тоже не умру?

– Смерти не существует.

Я обдумывала слова. В голову лезло всякое – птицы, раздавленная мошка, бутерброд с луком и огурцом, дождь, жаркие сидения в ее машине…

– Как?

– Упорно и долго.

– Еще раз получится?

– Вряд ли.

– Сколько у нас времени?

– Не знаю. Тут уж не угадаешь.

– Ясно.

Мы молчали. Минуты тянулись вокруг нас оголенными проводами, которые в любой момент кто-то может обрезать. Я подумала – а мне ведь совершенно нечего ей сказать. Вообще ничего. Полный ноль или пустота со знаком минус. Слова в голове кружились и путались в кудрявых волосах Остапа. Но как только я пыталась ухватиться хотя бы за одно, те убегали от меня восвояси. В горле сушило. Я держала саму себя за руку, думая, что это ее рука – рука, которой со мной уже не было и не будет.

– Как дома дела?

– Да ничего. Все по старому. Разве что тебя нет.

Она замолчала. Я замолчала тоже, думая, что смутила ее своими словами.

– Скучаешь?

– Еще бы.

– Я тоже скучаю.

– Тогда почему ты ушла?

– Так было нужно.

– И что будет дальше?

– Дальше души начнут видеть.

– Что это значит?

– Наступит ночь и они сами найдут себе дорогу.

– Куда?

– Туда, где им надо быть.

– Мы еще встретимся?

– Не думаю.

– А если моя душа найдет дорогу к тебе?

– Не думаю.

– И все же подумай.

Она замялась. Я щелкнула суставом и отошла к окну, пытаясь найти ее силуэт в серых скученных облаках. Дождь прорывался сквозь прорехи в небе и падал земле на ладони. Глядя на размазанную по небу плешивую серость, мне подумалось, что этими облаками руководила чья-то рука – она нарочно разгоняла тучи и формировала из них картинки, чтобы я их увидела и о чем-то задумалась. О чем?

– Тебе хорошо там, где ты сейчас?

– Да.

– Я счастлива.

– А ты счастлива?

– Я – нет.

– Как Остап?

– Завел новую кошку.

– Как назвал?

– Кошечкой.

– Понятно.

– Ты думаешь обо мне?

– Почти всегда. А ты обо мне?

– Тоже. Почти всегда…

– Как поживает моя рассада?

– Неплохо, – я кивнула самой себе, – да, довольно неплохо.

Диалог выходил прерывистым и бессмысленным – хотелось наговорить сразу кучу всего, пока у нас обеих был шанс.

– Ты нашла фотографии?

– Да.

– Хорошо.

– Птицы пропали.

– Я знаю.

– Зачем все это было?

– Они знают больше.

– Ты теперь тоже знаешь?

– Я теперь тоже знаю.

– А я узнаю?

– Да. Ты потом все узнаешь.

Я смотрела в небо и видела в нем силуэты давно пропавших птиц. Ветер гнал их туда, откуда они пришли, и где в конечном итоге окажемся и мы сами. Ливень заколотил по водостокам с удвоенной силой. Я закрыла окно и присела на краешек кровати, крепко держа трубку у уха. Раздался сотрясающий удар молнии – та рассекла небо и землю, и напоследок сверкнув, притаилась где-то за облаками, чтобы секундой позже напомнить о себе вновь. Дождь бросал в мое окно горсти воды, и те разбивались об него рваными ошметками чего-то прежнего. В них искажалась улица и мои сюрреалистические руки, крепко сжимающие телефон. Деревья гнулись напополам; листва остервенело качалась из стороны в сторону, подражая чьим-то пододеяльникам и полотенцам, развешенным на балконных веревках. А я с тоской смотрела них, одиноких и брошенных на произвол судьбы – похоже, что про них все забыли, да и вряд ли вообще когда-нибудь вспомнят. Я подумала – мне бы тоже было не до белья.

– Знала бы ты, как я скучаю. Я так сильно хочу увидеть тебя…

Дождь сопровождал мои слова. Я смотрела на него и мне становилось легче, как если бы с каждой его каплей исчерпывались мои внутренние запасы тоски и меланхолии. Ия молчала, и пока шел этот мучительно долгий дождь, я решила тоже молчать. Дождь все никак не заканчивался, а она так и не проронила ни слова. Спустя пару мгновений я все же решилась проверить дисплей. И медленно отняв от телефону трубку, я с замиранием сердца уставилась на погасший экранчик. Нажав на кнопку разблокировки, я увидела и время, и выведенную неоновым желтым сноску «длительность звонка 5:45».

Я поставила телефон на «базу» и непроизвольно направилась в ванную – отчего-то хотелось помыть руки. Дважды ополоснув их под холодной водой, я уставилась в свое отражение – привычное усталое выражение, белый цвет лица и растрепанная косичка, стекающая на сутулое плечо. Я коснулась ее пальцем и подумала – пять с половиной минут длились ужасающе долго. Умыв шею и лицо той же холодной водой, я еще разок посмотрела на себя в зеркало. Ия стояла чуть позади меня. Волосы короткие, черные – такие, какие были до ее исчезновения. Взгляд ясен и упрям – такой мог принадлежать только ей. Она стояла не шевелясь и смотрела куда-то не на меня и не в зеркало – туда, где заканчивались наши лица, зеркало, стена ванной комнаты, тамбурная дверь, лифт и лестница. Туда, где начиналась уличная серость, согнутые пополам деревья, одинокие и грустные пододеяльники, оголенные провода и вечный дождь.