Текст книги "Мотыльки и камни"

Елена Брюс и Оксана Лепатьева
Мотыльки и камни. Поэтический сборник

Серия медали-премии им. Максимилиана Волошина

© Елена Брюс, Оксана Лепатьева, 2021

© Интернациональный Союз писателей, 2021

Елена Брюс – поэт, переводчик из Тюмени, автор книги «Красильщик луны», посвященной творческому наследию Артюра Рембо. Стихи пишет со школьных времен, публикуется на интернет-ресурсах с 2012 года, также печаталась в альманахе «Поэт года – 2020». В 2021 году несколько стихотворений опубликованы в журнале «Российский колокол». Награждена медалью «Иван Бунин 150 лет» за вклад в развитие современной русской литературы.

Оксана Лепатьева – поэт из Киева, Украина. Пишет стихи на двух языках – русском и украинском. Училась в педагогическом институте (исторический факультет). Работала редактором в международном издательстве «Эдипресс Украина». Поэзией увлекается с юности. Первые произведения были напечатаны в литературно-художественном журнале «Соты» номер один, 1998 год. Затем долгое время не публиковалась и только сейчас решилась представить широкой аудитории свои поэтические миниатюры. Для этого автора поэзия – это алхимия, помогающая переплавить боль и невзгоды жизни в красоту и любовь.

Елена Брюс

«Архивариус гор…»

 
Архивариус гор,
Звездочет над заоблачной тиной,
Где хранишь ты свой голос,
Опутанный пылью и паутиной?
Только шаг – на печати следов
Ляжет тонкое кружево инея,
Первородный суглинок каменеет
В размытости синего,
Ненавязчивый ветер
Гремит чердаками весь вечер,
Над оторванной жестью
Плачет дождь, предпоследний в году.
Снег не выпал еще.
Подорожник не лечит
Эти легкие ссадины троп,
Что туман в неизвестность ведут.
Солнца жар, грациозность хромых
Листопадов —
Все исчезло, как сон, в роговицах
Темнеющих луж.
В них хранится тепло
Твоего говорящего взгляда,
Архитектор рельефов земных,
Провожатый потерянных душ.
 

«Обжигают слова в палантинах ночей…»

 
Обжигают слова в палантинах ночей,
Закутанные в тряпки кошмарных снов,
Осушают ликующей речи ручей,
Закрывая рты на засов.
Отражаются в озере времени дни,
Взгляд один через лунную даль —
Двум молчащим навстречу не обойти,
Ни в округу, ни вброд, ни в гать.
Всё, что сказано было друг другу давно,
В этом озере серебрится.
А несказанным озеру выстелет дно
Говорящая вещая птица.
 

Сердце, не плач

 
Перешагивает, переругиваясь,
Через тело любви толпа.
Сердце, хватит, не плачь, обуглилась
И травой поросла тропа
К тем печальным домам,
Где нет места нам,
Заскучавшим по светлому дню,
И надежда глядит невестой
На забытую волю свою.
Сердце, что тебе дать в утешение,
Колыбельную детскую спеть?
Неповинное, просишь прощения.
Крылья сломаны, не взлететь.
Бейся, черную кровь перемалывай
В остывающей меди зари,
Прорастай орхидеями алыми
На безжизненном теле любви.
Под первородной лаской страх
Звериным рыком обезличен.
Вся боль твоя – как кровь на топорах.
А утешения мои – звенящий щебет птичий.
 

«Я вернусь в воскресенье, под вечер…»

 
Я вернусь в воскресенье, под вечер, когда
Пустоглазые сумерки робко на землю ложатся,
В жидком свете фонарном звенят провода,
И, вальсируя с ветром, снежинки кружатся…
 
 
Снова встретимся мы, древнекаменный город.
Покривишься улыбкой лубочной
И ладонью холодной поправишь мне ворот,
Бесприветный, неласковый отчим.
 
 
Помнишь, ты мне велел – уходя, уходить
И не плакать над сердцем ранимым.
Помнишь, клялся меня навсегда сохранить
В безнадежности пустоши зимней,
 
 
Где толпа неприютных продрогших домов
Ожидает меня без особой тревоги,
Где распята стальная твоя нелюбовь
Костылями железной дороги.
 
 
Где на старый чердак ты убрал колыбель
И в сарае лежат мои книжки.
Где живет – да живет ли?
И где он теперь? – тот смешливый
Соседский мальчишка…
 
 
Где бездонной была глубина ручейков,
Где мой кот забирался на тополь…
Мне не нужно тепло золотых городов,
Я вернусь в свой гранитный акрополь.
 
 
Выходя из обветренной небом земли,
Не тебя мне молить о спасении.
Когда грохот составов затихнет вдали,
Я под вечер вернусь, в воскресенье…
 

Холодное лето

 
Что ни вздох – обнаженная сущность
Земляного тугого литья.
Облаков ледяная воздушность
Над оскалами небытия.
Суетливые ласточки мечутся
В сером небе холодного лета.
Мелет время скрипучая мельница
В непрерывном дыхании ветра.
Что ни взгляд – терпеливые заводи
Отражают пустые глаза.
В тишине, над корягами ржавыми,
Голубая трещит стрекоза.
Темный лес, подавившийся далью,
Дышит хрипло шершавой листвой.
Стынут тучи блестящей эмалью,
Тянут в землю навес дождевой.
Под пылающим краешком неба,
Там, где ветер сильней и звончей,
Я хотел бы согреть это лето
 

«Девять тысяч ночей одиночества…»

 
Девять тысяч ночей одиночества
На плоту из прогнившего дерева…
До смешного нелепы пророчества.
Девять тысяч венцов неверия…
Утонувшие в море отчаяния,
Мои чистые детские сны…
Бессловесен свидетель венчания,
Беспристрастен слуга тишины.
Не спасали приспешники Хроноса
Мой обломанный жалкий корабль
И не слышали тонкого голоса,
И ни разу не дрогнула даль.
Паруса из разлуки и горя
Ветер северный не ласкал.
Обездвижено холодом море,
Перековано сердце в сталь.
А в оправе из стали, обточенной
Древним морем, – любовь-сирота,
С ней и радость моя непорочная,
И святая моя простота…
Девять тысяч шагов до встречи —
И единственный взгляд в глаза.
Ослепляющее солнце просвечивает
Сквозь упавшие в твердь небеса.
 

Разговор двух душ

 
 – Ты успеешь? – Успею. У нас впереди
Сотни тысяч рассветов,
Сотни тысяч закатов.
– Ты сумеешь? – Сумею. Только приди
В ясный солнечный день,
В оглушении грома раскатов.
– Ты мне веришь?
– Да, верю, неверия нет.
Все сомнения с тающим снегом
Утекли в землю рыхлую, солнцем прогретую…
Из нее прорастают цветы,
Ветром обласканы летним…
– Ты живая?
– Я вечно жива
В непрерывной константе пространства.
– Ты умрешь?
– Смерти нет в сонме тысяч миров без лица.
Бесконечности есть постоянство.
– Я люблю тебя, слышишь?
А любишь ли ты? – Повторение вновь и вновь…
Не могу не любить.
Потому что мы —
И есть любовь.
 

«Есть слово острее ножа…»

 
Есть слово острее ножа.
Его носят в ножнах молчания,
От звона его дрожат
Струны отчаяния.
Сколько отпущено нам
Видеть невидное глазу,
Пока мы копаем хлам,
Чтобы найти алмазы?
Это слово блестит в темноте.
Никогда не рвет и не мечет.
Никогда не слетит с языка
У того, кто вечен…
 

«Как всегда – одинаковы годы…»

 
Как всегда – одинаковы годы.
То ли осень, а то ли весна…
У изменчивой русской природы
Нет границ пробужденья и сна.
 
 
Ветки ласково почки качают
В колыбели ненастного дня,
Возмужавшие ветви бросают
Отслужившие листья к корням.
 
 
То ли птица, запевшая тонко,
То ли граб одинокий скрипит…
Только лес, одинаково звонкий,
Как всегда, обнаженный стоит.
 

Последнее письмо Ницше

 
Торговец проклятый среди своих вещей —
Я молчаливо перелистываю город,
Состарился ли я до хрупкости мощей,
Мне не узнать, как и того, когда я буду молод.
Письмо последнее, и первое – оно же,
Желтеет, извиваясь под огнем.
И шрамы слов в неровностях бумажной кожи
Сливаются в бессмысленность на нем.
 

Предчувствие

 
Крадется неслышно оно,
Как бы чего не вышло.
Открыто окно.
Прикрыла глаза тишина.
Руки на плечи. Вечер
Той самой случайной
Встречи.
Пелена, туманная нежность
Ночи. Одна
Минута другой короче.
Предчувствие холода.
Тише.
Солнца сусальное золото
Всё выше.
Трава под росами клонится,
Жмурится утро.
Сводит с ума
Предчувствие —
Где будем мы завтра —
Пусто там.
 

Метрика

 
День последний из сотен таких же
Хохлится на жердочке.
Зерном осыпаются звезды
В прутья клетки его позолоченной.
Безбровая придет поздно,
А двери уже заколочены.
Атипичные русские интерьеры:
Цветастый облезлый ковер,
Молью слегка побитый узор.
Из флагов пошиты портьеры.
Книги лежат за стеклами,
Экспонаты не трогать руками.
Портреты на стенах поблекли
Под крытыми известью потолками.
Рваный плюш колченогого стула
Домотканый накрыл половик.
Он сидит – восковая скульптура,
Одинокий горбатый старик.
Замурован в квадратные метры.
В пятнах света на темном столе
Среди старых бумаг лежит метрика,
Полустерта печать на челе.
Год рождения давний и пройденный,
Как учебник советский, забыт.
И пиджак с орденами «За Родину»
На плечах деревянных висит.
Одиночество бродит понурое,
Половицей скрипя у двери.
Да и в доме теперь не убрано.
И к чему это все теперь ему…
А потертая метрика старая
Начинает обратный отсчет.
Смотрит грустно, как мама усталая,
И по имени будто зовет.
Надоедливых дней вереницу
Вяжет в узел нехитрый уют.
Счастлив был бы он снова родиться
Там, где метрик не выдают…
 

Поэзия

 
Вопрос извечен – как найти поэта
Среди построек каменных имен,
Где миллионы слов, не зажигая света,
Лежат в спокойных комнатах времен?
 
 
Лежат в столах листы, святые мощи
Стихов, которым белый свет не мил.
Пищат слова, ползут на ощупь…
Скажите, кто поэзию убил?..
 
 
Хранимы временем слова литые,
Сияющие бледным серебром.
Тяжелые, как слитки золотые,
Пылающие огненным клеймом.
 
 
Сегодня бой, и рифма пала:
Смотрите, я поэт, я был и есть!
Слова его – не красота металлов,
А ржавчиной изъеденная жесть.
 
 
Как далеко им до чудес арабской вязи
И до мелодии французской лиры!
Узоры русские забрасывают грязью
Глухонемых читателей кумиры.
 
 
И как парадоксальна эта связь —
Поэзия мертва средь лепета поэтов!
Среди тупых камней и жестяных скелетов
Поэзия еще не родилась.
 
 
Над глупыми затылками сверкая,
Грозя больные головы отсечь,
Дамокловым мечом на нитях лет свисает
Ее стальная правильная речь.
 

«Неба летнего тонкая просинь…»

 
Неба летнего тонкая просинь
Никогда не узнает конца.
Неизбежный путь осени
Белым туманом подернут.
Опустело гнездо,
Где весной из яйца
Желторотый стучал затворник.
Отчего ты печален, садовник?
Бесконечна листвы кутерьма.
Снова зацвел шиповник.
Поздно придет зима.
 

«Стать бы мне поднебесной пичугой…»

 
Стать бы мне поднебесной пичугой,
Белым облаком, гулкою вьюгой.
Южным морем, весенней поляной,
Где так быстро стареет трава
Под тенями могучих платанов
И ручьями течет синева.
Стать бы ветром и в небо ворваться,
Раздвигая границы пространства.
Раствориться и не поклоняться
Силе немощи, лжи постоянства.
Разбиваться о камни волною,
Растекаться, метаться, искриться.
И, холодной звездой догорая,
Светом солнечным утром пролиться
На угрюмые степи окраин.
 

«Закат. Лучи светила срезал вечер…»

 
Закат. Лучи светила срезал вечер
И замешал в озерах черный яд,
Все то же солнце опускалось в
Междуречье
И отражало фараонов взгляд.
Для тихих игр за стол садились дети
Крестьян, полуголодных и больных.
Монахи закрывали на засовы клети,
Менял конвой усталых часовых.
Рыдала женщина над письмами в разлуке,
На глине мокрой засыпал солдат,
Бродяга отмывал в канаве руки,
И на веранде кофе пил аристократ.
Кем бы ни стали мы, когда покроет иней
Согретые цветущие кусты, —
Пылинкой, лепестком, звездою синей
На небосклоне темной пустоты…
Несчастье руки к небу воздымает,
Любовь и верность преданно молчат.
Все то же солнце звезды отражают,
Все то же солнце землю освещает,
Все то же солнце клонится в закат.
 

«Скажи мне, ребенок, какое сейчас время года…»

 
Скажи мне, ребенок, какое сейчас время года,
Какое пальтишко наденем с тобой погулять?
И шапку, которой закроемся от небосвода,
Давай выбирать.
 
 
Какие сапожки измерят в квартале все лужи?
Лопатку, кораблик берем. Может, мяч?
Повязанный шарфик тебе очень нужен?
Ну что ты… Не плачь…
 
 
Скажи мне, ребенок, какое сейчас время года?
Тебе все равно… Ты смеешься беспечно,
Звенишь синеглазым ручьем.
Не думай о страшном, не думай о вечном.
Не думай пока ни о чем…
 

«Спроси меня, о чем…»

 
Спроси меня, о чем
Моя молитва,
О чем чужие пагоды
Молчат.
Мне в душу,
Как в скрипучую калитку,
Все городские нищие стучат.
Скрипят под створками,
Немые бродят тени,
Хоть ляг костьми,
Не видится рассвет.
Из тысячи мерцающих свечений
Его не вылепить,
Его в помине нет.
Мостится чужаком
У стен кирпичных холод —
Заклятый друг мой,
Сонный часовой.
Спокойной ночи, колокол расколот,
И водяной наполнен тишиной.
Спроси меня, о чем рыдает вера,
Поклонница единственности звезд.
Молюсь, чтоб не засохли корни
Древа, что тянут жизнь
Из голубых борозд.
 

«Над пропастью еще не сжата рожь…»

 
…Вот и вся моя работа. Стеречь ребят
над пропастью во ржи. Знаю, это глупости,
но это единственное, чего мне хочется
по-настоящему. Наверно, я дурак.
 

Дж. Д. Селиножер, Над пропастью во ржи

 
Над пропастью еще не сжата рожь.
Сквозь тени лет все так же колосится.
Хозяин поля, презиравший ложь,
Не мертв. Он отошел воды напиться.
А дети заняты все тою же игрой,
И карусели жизни не остановить,
Кто упадет – того с полей долой.
А кто останется – тому водить.
Не отвечая им на смех и крик,
Встречавший смерть из темноты глубинной,
Стоит безмолвный молодой старик
Над этой вечно солнечной равниной.
Когда б он мог сойти с ума,
Давно уйти туда, где сон и морок,
Где в окна забирается туман,
Оставить всех, кто, без сомнений, дорог,
Когда б он мог молчанием гневить
Того себя, что рукописи рвал,
Не верить, не юродствовать, не жить.
То кто он был бы – пан или пропал?
 

«От тоски задыхаюсь…»

 
От тоски задыхаюсь.
Пропитан ей воздух в квартире,
Пропитаны окна и двери,
Горбатая тень уюта.
Не происходит ничего
Сверхъестественного.
Осыпается с лица штукатурка
Приличия, под ней проявляются
Боли фрески.
Сверлит сердце мне утро рассветным буром.
Соль твоей робости сыплет в довесок.
Алгоритмы любви мной не изучены,
Признания коркой застревают в горле.
Бéлками мечутся мысли измученные,
Слова маршируют бодро.
Напрасно костры зажигают заново,
Из старых ран доставая осколки нежности,
Ладонями обожженными
Лепят на них повязки
Из липкой утренней свежести…
 

«Недопустимое количество смертей…»

Недопустимое количество смертей.

 
В календаре – реалии народов.
У бога в письменном столе
Нет словарей, нет переводов.
И карта мира на его стене
Константой космоса пишется.
А в божьем календаре —
Минимальное число родившихся.
На столе чистый лист снегов.
Голубая бездна чернил.
Кровь живого в сиянии слов.
Черным грифелем – соль земли.
Накрененный безлюдьем планеты,
Поезд жизни летит под откос,
Будто в божеском глобусе этом
Переломлена времени ось.
Я стою под присмотром рассудка
На обочине хрупкой стези,
И в ушах отзывается жуткий
Хруст движения этой оси.
Я смотрю на людскую обитель
Через призму мирской суеты.
Научи меня, неба властитель,
Видеть землю, как видишь ты.
 

«Сквозь прожженные солнцем проталины…»

 
Сквозь прожженные солнцем проталины
В белом свадебном платье зимы
Проглянуло, вздохнуло усталое
Караковое тело земли.
И с упорством птенца желторотого
Тонким клювиком лезет росток
Из-под простыни листьев, которую
В ноябре постелил ветерок.
Жажда жизни цветов новорожденных —
Вот цена безусловного роста.
Это – истина непреложная.
Это – хрупкого мира остов.
Обнимали дожди мокрокрылые
Эту юную свежую рать —
Засыпай же под тяжестью иловой,
Чтобы снова весной вырастать.
 

Пьеса

 
Деревянные актеры
Плачут в темных коридорах.
На фаянсовые лица
Тенью страха ночь ложится.
Абажур устал светиться.
У набитых ватой тигров
Нарисованы клыки.
На афишах – сто субтитров.
У суфлера – две строки.
Деревянные колени
Подгибаются, скрипя.
Не отбрасывает тени
Деревянная родня.
На веревочные петли
Руки свесив, смотрят в зал,
Отражая блики света
В лакированных глазах.
Зря народ внимает пьесе,
Ждет веселья и вестей.
Диалоги сыплют треском
Деревянных челюстей.
Зря потерян этот вечер.
Видит – нынче дело дрянь.
Разбредаются овечки.
Виснет занавеса ткань.
Гаснет рампа.
Мерзнут плечи
Расфуфыренных подруг.
И храпит на партитуре
Оборванец-драматург.
 

«Простота тяжела совершенных глаголов…»

 
Простота тяжела совершенных глаголов,
Прощена им порочность, их совесть чиста:
Пережил, переделал, увидел, промолвил,
Растерялся, поверил, ушел, перестал.
 
 
Долгий сказ и не менее долгое дело
Были в прошлом и будущем, этом и том:
Промолчал, отвернулся, не стал, не доделал.
Разлюбил, оттолкнул, не пошел напролом.
 
 
Обезличенный век – комедийные драмы
Под пищание скучных последних «прости»
Стопки прожитых лет волокут в чемоданах,
И уже – не дожить, не допеть, не врасти.
 

Весеннее

 
Жмурит город оконными дуплами,
Засыпает и снова кричит.
Водосточными стоками, трубами,
Бурым месивом льет и журчит.
 
 
Филигранные отблески, помеси,
Светотени и грязи толчей,
Размозжили и бросили, пронеси
Мимо рта этот шумный хорей…
 
 
И томятся обугленным ворохом
В черепах всевозможных мастей
Полусонные шепоты, шорохи,
Перестуки стальных крепостей.
 
 
Дышит город воздушными гулами
В пелене неживого огня,
Неподвижными соплами, дулами
В надоевшее небо дымя.
 

«Поднятая вращением Земли…»

Все – суета и томление духа, и нет от них пользы под солнцем.

Книга Екклесиаста, глава 2

 
Поднятая вращением Земли,
пылает холодом невидимая сила,
в неизмеримой солнечной дали,
качаясь, стонут звездные стропила
над беспорядочным движением вещей,
над вековыми плясками мистерий,
над суетливой сущностью людей,
над полным безразличием материй.
Случаен мир, наполнен или пуст,
порожний ветер-пахарь топчет нови.
Пока цветет в саду терновый куст,
его шипы не знают вкуса крови.
 

«Какая легкая и странная игра…»

 
Какая легкая и странная игра
Взамен любви возникла между нами.
Мы – дети опустевшего двора,
Хранимого высотными домами.
Так ночь тиха. А мы – хранимы кем?
Мы, презирающие двойственность природы,
Смешные храбрецы в доспехах стен
На безымянных улицах, где нет
Плохой погоды.
Разбуженные острием минут,
Мы так спешим меняться адресами,
И возле ран затягиваем жгут,
И глушим боль чужими голосами.
С покорных плеч срываем имена.
Ошибок тьма, но кто бы их исправил…
Какая легкая и странная игра.
Но мы с тобой совсем не знаем правил.
 

Воспоминания

 
Ангел лежит на кровати.
Ангел глядит на часы.
Время ему говорит: «Хватит?»
Он отвечает: «Иди, иди!»
Расселись за столом воспоминания.
Скучны, как перечитанные книги.
Вы надоели. Может, до свидания?
Но, оказалось, здесь живут они.
За что мне это тяжкое наследство,
Которое ни с кем не поделить?
Уйдите все! В углу оставьте детство.
Но чёрт! Никто не хочет уходить.
Хоть память вытолкаю прочь.
Не говорит ни слова,
Она о многом может рассказать.
Я не жалею, не зову ее, но снова
Она, рыдая, возвращается назад.
 

Старик

 
Выходит, кутаясь, со снегом воевать.
Ступеньки три, старинный двор.
И, выжив из ума, привыкший бормотать,
С лопатой он заводит разговор.
Пес умер летом, будку замело.
– Давай-ка я, дружок, тебе вот здесь расчищу.
Смотри, Наталья, как же здесь светло!
В оконной раме треснуто стекло.
И ветер свищет.
 

По ком…

 
По ком звонят колокола
Церквей в оправе золотистой?
И для кого читает «Славься!»
Священник толстый и басистый?
Для сонных лиц, помятых страхом,
Для губ, целующих кресты,
Для рвущих на груди рубаху,
Для соблюдающих посты?
А может, тем, кто губит время,
В своем безумии бредет,
Копает землю, сеет семя —
То, что вовеки не взойдет.
Для тех, чья кровь дурнее яда,
Для злых кочевников степных,
Где нищета лихих парадов
Богаче королей иных?
Как крепость, неприступно небо
Над блеском грустных куполов.
Для ждущих зрелища и хлеба
Остался звон колоколов…
 

«Когда безбожники, сидящие в ночи…»

 
Когда безбожники, сидящие в ночи,
Улягутся на свежесть простыней,
Когда остынет сад и улетят грачи,
Я тотчас повернусь лицом к тебе.
 
 
Так вздрогни, убегай, оправдывайся,
Смейся.
Лей речи сладкие, рыдай, кричи.
Крепись, мне, кроме взгляда, нечем
Тебя от этой боли излечить.
 
 
На циферблате стрелки замыкают круг.
В молчанье ночи день слепой немеет.
Для них свидания горячие, мой друг,
Измученных разлук страшнее.
 
 
В ознобе равнодушия, в огне признания
Судьба узлами стягивает сеть.
В ней невозможно ни замерзнуть, ни сгореть.
Я так близка теперь, что недоступна для касанья.
 
 
Все ветви помнят тень листочков клейких,
У нас двоих нет прошлого, и память безучастна.
Смотри, куда нас привела узкоколейка
В погоне за житейским счастьем.
 
 
Здесь так обворожительны пейзажи,
Монументальны лица пропастей.
Бредем, как путники, обвешавшись поклажей…
Мы живы там, где нет других вестей.
 

«Я бы мог уходить навсегда сотню раз…»

 
Я бы мог уходить навсегда сотню раз,
Если б верил в возможность возврата,
Я читал бы Евангелие запоем,
как роман, как сказ.
Никогда не тронул бы пальцем собрата,
Никогда чужого бы не положил в карман,
Если б не вы, моя неразменная совесть,
страх ошибок, гордость, идущая на таран
В лабиринт временных изгибов.
Я бы полз по корням внутривенно вверх
или просто хотя бы к кронам деревьев плечистых,
каждый год выпадал на гнилые листья, мерк
и потом убирался в землю
прошлогодним стоптанным снегом.
Восставал, возникал из пепла
Мертвым грузом, солдатом бессменным,
По площадкам мотался юзом
И смеялся над мордой системы.
Но червями поедена память,
А история – молью, и снова
Опускается ветхое знамя.
Мои правила – четкость и меткость,
Прямо в яблочко, в темя, я ловок.
Не жесток, не правдив, милосерден.
Отступает трусливо подмога,
зажимая вены предсердий,
их марши чеканят простые числа.
Мелькают эры, шелестят страницы.
Я был предан последним
разумным искателем смысла.
И я сделал из тела храм, чтобы в нем
Когда-нибудь встретить Бога.
 

«О глупая моя недоговоренность…»

 
О глупая моя недоговоренность,
Слепая недосказанность моя,
Как мне легка чужая просветленность
И недоступна легкость бытия.
Я помню все, что, может, не случалось
И не случится, может, никогда.
И только истина из запертых подвалов
Течет, как черная холодная вода.
В ней захлебнутся те, другие, третьи.
Смех оборвется, оборвется плач.
Ты сам себе на маленькой планете
Судья, наместник, праведник, палач.
Я снова жив, дышу, пишу и правлю,
В склонениях событий мировых
Я счастлив тем, что на земле оставлю
Пусть видимый едва, но бесконечный штрих.