Текст книги "Бабочки в киселе"

Появление Сёмы год назад вернуло её к жизни. Внука нужно было провожать и встречать из школы, кормить, одевать, развивать, устраивать в музыкалку. Появились расписание и куча неотложных дел. Ольга вдруг вспомнила, как раньше любила готовить, снова завела блокнот с рецептами и стала смотреть по телевизору кулинарные шоу. Она хорошо понимала, что жизнь, бурлившая вокруг Сёмы, закончится, как только дочь решит забрать сына в Москву. А пока училась радоваться каждому дню. Бах под звёздами! Надо же! Выдумщик какой Лёнечка!

Перед тем как в дело вступил Бах, все легли на карематы лицом в небо и укрылись спальниками. Строкин достал и установил колонку, Евгения Александровна обошла лагерь, проверяя, плотно ли дети закутались. Шагнула и к Сёме с Ольгой и, увидев, что они готовы, улыбнулась. Улыбнулась хорошо, ласково, очень похоже на Лёню. Ольга непроизвольно улыбнулась в ответ, хотя относилась к Евгении Александровне настороженно и недоверчиво: слишком уж молода, слишком красива. Живёт в глуши с пожилым мужем (а Ольга вполне отдавала себе отчёт в их с Лёней возрасте и месте проживания) и притом сама кротость и дружелюбие. Ох, не обидела бы эта раскрасавица, ровесница её дочери, старого друга Лёнечку! Но, наблюдая сегодня за ними, видя, как Строкины встречаются взглядами, как обмениваются мимолётными прикосновениями, Ольга вдруг успокоилась и даже немного позавидовала им. Вот есть же на свете настоящая любовь. Пусть у других, но есть.

…Орган стоял посреди степи в сухой пожелтевшей траве. Трубы его поднимались в небо и уходили к звёздам. Смутно белели ряды клавиш. Немолодой мужчина в парике вскинул руки, и орган ожил…

Ольга вглядывалась в Млечный Путь, наполнялась звуками и с трудом сдерживала рыдания, чтобы не напугать лежащего рядом Сёму.

Почему она решила, что её жизнь уже закончилась?

Она видит звёзды. Почему она забыла, что они существуют?

Она слышит музыку. Прекрасна ли музыка? Она не знает. Но эта музыка и есть жизнь, проходящая, как кровь через весь организм. И если бы не Сёма, она бы продолжала жить без музыки. Да и жить ли?

Слёзы всё-таки полились.

Она вдруг вспомнила ощущение детства, когда музыка пронизывает тело, делая его одним из инструментов слаженного оркестра. Впервые это чувство возникло в ней на репетиции хора, кажется, в третьем классе музыкальной школы. Когда спящее до сей поры, нечуткое ухо неожиданно проснулось, и она услышала свой голос, поющий партию в ряду других голосов. Чуть гундосили альты, звенели первые сопрано. Вливаясь в хор, партия вторых сопрано, которая по отдельности казалась Ольге невыразительной и некрасивой при разучивании, в обрамлении других голосов наполнилась теперь гармонией и смыслом. А в зале, рядом с бюстом Ленина, примостился на сиденье одноклассник Лёнька, который не то чтобы нравился, но наполнял дни неясным трепетом.

И она однажды забыла об этом, а вот теперь вспомнила. Забыла, а теперь вспомнила про множество больших и маленьких, но очень важных вещей: запахи, звуки, картинки, лица, радость и боль – всё, что питало и вплеталось в её собственную музыку судьбы, что помогало двигаться дальше, что говорило: «Ты жива!» А рядом чуть слышно перевёл дыхание Сёма, маленький строптивый мальчик восьми лет от роду, влюблённый в скрипку. Внук.

Когда улетели в небо и растворились в звёздах последние звуки органа, наступила потрясённая тишина. Ольге казалось, что лагерь слышит, как счастливо колотится её сердце, и не могла произнести ни слова. В таком же заворожённом молчании пребывали и остальные. Даже время прекратило движение.

– Бабушка, мне кто-то сел на нос! Кузнечик?! – раздался вдруг напряжённый, отчаянный шёпот Сёмы. При огромной любви к животным и растениям Сёма до неприличного девчачьего визга и полуобморока боялся кузнечиков.

– Нет, Сёма, это травинка!

Ольга быстро выпростала из спальника руку, провела по лицу внука и рассмеялась.

Тут уже засмеялись и зашевелились все. Начали выбираться из спальников и сворачивать лагерь. Ночевать им предстояло в музыкальной школе, до которой нужно было ещё дойти.

По дороге говорили о каких-то незначительных вещах. Мальчишки устроили игру в догонялки с фонариками вокруг белокурой Сони, так что директору пришлось даже сказать что-то о нежелании ездить с ними в травмпункт.

Ольга с Сёмой шли молча. Она втайне радовалась, что внук, обычно шумный и разговорчивый, притих, шагая рядом. Ей хотелось спокойно и обстоятельно обдумать пережитое нынешней ночью. Да и усталость брала своё. Кто-то подхватил и мягко забрал из рук свёрнутые в трубу карематы со спальниками. Ольга оглянулась и с благодарностью кивнула неслышно подошедшему сзади Герману Владимировичу, учителю Сёмы по сольфеджио.

Герман

Городской парк – большое и пока ещё голое пространство – долгое время, с середины девяностых, стоял заброшенным. Зарастал кленовыми побегами, мрачнел, приобретал славу местной страшилки для детей и молодых мам, которым в зарослях мерещились маньяки. Не пропадала лишь тропа, проложенная через центральную аллею с фонтаном и тополиную рощу отважными рыбаками и несгибаемыми пенсионерами, пробиравшимися к берегу Урала и одиноко раскинутым по нему садовым участкам.

Два года назад парком занялось градообразующее предприятие. Территорию основательно расчистили, убрав начинающие валиться от старости тополя. По центру летом уже зеленел огромный газон, справа появились спортивные снаряды, а слева – детская площадка. Дело оставалось за деревьями. Саженцы приживались плохо, желтели и засыхали под летним безжалостным солнцем, что вызывало ядовитые высказывания жителей на городских сайтах. Однако на очередной призыв посадить в парке дерево желающих оказывалось в разы меньше, чем критиков.

Герман копал ямку под саженец и улыбался: «Кажется, я пускаю корни в этой земле!» Он посадил уже два канадских клёна, сирень и ещё какое-то не опознанное им тоненькое деревце-прутик. Теперь очередь была за ясенем. Рядом, тяжело дыша, трудился Строкин. К нему подошла Евгения Александровна, принесла бутылку с водой и упаковку одноразовых стаканчиков. Леонид Андреевич отпил половину стакана, сполоснул красное потное лицо и шумно вздохнул, опершись на лопату. Герман видел, что ему тяжело. Но как только Евгения Александровна бросила на мужа тревожный взгляд, Строкин улыбнулся и снова принялся за дело.

– Герман Владимирович, воды хотите? – спросила Евгения Александровна.

– Спасибо, чуть позже. Хочу сначала закончить.

Она кивнула и отошла. Ему нравилась её ненавязчивая манера помогать. Ирина бы в такой ситуации настояла, чтобы он выпил воду немедленно, потому что она так посчитала нужным. Ну вот, опять он об Ирине.

Прибежали старшеклассники:

– Леонид Андреевич, мы – всё!

– Мойте руки и расчехляйтесь.

Они закончили с саженцами и тут же, недалеко от сложенных лопат с остатками земли на лезвиях, поставили пюпитры, раскладные походные стульчики и исполнили несколько пьес в семь скрипок, четыре альта и три виолончели.

И снова Герман поразился тому, с каким азартом играют и дети, и взрослые. Да и сами знакомые с детства пьесы зазвучали по-иному в огромном пустом пространстве осеннего парка. Звуки разносились далеко и терялись где-то у спуска к озеру. Полтора десятка добровольцев, вышедших в парк, и четыре десятка саженцев, притихших в лунках, внимали Баху и Генделю.

Очень странная у него происходила жизнь в последний месяц. Жизнь, наполненная событиями и радостью. Герман с удивлением обнаружил, что заканчивается сентябрь. Ежедневник пестрел отметками: дежурство, Бах под звёздами, «Детская филармония», сегодняшний субботник с концертом.

По утрам он ехал в школу заниматься. Играть ежедневно по несколько часов в съёмной квартире оказалось невозможным: за стеной жила нервная женщина с двумя детьми. Пришлось увезти инструмент на работу. Поначалу Герман опасался оставлять виолончель в школе, но и носить туда-сюда не хотелось, тем более что очень скоро он прибился к чудесной компании, совершающей пешие прогулки по вечерам.

Они выходили из музыкальной школы гурьбой: старшеклассники, Строкин, Евгения Александровна и Герман. Иногда, в хорошую погоду, к ним присоединялись Сёма с бабушкой. Тогда компания несколько меняла траекторию движения и сначала провожала их к трамвайной остановке, а потом уже возвращалась к привычному маршруту, проходившему по трём районам нового города. Дорога занимала минут сорок. Тему для разговора обычно задавал Леонид Андреевич или Соня Белкина, которая верховодила бандой мальчишек. Обсуждали школу, кино, взаимоотношения с родителями и первые влюблённости. Говорили откровенно, много смеялись. Герман не уставал удивляться, насколько открыты дети перед директором, и поначалу чувствовал себя неуютно, как будто вторгся в чьё-то очень личное пространство. Но, кажется, никого не смущало его присутствие, он успокоился и начал принимать участие в разговорах.

Самые стойкие доходили до развилки трамвайных путей, рядом с которой недавно открыли «Пирожковую». У «Пирожковой» прощались. Иногда перед прощанием вваливались в магазин весёлой толпой и сметали с полок оставшуюся к концу дня выпечку со скидкой. Герман не числил себя фанатом изделий из теста, но провинциальная страсть к пирогам казалась ему чрезвычайно милой.

После «Пирожковой» шли уже втроём. Строкины жили в «сталинке» рядом со стадионом и парком. А Герман снимал квартиру на соседней улице.

– Женечка придумала иногда выгуливать меня по вечерам, – сказал Леонид Андреевич в первую их совместную прогулку.

– А что, прекрасная идея! – согласился Герман.

Ему и в самом деле нравилось работать в школе, участвовать в мероприятиях и концертах, ходить по вечернему городу со Строкиными и детьми. Его приняли сразу и безоговорочно, несмотря на сомнительную для провинции репутацию человека из Москвы. Ему наконец-то не нужно было ничего доказывать окружающим и «пробиваться». И даже осенний Новозаводск с золотыми вкраплениями ясеней и высоким голубым небом в солнечную безветренную погоду уже не казался мрачным местом.

Сердце Германа постепенно погружалось в покой. И только в уголке, где таилось одно редко произносимое вслух имя, ещё саднило.

Глава 3. Октябрь 2017 года

Шарова

– По две заявки в каждой возрастной категории. И не тяните! Леонид Андреевич, возражения не принимаются. Школа обязана участвовать в региональном конкурсе!

– Да знаю я ваши конкурсы – нервотрёпка одна! Никакой радости!

– А при чём здесь радость?

– Как при чём? Детям нравится играть на инструментах, а не доказывать друг другу, кто круче!

– Ой, оставьте уже, Леонид Андреевич, слышали мы ваши теории, и не один раз! Конкурентная среда вокруг. А вы там у себя развели оранжерею! Ваши ученики должны выйти в жизнь, умея драться за место под солнцем!

– А если они не хотят драться? Солнце большое, на всех хватает.

Они переругивались без особого азарта, потому что спор продолжался много лет.

Бывшая завуч Детской музыкальной школы № 2, а теперь начальник Управления культуры Новозаводска Лилия Викентьевна Шарова смотрела на Строкина со смешанным чувством высокомерия, злости и жалости. Эта холёная пятидесятилетняя женщина с тонким хищным лицом претендовала когда-то на место директора ДМШ № 2, но тогдашний начальник Управления культуры Пётр Петрович Яковлев откопал непонятно откуда бывшего одноклассника Строкина. Лилия Викентьевна, в ту пору интересная особа за тридцать, разведённая, с ребёнком на руках, смирила гордыню и решила присмотреться к новому директору. Агентурная разведка в лице кадровички донесла: приехал из Москвы на время, чтобы ухаживать за умирающей тёткой, жена и взрослый сын остались в столице.

Строкин явился в ДМШ № 2, высокий, тогда ещё вполне стройный, с ласковым щенячьим взглядом, на который она купилась в первую встречу и который так раздражал теперь. Явился и тут же начал наводить свои сомнительные порядки.

– Дети не должны бояться музыкальной школы! – сказал он педагогам на первом педсовете. – Музыка – это радость!

– Музыка – это работа и дисциплина! – возразила ему Шарова. – А на радостях они окончательно заниматься перестанут!

Но Строкин пропустил слова завуча мимо ушей и отменил обязательные экзамены перед комиссией. Вернее, заменил их на концерты.

– Детям приятнее играть для зрителей, для родителей и друзей, которые их поддержат. А уж баллы поставить не так сложно.

– Концертная практика – это весело! – сказал новый директор, и теперь ученики ДМШ № 2 каждую неделю где-нибудь да выступали: библиотеки, школы, больницы.

Многие педагоги с удовольствием включились в концертную карусель.

– Учебная программа не выполняется с вашими бесконечными выступлениями! – возмущалась Шарова в кабинете Строкина.

– А вы, Лилия Викентьевна, что любите играть в свободное время? – неожиданно спросил директор.

– У меня нет свободного времени! Я работаю и одна воспитываю дочь! – вспыхнула Шарова.

Он никого не слушал и воротил, что хотел, заручившись поддержкой сверху своего толстого приятеля Яковлева. Но больше всего раздражало Шарову то, что Строкин, будучи, как она говорила, «виртуально женат», ни разу не бросил на неё заинтересованного мужского взгляда.

Да и чёрт бы с ним, не свет клином, в конце концов! Но тут он принял на работу молоденькую скрипачку. И уж такие кренделя перед ней стал выписывать, что совестно смотреть. Девчонку, конечно, приходилось ставить на место. Но старый дурак, чуть тронь, бросался на защиту. И потом и вовсе женился на ней, быстренько дав отставку своей московской жене. А во что превратил музыкальную школу, сказать смешно. Цирк и богадельня в одном флаконе!

Вот и теперь ни одно высказывание Шаровой не оставалось без возражений. И остальные подчинённые, она чувствовала, в душе принимали его сторону.

Наивный и глупый старик! Уже старик.

– И, кстати, – Шарова специально придержала новость к концу совещания, – ещё одно объявление. На будущее, так сказать. Финансирование нам урезают, в стране кризис, вы знаете, поэтому некоторые наши учреждения подлежат оптимизации: пока, предварительно, разговор идёт о библиотеке Западного района и ДМШ № 2. Готовьтесь, коллеги. Я понимаю, что новости не очень приятные. Но, с другой стороны, вот вам, Леонид Андреевич, например, если я не ошибаюсь, в следующем году будет шестьдесят. Видите, как удачно складывается: доработаете учебный год, сдадите дела – и со спокойной душой на пенсию.

Вот так-то, любезный!

– А как же мои дети? А педагоги? – вскинулся Строкин.

– Что вы так переживаете? В городе есть первая музыкальная школа. А ваше здание, во-первых, требует ремонта, а, во-вторых, сейчас разрабатывается план по размещению там Центра молодёжной культуры. Большое количество молодёжи в нашем городе интересуется уличными танцами, рэпом и другим… Ну, чем они там увлекаются? Мы уже предварительно согласовали с Управлением молодёжной политики. Предоставим ребятам помещение. Город хочет идти в ногу со временем! Или вы имеете что-то против молодёжной культуры?

Леонид

– Вот и не нужны мы стали больше, – сказала ему после совещания библиотекарь Западного района Вероника Павловна Пескова, цепляя берет на седые кудряшки. – Да-а. Что творится?

– Подождите, может, ещё обойдётся.

– Да не обойдётся, Леонид Андреевич, чего уж! Не нужны!

Они горестно кивнули друг другу и вышли из здания администрации.

– Лёнька, ты не представляешь, как ты мне нужен! – сказал тогда, шестнадцать лет назад, толстый Петька Яковлев.

Они встретились случайно, во дворе, столкнулись у первого подъезда. Строкин только приехал, охнул, увидев, как похудела тётка за год, что они не виделись, засуетился, чувствуя подступающие слёзы, и сбежал в магазин, якобы за продуктами. На самом деле выбежал из дома, чтобы перевести дух. От его Кати осталась одна тень. Черты некрасивого, но милого в молодости лица заострились, и оно потеряло всякую миловидность, оставив на поверхности уродливую маску болезни. Но Катя ещё оставалась его Катей.

– Что, москвич, помешала я твоей счастливой столичной жизни? – она лежала на диване и дышала с трудом, но глаза смотрели весело.

– Ты меня спасла. Опять, – сказал он тогда.

В Москве Строкин не прижился.

Жена Лариса и сын Вадик как-то быстро обросли знакомыми и связями, зацепились на Савёловском рынке. Постперестроечная история с семейным бизнесом ещё в Шадрине вызывала у Строкина ощущение дурного сна, а после переезда в Москву он и вовсе перестал что-либо чувствовать, кроме тоски, собственной бестолковой ненужности и унизительной жалости со стороны жены и сына. Стоя за прилавком в окружении безголовых манекенов, украшенных кружевами турецкого нижнего белья, он спасался тем, что представлял выражение лица старого друга Густава, если бы тот каким-то чудом появился возле их павильона и увидел бы, к примеру, комплект цвета обморочной варёной креветки.

Когда позвонила Катя, Строкин сорвался в Новозаводск в тревоге за неё, но при этом испытал и невероятное облегчение. Лариса и Вадик, кажется, тоже вздохнули свободнее.

Петьку Яковлева он не видел с выпускного и страшно обрадовался ему, несмотря на ситуацию с тёткой. Они минут сорок протоптались у подъезда, коротко пересказывая друг другу события последних двадцати пяти лет жизни, и договорились встретиться завтра у Петьки на работе. Тут-то и выяснилось, что толстый Яковлев теперь заведует городским Управлением культуры.

– Как-то тухленько там стало, – высказался он на следующий день Строкину про школу, – не хватает чего-то… – он пощёлкал в воздухе пальцами. – А может, дети сейчас другие пошли, а? Мои красавицы обе закончили фортепиано в первой школе с таким скрипом! И больше к инструменту не подходят. Продавать думаю. А помнишь, как мы в музыкалку бежали? И чего им надо? И здание новое, не наш барак, и инструменты. Только играй!

Яковлев разглагольствовал ещё минут пятнадцать, размахивал руками и вытирал платком потный лоб и щёки, но Строкин его почти не слушал. Главное он услышал и понял ещё вчера: он нужен здесь, в Новозаводске. Нужен Кате, нужен бывшему однокласснику Петьке, нужен любимой музыкальной школе № 2, у которой теперь новое здание где-то на краю города.

Лилия Викентьевна Шарова была единственным человеком, с которым Строкин так и не смог найти общий язык за годы работы, и каждый раз, идя на совещание в администрацию, не ждал ничего хорошего. Он даже уговорил себя не обращать внимания на резкости с её стороны, ну уж такой она человек. Но сегодняшнее сообщение!

Строкин подъехал к школе, побыл ещё немного в машине, чувствуя, как прихватывает сердце.

В холле сидели две мамы первоклассников и Оля, бабушка Сёмы. Сам Семён Михайлович стоял возле кактуса Бенедикта и тихонько разговаривал о чём-то с вахтёршей Верой Борисовной.

Строкин поздоровался с Ольгой, сунул ей в руки ключ от своего кабинета, прошёл мимо Сёмы, легко коснувшись рукой его растрёпанной макушки, поднялся на второй этаж и остановился у двери Женечки. Играл кто-то из малышей. Звуки выходили резкие и неритмичные. Потом Женечка что-то сказала, Строкин не разобрал, и из-за дверей раздался смех ребёнка и самой Женечки. В коридор начали выходить дети из хорового кабинета, и директор, поздоровавшись, спустился с ними снова на первый этаж.

В кабинете разыгрывался Сёма, по своему обыкновению разговаривая с Искрой вслух.

«Или обойдётся? – подумал Строкин, вдруг успокаиваясь. – Как же можно такое разрушить?»

Женя

Лёнечка слёг. Сердце.

Ночью она вызвала скорую. Потом он спал, а она долго не могла уснуть, лежала рядом, прислушиваясь к его дыханию. Осторожно обняла, прижалась, стараясь не оставлять между ним и собой даже небольшого пространства.

Ночь – тяжёлое время страхов и одиночества.

Утром они проснулись одновременно. День намечался солнечный. Лёнечка чувствовал себя сносно. На работу она его, конечно, не пустила.

В школе всё шло своим чередом. Женя обзвонила завучей по воспитательной работе из соседних школ, подтверждая, что в четверг они приводят четвёртые классы на концерт «Детской филармонии». Провела два урока у своих учеников, раздала задание альтистам Лёнечки, ответила на телефонные звонки, подготовила очередную срочную бумажку в Управление культуры. Поговорила с родителями в фойе. Сделала ещё множество мелких, но очень нужных дел, стараясь компенсировать школе отсутствие директора. В перерывах набирала его номер.

– Да, Женечка, я в порядке, – преувеличенно бодро отзывался Лёнечка. – Ты как?

Она тоже в порядке.

В конце дня пришли супруги Ганелины.

– Евгения Александровна, – начала Ганелина, волнуясь, – мы по поводу «Детской филармонии» в четверг. Мы, наверное, не сможем.

– Дочь младшая рожает в Шадрине. Два часа назад зять в роддом увез. Мать уже извелась. Ехать нам надо, – сказал Ганелин, обнимая жену за плечи. – Вы уж не обижайтесь. Может, перенесём на недельку?

– Да не беспокойтесь, езжайте, конечно! И пусть всё будет хорошо!

Ганелины закрыли за собой дверь, и вот тут Женя неожиданно для себя расплакалась, бурно, взахлёб. Пустяковая ситуация. Обзвонить завтра школы, передоговориться. Или найти Ганелиным замену. Не так сложно. Но она продолжала плакать. Сошлись в одну точку и приступ Лёни, и ночной страх потерять его, и такое простое и недоступное ей слово «рожает». С каждым годом труднее становилось принять мысль о том, что беременность, возможно, так и не наступит. И в день рождения, когда Лёнечка сказал про двойню у Пелецкой, и сейчас от слов Ганелиных навалилось отчаяние. Потом она привыкнет к мысли и об этих детях тоже, справится с собой, начнёт улыбаться, заглядывая в чужие коляски и рассматривая фотографии.

Тогда она смогла сдержаться, потому что Лёнечка был рядом, а он так переживает, но сегодня слёзы текли и текли без остановки.

– Евгения Александровна, вы домой идёте? – заглянул в кабинет Велехов.

Женя только мотнула головой и отвернулась. Кажется, Герман Владимирович хотел спросить что-то ещё, но не спросил, а просто тихо притворил дверь.

Сейчас ученики и педагоги разойдутся, и она сможет выскользнуть из школы, ни с кем не разговаривая. Наверное, нужно умыться. И позвонить Лёнечке.

Лёнечка тут же позвонил сам. Он в порядке, уже даже очень хорошо. Ждёт дома, готовит ужин.

– Да, я собираюсь, – сказала Женя.

В коридоре, напротив кабинета, сидел Велехов. Когда Женя вышла, он вскочил.

– Евгения Александровна, что-то случилось? Я могу помочь?

Ситуация с концертом разрешилась в один миг. Герман Владимирович заверил, что с удовольствием расскажет детям про виолончель и сыграет несколько пьес. Спросил про здоровье Леонида Андреевича, деликатно предложил прогулять Женю хотя бы до трамвая, потому что ей нужно подышать свежим воздухом.

Шли молча. Потом ехали у заднего окна, разглядывая рельсы, выбегающие из-под вагона.

Герман проводил её до подъезда:

– Леониду Андреевичу – привет и пожелания скорейшего выздоровления.

Женя снова кивнула. И подумала, что прозвучавшая фраза показалась бы ей высокопарной, скажи так кто-то другой, но у Германа Владимировича вышло очень естественно.

В четверг с утра её захватил круговорот дел. Лёнечка сидел на больничном, хотя и рвался на работу. К приходу четвёртых классов из двух соседних школ она видела Германа Владимировича мельком, они только поздоровались, и Женя напомнила, что в шестнадцать часов ждёт его в актовом зале.

Она проследила, чтобы классные руководители начали рассаживать детей, и пошла в сторону теоретического класса. Навстречу попалась Соня со своей бандой мальчишек.

– Евгения Александровна, а можно нам тоже? У нас сейчас сольфеджио. Герман Владимирович задание дал, но мы хотим его послушать. Можно? Мы потом сделаем. Честно! Уговорите его.

– Я постараюсь.

Ребята радостно загудели и просочились в актовый зал.

Часы на стене показывали пятнадцать пятьдесят. Дверь теоретического класса отворилась, и Герман Владимирович шагнул навстречу Жене:

– Евгения Александровна, я готов!

Велехов был неотразим: концертный фрак, белая бабочка, блеск во взоре. Когда он появился на сцене, женская часть зрителей дружно вздохнула. «Детская филармония» обычно длилась не больше урока. Но Герман Владимирович с первых слов и нот так виртуозно завладел залом, что Женя не стала его прерывать, даже когда время перевалило за час. И только жалела, что Лёнечка пропускает этот великолепный концерт.

Виолончель в руках Германа звучала сильно и проникновенно. Короткие пьесы наполнились такой глубиной, что стали казаться не отдельными произведениями, а как будто бы микроскопической частью чего-то огромного, не раскрывающего до поры своей мощи. Но Женечка угадывала эту мощь и временами чувствовала, как, следуя за звуками виолончели, будто бы прорывается на берег океана после долгого-долгого пути по узкой лесной тропке.

После концерта Велехова обступили ученики.

– Теперь у меня появилась ещё одна любовь на всю жизнь, – звенящим голосом произнесла Соня, – ви-о-лон-чель! Ну, после скрипки, конечно, – добавила она, оглянувшись на Евгению Александровну, к которой уже шестой год ходила на специальность.

Женя проводила четвероклассников, принимая восхищённые отзывы от классных руководителей, вернулась в зал, увидела Германа, который продолжал стоять в окружении старших учеников, вытирая платком стекающие по лбу и вискам капли пота, и поспешила его спасти:

– Ребят, может, отпустим Германа Владимировича?

Дети неохотно разошлись, и они остались вдвоём.

– Это было здорово! – сказала она ему, очень стараясь, чтобы вышло по-взрослому, не с таким неприкрытым восторгом, как у Сони.

– Спасибо! Я тоже собой сегодня доволен.

И опять Женя радостно удивилась тому, как естественно прозвучала у Германа Владимировича собственная оценка. Ни самолюбования, ни ложной скромности. Просто подведение итогов работы.

Хорошо.

Соня

Соня Белкина считала себя человеком серьёзным и к любому делу подходила обстоятельно. К тринадцати годам она запланировала первый раз влюбиться и сразу после дня рождения принялась осуществлять задуманное. Однако кандидатов на ответственную роль возлюбленного было, прямо скажем, негусто. А точнее, никого. Ну, в самом деле, не в одноклассников же влюбляться! Банда из музыкальной школы тоже серьёзно не рассматривалась, хотя Соня и знала, что как минимум четверо из семи в неё влюблены. Смешно и лестно одновременно, больше смешно. Но нет, первой любовью, безусловно, должен был стать человек выдающийся!

После концерта «Детской филармонии» имя героя обозначилось настолько явно, что Соня тут же прекратила поиски, поставила на страничке «ВКонтакте» статус «влюблена» с тремя сердечками и погрузилась в сладостный мир подростковых переживаний.

Перво-наперво, рядом с предметом обожания нужно стать такой же безукоризненно прекрасной! Соня произвела осмотр гардероба и пришла к безутешному выводу: носить ей абсолютно нечего, и вообще…

– Папа! – крикнула она вглубь квартиры со слезой в голосе.

Денис Сергеевич, дремавший перед телевизором в соседней комнате, вскочил с дивана и ринулся спасать дочь.

Соня стояла в спальне перед зеркальной дверью платяного шкафа. На лице и во всей фигуре читалась высшая степень трагизма.

– Чего кричим? – успокаиваясь, поинтересовался отец.

– Папа, я уродина!

– А-а-а! – Денис Сергеевич сел на кровать и подтянул под спину подушку.

– И волосы! Ужас какой-то! Может, мне постричься? – продолжала Соня. – И ещё мне просто необходимо настоящее концертное платье. Я уже не в первом классе, чтобы выходить на сцену непонятно в чём! Вот Герман Владимирович на сцену во фраке выходит! И вообще, папа… Папа? Папа, ты меня слушаешь?!

– А? Фрак? Зачем тебе фрак? – встрепенулся снова успевший задремать Денис Сергеевич.

– Да не мне фрак! Фрак у Германа Владимировича. А мне нужно концертное платье. Тёмно-синее. Мне пойдёт тёмно-синее? Хотя с такими волосами никакое платье не поможет! – голос Сони вновь погрузился в пучину отчаяния.

Платье они, конечно, купили.

Мама разрешила подрезать волосы, оставив длину чуть ниже плеч. И если приложить усилие, то кудряшки можно вытянуть до приемлемого состояния. Чем Соня теперь и занималась в свободное время, особенно перед уроками сольфеджио и музлитературы, что отнюдь не мешало ей готовиться к концерту.

Она сама затеяла пригласить в музыкальную школу папин цех и дать концерт. Чтобы всем доказать, что она уже взрослая. И Герману Владимировичу в том числе. Особенно Герману Владимировичу. Она уговорила папу, заручилась согласием Евгении Александровны, составила программу и сделала пригласительные. А ещё, ещё она такое придумала… Собственно, с этого и началась подготовка. Примерив платье, Соня ещё в магазине представила, как здорово было бы сыграть на сцене с Германом Владимировичем, чтобы вот она в своём новом тёмно-синем, а он во фраке. Картинка виделась такой яркой, что Соня, недолго сомневаясь, выбежала из примерочной, обняла отца за шею и сказала, что хочет устроить для него концерт. Зачем? Потому что очень его любит. И возражения не принимаются!

В глубине души Соня признавала, что поступает нечестно: не ради папы это всё. Но ведь и ради папы тоже – успокоила она свою совесть.

Самым сложным оказалось решиться на разговор с Велеховым. После сольфеджио Соня шикнула на банду, чтобы они выметались из кабинета.

– Герман Владимирович, можно с вами поговорить?

– Да, Соня, слушаю, – с готовностью отозвался Велехов, отрываясь от записей в учебном журнале.

– На концерте, ну, вы знаете, в конце месяца мой папа придёт на концерт со своим цехом. Вот мне хочется сделать папе подарок. Вы сыграете со мной дуэтом?

– Да, хорошо. А что мы собираемся исполнять?

Получить согласие оказалось так просто, что Соня, выйдя из класса, какое-то время постояла в коридоре с блаженной улыбкой. Они будут играть на одной сцене! В понедельник, после уроков – первая репетиция!

– Сонька, пошли уже! – банда толпилась у выхода, вызывая у вахтёрши Веры Борисовны неконтролируемое желание накормить охламонов пирожками с капустой, только чтобы они перестали шуметь над ухом. Банда отвлекла её от важного занятия: Вера Борисовна задумала связать удава невероятной длины и поселить его на лестничном пролёте так, чтобы хвост оказался на первом этаже, а голова – на втором, или наоборот, она ещё не решила. Что вызвало к жизни столь грандиозный замысел – сказать трудно, но к его осуществлению она приступила с большим энтузиазмом.

Соня шикнула на банду, отобрала у них свою куртку и первая вышла на улицу. Ей хотелось разогнать мальчишек и пройтись одной, чтобы ещё раз перебрать в голове детали разговора с Велеховым и помечтать о том, как в понедельник они будут репетировать. Но банда разгоняться отказывалась. Они устроили состязание: кто на ходу дольше продержит на указательном пальце вращающийся спиннер. Ванька Оборин споткнулся о плитку на Молодёжной аллее и грохнулся со всей дури, пытаясь поймать игрушку. Спиннер улетел в чахлую траву газона. Пока они поднимали Ваньку и искали спиннер, их догнали Велехов со Строкиными.