Текст книги "Бабочки в киселе"

– Вы чего Ивана по полу валяете? – спросил Леонид Андреевич.

– Потому что придурки, – буркнула Соня.

– Просто под ноги надо смотреть, когда крутишь. Вот, – Ванька снова заставил спиннер крутиться и медленно пошёл по аллее, потом развернулся и жестом фокусника перебросил вращающийся предмет с указательного пальца на мизинец.

– Прекрасно! – зааплодировал директор, а за ним и остальные. – А можно попробовать?

Они задержались на аллее ещё на полчаса. Леонид Андреевич под градом советов учился вращать спиннер на пальце, несколько раз ронял, извинялся и начинал снова. Евгения Александровна смотрела на мужа с улыбкой и переживала.

– А вы не хотите? – спросила у Велехова Соня. – Дайте кто-нибудь Герману Владимировичу.

Велехов взял спиннер, как показалось Соне, с неохотой, и она даже пожалела, что втянула его в такое глупое занятие, покрутил, словно примериваясь, потом поставил на указательный палец правой руки, ещё крутанул, сделал несколько шагов, имитируя вальс, подбросил спиннер так, что тот три раза перевернулся в воздухе, и поймал на указательный палец левой руки.

– Вау, класс! – дружно выдохнула банда.

– Герман Владимирович, браво! – сказал Строкин, возвращая спиннер Ваньке.

Вся компания наконец-то стронулась с места. Соня, сияя глазами, шла с мальчишками впереди, время от времени украдкой оглядываясь на Велехова.

«Он бог!» – ликовала она в душе.

* * *

Пошла уже третья неделя, как они репетировали дуэт. Пьесу неизвестного, предположительно французского автора середины девятнадцатого века в переложении для скрипки и виолончели отыскала Евгения Александровна в нотных запасах мужа. Партия скрипки, нежная и хрупкая, устремлялась вверх, готовая оборваться и затихнуть, но мягко вступала виолончель, и скрипка обретала опору и силу. Сначала Соне хотелось сыграть с Германом Владимировичем что-то такое яркое, чтобы ух! Но потом она просто влюбилась в пьесу, потому что каждый раз, когда вступала виолончель, у Сони по спине бегали мурашки размером с хомяка, не меньше.

Спасибо Евгении Александровне за то, что нашла такое чудо! Правда, приходить на их репетиции с Велеховым могла бы и пореже. Соня сама справляется!

Герман Владимирович был сосредоточен и терпелив. Соня поначалу здорово волновалась, плохо спала перед первой репетицией и даже не съела за день ни одного круассана с шоколадом, которые любила до самоотречения. Но работа началась, и пьеса звучала лучше и лучше. Герман Владимирович улыбался, хвалил Соню. Соня расцветала, и количество круассанов с шоколадом снова вошло в норму.

За день до концерта Денис Сергеевич остановился перед дверью комнаты, за которой радостно пела Сонина скрипка, постоял, прислушиваясь, и нерешительно постучал в дверь.

– Дочь, тут такое дело… Виталич подменить попросил. Я-то думал, что буду выходной завтра, а получается, что с ночи.

– И-и-и? – нахмурилась Соня.

– Уставший буду. Я тебе там точно нужен? На концерте? Может, мама без меня, а?

– Папа, так нечестно! Мы готовились! Ну, па-а-а-ап! Ты ведь придёшь?

– Приду!

День концерта должен был стать лучшим днём в её жизни.

Соня уже выходила на сцену в составе ансамбля скрипачей. Хотя ансамбль не считается. Она думала только о дуэте с Велеховым. В начале концерта он разыгрывался у себя в кабинете, а за три номера до их выступления появился в кулисах и предстал перед Соней. Ослепительный!

Родители сидели удачно, в пятом ряду. Мама достала телефон и даже начала снимать выступление ансамбля, но Соня скорчила отчаянную гримасу, которая означала: «Мама, ну мы же договаривались, что ты снимаешь наш дуэт – и только. А то у тебя или телефон разрядится, или памяти на нём не хватит!» Мама смирилась и опустила телефон.

Итак, момент триумфа настал. Доиграл свою пьесу Сёма под аккомпанемент Маргариты Генриховны, и Евгения Александровна объявила:

– Дорогие друзья, концертная программа подготовлена по инициативе ученицы шестого класса Сони Белкиной. Я приглашаю на сцену Соню. Она выступит в дуэте для скрипки и виолончели с Германом Владимировичем Велеховым.

– Я посвящаю этот номер моему папе! – произнесла Соня заготовленную фразу. Зал захлопал, Денис Сергеевич смущённо помахал дочери рукой, а она вскинула скрипку, чуть развернулась к Велехову и теперь стала смотреть только на него. Герман Владимирович кивнул. За кулисами ей казалось, что она спокойна. А сейчас на сцене подступило волнение: захотелось пригладить волосы, и ещё нестерпимо зачесалось под левой лопаткой. Длилось это всего мгновение, но Велехов, будто почувствовав, ободряюще улыбнулся. Соня повела плечами и вступила.

Скрипка и виолончель пели слаженно и вдохновенно. Соня не отрывала глаз от Германа Владимировича, и тот слегка кивал ей в такт, поддерживая. И только на последней ноте, когда они сошлись в октаву, Соня кинула взгляд на зал, и сердце её остановилось.

Денис Сергеевич спал.

Спал в кресле посреди актового зала музыкальной школы, умиротворённый пьесой в свою честь. И в тот миг, когда смычки уже оторвались от струн, последний звук замирал где-то в вышине, а шум аплодисментов ещё не смял тишину, в этот единственный миг отец Сони ещё вдруг сладко всхрапнул.

Хлопали им много и долго. Герман Владимирович протянул Соне руку, и они поклонились вместе. Но она почти не ощутила прикосновения его руки. То, что могло составлять содержание девичьих грёз на ближайший месяц, прошло незамеченным. В ней как будто зацементировали все чувства разом, кроме стыда за отца.

Специально для него играли, а он… Я посвящаю этот номер… дура пафосная!

Соня, сдерживая рыдания, выскочила из актового зала, добежала до кабинета по специальности и забилась в угол за фортепиано.

Жизнь её была кончена.

Леонид

Зрители постепенно разошлись, а родители Сони растерянно топтались в холле. Рядом стояли Женечка и Велехов. Когда Строкин подошёл к ним, Денис Сергеевич, видимо, уже не первый раз за сегодняшний вечер начал оправдываться:

– С ночи я, со смены. Уставший. А они так играют, прямо убаюкали.

– Да вы не переживайте, поплачет и отойдёт, – успокаивала педагогов, а больше мужа, мама Сони, впрочем, получалось не очень убедительно.

– Лёнечка, может, ты поговоришь, у нас ничего не выходит, она уже минут сорок плачет, – попросила Женечка.

Смешная девочка Соня Белкина сидела в углу кабинета на полу прямо в концертном платье и рыдала, уткнувшись лбом в колени. Строкин опустился на пол рядом с ней и опёрся спиной о стену. Соня чуть притихла, но голову от коленей не подняла.

Помолчали. Соня всхлипывала, Строкин медленно подбирал слова:

– А я бы тоже хотел сыграть для своего отца. Я не знаю, понравилось бы ему или нет. Я плохо помню, что он любил. Но он даже не успел узнать, что я могу играть на скрипке.

* * *

В семь лет Лёнька потерял обоих родителей. Вернее, сначала внезапно умер отец. В жаркий день, прямо в цеху. Катя, Лёнькина тётка по матери, поселилась вместе с ними, чтобы помочь на первых порах, пока семья приходит в себя. Сёстры были удивительно похожи, но старшая даже в скорби, а Лёнька уже почти и не помнил мать другой, оставалась красивой, младшая же Катя на её фоне выглядела чуть ли не дурнушкой. Впрочем, она не унывала. Да и когда унывать?

Вера, Лёнькина мать, после смерти мужа так и не отошла, считала его предателем, обещавшим ей счастливую жизнь и не сдержавшим своего обещания, и всё глубже погружалась в сумрачную бездну горя.

– Как он мог так со мной поступить? – тысячи и тысячи раз спрашивала она то ли младшую сестру, то ли какие-то неведомые высшие силы.

Сначала Катя пыталась ответить на вопрос разумно, потом перестала. Что можно сказать в защиту человека, у которого внезапно остановилось сердце? Что он нечаянно, что не хотел?

Самым страшным в тихом помешательстве стало то, что мать совершенно забросила Лёньку. Сын оставался частью прошлой жизни с любящим мужем, с семьёй. А теперь-то?

Лёнька мыкался по квартире, заглядывал матери в глаза, пристраивался с машинкой возле ног. Она отодвигала его и отходила к окну. Тут Катя вмешивалась, тормошила племянника, звала есть блинчики. Лёнька, оглянувшись на мать и вздохнув, послушно брал тётку за руку и шёл на кухню, и только съев блин с малиновым вареньем, начинал потихоньку улыбаться. Катя жалела сестру, жалела Лёньку, утешала себя тем, что нужно подождать, что время лечит. Но дни складывались в месяцы, а ничего не менялось.

Шёл август. Теперь Лёнька целыми днями болтался во дворе и возвращался домой только под вечер, грязный, исцарапанный и голодный. Волосы у него отросли и выгорели на солнце. Катя кормила, гнала в ванну и мазала царапины зелёнкой.

Однажды она шла с работы, обдумывая серьёзнейшую проблему: варить ли на ужин пшённую кашу или пожарить, наконец, картошку, которую племянник просит уже неделю. У подъезда встретилась Зойка с первого этажа, громкая женщина в домашнем халате и вечной косынке на голове, закреплённой для верности «невидимками».

– Лёньку-то уже в школу записали? В какой класс, в «А», в «Б»? – спросила Зойка, грызя семечки из газетного кулька и интеллигентно сплёвывая кожуру в сторону урны.

– Наверное, я не знаю, – растерялась Катя.

– А мою Светку записали в «В». Форму пойдём завтра покупать. А портфель от старшей остался. Светка ревёт, новый хочет. А я разве на них напасусь, на эту ораву? Пусть со старым ходит, нечего!

Катя молча покивала, протиснулась мимо Зойки и стала подниматься в квартиру с твёрдым намерением поговорить с сестрой про племянника.

В квартире пахло едой, и Катя обрадовалась. В последнее время Вера как будто бы начала приходить в себя: перебирала вещи, чаще стала заглядывать на кухню. Вот и сейчас она стояла у раковины, перетирая вымытые тарелки. Сёстры даже поулыбались друг другу. Но как только Катя завела разговор о Лёньке, Вера улыбаться перестала.

– Мне это не нужно, – сказала она.

– То есть как не нужно? Что не нужно? Твой сын?

– Я его рожала для Андрея. Он хотел ребёнка. А потом меня бросил.

– Он умер.

Вера пожала плечами.

– Да, понятно, – Катя начинала злиться. – Но Лёньке-то нужна мать. Ты его в школу записала, портфель купила? Ты вообще собираешься ребёнком заниматься?

Сестра тщательно вытерла тарелку, поставила на полку и взялась за следующую.

– Я понимаю, у тебя горе. Андрей… очень хороший, – Катя проглотила слово «был». – Ты его любила. Я понимаю. Но ведь и у Лёньки горе! Он отца потерял. А теперь, я смотрю, и тебя тоже. Да брось ты к чёртовой матери тарелки эти! – закричала Катя, дёрнув полотенце. Тарелка выскользнула у Веры из рук, хлопнулась об пол и разбилась.

– Я устала. Как же я устала. Уйдите! Не трогайте меня! – Вера оттолкнула сестру и вышла.

Через полчаса, когда Катя уже успокоилась, собрала осколки и подмела на кухне пол, раздался торопливый стук в дверь: Лёнька прибежал с улицы.

– Есть будешь? – спросила Катя.

– Угу.

– Давай мой руки и за стол, – Катя потрепала племянника по вихрам на макушке и заглянула в комнату.

Сестра неподвижно стояла у окна, упершись лбом в стекло.

* * *

– Он работал у мартеновской печи, как и твой папа. У него прямо в цеху остановилось сердце. Очень тяжёлая работа у наших отцов, – сказал Строкин притихшей Соне.

– Папа предупреждал, что ночная смена. А мне так хотелось, чтобы он пришёл, – Соня подняла голову и виновато посмотрела на Леонида Андреевича.

– Он пришёл. И ждёт внизу вместе с мамой, Германом Владимировичем и Евгенией Александровной. Мне кажется, тебе стоит спуститься к ним. Вы очень хорошо сегодня играли.

– Я… да, спасибо! Я спущусь! – Соня вскочила на ноги и стала приглаживать волосы, глядя в полированную поверхность фортепиано как в зеркало. – Чуть-чуть попозже! Не могу же я появиться в таком виде!

«О, женщины!» – рассмеялся про себя Строкин и, с трудом поднявшись с пола, вышел из кабинета.

Глава 4. Ноябрь 2017 года

Герман

Время вело себя странно, если не сказать загадочно. Жизнь в Новозаводске тянулась неспешно, несуетливо. А дни пролетали с бешеной скоростью. Вот уже и ноябрь открылся на календаре с муми-троллями, оставшемся на стене от предыдущих хозяев. Снег ещё не выпал, но в воздухе висело ожидание зимнего обновления и чистоты.

Герман ощущал и в себе это обновление, а вместе с ним неторопливость и ясность души. День был наполнен работой: в первой половине он играл на виолончели, играл много и с удовольствием, сравнимым разве что с теми детскими ещё годами, когда занятие, которое стояло в ряду других, вдруг стало получаться, приносить радость и возбуждать нетерпеливый интерес к новым партиям. Во второй половине дня он вёл уроки, получая удовольствие и от педагогической деятельности.

Он открывал детям миры, о которых сам уже успел забыть: сонаты Баха, симфонии Бетховена, Моцарт и Чайковский, Вивальди и Гайдн, вся бессмертная и затасканная цивилизацией до отвращения классика предстала ему в своём новорождённом виде. Готовясь к урокам, переслушивая и переигрывая темы и отрывки из произведений крупной формы, он вдруг поймал себя на полузабытом чувстве восторга от красоты и совершенства музыки, когда в горле стоит ком, на глазах – слёзы, и хочется обнять весь мир.

И если в лицах учеников он вдруг ловил на уроке отблеск собственного восторга, то чувствовал себя… счастливым? Да, пожалуй.

После занятий он часто шёл домой пешком со Строкиными и детьми. А если Леонид Андреевич был на машине, то не отказывался поехать и заглянуть в гости. Чем ближе он узнавал директора и его жену, тем охотнее соглашался провести вечер в их доме. Коллекция нот для струнных инструментов, которую хозяин дома собирал всю жизнь, таила в себе изумительные находки. Проведя в «Комнате чудес» не один час, Герман обеспечил себя нотами на несколько месяцев занятий. Строкин с удовольствием рассказывал, как собиралась коллекция, не скупился на подробности и откровенно гордился своим собранием.

Так же откровенно, с неприкрытым обожанием он смотрел на жену. И Герман не уставал наблюдать за ним. А ещё восхищался тем, насколько точным было попадание Строкина в свою среду, в свою работу, в свой город. Леонид Андреевич представлялся Герману эндемиком, кем-то вроде тех рачков, что живут только в Байкале и являются главными чистильщиками озера. Рядом со Строкиным пространство и сам воздух как будто становились чище, а жизнь – осмысленнее.

Но если директора Герман с трудом мог себе представить вне Новозаводска, то его жена вполне вписывалась в любую обстановку. Правда, почувствовать Евгению Александровну давалось Герману сложнее. Она была красива той резкой красотой, что сразу бросается в глаза, но не выглядит вульгарной: высокая, стройная, с шапкой густых жёстких волос, с волевым лицом, прямым взглядом и сильным голосом. Но внешняя её сила соединялась с мягкостью и постоянным стремлением уйти в тень мужа, не выпячивать свои желания, подчиняться его решениям. Она как будто ускользала из рук, сбегала, не давая рассмотреть себя и понять окончательно. Внешняя красота при этом отходила на второй план, как будто размывалась. Тем не менее, Велехов, мучимый противоречиями восприятия, постоянно ощущал со стороны Жени (про себя он уже давно отбросил отчество Александровна, но называть Женечкой, как Строкин, пока не решался) молчаливую поддержку и тепло и был благодарен ей за это. Такой поддержки и тепла ему недоставало от Ирины, его колючей, язвительной, непредсказуемой Ирины. Кажется, он начинал по-хорошему завидовать Леониду Андреевичу.

Подобные мысли Велехов таил глубоко в себе, наслаждаясь вечерами в кругу новообретённых друзей.

– Давно хотел спросить, что вы тогда такое сказали Соне? Как смогли успокоить? – спросил как-то Герман. Они поужинали и сидели за чаем на кухне.

– Сказал, что мечтал сыграть для своего отца, – отозвался Леонид Андреевич. – Хотя ничего особенного не сказал. Теряюсь в таких ситуациях. И не очень понимаю, как поступать. Мне иногда кажется, что я не настоящий педагог. Потому что у меня нет алгоритмов и верных решений на все случаи жизни. А есть ли на свете такие решения? Знаете, я раньше всерьёз обдумывал теорию, что идеальными педагогами могут быть только люди-монахи. Да-да, не смейтесь! Люди, отрекшиеся от себя, нет, неправильно сказал, от жизни ради себя в пользу жизни ради детей, аскеты-праведники, с незамутнённой совестью, образцы для подражания. Вот вы, Герман, сейчас очень похожи на такого педагога. В вас практически нет недостатков, – закончил он неожиданно, так что они втроём расхохотались.

– Придётся показать вам и тёмные стороны моей души, – отсмеявшись, сказал Герман. – А почему ушли от этой теории?

– Ох, я-то никогда не соответствовал своим собственным идеалам, да и аскетом меня вряд ли можно назвать, – Строкин хлопнул себя по животу. – И потом дело в том, что я понял, не сразу, но понял: я могу многое дать своим ученикам, если наполнен сам – радостью, интересом к жизни, любовью. Так что монаха из меня не вышло.

– Какое счастье! – отозвалась Женя.

– А я вообще никогда не думал, что стану педагогом, – сказал Велехов. – В детстве бредил путешествиями, Великими географическими открытиями. Вознамерился выучить испанский язык. Почему-то он мне казался непременным атрибутом настоящих путешественников. Мне даже нашли учебник по испанскому языку в запасниках городской библиотеки, списанный, ещё тридцатых годов.

– А как же с путешествиями? – спросила Женя.

– О-о, это отдельная история! В десять лет мы с другом Сашкой убежали из дома к морю. Собирались наняться юнгами на какой-нибудь подходящий корабль, как в книжках. Считали, что главное – добраться до моря, а уж там сложится само собой. Деньги взяли из копилок, но решили не тратить попусту и ехать зайцами, «на собаках». К вечеру родители забили тревогу, и нас сняли с поезда в Омске. Мама страшно волновалась, а папа сказал, что страсть к путешествиям нужно направить в организованное русло, и записал меня в турклуб. Там уж я напутешествовался вволю: и по горам, и по рекам. Да, я много чем занимался в детстве. Но победила в итоге виолончель.

– А языки забросили?

– No, señora. Los idiomas que todavía me apasionan.

* * *

– Какой красивый язык – испанский! – сказала Женечка перед сном мужу и снова рассмеялась, вспоминая прошедший вечер. – А ведь ты прав: в Германе нашем Владимировиче, кажется, нет недостатков. Ещё и путешественник! Я-то думала – изнеженное существо, весь в музыке, боялась, что он с нами в степи, когда Баха слушали, мёрзнуть будет под спальником. А он кандидат в мастера спорта по туризму!

– Да-а-а, удивительный человек.

Женечке нравилось Лёнечкино протяжное «да-а-а», выражавшее наивысшую степень восхищения и любования людьми.

– Удивительный, – согласилась она.

Глеб

– Жизнь – дерьмо, но всё зависит от качества дерьма! – говорил отец, и маленький Глеб любил за ним повторять, потому что мама так смешно злилась, когда это слышала.

Позже отец исчез из их жизни, и теперь Глеб смутно помнил о нём только запах сигарет и жёлтые пальцы с длинным ногтем на мизинце.

И ещё фразу, оставшуюся главным наследством.

Третьим уроком в расписании стояла химия. Первые пять минут химичка что-то активно обсуждала с биологичкой, потом вспомнила про класс и объявила:

– Приготовьте листочки для самостоятельной работы.

– Вот дерьмо! – Глеб закинул тетрадь в рюкзак и двинулся к выходу.

– Разуваев, ты куда?

– В туалет.

– С рюкзаком? А ну вернись на место!

Глеб, не оборачиваясь, прибавил шагу. Забрать верхнюю одежду можно без проблем, в отличие от других школ раздевалка у них постоянно открыта. Глеб быстро накинул куртку, не застёгивая. Охранница на вахте окликнула, но не остановила. Да и как бы, интересно?

Ветер набросился на него уже на крыльце школы. День обещал быть холодным и безнадёжно длинным. Глеб застегнул куртку, надвинул поглубже шапку и пошёл в сторону остановки. В кармане валялось немного мелочи, рублей тридцать-сорок, и мятая сигарета. Мать сегодня работала до десяти. Дома сидела бабка.

Он почти пожалел, что свалил из школы так рано. Можно было перетерпеть урока два, дождаться обеда на большой перемене, на крайняк – потолочься в библиотеке. Библиотекарша – тётка странная и громкоголосая, но без причины не гонит. Правда, пристаёт с вопросами: что ты читаешь, а каких авторов любишь. Но Глеб уже наловчился, если что. Люблю, говорит, книги про животных, разных авторов. И она тут же начинает кивать, предлагает какую-нибудь хрень типа «Белый Бим Чёрное ухо» и отвязывается. Потому что ей, на самом деле, пофиг. У неё заявка на учебники двадцатистраничная какая-нибудь или инвентаризация.

Да и кому не пофиг? Ну так вот, если разобрать? Мать вечно на работе. Бабка – вампир, ей без разницы, кого пилить – мать или Глеба. У классухи – рак, Глеб слышал, как учителя обсуждали. Ей вообще всё фиолетово. В классе относительно вменяемых человек пять. Но они учатся. В школе, потом у репетиторов. Разговоры исключительно о ДЗ и контрольных. Тронутые. Остальные – дебилы с айфонами. Раньше у Черепка ещё можно было зависнуть на какое-то время, в приставку поиграть, но он неожиданно свинтил с родителями из Новозаводска в середине первой четверти.

Идти некуда.

Жизнь – дерьмо.

С Черепком-то они облазили весь город, что оказалось гораздо занятнее, чем кружки и секции, в которые их старательно запихивали в школе. Убегать от собак на садах, исследовать заброшку, прыгать с гаражей и проваливаться в сугроб по плечи, купаться на спор в Урале в начале апреля, пройти по бортику на крыше девятиэтажки – вот настоящая, яркая, наполненная жизнь. Делиться подвигами с окружающими они не спешили, в основном из-за родителей Черепка. Те бы подняли крик да ещё, чего доброго, попёрли бы Глеба подальше от сыночка как сомнительную компанию. Но так даже интересней: тайная жизнь. А для родителей они показательно резались в приставку или говорили, что им надо готовить совместный проект для школы. Слово «проект» производило на родителей Черепка магическое действие: те сразу прикрывали дверь детской, чтобы не мешать мальчикам готовиться, даже не проверив, существует ли проект на самом деле. Глеб давно заметил, что взрослые покупаются на такие кодовые слова. Вот как библиотекарша. Сказал ей «книги о животных», и она успокоилась. Сказал матери «деньги на обед» или «на тетради» и трать, как хочешь.

Получалось, что слова ничего не значили, что они только прикрытие. Глеб не понимал, почему люди вокруг этого не видят. Или не хотят видеть. Или им так удобно и спокойно. Мать Черепка вздыхала, что сын с другом много времени проводят за компьютером, а на самом деле только рада была, что пацаны дома сидят. Знала бы она, что они домой забегали за двадцать минут до её прихода, а час назад, например, в развалинах кинотеатра отбивались от пьяного мужика с «розочкой». Лучшее приключение прошлого года.

Сегодняшний пасмурный день к прогулкам не располагал. Глеб дошёл до ТЦ «Тюльпан» на «2-й Степной» и с час походил сначала по второму, потом по первому этажу, разглядывая витрины. Большая часть отделов представляла товар скучный: одежду для беременных, шапки и платки, дешёвую бижутерию. Только в магазинчике «Для отдыха и рыбалки» он задержался, внимательнейшим образом осмотрев всё: от надувных лодок и забродников до стенда с блёснами и мормышками. Девчонка-продавец скользнула по нему сонным взглядом и уткнулась в телефон, как будто Глеб – человек-невидимка.

На первом он двинулся было в отдел «Сто мелочей», но, увидев хмурого охранника, передумал и заскочил в кулинарию. Запахи отсюда раздавались умопомрачительные. Мелочи хватало либо на пирожок с капустой и яйцом, либо на сладкую слоёную «улитку» с шоколадом. Выбор очевиден: капусту он терпеть не мог. Слойка оказалась чересчур сладкой. На чай денег уже не осталось. Глеба замутило, и он выбежал из торгового центра на свежий воздух. Мысль о том, чтобы пойти домой, Глеб отогнал от себя как недостойную даже секунды внимания. При одном воспоминании о бабке его снова начало мутить со страшной силой.

Бабка поселилась с ними в квартире, когда ушёл отец, обосновалась на кухне, прикипела к маленькому кухонному телевизору и взялась охранять холодильник от посягательств единственного внука. Поначалу маленький Глеб ещё прибегал на кухню чего-нибудь перехватить, но бабка быстро пресекла любые его попытки, гоняя полотенцем.

– Нечо тут шкобать! Голодом тебя не морят! – орала она. – Жрёшь, как не в себя. Лидка, у твово пацана глисты, что ль?

Глеб боялся и плакал. Потом начал огрызаться.

Бабка его бесила: и громкий голос, и шерстяные носки в тапочках, и дурацкие сериалы. Она любила чай с лимоном, требовала у матери лимоны каждую неделю и следила, чтобы никто не посягал на священный цитрус. Одного лимона хватало на шесть чаёв, а неиспользованные лимонные жопки бабка почему-то не выбрасывала сразу, а оставляла сохнуть на блюдце. Блюдца месяцами копились на подоконнике. По засохшим, а то и заплесневелым останкам лимонов можно было водить экскурсии, как по Кунсткамере.

Бесило, когда она ходила по квартире, везде выключая свет. Бесило, что принципиально не пользовалась в туалете освежителем воздуха, считая это бесполезной тратой денег. Доводила она не только Глеба, но и дочь Лиду. Правда, Лида так уставала на работе, что чаще просто молчала. А внуку доставалось по полной. Когда он начинал орать в ответ, бабка как будто заряжалась энергией, распрямляла плечи и сверкала глазом.

Короче, жизнь – дерьмо!

На улице тошнота улеглась. Глеб обошёл магазин, завернул за угол, вышел к мусорке и достал из кармана мятую тонкую сигарету. Раньше он не курил. Пока дружил с Черепком, понимал, что его тут же выставят за дверь обеспокоенные родители приятеля, если унюхают запах дыма. Да и денег вечно не было, чтобы начинать. А вчера вечером в прихожей, когда из куртки матери выпала початая пачка, он, воровато оглянувшись на двери комнаты и кухни, вытащил одну сигарету. На пробу. Сначала взял две, но их отсутствие выходило слишком заметным, потому одну вернул в пачку.

– Ба, подожди, я бумажки выкину! – мелкий пацан со скрипичным, как там у них называется, ну, с сумкой для скрипки, подбежал к баку и вдруг звонко заверещал, оглядываясь на стоявшую невдалеке пожилую женщину. – Ой, смотри, кто тут!

Глеб вздрогнул от неожиданности и выронил сигарету, не успев даже как следует затянуться, но оказалось, что пацан увидел не его, а вальяжного чёрного кота с невероятными усищами и белой манишкой на груди.

– Да, красавец! – согласилась подошедшая бабушка. – Ишь ты какой! Хозяин двора.

Кот с царственным равнодушием прошествовал мимо них и скрылся за углом.

– Пойдём, Сёмушка, а то опоздаем, – бабушка протянула пацану руку, тот с готовностью ухватился за неё, и они ушли, оставляя за спиной Глеба, как будто его и не было там, рядом с мусорными баками и одинокой сигаретой на замызганном асфальте.

Глеб представил, как его бабка протягивает ему руку, и передёрнул плечами.

Эти двое, бабушка и внук, пришли оттуда, из того места, при воспоминании о котором Глеб чувствовал боль и ненависть. Из музыкальной школы № 2.

Леонид

С утра снова нехорошо, как-то безнадёжно давило сердце. Дел же накопилось так много, мелких, но нужных, что Строкин запретил себе болеть и окунулся в суету. После недавних дождей снова протекла крыша, в холле на полу требовали замены три плитки, а Женечка ещё на той неделе спрашивала про костюмы для новогоднего представления.

После обеда с неба закапало, будто кто-то сверху решил сбрызнуть землю, как бельё перед глажкой. Строкин вышел из-за стола, левой рукой растирая грудь, приоткрыл окно. В кабинет хлынул поток холодного воздуха, освежая и успокаивая. С возрастом он стал хуже переносить жару и духоту и часто выстуживал, когда оставался один, без учеников, кабинет, а дома «Комнату чудес».

– Лёнечка, у тебя опять холодильник включили? – смеялась Женечка, но окон никогда не закрывала, лишь зябко ёжилась, поводя плечами и этим жестом вызывая у Строкина в душе волну нежности. Он тут же кидался к распахнутым окнам и форточкам, чтобы захлопнуть их, защищая жену от холода, сквозняков и возможных болезней.

За окном мелькнул знакомый приметный рюкзак – ярко-синий с оранжевыми карманами и клапанами. По рюкзаку Строкин начал узнавать и мальчишку, что последний месяц болтался под окнами. Обычный подросток лет тринадцати. Появлялся часам к пяти вечера, ходил вокруг здания, сумрачно поглядывая на окна, сидел на низеньком заборчике со стороны двора. Пару раз Строкин видел его среди прохожих на Молодёжной аллее, когда они с Женечкой, Велеховым и детьми шли после занятий, цеплялся взглядом всё за тот же яркий рюкзак. В мальчишке, в общем-то, ничем особо не примечательном, чудилось нечто знакомое: печать ненужности. Казалось, ему просто некуда и не к кому идти.

Несмотря на усиливающийся дождик, мальчишка явно не торопился прятаться под крышу и лениво пинал мятую пивную банку. Банка встречалась с бордюром, издавая дребезжащий звук где-то в районе ре первой октавы, и нехотя возвращалась под ноги. Мальчишка снова пинал. Звук выходил негромкий, но назойливый и как будто нарочито диссонирующий с вальсами, ноктюрнами и этюдами, льющимися из каждого окна музыкальной школы.

У Строкина неприкаянный «футболист» вызывал острое чувство жалости и напоминал собственное детство, когда дворовые друзья разбегались на обед, а Лёнька, если Катя в смену, оставался один на футбольном поле, пинал камешки, стараясь попасть в штангу железных ворот, или просто сидел в теньке на низеньком заборчике, дожидаясь, возвращения ребят. В детстве многие вещи воспринимались им как данность. Он бегал в школу, помогал Кате по хозяйству, молча проскальзывал мимо неподвижного силуэта матери у окна и часами гонял мяч во дворе и на школьной спортплощадке. До появления в его жизни Валерия Сергеевича Летушкина Лёнька даже не задумывался о том, как ему важно, просто жизненно необходимо чувствовать себя кому-то нужным.

* * *

Директор музыкалки пришёл в их школьный двор в сентябре, когда третий «В», радостно отучившись первую неделю, несколько приуныл, вдруг вспомнив, что школа – это не только футбол с друзьями, но и домашка.

До начала первого урока оставалось десять минут. И потому на спортивном поле с вытоптанными у железных ворот проплешинами кипело сражение: «вэшки», признанные футбольные лидеры в параллели, схлестнулись с самим пятым «Б». Лёнька был в ударе, увёл мяч у высокого тощего противника, удачно пасанул Вовке Одноуху, и тот закатил пятиклассникам красивый гол в верхний левый угол. Пятиклассники мгновенно поскучнели и заторопились, потому что первым уроком у них география. Игра сама собой распалась. Лёнька подхватил портфель с земли, рванул к школе и налетел на высокого дядьку в светло-сером костюме. Костюм такого непрактичного светлого цвета в городе Новозаводске мог себе позволить только необычный человек. Возможно, Лёнька так и подумал бы, если бы знал, как встреча с Летушкиным изменит его жизнь. Но Лёнька об этом не догадывался вплоть до начала второго урока, когда дядька в светло-сером зашёл в класс вместе с Анной Терентьевной.