Текст книги "Бабочки в киселе"

– Ребята, – сказала учительница, – рядом с нашей школой, в бывшем Клубе железнодорожников открывается детская музыкальная школа № 2. Директор, – Анна Терентьевна кивнула дядьке, – Валерий Сергеевич Летушкин сейчас вам кое-что расскажет.

Класс загудел. То, что математики не будет, устраивало всех. Но, насколько Лёнька знал одноклассников, музыка интересовала их в гораздо меньшей степени, чем футбол, за исключением некоторых девчонок, которые уже несли сей тяжкий крест с первого класса в силу принадлежности к интеллигентным семьям в старой музыкалке в центре города.

Валерий Сергеевич прокашлялся и заговорил как будто бы для себя, чуть прищурившись и глядя поверх голов, но гул в классе постепенно смолк, и Лёнька поймал себя на том, что слушает очень внимательно.

Валерий Сергеевич рассказывал про войну: про то, как приезжал на линию фронта симфонический оркестр, и чтобы артисты, подарившие смертельно уставшим солдатам несколько часов мирной жизни, смогли двигаться дальше, его батальон на следующий день отразил бесчисленные атаки фашистов; про то, как трофейная скрипка спасла ему жизнь, приняв на себя несколько страшных осколков от снаряда; про то, как после ранения, попав в госпиталь в Свердловске, он успел познакомиться с самим Столярским, гениальнейшим педагогом, создавшим одесскую скрипичную школу; про то, как после боя подобрал на улице германского городка несколько листочков с нотами, оказавшимися Пятой симфонией Бетховена.

– Я не буду говорить вам о том, что надо любить музыку, не буду уговаривать ею заниматься. Я просто хочу, чтобы у каждого из вас была возможность узнать мир с ещё одной стороны. Приходите к нам в музыкальную школу.

– Можно записываться? – подал голос с задней парты толстый троечник Яковлев.

Анна Терентьевна вдруг заволновалась:

– А как же прослушивание? Ведь в музыкальную школу берут не всех подряд?

– Разве можно запретить музыку? А прослушивание… Ну, пожалуйста, я проведу.

– Да, и напишите мне список, кому вы особенно рекомендуете обучаться. Для родителей, – настаивала Анна Терентьевна.

– Я всем рекомендую, – мягко улыбнулся Валерий Сергеевич.

Прослушка проходила в актовом зале школы после уроков. Из Лёнькиного класса набралось восемь человек мальчишек, в том числе толстый Яковлев. Слетелась и тут же защебетала стайка девочек из параллели. Потом пришли вместе в полном составе первый «А» и второй «Б», потому что их учительницы Зинаида Павловна и Роза Хабировна дружили.

– Мы пойдём в начале, мы организованно, – заявила громкоголосая Зинаида Павловна и грозно глянула на третьеклассников.

– Понятно, до завтра будем сидеть, – вздохнул толстый Яковлев.

Валерий Сергеевич встал у пианино и обратился к залу:

– Ух ты, как вас много! Давайте так: сначала пропустим малышей с их уважаемыми наставницами, потом пойдут девочки, а мальчики – в самом конце.

Таким раскладом народ остался недоволен: второклашки возмущённо отказывались называться малышами, третьеклассники загрустили и начали бросать тоскливые взгляды на входную дверь.

– Мальчики, у вас есть время на футбол. Приходите через час-полтора, – вдруг сказал им Валерий Сергеевич и подмигнул.

– А чо, можно, да? – встрепенулся толстый Яковлев.

Через полтора часа изрядно запылённый и раскрасневшийся Лёнька ввалился в актовый зал вслед за Петькой Яковлевым. Остальные одноклассники после футбола значительно охладели к музыке и рассосались по домам.

– А-а, товарищи футболисты, проходите-проходите! – Валерий Сергеевич сделал широкий приглашающий жест рукой. Лёнька отряхнул брюки, Петька пригладил потную чёлку, и они робко приблизились к пианино. Сначала их попросили отбить в ладоши разные ритмические упражнения, потом они, встав спиной к инструменту, наперегонки с Яковлевым поугадывали низкие и высокие ноты, наконец, весело оттарабанили песню «У дороги чибис», которую учили на пении во втором классе, и, довольные собой, уставились на Летушкина.

Он улыбался. Мальчишки разулыбались в ответ.

– Когда приходить-то на музыку? – спросил Петька, даже не допускавший сомнения в итогах прослушивания.

– Завтра и приходите, – сказал Валерий Сергеевич, закрывая крышку пианино. – Да, а как успехи в футболе?

– Мы их разделали! Под орех! – сказал Лёнька.

– Точно! – подтвердил Яковлев.

– Прекрасно! Нашей музыкальной школе нужны такие бравые парни! Очень нужны! Приходите!

В дверях актового зала их остановила Анна Терентьевна:

– Строкин? Яковлев? Вы прослушались? А где остальные?

Они пожали плечами и постарались улизнуть как можно быстрее. А вот Летушкину, мало знакомому с крутым нравом Анны Терентьевны, такой трюк не удался. Лёнька не знал, что тогда Валерий Сергеевич сказал их учительнице, но она преисполнилась к своему ученику Строкину, которого два года подряд считала заурядным середнячком, необъяснимого почтения и до конца начальной школы, да и потом, когда встречала его уже старшеклассником, считала своим долгом поинтересоваться музыкальными занятиями.

– Ты должен быть безмерно благодарен Валерию Сергеевичу, что он разглядел в тебе искру способностей, – каждый раз высокопарно объявляла она, заканчивая разговор с Лёнькой. И добавляла: – Не бросай!

Лёнька, уже не представлявший себе жизни без музыкальной школы, в ответ только кивал. Он не сомневался в том, что Анна Терентьевна говорит от души, но ему казалось, что она не совсем понимает: Лёнька ходит в музыкальную школу не потому, что Валерий Сергеевич обнаружил в нём какие-то способности, а потому, что он, Лёнька Строкин, там нужен.

Эта нужность помогла ему пережить отъезд матери вскоре после отчётного концерта, тогда, в первый год занятия музыкой, и определила в девятый класс школы, уведя от перспективы получать рабочую профессию в одном из профтехучилищ Новозаводска.

К окончанию восьмого будущее Лёньки представлялось ему туманным. Особых устремлений и интересов он за собой не замечал, учился в основном без троек, но и без воодушевления.

Мать с новым мужем жила на северах, отпуск предпочитая проводить на Чёрном море. Перебрасывалась с Катей редкими письмами, подкидывала денег, сыном интересовалась мало. Катя, перестав бороться с этим добровольным отказом от материнства, считала своим долгом сообщать: здоров, растёт, учится.

Когда в жизни Лёньки появились скрипка, ежедневные занятия и Летушкин, Катя с облегчением сняла с себя роль приёмной матери, стала для Лёньки скорее товарищем и добрым соседом и вообще, кажется, пребывала в состоянии полного удовлетворения сложившейся ситуацией: устраивать так называемую «личную жизнь» она не торопилась, и наличие на попечении несовершеннолетнего племянника служило хорошим прикрытием. Охочие до подробностей чужих судеб соседки сочувственно качали головами и заводили с Катей разговоры о бессовестной старшей сестре. Катя от разговоров уклонялась и выглядела безмятежно счастливой, высоко ценя собственную свободу. С Лёнькой они жили без особого напряжения, сведя к минимуму быт, и как будто немного параллельно – каждый своей жизнью.

Так и вышло, что по-настоящему озабоченным Лёнькиным будущим оказался только Валерий Сергеевич. В музыкальной школе впереди был седьмой выпускной класс, вмещавший в себя новую программу к сольному концерту, который ждал Лёньку вместо выпускного экзамена, а также поездку со скрипичным ансамблем в Москву, обещанную Летушкиным.

На вопрос о будущей профессии Лёнька пожимал плечами, и Валерий Сергеевич предложил:

– Оставайтесь-ка вы, Леонид, в девятом. Доучитесь, в следующем году ещё и нашу школу закончите, а нам очень нужен такой выпускник! А там, глядишь, и откроется вам предназначение ваше. Согласны?

Ленька согласился. Катя не возражала. На том и порешили. Жить Валерию Сергеевичу оставалось чуть больше года.

Умер он в начале октября, вечером, в своём кабинете. Вахтёрша баба Валя, обходившая школу перед закрытием, нашла его лежащим на полу у окна.

Хоронили пышно, как участника войны, с речами, надрывным духовым оркестром и ненужной суетой. После прощания у музыкальной школы распорядитель из числа партийных работников с красной повязкой на рукаве преградил дорогу в кладбищенский автобус скрипичному ансамблю:

– А вы куда? Нечего, нечего, простились и ладно!

Лёнька уже залез в автобус, но тут увидел их в замызганном заднем окне: они стояли посреди школьного двора растерянной, никому не нужной, осиротевшей группкой. Маленькая Люда Севостьянова всхлипывала, остальные, кажется, тоже собирались реветь.

– Остановитесь! Откройте двери! – закричал Лёнька.

Автобус, тронувшийся было, затормозил, на Лёньку навалились недовольные граждане, но он выдрался из салона и спрыгнул со ступенек.

– Лёнь, а нас не пустили! Нечестно! Это наш учитель! – пожаловалась Люда.

– Через двадцать минут встречаемся на остановке с инструментами! – скомандовал Лёнька.

Они добрались до кладбища через час. Над свежей могилой уже образовался бурый холмик, на который рабочие укладывали венки и устанавливали фотографию в рамке. Близких родственников у Летушкина не оказалось. Коллеги и знакомые предались скорби на положенное время и теперь с чувством выполненного долга разбрелись по кладбищу навестить родные могилы, раз уж приехали. Распорядитель, неторопливо поглядывая на часы, собирал граждан в автобусы, чтобы вовремя привезти народ к поминальному обеду.

Особого внимания на них поначалу не обратили. Они сложили чехлы на Лёнькину расстеленную прямо на землю куртку, вскинули инструменты и подняли смычки. Лёнька кивнул. Скрипичный разновозрастной ансамбль, любимое детище Летушкина последних лет, отыграл репертуар, глядя на портрет Валерия Сергеевича и прощаясь по-своему. Слёзы текли даже у Лёньки, самого старшего, но ребята не останавливались и только прикрывали иногда глаза, заставляя капли быстрее скатываться по щекам.

Когда замерли последние звуки, Лёнька обессиленно опустил смычок и почувствовал чьё-то прикосновение к плечу. Он оглянулся. Автобусы не уехали. Вокруг могилы снова собрались все, кто пришёл отдать долг памяти Валерию Сергеевичу Летушкину, музыканту и педагогу. Многие плакали.

* * *

Дождь припустил сильнее, но мальчишка не уходил и продолжал пинать банку. Строкин подумал, что его надо окликнуть и попросить зайти в здание школы под каким-нибудь предлогом, увести от дождя, напоить чаем. Убедительный предлог никак не шёл на ум.

В дверь заглянул Потёмкин. Леонид Андреевич оторвался от окна. Они быстро решили вопрос по поводу отгулов, перекинулись несколькими словами о том, что скоро нужно менять резину на зимнюю, и Потёмкин вышел, а Строкин снова глянул в окно. Мальчишки уже не было.

Лида

Дебильный день.

Да что там день – и неделя, и месяц, и год.

Нет, ну до чего тупая девчонка-стажёр, слов нет! Лида ей сорок раз всё показала, но та и минуту сама проработать не может: то у неё рулон чековый закончился, то система зависла, то карточка покупателя не читается, то штрих-код на упаковке. Удивительно, как она вообще дожила до таких лет. Хотя какие там годы! Лет на пять-шесть старше её Глеба. Засранец сегодня опять ушёл с уроков. И шарахается где-нибудь. Потому что дома бабка.

Как она уже задолбалась с ними обоими: ни праздников, ни выходных. Пока придёт с работы, они три раза поцапаться успевают. Бабка намолчится за день и начинает зудеть, не переставая. Пацан орёт как помешанный и дверьми хлопает. В последнее время окончательно с катушек слетел, на школу забил.

Так хочется, чтобы просто все замолчали! Полежать, посмотреть сериал, или вот фигурное катание ей нравится. После работы больше ничего не надо, только бы не трогали!

Господи, ну что там опять?

Ста двадцати рублей не хватает в кассе. Теперь дурочка малолетняя будет рыдать в подсобке. И ждать, чтобы пожалели.

Какой длинный день!

Лиду вот никто не жалеет. Пашет как лошадь, одна семью тянет и не ждёт, что кто-нибудь будет утешать и по головке гладить. Мать старая достала, бу-бу-бу, бу-бу-бу. Братец – придурок, кроме пива, ничем не интересуется. А сын, кажется, никого не любит, даже себя. Лучше б девка родилась. Они ласковые. А этот то орёт, то зыркает зло.

Классуха его на собрании вопила: «Мы теряем детей! Они не приучены к ответственности, они не умеют сочувствовать, заботиться, переживать за другого!» А за кого он будет переживать? За мать? Мать у него – набор функций: накормить, одеть, денег дать. Бабка – вообще посторонний шум: поорал в ответ и выключил.

Что он тогда, лет в пять, выпрашивал? Хомяка? Говорил как раз, что будет его любить, заботиться, плакал. А она разводилась, делила квартиру с бывшим, выслушивала нотации матери. Может, и любил бы, и заботился.

Надо перед закрытием майонез себе пробить и яблоки, что ли.

Хорошо на улице, свежо, воздух. Асфальт мокрый. Видать, дождик прошёл. Ничего она в своём магазине не видит.

В маршрутку вонючую не хочется, но и пешком идти сил нет. Постоять ещё, подышать?

Собака, уйди.

Ну чего тебе?

Нет еды. Ты же не будешь яблоко? Будешь? Вот чучело.

Да уйди ж ты! Привязалась!

Не скули. И без тебя хватает! Товар прими, просрочку убери, дуру на стажировке выучи, покупателям улыбнись. Весь день на ногах, хоть скули, хоть не скули.

Что ж ты такая страшная-то. И грязная. И, небось, с паразитами.

Да-а, не хомяк!

Но, может, и сгодишься.

Мать заведётся: «Притащила в дом заразу!»

И пусть орёт.

Иди сюда. Иди. Вот, молодец. Иди.

Какая ж ты страшненькая!

Глава 5. Декабрь 2017 года

Герман

Снег выпал в ночь на первое декабря. И Новозаводск сразу посвежел, как рабочий-металлург после профилактория. Теперь даже ёлочные украшения, появившиеся в магазинах с неделю назад, не вызывали недоумения, а в воздухе повисло чуть нервное ожидание праздника.

Герман вышел из дома задолго до начала уроков, он любил эти утренние часы в музыкальной школе, когда большинство классов ещё пусты, и он остаётся наедине с виолончелью, своим давнишним другом и собеседником. Но сегодня погода стояла солнечная, воздух был свеж, а снег пушист и нежен, и торопиться не хотелось. Герман решил прогуляться до школы пешком, а заодно поразмыслить, как использовать неумолимо надвигающиеся новогодние праздники.

Прошлый Новый год они с Ириной встречали во Вьетнаме, позапрошлый – в Таиланде. Улетали в последний момент, отыграв положенные предпраздничные концерты. Ирина любила сорваться среди зимы к солнцу и морю. Она обожала самолёты и терпеть не могла поезда. Иногда покупала горящие туры дня на три, и они летели на выходных поваляться на пляже. Ей шёл загар и открытые купальники, нравилось ходить босиком по обжигающему песку. Она сбрасывала сандалии, зарывалась маленькими ступнями в песок по щиколотку, и тогда на лице её появлялось выражение блаженства и покоя. Выражение обманчивое, он знал это. Насмешливая и язвительная, остроумная и дерзкая, она в любой момент готова была уколоть, болезненно и беспощадно. Он научился отвечать колкостями и бороться с желанием её придушить, впрочем, в словесных поединках она обычно побеждала, несмотря на его природное красноречие.

Рядом с ней он ловил себя на том, что ищет, постоянно ищет ей определение, название, слово, позволяющее почувствовать её своей, принадлежащей только ему. Стали вдруг понятны казавшиеся раньше глупостью «эльфы», «горчичные зёрнышки», «ромашки», «ледышки», «белки» и «рыжие кошки» – нелепые прозвища, какими наделяли влюблённые мужчины своих женщин в маминых книжках и фильмах.

Она иногда называла его Гериком, чего он не разрешал никому, даже родным. Ирина произносила его имя, чуть растягивая первую гласную и как будто пробуя на языке его имя: «Ге-е-ерик». Себя она позволяла называть только Ириной. Никаких пошлых Ир, Ирочек и Ирусь. Она появлялась в комнате, маленькая, хрупкая, чуть достававшая ему до плеча, и слова терялись. А приходившие на ум казались грубыми, топорными, безвкусными, банальными, жалкими. Спасала музыка. Их совместные выступления на сцене создавали такой заряд электричества, что окружающие начинали опасаться за сохранность здания.

А во Вьетнаме, в жаркие новогодние дни, под пьяные песнопения соотечественников, всё закончилось.

Они часто ссорились и раньше. Она изводила его молчанием. Он не выдерживал первым: налетал со спины, обхватывал всю, вдыхал запах волос, целовал в шею, не выпуская из рук, не давая вырваться, потом разворачивал лицом к себе и снова целовал, теперь уже в губы, не разрешая передохнуть, отстранялся только, чтобы увидеть, как темнеют глаза, почувствовать, как она поддаётся вдруг и тянется к нему уже сама, и возликовать, что снова победил. Он любил её. Любила ли она его, он не знал. Она никогда не говорила ему этого вслух, а он не спрашивал, слишком занятый тем, что она рядом, вот здесь, вот сейчас.

Они начали ругаться ещё в Домодедове, во время посадки. Сейчас уже и не вспомнить почему. В самолёте Ирина сидела, отвернувшись к иллюминатору. Но Герман надеялся, что как только они заселятся в номер, ссора пройдёт, и он нарушит молчание привычным способом. Однако по прилёте Ирина оттаяла сама, потащила его по магазинчикам и на пляж. Но было что-то необычное, неправильное в вечно прищуренном, словно оценивающем взгляде и спокойном равнодушном дыхании по ночам. «Я устала, я хочу отдохнуть!» – сказала она. И Герман покорился. После осенних насыщенных месяцев с концертами, поездками, записью на студии и совместными проектами с частной картинной галереей он и сам был не прочь поваляться в тишине и понежиться в тёплых волнах, но мысль о том, что Ирина устала не только от работы, но и от его присутствия, отравляла ему весь отдых.

Там, во Вьетнаме, он ещё пытался поймать её взгляд и приходил в бешенство от холодности. А потом они вернулись в Москву, окунулись в круговорот дел, и неожиданно выяснилось, что Ирина подписала договор о гастролях по скандинавским странам и через неделю уезжает. На целый месяц. Дни до отъезда она коротала, вдумчиво собирая чемодан и беседуя по телефону с неким Кристофером, а потом улетела. А Герман остался ждать. И весь месяц пытался вспомнить, зачем он когда-то приехал в этот чужой, сумрачный город. Что двигало им до того момента, когда он увидел, как светловолосая девушка в бледно-голубом, как осколок льда, платье садится за рояль и как его чёрная махина вздрагивает, словно «Титаник», и погружается в океан звуков. Всё, что он делал в последние годы, слыша за спиной о «понаехавших наглых провинциалах», оказалось вдруг ради неё, чтобы доказать, добиться, соответствовать. А теперь она снова ускользала от него в холодные воды фьордов.

Томимый ожиданием, он на три дня слетал в Новосибирск к матери. Порадовался снегу, покатался на лыжах с племянниками, детьми старшей сестры. Съездил к отцу на кладбище. Мама ни о чём не спрашивала, варила кисель, как в детстве, рассказывала о внуках. Герман почти успокоился и уговорил себя, что размолвка уладится: Ирина на звонки и сообщения отвечала вполне миролюбиво. Точной даты приезда она пока не знала, что-то там зависело от организаторов тура, но день встречи приближался, и Герман, пропитанный ожиданием, чувствовал себя серым московским небом в предчувствии редкого солнца.

Молодёжный камерный оркестр «Martius» под руководством Виталия Петровича Стрельцова, полноватого, лысеющего, гениальнейшего дядьки лет пятидесяти, которого оркестранты за глаза любовно звали Виталиком, был одним из тех проектов, куда Герман попал сразу после переезда в Москву. Виталик, помешанный на идее нового звучания классических инструментов, неутомимо экспериментировал и часто брался за премьерное исполнение сочинений молодых композиторов, что больших денег не приносило, но делало оркестр довольно известным в музыкальных кругах. К тому же Виталик понимал: жить его оркестрантам на что-то надо – и не препятствовал различным подработкам и сольным гастролям. Единственное, чего он не терпел, – опоздания на репетиции и концерты. Три опоздания равносильны увольнению. Герману, с детства пунктуальному до занудства, перенявшему эту привычку от отца, доставляло удовольствие заезжать за Ириной заранее и поторапливать её перед репетициями, с улыбкой наблюдая, как она заводится.

В тот февральский вторник он приехал на репетицию один.

– А где Ирина? – спросил Стрельцов. – Вчера говорила, что будет. Хотя я же сам сказал ей, что сегодня можно не приезжать! Слушай, офигенная история с этим норвежцем, да? Я так ржал! Ну, привет ей! Начинаем!

Виталик отошёл к пюпитру, оставив Германа в растерянности и недоумении. По словам Стрельцова выходило, что Ирина уже должна быть в Москве, но она не сообщила, не попросила встретить.

Он позвонил в перерыве.

– А, Герик, – отозвалась она вялым голосом. – Да, я дома. Устала, сплю.

Он приехал к ней после репетиции.

Она не удивилась, но и не обрадовалась. Мягко отстранилась от объятий, села в кресло, поджав ноги.

В кресло, чёрт побери, чтобы он не мог сесть рядом. Он рухнул на диван напротив. Они мило поговорили о гастролях. Ирина была приветлива и спокойна, как будто к ней на минутку за солью заглянула соседка и задержалась поболтать. Потом зазвонил телефон.

– О, Кристофер! – обрадовалась Ирина и теперь принялась оживлённо беседовать по телефону, подойдя к окну и отвернувшись от Германа.

Он слушал, как она на своём безупречном английском рассказывает неведомому Кристоферу о московской погоде, понимал, что пора уходить, и не мог сдвинуться с места, сидел чурбан чурбаном на идиотском диване.

– Кристофер – просто чудо! – Ирина, наконец, отложила телефон и снова опустилась в кресло. – Его муж Себастьян, итальянец, терпеть не может холод и постоянно простужается. А Кристофер его лечит бесконечно.

Она не спросила, как он тут жил, не попросила остаться. И даже вспыхнувшая в нём радость от того, что её новый знакомый оказался геем, ничего не значила.

Герман вышел из подъезда в густеющие московские сумерки и долго стоял, не понимая, в какую сторону ему надо идти.

Следующие месяцы так и прошли для него в сумерках. Они встречались с Ириной на репетициях и концертах, как добрые друзья, не поднимая вопрос о сошедших на нет отношениях.

Его хватило на полгода. К лету большая часть проектов закончилась, наступал период отпусков. В августе он попрощался со Стрельцовым, съехал со съёмной квартиры и улетел в Шадрин.

Это был чуть ли не первый его большой проигрыш в жизни, первое поражение, а он даже не понимал, почему и кому он проиграл.

На праздновании Нового года дома в Новосибирске его ждало бы сочувственное молчание матери и советы старшей сестры по поводу дальнейшей жизни неудавшегося москвича, что не так сложно вынести, если бы он понимал, как поступить с этой своей дальнейшей жизнью. Так что передышку в Новозаводске нужно использовать сполна. И Новый год, видимо, он будет встречать один.

Женя

Скоро Новый год. Представление в школе. Тихий вечер дома. Лёнечка любит Новый год, радуется подаркам: и тем, что получает, и тем, что дарит сам. А Женя радуется, глядя на него.

Почему она не любит Новый год? Ну, это отдельная история. Грустная история про Новый год – клише. И если бы такая история попалась ей в книге или в фильме, Женя бы только усмехнулась. Можно ещё подобрать бьющую в лоб обложку или постер, непременно с нотами и скрипкой, и обязательное музыкальное название, что-то вроде «Жизнь в скрипичном ключе». Смотреть и думать, неужели авторам не могло прийти в голову что-нибудь более оригинальное.

И как быть, если такое клише – твоя собственная жизнь?

* * *

Родители Жени были юристами. Характеристика столь точная и ёмкая, что, казалось, дополнительных объяснений не нужно. Девочка правильно питалась, жила согласно режиму дня и в соответствии с планом родителей в семь лет поступила в музыкальную школу.

Они приехали с юга, поскольку проводить отпуск у моря – правильно, и, загорелые, в светлых сарафанах, несущие на себе печать успешного завершения лета, пришли с мамой в музыкальную школу записываться.

– На фортепиано набор закончен, – сказала тучная дама с узлом полуседых волос на голове. – Что же вы раньше-то? Записываем с середины августа.

– Нас не было в городе, – мама произнесла эти слова так, будто зачитала приговор системе начального музыкального образования. – А ребёнок жаждет обучаться музыке.

Дама посмотрела на жаждущую Женю, которая с большим интересом сгибала и разгибала большой палец своей левой руки, и перевела задумчивый взгляд на маму.

– Может быть, попробуете скрипку? Елена Вячеславовна – опытный педагог, со стажем.

Они возненавидели друг друга с первой секунды. Сначала Женя думала, что она несправедлива к Ленвячне (так она про себя стала называть опытного педагога со стажем Елену Вячеславовну), но однажды увидела в глазах той ответный огонь и успокоилась. Потому что как будто получила разрешение не любить старую некрасивую тётку с чёрными глазами, громким голосом и длинным носом, почти упиравшимся в выдвинутый вперёд подбородок. И скрипку Женя ненавидела. Инструмент издавал мерзостные звуки и забирал лучшее время любого дня. Ленвячна сразу предупредила маму, что заниматься ребёнок должен не менее двух часов в день. И мама встроила в Женино расписание два часа скрипки. Это не обсуждалось, Женя играла по два часа каждый день, включая выходные, праздники и каникулы. Её начали хвалить на зачётах и экзаменах, отмечать неплохую технику и звук. В третьем классе Ленвячна, злобно зыркнув на ученицу, объявила, что они будут готовиться к конкурсу. В музыкалке слово «КОНКУРС» произносилось со священным трепетом. Допускались только самые-самые. «Конкурсный ребёнок» мог неожиданно огрести дополнительные занятия по специальности, засыпал и просыпался с мыслями о программе невероятной сложности, которую ему предстояло выучить, и в довершение бед вымученно улыбался, когда его приходили фотографировать на Доску почёта.

Женя не боялась конкурсов. От неё просто требовалось сыграть свою фантастически сложную программу без ошибок. Ленвячна сказала маме, что теперь надо заниматься больше. Женя стала играть по три, потом по четыре часа каждый день. Они как будто соревновались с педагогом, кто быстрее сдастся. Вот только Женя перестала вкладывать в ненависть всю себя. Она ставила занятия на инструменте в один ряд с гигиеническими процедурами и школьными уроками. И когда очередной взрослый приторным голосом спрашивал, хочет ли Женя связать судьбу со скрипкой, она вежливо улыбалась и отвечала словами родителей, что музыка – для общего развития. До определённого момента ей и в голову не приходило посмотреть на скрипку по-другому. Женя знала, что должна закончить музыкальную школу, а значит, ближайшие несколько лет инструмент будет частью жизни.

Девочка, не знающая сомнений, она даже гордилась своей особенностью не бояться сцены и несколько высокомерно поглядывала на сверстников, маявшихся перед выходом в актовый зал музыкальной школы, где проходили экзамены. Она наблюдала за ребятами, как они согревали холодные потные руки, засунув их в подмышки, и нервно оглядывались каждый раз, когда раскрывалась дверь перед сценой и педагог вызывал следующего ученика, выпустив с экзаменационной экзекуции предыдущего. А уже свалившие с себя полугодовой груз начинали преувеличенно легкомысленно рассказывать, где они налажали. Но находились и те, кто спускался со сцены с победной улыбкой, лицо их светилось вдохновением и азартом. Они плюхались на сиденье рядом с ожидающими своей очереди бедолагами и ещё какое-то время молча наслаждались триумфом, свидетелями которого оставались исключительно члены экзаменационной комиссии, кутающиеся в кофты и пуховые платки в глубине зрительного зала. Впрочем, и такая радость была Жене неведома. Её, стабильную, техничную и равнодушную, экзамены не волновали.

И только однажды произошёл странный случай, на миг приоткрывший ей глубины собственного сердца. Ещё не пробуждение, предвестник пробуждения. Кто-то отдал Ленвячне скрипку в старом чехле, обитом потрескавшимся дерматином. В некоторых местах дерматин настолько протёрся, что свисали нитки. Чехол был под стать потрёпанным, рассыпавшимся нотным сборникам, которые выдавали Жене в школьной библиотеке. Сама Женя не стала бы интересоваться содержимым чехла, если бы не Наташка Мухина по прозвищу, естественно, Муха.

Черты лица Мухи казались столь неприметными, что окружающие отличали и узнавали её только по жиденьким хвостикам, торчавшим на голове. Хвостики были веселы, активны, чрезвычайно любопытны и постоянно втягивали хозяйку в авантюры. Женя приходила на специальность после Мухи, хвостики живо кивали ей и с весёлым ужасом топорщились в сторону Ленвячны, которая писала Мухе домашнее задание в дневник, громко вслух проговаривая, что нужно сделать к следующему уроку. Буквы у Ленвячны выходили крупные, размашистые, и она частенько залезала на те строчки, которые предназначались для записи заданий по сольфеджио и музлитературе.

В тот день Ленвячна справилась с дневником на удивление быстро, бросила Жене короткое «разыгрывайся» и вышла из кабинета, кивнув Мухе на прощание. Хвостики ответно дрогнули, но не ушли, наскоро впихнули в папку ноты и дневник и продолжили кружить по кабинету.

– Интересно, что там? – Муха остановилась перед потрёпанным футляром, лежащим на пианино.

– Скрипка, наверное.

– Давай посмотрим?

Женя равнодушно пожала плечами, подкручивая машинку, а Муха тем временем раскрыла чехол и разочарованно выдохнула:

– Скрипка.

Непонятно, что именно хвостики хотели обнаружить в скрипичном чехле, но Муха тут же потеряла интерес к инструменту и, подхватив свои вещи, вылетела за дверь. Старый чехол она оставила открытым, даже не потрудившись замести следы собственного непомерного любопытства. Жене пришлось прервать упражнение. Поначалу она намеревалась просто закрыть чехол, чтобы не вызывать у Ленвячны ненужные вопросы, но скрипка, тоже довольно старая, как говорится, видавшая виды, потянула к себе. Если бы у Жени тогда спросили, почему она вдруг решила взять в руки чужой инструмент, наверное, она не смогла бы объяснить внятно.

Это была любовь с первого прикосновения. Женя осторожно провела смычком по струнам, и скрипка отозвалась с такой страстью и отчаянием, что Женино сердце сбилось с привычного ровного ритма. Они сыграли короткую пьеску и часть разучиваемого к конкурсу адажио.

«Я нашла, нашла тебя! – радовалась скрипка. – Владей мной, и я подарю тебе весь мир!»

Чувство взаимной принадлежности открылось ей настолько явно, что вся предыдущая жизнь, вся правильная и размеренная предыдущая жизнь вдруг показалась Жене схематичной картинкой вроде дорожного знака с плоскими фигурками. Она ощутила себя человеком со слабым зрением, которому наконец-то выписали очки. Мир, любовь, хаос.