Текст книги "Цитадель"

ГЛАВА СЕДЬМАЯ. СЛУГА

Поначалу барон де Кренье не обратил никакого внимания на невразумительное существо с изувеченной физиономией, обосновавшееся рядом с ним. Своего предыдущего напарника он не задумываясь изувечил, когда тот попытался в самой осторожной форме настаивать на своем мнении, кстати, совершенно справедливом, в споре о каком-то пустяке. Если найдет блажь, то и этот услужливый малый получит кулаком по переносице. Барон де Кренье был весьма и весьма родовит и самонадеян. Он любил при случае, да и без всякого случая, упомянуть, что доводится почти прямым потомком самому Карлу Мартеллу. При этом он был на удивление беден. Прибыл он в Святую землю отчасти по велению христианского сердца, отчасти затем, чтобы поправить свои материальные обстоятельства. Был, как и многие, наслышан о богатстве тамплиерских замков. Вступив, не без приключений, во влиятельный и загадочный орден, он на новом поприще не оставил своих старых, еще лангедокских привычек. Пил по поговорке – «как тамплиер», сочинял совершенно неудобоваримые канцоны и сирвенты, пытаясь подражать английскому королю Ричарду I, и весьма сожалел, что в округе Агаддина нет ничего, что могло бы ему возместить ласки безотказных лангедокских поселянок.

Ликом был барон чрезвычайно красен, нес на челе следы нескольких турнирных столкновений, воспоминания о коих не числились у него в числе любимых. В левой голени имелся след от сарацинской стрелы. Пресловутый белый плащ с красным крестом, символ рыцарского достоинства всякого тамплиера, он утратил во время одного сомнительного предприятия, которое трактовалось комтуром Агаддина в послании к прецептору Иерусалимской области, как столкновение с кровожадными мерхасами Саладина, но могло быть, при желании, оценено и по-другому.

После нескольких дней работы на плантации, барон перешел на конюшню. Необходимость этого перехода он объяснил своей большой любовью к лошадям; в общем, он не унывал. Братья могли бы обойтись с ним суровее, когда бы сочли нужным. До изгнания из ордена, что было худшим из наказаний, дело не дошло. Работа по уходу за лошадьми была хоть и погрязнее прежней, но куда менее обременительной, чем та, под палящим солнцем на оливковой плантации. Анаэль изо всех сил старался сделать так, чтобы господин барон не имел нужды ни к чему прикасаться. Де Кренье заметил это и оценил, услужливость легче находит путь к сердцу, чем преданность, сохраняющая внешнее достоинство.

На третий или четвертый день совместной работы, барон обратился к помощнику с пятнистым лицом:

– Эй, как тебя там?

– Анаэль, господин.

– Бесовское имя. Веруешь ли ты в Господа нашего Иисуса Христа?

– Да, господин, – пробормотал бывший ассасин, старательно крестясь.

– Ну тогда, на.

И рыцарь бросил ему кость, с остатками мяса на ней. Еда барону полагалась особая, от стола, которым пользовались все прочие братья, и он решил, что было бы благоразумно малую толику их уделить этому усердному рабу. Ведь если он сдохнет, то может быть следующий не будет так расторопен и сообразителен.

В глазах Анаэля промелькнул мгновенный огонь, и он кинулся лобызать благородную руку, и благодарная рука позволила сделать это.

Пожирая честно заработанное мясо, Анаэль спокойно прислушивался к крикам, доносившимся со стороны сарая. Это секли Шаму, не захотевшего добровольно отдать свой родовой сосуд с целебным дедовским бальзамом. Анаэль грыз кость и думал, правильно ли он сделал, что все три предыдущих дня подползал ночью к Шаме и просил растереть ему ногу, и вчера договорился, что приползет сегодня ночью. Теперь чернокожий ни за что не заподозрит его в предательстве. А это мясо – знак судьбы, он на правильном пути. Теперь он уже не на самой низшей ступени великой жизненной лестницы. На ней сейчас этот визжащий от боли негр. Он лег в основание той постройки, которую предстоит возвести бывшему мертвецу.

Постепенно барон даже привязался к своему напарнику, насколько такой человек, как он, мог испытывать привязанность. Анаэль не только выполнял всю работу на конюшне, но и с охотой исполнял его поручения, выходящие, казалось бы, за пределы предусмотренных обязанностей. Например, бегал к келарю капеллы за бутылкой, другой вина для барона. Но главная его ценность для господина де Кренье заключалась не в этом, а в том, что он согласен был сколь угодно долго, и с неизменным, просто-таки нечеловеческим вниманием, выслушивать рассказы барона о его воинских подвигах. И тех, что совершены были еще в землях франков, и, особенно, о тех, что имели место здесь, в Святой земле. Толпы изрубленных сарацин, десятки задушенных ассасинов, сам Саладин, еле-еле унесший ноги от меча де Кренье, все это было в упоенных повествованиях барона.

Доходило до вещей, совершенно невообразимых: этот парень с лицом, как античная мозаика, сам часто просил господина де Кренье рассказать что-нибудь, и готов был внимать одной и той же истории по два, по три раза, никогда не напоминая рыцарю, что количество истребленных им сарацин все возрастает от одного рассказа к другому.

Авторское тщеславие властно даже над благородными душами. Барон усиленно подкармливал своего единственного слушателя и даже счел нужным намекнуть надсмотрщикам, чтобы они обращались с ним помягче. Правда, эта забота произвела несколько неожиданный эффект. Берберы перестали его замечать, но в их равнодушии сквозило непонятное презрение. Все прочие рабы стали его опасливо сторониться. Отношение и тех, и других волновало Анаэля мало, он не искал среди них ни любви, ни уважения. Его устраивало то, что он стал внушать кое-кому страх, а что до презрения, оно мало его трогало, хотя он и не мог постичь, в чем его причина. Он не собирался надолго задерживаться среди рабов и, поэтому, все силы обратил на то, чтобы разобраться в жизни господ. Здесь нужны были особые методы. Например, Анаэль сообразил, что ничего не надо спрашивать в лоб, на прямой вопрос никогда нельзя получить прямой ответ, а скорее можно вызвать подозрение. Окольный путь всегда оказывался короче, а главное безопаснее.

Анаэль как-то обратил внимание, что барон де Кренье не одинаково относиться к вверенным его попечению лошадям, явно выделяя трех из них. Он тоже стал оказывать им дополнительные знаки конюшего внимания. Лишний раз менял солому в стойле и подольше задерживался возле них с массажной щеткой. Барон не стал скрывать своего удовлетворения действиями напарника. И впрямую спросил у него:

– Послушай, урод, как ты догадался, что это мои собственные лошадки?

Скромно потупившись, Анаэль уклонился от ответа, незаметно радуясь своей проницательности.

– Я всегда рад угодить моему господину.

Теребя холку мощного вороного жеребца, своего, видимо, любимца, де Кренье рассказал, что каждому полноправному тамплиеру по орденскому уставу положено три лошади. Помимо лошадей он может иметь свой персональный шатер и оруженосца. Впечатление самодовольства, излучаемого рыцарем усиливалось выпитым вином, жадно бросившимся крестоносному воину в голову.

– А где же ваш оруженосец? – осторожно поинтересовался Анаэль.

Барон тяжело вздохнул, было понятно, что этот вопрос ранит его в самое сердце.

– Извините господин, если я причинил вам страдание, – начал кланяться Анаэль.

Рыцарь встряхнул красной головой.

– Он оказался негодяем, как только моя звезда стала клониться, и братья выказали мне временное недоверие, он оставил меня. Он счел меня опозоренным и не захотел разделить мой позор.

– Предатель! – с чувством произнес бывший ассасин, и стал энергично растирать круп коня щеткой.

– Да, именно предатель! – бурно согласился барон. – Разве не в том добродетель оруженосца, чтобы повсюду следовать за своим хозяином?

– Именно.

– И в гущу битвы и во мрак изгнания! Разве не в том доблесть оруженосца, чтобы превыше всего ставить веру в своего господина, и разве не в том его честь, чтобы до последнего отстаивать честь господина?!

– Он низкий, убогий, несчастный человек, – заявил Анаэль. Рыцарь, устремлявшийся до этого взором в неведомые и невидимые никому глубины нравственного страдания, вдруг опустил взгляд и трезво посмотрел на своего напарника по конюшенным работам. Тот слегка сжался под его взглядом. Почувствовал, что наступил очень ответственный момент и надо этот момент, во что бы то ни стало, использовать.

– Возьмите меня к себе. Пусть даже не оруженосцем, каким-нибудь самым последним слугой. Мне не надо ни богатого платья, ни красивого оружия, ни породистого коня. Я могу пешком следовать за вами. Я хочу одного – служить такому великому воину как барон де Кренье, способствовать его славе.

Барон тяжело засопел.

– Я верю тебе, но ты дурак. Ты не можешь стать моим оруженосцем, даже если бы я очень того захотел. Даже, если бы я не был в опале, и даже, клянусь слезами святой девы Марии, если бы я сделался комтуром здешней капеллы.

Анаэль выразил чрезвычайное удивление.

– А кто может воспротивиться вашему высокородному желанию, господин?

– Устав, юноша, устав ордена тамплиеров. Сам непревзойденный Бернард, называемый Клервосским, в свое время сочинил нам его. Понятно?

– А что это такое, устав?

Барон хмыкнул.

– Ты хоть и предан мне, но глуп. Устав… ну, в нем записано все, что касается ордена, что можно и чего нельзя, обязанности и братии, и службы. Полноправным тамплиером может быть только человек самой благородной крови и от законного, заметь, брака. Здоровья он должен быть отменного, – барон поднял могучую руку и сжал могучий кулак, демонстрируя, какой, примерно, уровень здоровья подразумевается. Кроме того, рыцарь не должен состоять в браке. Ну, это проще всего соблюсти. И еще в уставе записано, кто есть капелланы, кто служки, кто такие донаты и облаты, что они для ордена, и что орден для них.

– А оруженосцы? – с надеждой в голосе спросил Анаэль, оторвавшись от лошадиного крупа.

– Оруженосцы и самого великого магистра, и сенешаля, и прецептора, то бишь казначея, и комтуров – всех, и полноправных рыцарей ордена, суть отпрыски из родов рыцарских или хотя бы просто благородных. Могут быть бастарды, но только особ знаменитых кровей. А ты…

– А я?

– А ты – раб.

– Я законнорожденный, я…

– Кто твой отец, кто твоя мать?

На этот вопрос ответить Анаэлю было нечего, он опустил голову и тихо сказал.

– Я не знаю ни своего отца, ни своей матери.

– Вот видишь!

– Но я точно знаю, что я – свободный человек.

Барон махнул рукой.

– Это не имеет значения. Сейчас ты орденский раб, и неважно, каким образом это случилось. У тебя нет способа не то, что стать оруженосцем, но даже самым последним служкой, сколь бы страстно ты этого не желал и сколь бы искренне я тебе не споспешествовал.

– Может быть, меня можно выкупить?

Де Кренье ненадолго задумался.

– Не знаю, не слыхал о таком. Но для этого надобно денег. За тебя могут потребовать не менее четырех или пяти бизантов.

– Я же урод и страшен, как смертный грех, за меня можно просить и меньше. Два бизанта, может быть.

Барон поморщился.

– У меня и двух нет.

Анаэль стоял, понурившись. Конечно, он догадывался о чем-то подобном, но вердикт, произнесенный вслух, произвел на него оглушающее впечатление. Рыцарь понял это и пожалел своего самоотверженного и добровольного пажа. Он сам почувствовал, сколь безотрадной должна быть картина, им нарисованная. Он заговорил более мягким тоном.

– Ты, конечно, тварь и навоз под копытами рыцарского коня, но мне понравилась твоя искренность. Человек хитрый скрыл бы свое заветное желание, к тому же попытался бы выставить себя дворянином, хотя и худородным. Ты не попытался сделать ни того, ни другого.

– Что толку от моей искренности, если она втаптывает меня в грязь.

Барон пожевал сочными губами.

– По правде сказать, я считаю, что с тебя вполне довольно того, что ты работаешь здесь, на конюшне, в прохладе и сытости, и пользуешься обществом столь благородного человека, как я, вместо того, чтобы жариться на солнце и беседовать с берберской плетью, но все же попробую тебе помочь.

Анаэль робко поднял на него глаза, в них мелькнула тихая, робкая радость.

– Только не вздумай надеяться. Сильно стараться я не стану. Не может быть на свете такого раба, ради которого де Кренье стал бы шевелить более, чем мизинцем.

– Я понимаю, господин.

– Недели через две, как мне кажется, братья сочтут уместным простить меня и вернуть мне мой плащ, похищенный этими мусульманскими псами и тогда… тогда мой авторитет станет опять высок, и я замолвлю, может быть, за тебя словечко. А пока…

– А пока?

– Беги к келарю, и я расскажу тебе про битву с сарацинами при Алеппо.

Анаэль проснулся, сел на подстилке и еще некоторое время не мог понять, что происходит. Склонившаяся над ним темная фигура негромко прошептала:

– Вставай и иди за мной.

В этом протухшем сарае бывший ассасин утратил свою способность к чуткому сну. Здесь, намаявшись на «легкой» работе в конюшне, он проваливался в сон, как во временную могилу.

Цепляясь за чьи-то ноги, отдавливая чьи-то руки, сопровождаемый обиженным и раздраженным нытьем, Анаэль выбрался наружу. В крепости царила феноменальная палестинская луна. Мелкая пыль, тонким слоем выстлавшая двор, серебрилась и как бы едва заметно дышала, если присмотреться. Оглядевшись, удивленный раб не обнаружил того, кто вызвал его сюда, прервав бездонный сон. Не привиделось ли ему это? Слава всем богам, нет. Монах-прислужник вышел из тени, непроницаемой, как кусок угля, и поманив за собой Анаэля, молча двинулся в сторону церкви. Раб не сразу последовал за ним, некоторое время он заворожено наблюдал за движущимся монахом. Он все еще не полностью уверился в том, что тот не видение, столь бесшумны были его шаги, столь неземно светились в лунном свете, поднимаемые с немой земли, облачка пыли. И только увидев, что монах снова обернулся и манит его требовательной рукой, Анаэль посмел двинуться следом. Они миновали конюшню, кухни, еще какие-то хозяйственные постройки, как некие манихейские ангелы, перелетая из абсолютной тьмы в почти ослепительный свет.

Обогнули монументальное, в этот час особенно многозначительное здание храма. Показались округлые, сверху оббитые железными полосами ворота, за которыми находились рыцарские кельи. Легко представить, сколько разных и не обязательно приятных предчувствий роилось в голове бывшего ассасина. Молчаливая торжественность обстановки действовала скорее угнетающе, было в ней что-то кладбищенское. Холодком легкой, но предсмертной тоски обливалось, временами, его бешено колотящееся сердце. Вот, кажется, и конец пути.

Провожатый остановился у здания, назначение которого Анаэлю не было известно. В большой сводчатой двери бесшумно отворилось квадратное окошко, затем громыхнул внутри тяжелый засов и приотворилась массивная створка. Повинуясь жесту провожатого, раб шагнул внутрь. Он успокаивал себя мыслью, что если бы его хотели убить, то вряд ли бы стали так пышно обставлять дело.

Короткое путешествие по темному коридору. И вот, кажется, цель ночной прогулки.

Помещение было погружено в тяжелый полумрак, во всяком случае, на улице было намного светлее. В двух углах горели неяркие светильники. Между ними, на дальней стене, чувствовалось сквозь полутьму большое белое полотнище. Посреди комнаты стоял стол, на нем горела в грубом подсвечнике тонкая потрескивающая свеча. За столом сидел человек в темной одежде. Голова его была склонена. Он не писал, не читал, но явно был занят каким-то важным делом. По крайней мере Анаэль понял, что мешать ему не надо, его роль заключается в том, чтобы молча слушать тишину в этой торжественно убранной зале.

Не посвятят ли его сейчас в оруженосцы, мелькнула дикая мысль. Барон де Кренье не обманул и попросил об этом комтура. Ведь это кажется комтур сидит за столом.

Человек в темной одежде поднял голову, словно его потревожили шальные мысли раба. Это был не кошмар, но Анаэль узнал его. Он, этот человек, изредка бывал в церкви и всегда стоял в самом первом ряду рыцарей. Ему было лет шестьдесят. Глаз, несмотря на старание свечи, рассмотреть невозможно.

– Как тебя зовут? – спросил сидящий. Голос его был хрипл и неприятен. Да и сам вопрос очень не понравился Анаэлю.

– Анаэль.

– Это не христианское имя.

– Я не знаю, кто мне его дал.

– А как звали твоего отца?

– Я не знаю ни своего отца, ни своей матери.

– Подойди ближе.

Тамплиер – Анаэль уже почувствовал, что это очень важная персона – некоторое время разглядывал замершего перед ним раба.

– Что с твоим лицом?

– Был пожар, покрывало в которое я был закутан… – он не закончил, почувствовав, что заканчивать не обязательно.

– Ты так уродлив, что я затрудняюсь определить, к какому племени могли бы принадлежать твои родители.

– Перед Богом все народы равны, несть ни эллина, ни иудея, говорит апостол Павел, – фразу эту как-то произнес в сарае старый кесарианин, плененный, почему-то, крестоносцами. Фраза эта сама собой отпечаталась в сознании Анаэля, и сейчас он почувствовал, что настал вполне подходящий момент, чтобы ее произнести. Может быть, таким образом удастся произвести хорошее впечатление.

Сидящий не выразил бурного восхищения осведомленностью раба в текстах Священного писания, хотя этот пример богословского начетничества в безродном уроде должен был выглядеть забавно.

– Мне рассказали, что ты направлялся к святой реке Иордан, когда натолкнулся на барона де Руа.

– Да, господин, я сообщил о цели своего путешествия благородному барону, но он набросил на меня аркан и приволок меня сюда, как барана.

Щека сидящего дернулась.

– Тебя это удивляет?

– Еще бы, ведь я слышал, что рыцари Святого Иерусалимского храма поклялись перед папой в совсем обратном, что будут всячески содействовать паломникам в посещении святых мест этой благословенной страны.

Тамплиер, не торопясь, убрал нагар с фитиля свечи.

– Ты говоришь верно, но то, что ты сказал, относится лишь к тем паломникам, что идут к Иордану и Иерусалиму с запада. Ты же шел с востока.

Кровь бросилась в голову Анаэля, он даже покачнулся от неожиданности.

– При этом такое дикое имя… Оно ведь даже не сарацинское. Может быть иудейское?

Раб молчал.

– Знаешь, почему барон де Руа тебя сразу не убил?

– Почему, господин? – окаменевшими губами прошептал Анаэль.

– Он решил, что ты сумасшедший. Ведь только человек явно ненормальный мог с одной суковатой палкой в руках перегородить дорогу целой дюжине рыцарей. И я было согласился с бароном. Но с некоторых пор появились основания заподозрить тебя в том, что ты нормален.

Анаэль исподлобья посмотрел на сидящего за столом, он все еще не знал, чего же ему, собственно, ждать от этого разговора, к чему готовиться.

– Судя по тому, как ты сумел втереться в доверие господина де Кренье, тебя навряд ли стоит считать безумцем. Что же ты молчишь? Самое время дать мне какие-нибудь объяснения. Говори, и не слишком бойся: если бы я решил, что ты похож на лазутчика, то давно отдал бы тебя в пыточную. Ты не сумасшедший, не лазутчик, кто же ты такой?

– Я христианин.

Щека тамплиера вновь дернулась.

– Я понял, что ты хочешь, чтобы тебя таковым считали.

Анаэль уже немного опомнился. Когда-то, исполняя одно из своих ассасинских поручений, он пересекал долину Сернай, что на юго-восточной оконечности асфальтового озера.

– …там в ущелье приютилась маленькая община, мало кто знает ее. Меня воспитывали…

Тамплиер поднял руку, показывая, , что ему достаточно. Он что-то слышал об этом поселении, но, конечно, никогда там не бывал и в Агаддине нет ни одного человека, там бывавшего. Стало быть, этот хитрец может плести все, что ему угодно, поймать его все равно нельзя.

– Изувеченный человек с небывалым именем, выдающий себя за христианина, является со стороны Гимса, из сарацинских земель, заявляет, что паломничает к Иордану. Сам, кажется, не чувствует ни дикости своего поведения, ни нелепости своих рассказов. При этом за него ходатайствует полноправный член ордена… – сидящий за столом словно размышлял вслух. При желании, в этом можно было усмотреть особую степень презрения к собеседнику, не исключено было и обратное – особое, замысловато выраженное уважение к сильному, не поддающемуся разоблачению врагу.

Сын красильщика, бывший ассасин, бывший мертвец Исмаил-Анаэль рухнул на колени, склонил голову на грудь и глухо пробормотал:

– Я хочу служить ордену.

Сидевший встал, опираясь обеими руками о стол, и сказал:

– Хорошо, можешь считать, что с этой ночи ты принят на службу.