Текст книги "Монашка к завтраку"

И не было с тех пор конца их счастью

[79]79
  © Перевод. В. Мисюченко, 2019.


[Закрыть]

I

Даже в самые лучшие времена путь от Чикаго до Блайбери в Уилтшире был неблизким, а война так и вовсе громадную пропасть между ними проложила. А потому – применительно к обстоятельствам – то, что Питер Якобсен на четвертом году войны проделал весь этот путь со Среднего Запада, чтобы проведать старинного своего друга Петертона, выглядело по меньшей мере образцом исключительной преданности, тем более что пришлось к тому же выдержать рукопашную схватку с двумя великими державами в вопросе о паспортах и, когда те были получены, подвергнуться риску, как то ни прискорбно, пропасть в пути, сделавшись жертвой всеобщего ужаса.

Потратив много времени и претерпев еще больше невзгод, Якобсен в конце концов до места добрался: пропасть между Чикаго и Блайбери была одолена. В прихожей дома Петертона сцена радушного приема разыгрывалась под потемневшими ликами на шести-семи семейных портретах кисти неизвестных мастеров восемнадцатого и девятнадцатого веков.

Старый Альфред Петертон, плечи которого укрывала серая шаль (увы, ему приходилось беречься от сквозняков и простуд даже в июне), долго и с бесконечной сердечностью тряс руку гостя.

– Мальчик мой дорогой, – все повторял он, – какое же это удовольствие видеть вас. Мальчик мой дорогой…

Якобсен безвольно предоставил старику распоряжаться своей рукой и терпеливо ждал.

– Мне никогда вполне не выразить своей признательности, – продолжил приветственную речь мистер Петертон, – никогда вполне не выразить вам признательность за то, что вы пошли на все эти бесконечные мытарства и прошли их, чтобы приехать и повидать дряхлого старика, ибо именно таким я и стал теперь, таков я и есть, поверьте мне.

– О, уверяю вас… – произнес Якобсен с протестующей ноткой в голосе. А про себя заметил: «Le vieux cretin qui pleurniche»[80]80
  Престарелый идиот еще и хнычет (фр.). – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]. Французский – чудо какой выразительный язык, это уж точно.

– С тех пор как мы виделись в последний раз, у меня с пищеварением и с сердцем стало гораздо хуже. Впрочем, по-моему, я писал вам об этом в своих письмах.

– Действительно, писали. И мне было крайне горестно слышать такое.

– «Горестно»… что за необычный привкус у этого слова! Как чей-то чай, напоминавший бывало о вкуснейших смесях сорокалетней давности. Однако это решительно mot juste[81]81
  Надлежащее слово (фр.).


[Закрыть]. В нем четко слышится некий погребальный оттенок.

– Да, – продолжил, помолчав, мистер Петертон, – с сердцебиением у меня теперь совсем плохо. Ведь так, Марджори? – он обратился к стоявшей рядом дочери.

– У папы с сердцебиением совсем плохо, – с готовностью поддакнула та.

Как будто разговор у них шел о некоей фамильной драгоценности, давно и любовно оберегаемой.

– И пищеварение у меня… Эти физические немощи так затрудняют всяческую умственную деятельность! Все равно мне удается делать хоть что-то полезное. Ну, об этом мы позже поговорим, впрочем. Вы, должно быть, после своего путешествия здорово устали и пропылились. Я провожу вас в вашу комнату. Марджори, будь добра, попроси кого-нибудь отнести его вещи.

– Я их сам отнесу, – сказал Якобсен, поднимая с пола небольшой кожаный саквояж, оставленный им у двери.

– И это все? – поразился мистер Петертон.

– Да, это все.

Как человек, ведший жизнь на основе разумности, Якобсен противился накоплению вещей. Очень уж легко сделаться их рабом, отнюдь не их хозяином. Ему нравилось быть свободным: он усмирял свои инстинкты стяжательства и ограничивал свое имущество исключительно необходимым. Для него Блайбери был таким же родным (или таким же неродным) домом, как и Пекин. Все это он мог бы разъяснить, если б захотел. Однако в данном случае утруждаться не имело смысла.

– Вот ваша скромная обитель, – произнес мистер Петертон, широко распахивая дверь, которая вела, надо отдать должное, в очень симпатичную гостевую комнату, яркую от светлой расписной ситцевой обивки и штор, свежих цветов и серебряных канделябров. – Бедновато, зато ваша собственная.

Аристократическая обходительность! Чудный старинушка! Котировка в самый раз! Якобсен разбирал свой саквояж, аккуратно и методично распределяя его содержимое по разным ящикам и полочкам в гардеробе.

Уже много-много лет минуло с тех пор, как Якобсен, совершая великое образовательное турне, попал в Оксфорд. Там он провел пару лет, поскольку место пришлось ему по вкусу, а обитатели его стали источником неизменных увеселений.

Норвежец, рожденный в Аргентине, получивший образование в Соединенных Штатах, Франции и Германии, человек без национальности и без предрассудков, набравшийся невероятного жизненного опыта, он вдруг обнаружил нечто новое, свеженькое и забавное в своих однокашниках по университету с их комичными традициями средней школы и баснословным невежеством в отношении устройства мира. Он исподтишка наблюдал за всеми их ребячливыми кривляньями, чувствуя, как разделяет их решетка из железных прутьев и что ему следовало бы после всякой особенно забавной выходки предлагать сидящим в клетке лакомство или горсть арахисовых орешков. В перерывах между посещениями этого необычного и восхитительного Jardin des Plantes[82]82
  Название Зоологического (Ботанического) сада в Париже.


[Закрыть] он читал Великих и Мудрых, и как раз Аристотель помог ему сойтись с Альфредом Петертоном, научным сотрудником и преподавателем их колледжа.

Имя Петертона пользовалось уважением в ученом мире. Вы отыщете его на титульных листах таких достойных, если не попросту блистательных, трудов, как «Предшественники Платона», «Три шотландских метафизика», «Введение в изучение этики», «Очерки по неоидеализму». Целый ряд его работ был издан дешевыми выпусками в качестве учебных пособий.

Между преподавателем и студентом протянулись те самые непонятные, необъяснимые дружеские узы, которые зачастую связывают самих несхожих людей, – и узы эти так и оставались нерушимыми в течение двадцати лет. Петертон испытывал к молодому человеку отеческое расположение и так же по-отечески гордился теперь тем, что Якобсен обрел мировую известность, что когда-то, как полагал старец, он способствовал его духовному становлению. И вот теперь Якобсен одолел три-четыре тысячи миль через весь охваченный войной мир, чтобы повидаться со стариком. Петертон был тронут до глубины души.

– Вам по пути сюда не попадались подводные лодки? – задала вопрос Марджори, когда на следующий день после завтрака они с Якобсеном прогуливались по саду.

– Ни одной не заметил, с другой стороны, я вообще на такие вещи не очень приметлив.

Повисла пауза. Наконец Марджори нашла, о чем еще спросить:

– Я так полагаю, сейчас в Америке очень много делается на войну, верно?

Якобсен тоже так полагал, и в памяти его поплыли картины многочисленных оркестров, ораторов с мегафонами, патриотических транспарантов, улиц, ставших опасными из-за организованных ограблений на дорогах сборщиков пожертвований на Красный Крест. Ему было чересчур лень описывать все это, к тому же ничего она в этом не поймет.

– Мне бы хотелось суметь хоть что-нибудь сделать на войну, – пояснила Марджори, словно извиняясь. – Но приходится ухаживать за папой, а потом еще домашнее хозяйство, так что у меня, правду сказать, нет времени.

Якобсену показалось, что он уловил в ее словах формулу, предназначенную незнакомцам. Марджори явно хотела, чтобы в сознании людей мысли о ней утверждались бы ею самой. Фраза девушки о домашнем хозяйстве навеяла Якобсену воспоминание о покойной миссис Петертон, ее матери, привлекательной, мучительно бойкой женщине, страстно жаждавшей сиять в университетском обществе Оксфорда. Очень немного времени требовалось, чтобы узнать про ее родство с епископами и лучшими семействами графства, понять, что она охотится за львами духовного звания и вообще – сноб. У него на душе было спокойнее, что она умерла.

– А разве не станет ужасно, когда вообще не нужно будет ничего делать на войну? – заговорил Якобсен. – Когда наступит мир, людям просто нечего будет делать и не о чем думать.

– А я буду рада. Домашнее хозяйство вести окажется куда легче.

– Верно. Есть чем и утешиться.

Марджори настороженно глянула на гостя: она не любила, когда над нею подсмеивались. Вот ведь какой непримечательный человечек! Низенький, толстенький, с навощенными каштановыми усами и лбом, который пробившаяся лысина сделала беспредельно большим. Похож на того сорта мужчин, кому говорят: «Благодарю вас, я приму банкнотами по цене фунта серебра». Под глазами у него мешки и под подбородком мешки, а по выражению лица ни за что не угадаешь, о чем он сейчас думает. Марджори радовало, что она выше гостя ростом и могла смотреть на него сверху вниз.

Из дома вышел мистер Петертон с серой шалью на плечах и с шуршащей распахнутой «Таймс» в руках.

– Добра вам от утра и до утра, – крикнул он.

На шекспировскую сердечность этого приветствия Марджори ответила ледяным современным: «Привет». Ее отец всегда говорил: «Добра вам от утра и до утра» – вместо «Доброе утро», и всякий раз, буквально всякий день в ее жизни, это вызывало у нее непременное раздражение.

– В сегодняшней газете интереснейшая история напечатана, – сообщил мистер Петертон. – Молодой летчик рассказывает о воздушном бое. – И, пока они прохаживались взад-вперед по усыпанной гравием дорожке, прочел статью, занявшую на странице целых полторы колонки.

Марджори даже не пыталась скрывать охватившую ее скуку и развлекалась тем, что вычитывала что-то на обратной стороне газетного листа, по-журавлиному вытянув и изогнув шею.

– Очень интересно, – произнес Якобсен, когда чтение закончилось.

Мистер Петертон меж тем перевернул страницу и просматривал хронику и объявления.

– Смотри-ка, – сказал он, – некто по имени Берил Кемберли-Белчер собирается жениться. Не знаешь, Марджори, он не родственник Говарду Кемберли-Белчеру?

– Я понятия не имею, кто такой Говард Кемберли-Белчер, – довольно резко ответила Марджори.

– А-а, я думал, ты знаешь. Позвольте-ка. Говард Кемберли-Белчер учился со мной в колледже. И у него был брат по имени Джеймс… или Уильям?.. а еще сестра, которая вышла замуж за одного из Райдерсов или, во всяком случае, за родственника Райдерсов, ведь я же знаю, что Кемберли-Белчеры и Райдерсы где-то смыкались. Силы небесные, боюсь, память на имена изменяет мне.

Марджори прошла в дом выработать с кухаркой стратегию домашних дел на сегодня. Когда с этим было покончено, она удалилась к себе в гостиную, где отперла ящик с самыми потаенными секретами. Нынче утром она должна написать Гаю. Гая Ламбурна Марджори знала уже много-много лет, почти столько же, сколько себя помнит. Семейство Ламбурнов состояло в старинной дружбе с семейством Петертонов: на самом деле они даже в родстве состояли, правда, в отдаленном, как выражался мистер Петертон, они «где-то смыкались» – где-то поколения два назад. Марджори была двумя годами моложе Гая, оба были единственными детьми, и обстоятельства, естественно, то и дело сводили их вместе. Потом отец Гая умер, а вскоре за ним – и его мать, так что в возрасте семнадцати лет Гай, по сути, стал жить у Петертонов, поскольку старик был его опекуном. Теперь же они уже и помолвлены, то есть были более или менее помолвлены с первого года войны.

Марджори достала перо, чернила, бумагу. «Дорогой Гай!» – начала она… («А мы не сентиментальны», – как-то с пренебрежением, замешенным на тайной зависти, заметила она подружке, которая призналась ей наедине, что они с женихом никогда не обращаются в письмах друг к другу иначе как «милая», «милый», а то и еще ласковее.)… – «С нетерпением жду твоего очередного письма…» – И составила обычный утомительный перечень из нетерпений и ожиданий. – «Вчера у папы был день рождения, ему исполнилось шестьдесят пять. Мне даже подумать страшно, что когда-нибудь и мы с тобой будем такими же старыми. Тетя Эллен прислала ему стилтонского сыру[83]83
  Стилтонский сыр – известный сорт (пикантный голубой, с прожилками плесени), производился в городке Стилтон графства Хантингдоншир, высоко ценился любителями.


[Закрыть] – полезный подарок в военное время. До чего ж скучно заниматься домашним хозяйством! При мысли о сырах у меня мозги быстренько превращаются в один из них – Gruyère[84]84
  Грюйер – сорт высококачественного швейцарского твердого сыра.


[Закрыть], – в котором и сыра-то нет, одни только дырки, наполненные пустотой…»

Правду сказать, она не очень-то против домашних дел. Ведение хозяйства воспринималось как само собой разумеющееся, и занималась она им просто потому, что кто-то им должен был заниматься. Гай, тот наоборот – ничего не принимал как само собой разумеющееся, так что все ее показное недовольство – это в его честь.

«Я прочла письма Китса, как ты советовал, и подумала, что они слишком великолепны…»

В конце страницы восторгов рука с пером замерла. О чем еще сказать? Ведь это же бессмыслица – писать письма о книгах, которые ты читаешь. Только больше писать было не о чем: ничего больше не случалось. Вот если разобраться, что случалось в ее жизни? То, как мама умирала, а ей было тогда шестнадцать; еще волнения оттого, что Гай переезжает к ним жить; еще война, только это для нее значило не много; еще Гай влюбился и они обручились. Вот, правду сказать, и все. Жаль, не дано ей написать о своих чувствах так же точно и замысловато, как выражаются герои романов… впрочем, если уж на то пошло, похоже, и нет у нее никаких чувств, достойных описания.

Она взглянула на последнее письмо Гая, пришедшее из Франции. «Иногда, – написал он, – меня мучает нестерпимое физическое желание обладать тобой. Не могу ни о чем другом думать, кроме как о твоей красоте, твоем юном, сильном теле. Мне ненавистно это, приходится бороться, чтобы подавить эту муку. Ты меня прощаешь?» Все же трепет берет оттого, что он способен такое чувствовать к ней: он всегда был так холоден, так сдержан, так противился сентиментальности: поцелуям, ласкам, которые ей, наверное, втайне понравились бы. Впрочем, он, похоже, был совершенно прав, когда сказал: «Мы должны любить, как существа разумные, – своим умом, а не руками да губами». И все равно…

Марджори макнула перо в чернила и снова принялась писать: «Мне знакомы чувства, о которых ты сказал в своем письме. Порой и я тоскую по тебе точно так же. Прошлой ночью мне снилось, что я держу тебя в своих объятиях, а проснулась – подушку руками обнимала». Прочла написанное. Слишком ужасно, слишком грубо! Надо бы вымарать. Хотя – нет, оставит, несмотря ни на что, просто чтоб увидеть, что он об этом подумает. Быстро закончила письмо – заклеила, запечатала и позвонила горничной, чтоб отнесла на почту. Когда прислуга ушла, Марджори громко бахнула, закрывая ящик. Бах – и письмо ушло безвозвратно.

Она взяла со стола толстенную книгу и принялась читать. То был первый том «Заката и падения». Гай когда-то сказал, что ей непременно следует прочитать Гиббона[85]85
  Гиббон, Эдуард (1737–1794) – английский историк, автор величайшего исторического труда на английском языке, «Закат и падение Римской империи» (в русском переводе 1997 г. – в семи томах).


[Закрыть], она, мол, так и останется необразованной, пока Гиббона не прочтет. Вот вчера она и отправилась к папе в библиотеку, чтобы взять книгу.

– Гиббон, – обрадовался мистер Петертон, – ну разумеется, моя милая. До чего же восхитительно снова взглянуть на эти великие старинные книги. В них всякий раз отыщешь что-нибудь новое.

Марджори дала папе понять, что она эту книгу никогда не читала. Она даже словно бы гордилась собственным невежеством.

Мистер Петертон вручил ей первый из одиннадцати томов, бормоча:

– Великая книга… необходимейшая книга. Она заполняет пропасть между твоей классической историей и твоей средневековой чепухой.

«Твоей» классической историей, – повторила Марджори про себя, – и вправду «твоей» классической историей!» Папа все время вызывал в ней раздражение тем, что почитал само собой разумеющимся, будто она все знает, будто классическая история – такая же ее, как и его. Вот всего день или два назад за обедом он обратился к ней: «Ты помнишь, милое дитя, кто отрицал личное бессмертие души: это был Помпонацци[86]86
  Помпонацци, Пьетро (1462–1525) – итальянский философ, ведущий представитель аристотелизма эпохи Возрождения.


[Закрыть] или тот, другой, такой странный, Лаврентий Вала[87]87
  Валла, Лоренцо (мистер Петертон путает его имя) (1407–1457) – итальянский гуманист; яркий мыслитель, много сделавший для развития гуманитарной науки своего времени.


[Закрыть]? У меня это как-то вдруг выскочило из головы». От такого вопроса Марджори просто вся из себя вышла – к великому изумлению бедного наивного ее папы.

За Гиббона Марджори принялась энергично: судя по книжной закладке, за вчерашний день она одолела сто двадцать три страницы. Марджори взялась читать. После двух страниц бросила. Глянула, сколько страниц все еще оставалось прочитать… а это ведь только первый том. И почувствовала себя осой, покусившейся на кабачок. Громада Гиббона зримо ничуть не уменьшилась после того, как она отгрызла свой первый кусочек. Уж слишком громада эта велика. Марджори захлопнула книгу и отправилась погулять. Проходя мимо дома Уайтов, увидела подружку, Биатрис Уайт, сидевшую на газоне с двумя своими малышками. Биатрис приветственно крикнула ей, и Марджори заглянула к ним.

– Слепи пирожок, слепи пирожок, – сказала она, обращаясь к малышу Джону, который в свои десять месяцев уже успел овладеть искусством лепить пирожки. Малыш шлепал ручонкой по протянутой к нему руке, и его личико, круглое, гладкое, розовое, как громадный персик, просто сияло от удовольствия.

– До чего ж хорошенький! – воскликнула Марджори. – Знаешь, он точно подрос с тех пор, как я его в последний раз видела, во вторник еще.

– За последнюю неделю он прибавил одиннадцать унций[88]88
  Чуть больше 340 г.


[Закрыть], – горделиво подтвердила Биатрис.

– Вот чудеса! И волосики пробиваются такие миленькие…

На следующий день было воскресенье. Якобсен вышел к завтраку в лучшем из своих черных костюмов и, по мнению Марджори, всем своим видом еще больше походил на кассира. Ее так и подмывало сказать ему, чтоб поторопился, не то опять, второй раз на этой неделе, опоздает к 8.53, чем вызовет гнев управляющего. Сама она – вполне сознательно – надела далеко не лучший воскресный наряд.

– Как зовут викария? – поинтересовался Якобсен, управляясь с беконом.

– Трабшоу. Лука Трабшоу, мне помнится.

– Проповеди он хорошо читает?

– Вовсе нет, когда мне доводилось его слушать. Впрочем, я в последнее время не часто хожу в церковь, так что не знаю, каков он теперь.

– А почему вы в церковь не ходите? – поинтересовался Якобсен бархатистым голосом, смягчавшим грубоватую бестактность вопроса.

Марджори болезненно осознала, что покраснела. Якобсен вызвал в ней всплеск ярости.

– Потому, – твердо выговорила она, – что я не считаю необходимым выражать свои религиозные чувства, совершая… – она замялась на секунду, – совершая множество бессмысленных жестов вместе с толпой народу.

– Когда-то же ходили, – заметил Якобсен.

– Когда ребенком была и не задумывалась об этих вещах.

Якобсен хранил молчание и скрывал улыбку за чашечкой с кофе. «Действительно, – говорил он про себя, – для женщин следовало бы ввести религиозную повинность… да и для большинства мужчин тоже. Просто нелепо, до чего эти люди уверены, будто способны в сторонке стоять… Глупцы! И это в то время, когда создан безграничный авторитет организованной религии, дабы поддержать их в их смехотворной немощи».

– А Ламбурн в церковь ходит? – спросил он исподтишка, причем тоном совершенной наивности и добронравия.

Марджори снова заалела – нахлынула новая волна ненависти. Еще когда она произносила эти слова: «бессмысленные жесты», – то подумала, не заметил ли Якобсен, что фраза эта не из собственного ее обихода. «Жест» – это словцо Гая, как и «немыслимый», «обострять», «посягать», «зловещий». Конечно же, все ее нынешние взгляды на религию пришли от Гая. Она ответила, глядя Якобсену прямо в лицо:

– Да, думаю, он ходит в церковь довольно регулярно. Хотя, сказать правду, я не знаю: его верования не имеют ко мне никакого отношения.

Якобсен просто млел от полученного развлечения и восторга.

Точно без двадцати одиннадцать он отправился в церковь. Со своего места в летнем домике Марджори видела, как пересек он сад, немыслимо глупый в своем черном одеянии среди яркого великолепия цветов и изумрудной зелени молодой листвы на деревьях. Вот он скрылся за кустами шиповника, только твердый верх его котелка черной дынькой маячил какое-то время среди самых высоких побегов.

Марджори продолжила письмо Гаю: «…Какой он странный, этот мистер Якобсен. Полагаю, он умен, только мне никак не удается побольше вытянуть из него. Сегодня утром за завтраком мы с ним заспорили о религии; я, пожалуй, осадила его. Теперь он отправился в церковь в гордом одиночестве; сказать правду, даже представить себе не могу, чтобы я с ним пошла, – надеюсь, он получит удовольствие от проповеди мистера Табшоу!»

Якобсен и впрямь получил огромное удовольствие от проповеди мистера Табшоу. Он всегда, в какой бы части христианского мира ни оказывался, полагал непременным посещение церковных служб. Церковь как общественный институт он в высшей степени почитал. В ее основательности и неизменности видел одну из немногих надежд рода человеческого. Больше того, извлекал для себя великую радость, сравнивая институт Церкви: великолепный, мощный, вечный – с младенческим скудоумием служащих ей. Что за наслаждение сидеть среди согнанной в стадо паствы и выслушивать искренние излияния разума, лишь чуть-чуть менее ограниченного, чем у австралийского аборигена! Как покойно ощущать себя одним из этого стада, ведомого благонамеренным пастухом, – кто и сам овца! К тому же имелся еще и научный интерес (он ходил в церковь как исследователь-антрополог, как психолог-фрейдист), а также философское развлечение от подсчета, сколько в речи пастора посылок упущено при выведении силлогизмов, от исторической атрибуции его уже давно отброшенных ложных доводов.

Сегодня мистер Табшоу читал обыкновенную проповедь по положению в Ирландии. Он благовествовал истину «Морнинг пост», слегка умеренную христианством. Долг наш, вещал пастор, прежде всего в том, чтобы молиться за ирландцев, а если же это не окажет никакого воздействия на вербовку новобранцев[89]89
  В ходе Первой мировой войны (время действия рассказа) ирландцы отказывались вступать в британскую армию, а вместо этого укрепляли ряды Ирландской республиканской армии (ИРА) для борьбы за освобождение от британского владычества. В 1919 г. ИРА развернула активные боевые действия против английских войск и полиции, что привело к образованию республики Советский Лимерик. В декабре 1921 г. был подписан мирный договор между Великобританией и Ирландией. Ирландия получила статус доминиона (так называемое Ирландское Свободное государство), за исключением шести наиболее развитых в промышленном отношении северо-восточных графств (Северная Ирландия) с преобладанием протестантов, которые оставались в составе Соединенного Королевства.


[Закрыть], тогда, что ж, мы должны будем так же ревностно призывать их в армию, как прежде молились.

Якобсен, удовлетворенно охнув, откинулся на спинку лавки. Как искушенный ценитель он понимал: эта белиберда – именно то, что нужно.

– Нуте-с, – заговорил во время воскресного обеда за мясом мистер Петертон, – как вам понравился наш уважаемый викарий?

– Он был великолепен, – весьма серьезно и восторженно ответил Якобсен. – Одна из лучших когда-либо слышанных мною проповедей.

– В самом деле? Следует, очевидно, сходить и еще раз его послушать. А то уж, должно быть, лет десять, как я его не слышал.

– Он неподражаем.

Марджори внимательно посмотрела на Якобсена. По виду он совершенно серьезен. Этот человек снова и больше обычного озадачил ее.

Плавно текли дни, жаркие голубые дни, сгоравшие, как вспышка, так что почти и не замечались, прохладные серые дни, которым, казалось, не было ни конца, ни числа и о которых говорилось с оправданным недовольством: все же на дворе полагалось бы быть лету. Во Франции велись сражения – ужаснейшие битвы, если верить заголовкам в «Таймс», хотя, впрочем, газета одного дня мало чем отличалась от дня следующего. Марджори читала их, послушная долгу, но, говоря честно, особенно не вникала, во всяком случае, очень скоро все забывала. Она со счету сбилась всем этим битвам на Ипре, и когда кто-то сказал, что ей следовало бы сходить и посмотреть фотографии «Мстительного»[90]90
  «Мстительный» – вспомогательный корабль британского ВМФ, использовался как крейсер во время Первой мировой войны; в 1918 г. во время нападения на бельгийский порт Остенде был затоплен, чтобы перекрыть выход за акваторию порта.


[Закрыть], то она, невнятно улыбнувшись, бросила: «Да», – хотя точно не помнила, что такое «Мстительный»… корабль какой-нибудь, ей думалось.

Гай воевал во Франции, это точно, только он теперь был офицером разведки, так что за него ей и в голову не приходило волноваться. Священники когда-то говорили, что война возвращает нас обратно к пониманию основополагающих реалий жизни. Ей думалось, что так оно и есть: вынужденное отсутствие Гая причиняло ей боль, а трудности с ведением домашнего хозяйства все время возрастали и множились.

Мистер Петертон к войне относился с более разумным интересом, нежели его дочь. Он гордился тем, что способен видеть всю ее в целом, так сказать, окинуть историческим, свыше вдохновенным взором. Он толковал о войне за столом, настаивая, что мир должен быть сохранен для демократии. В перерывах между приемами пищи старец сидел в библиотеке и работал над своей монументальной «Историей морали». К его застольным сентенциям Марджори прислушивалась более или менее внимательно, Якобсен – с неизменной оживленной понимающей вежливостью. Сам Якобсен, не будучи спрошен, редко высказывался о войне: принималось за само собой разумеющееся, что он относится к ней так же, как и все остальные здравомыслящие люди. В перерывах между застольями он работал у себя в комнате или вел беседы с хозяином дома о морали итальянского Ренессанса. Марджори вполне могла бы написать Гаю, что ничего не происходит и что если бы не его отсутствие да дурная погода, так мешающая играть в теннис, она была бы совершенно счастлива.

И вот эту безмятежность будто восхитительным громом среди ясного неба встряхнуло извещение о том, что в конце июля Гай получает отпуск. «Милый, – написала Марджори, – я просто извожусь при мысли, что ты будешь здесь, со мной, так скоро… как же еще долго, долго!» Сказать правду, изводилась она и радовалась настолько, что даже легкие угрызения совести испытывала из-за того, как сравнительно мало думала о нем, когда, казалось, увидеться не было никакой возможности, как сильно потускнел в ее сознании его облик за время разлуки. Неделей позже она услышала, что Джордж Уайт устроил так, чтобы получить отпуск в то же время, чтобы повидаться с Гаем. Ей это доставило удовольствие: Джордж был премилым парнем, и Гай относился к нему с большой нежностью. Уайты были их ближайшими соседями, и Гай с тех самых пор, как переехал в Блайбери, виделся и общался с юным Джорджем очень часто.

– У нас получится очень представительный праздник, – сказал мистер Петертон. – Роджер приедет как раз в одно время с Гаем.

– Я совсем забыла про дядю Роджера, – ойкнула Марджори. – Ну конечно же, у него ведь тогда каникулы начнутся, да?

Преподобный Роджер был братом Альфреда Петертона и учительствовал в одной из самых прославленных частных школ для мальчиков. Марджори вряд ли согласилась бы с папой в том, что присутствие дяди добавит хоть сколько-нибудь веселья «празднику». Очень жаль, что он приедет как раз в это самое время. Что ж, всем нам приходится нести собственный маленький крест.

Мистер Петертон разошелся не на шутку.

– По такому случаю, – убеждал он, – необходимо достать самое лучшее фалернское, разлитое в бутылки, когда Гладстон[91]91
  Гладстон, Уильям Юарт (1809–1898) – британский государственный деятель, с 1868 г. лидер Либеральной партии. Был премьер-министром Великобритании («консулом», в терминологии м-ра Петертона) в 1868–1874, 1880–1885, 1886 и 1892–1894 гг.


[Закрыть] был консулом. Нам необходимо приготовить венки победителям и благоуханные масла для умащения, а еще нанять флейтиста и парочку юных танцовщиц…

Все оставшееся время обеда он цитировал Горация, Катулла, греческую «Антологию», Петрония и Сидония Аполлинера. Познания Марджори в области мертвых языков были решительно ограниченными. Мысли ее носились где-то далеко, а потому лишь смутно, словно бы сквозь туман, доносились до нее бормотания папы, обращенные то ли к себе самому, то ли в надежде получить чей-нибудь ответ, она едва ли понимала.

– Позвольте, как же в той эпиграмме говорится? Той, где про разные виды рыб и венки из роз, той, что Мелеагр[92]92
  Мелеагр из Гадара (I век до н. э.) – греческий поэт и собиратель эпиграмм. Из многочисленных эпиграмм разных поэтов составил уникальное рукописное издание, греческую «Антологию», куда вошли и его собственные сто тридцать четыре эпиграммы.


[Закрыть]… или ее еще Посидипп написал[93]93
  Посидипп (III век до н. э.) – поэт из Македонии, впоследствии переселившийся в Александрию, мастер эпиграмм.


[Закрыть]?..

II

Гай и Якобсен прогуливались по ухоженному голландскому садику поразительно неподобающей парой. Военная служба не оставила никаких видимых следов на внешности Гая: избавившись от формы, он снова выглядел тем же долговязым, расхристанным студентом университета, был сутулым и поникшим ничуть не меньше прежнего, шевелюра на голове по-прежнему пышно торчала во все стороны, и, судя по унылому выражению лица, он еще не научился думать государственными категориями. Защитная форма на нем всегда выглядела какой-то маскировкой, каким-то глупейшим маскарадным нарядом. Якобсен семенил рядом с ним – низенький, толстенький, очень гладенький и подтянутый. Они вели бессвязный разговор о вещах несущественных. Гай, рвавшийся немного умственно поупражняться после стольких месяцев строгостей и ограничений, налагаемых дисциплиной, старался вовлечь своего спутника в философскую дискуссию. Якобсен упорно от всех его потуг уклонялся: ему было чересчур лень говорить о серьезном, он не видел никакой выгоды, какую мог бы извлечь для себя из суждений этого молодого человека, и у него ни малейшего желания не было заполучить себе ученика. А потому он предпочитал обсуждать войну и погоду. Его раздражало желание людей вторгаться во владения мысли тех самых людей, у кого не было никакого права жить где бы то ни было, помимо растительного уровня простого существования. Он жалел, что до людей никак не доходит довольствоваться простыми понятиями «быть» и «исполнять», не тщась (столь безнадежно) думать, ведь из миллиона один способен думать хоть с какой-то выгодой для себя самого или для кого другого.

Уголком глаза он всматривался в темное чувственное лицо спутника. Юноше следовало бы в восемнадцать лет бизнесом заняться – таков был вердикт Якобсена. А думать ему вредно: он недостаточно силен.

Спокойствие садика нарушил заливистый собачий лай. Подняв головы, оба прогуливающихся увидели, как по зеленому дерну лужайки для крокета несся Джордж Уайт, а рядом с ним скакала и прыгала громадная желто-коричневая собака.

– Привет! – крикнул Джордж. Он был без шляпы и с трудом переводил дыхание. – Вышел с Беллой пробежаться, вот решил заглянуть, узнать, как вы все тут.

– Какая замечательная собака! – воскликнул Якобсен.

– Староанглийский мастифф – одна из наших исконных пород. У Беллы родословная восходит к XI веку, к самому Эдуарду Исповеднику.

Якобсен завел с Джорджем оживленный разговор о достоинствах и недостатках собачьих пород. Белла обнюхала Якобсену ноги, а потом подняла свои благородные темные глаза и взглянула на него. Увиденное ее, похоже, удовлетворило.

Гай некоторое время смотрел на них, так увлекшихся своими собачьими разговорами, что не обращавших внимания на него. Он сделал жест, будто неожиданно вспомнил о чем-то, что-то пробурчал и с очень озабоченным выражением на лице направился в сторону дома. Его старательно исполненная мизансцена прошла мимо внимания ожидаемых зрителей: Гай понял это и почувствовал, что еще больше несчастен, раздражен и охвачен ревностью, чем всегда. Они будут думать, будто он тайком сбежал, потому что в нем не нуждались (что было довольно верно), а не потому, что поверили, будто у него есть какое-то важное дело, в чем он их намеревался убедить.

Облако сомнений в самом себе окутало его. Неужели его мозг в сущности никчемен, а написанные им мелочи – ерунда, а не искры еще не разгоревшегося таланта, на что он уповал? Якобсен прав, что предпочел компанию Джорджа. Джордж – совершенное (в физическом смысле) великолепное создание. Что сам он мог этому противопоставить?

«Я – второсортный, – думал Гай, – второго сорта и физически, и морально, и умственно. Якобсен совершенно прав».

Лучшее, на что он смел надеяться, – это стать прозаическим сочинителем с непритязательным вкусом. «НЕТ! Нет и нет!» Гай стиснул пальцы в кулаки и, словно утверждая свою решимость перед вселенной, произнес вслух: