Текст книги "Слепец в Газе"

Глава 16

17 июня 1912 г.

Красноречие Энтони, которое он проявил, пока они шли к вокзалу, было признаком охватившего его глубокого чувства вины. Своим многословием, подчеркнуто внимательным отношением Энтони пытался сгладить тягостное впечатление от того, как он поступил с Брайаном предыдущим вечером. И дело было не в том, что Брайан в чем-то его упрекал, – нет, напротив, он ни единым словом не намекнул на вчерашнее оскорбление. Его молчание служило Энтони извинением за промедление с разговором о том, что делать с Марком Стейтсом. Когда-нибудь он непременно заведет речь об этом неприятном инциденте (как же они занудны со своей постоянной грызней!). Но пока, уверял он себя, надо переждать, пусть Брайан сам напомнит об этом. Тем временем нечистая совесть заставляла его относиться к Брайану с подчеркнутым дружелюбием, и он приложил особое усилие к тому, чтобы быть интересным и показать свой интерес. Интерес к поэзии Эдварда Томаса, пока они шли вдоль по Бомонт-стрит, к Бергсону¹ по пути мимо Вустера, к национализации угольных шахт при пересечении моста Хайт, к Джоан Терсли, пока они шли под виадуком и поднимались на эстакаду, ведущую к платформе.

– Н-невероятно, – сказал Брайан, нарушив с явно показным усилием неестественно затянувшуюся паузу, – что ты н-никогда н-не встречал се.

– Dis aliter visum[42]42
  Боги судили иначе (лат.). – Цитата из «Энеиды» Вергилия.


[Закрыть], – ответил Энтони излюбленным классическим стилем отца. Хотя, конечно, если бы он принял приглашение миссис Фокс остаться в Туайфорде, боги, думал он, изменили бы свое мнение.

– Х-хочу, чтобы вы п-понравились д-друг другу, – говорил Брайан.

– Конечно, понравимся.

– Она н-не б-блистает у-у-у… – Он терпеливо начал фразу сначала: – б-блистает у-умом. Так, во всяком случае, кажется на первый взгляд. Можно даже подумать, ч-что ее н-ничего н-не интересует, к-кроме с-с-с… – Словосочетание «сельская жизнь» не давалось Брайану, пришлось прибегнуть к другому обороту речи. – Деревенских д-дел, – произнес он наконец. – С-собаки, п-птицы и в‑все т-такое.

Энтони кивнул и, внезапно вспомнив птичек и зверушек Брайана времен Балстроуда, неприметно улыбнулся.

– К-когда т-ты уз-знаешь ее л-лучше, – старательно выговаривал Брайан, – т-ты обнаружишь в ней г-гораздо б-больше. У нее п-потрясающее ч-чувство к п-п… к стихам. В-вордсворт и М-мередит, например. Я всегда уд-дивляюсь, как т-точны ее с-суждения.

Энтони саркастически усмехался про себя. Да, уж тут-то будет Мередит.

Его маленький спутник молчал, думая, как ему объясниться и стоит ли объясняться вообще. Все было против него – его физические недостатки, сложность самовыражения, усугублявшаяся еще и тем, что Энтони даже не хотел понимать того, что он говорит, мог надеть маску циника и не принимать участия в разговоре.

Брайан вспомнил их первую встречу. Его невероятно смутило появление в гостиной двух незнакомых женщин, когда он вошел туда к чаю. Волосы его были мокры от дождя, лицо вспыхнуло. Мать произнесла имя: «Миссис Терсли». Жена нового викария, догадался он, пожимая руку высокой, сухопарой, модно одетой женщине. Она вела себя настолько заискивающе, что шепелявила при разговоре; улыбка была неестественно приветливой.

– А это Джоан.

Девушка протянула руку, и, когда он пожимал ее, Джоан отшатнулась от него стыдливым и одновременно грациозным движением, похожим на движение молодого деревца, склонившегося под порывом ветра. Этот жест был красив и необычайно трогателен.

– Мы слышали, вы любите птиц, – нарушила молчание миссис Терсли с нарочитой вежливостью, которая ко всему прочему сопровождалась дружелюбной и проникновенной, типично христианской улыбкой. – Джоан тоже. Настоящий орнитолог.

Покраснев, девушка пробормотала что-то в знак протеста.

– Она будет рада, если кто-нибудь поговорит с ней о ее драгоценных птичках. Правда, Джоан?

Смущение Джоан было настолько велико, что она потеряла дар речи.

Девушка вспыхнула до корней волос и отвернулась. От этого Брайан ощутил нежность и сострадание. Сердце его учащенно забилось. Со смешанным чувством страха и блаженства он осознал, что случилось что-то чрезвычайно важное и необратимое.

А затем, продолжал вспоминать он, каких-нибудь четыре или пять месяцев спустя они вместе гостили в доме ее дяди в Восточном Суссексе. В отсутствие родителей она преобразилась – нет, она не стала другим человеком, она стала самой собой – раскованной экспансивной девушкой, какой она не могла быть дома. Дома она жила как в клетке. Постоянное ворчание и спорадические всплески желчи ее отца повергали ее в ужас. И, даже любя свою мать, она чувствовала себя пленницей ее заботы, смутно ощущая, что привязанность сковывает ее свободу. В конце концов, ей была тягостна холодная, немая атмосфера их жизни, та смиренная нищета, та неослабевающая борьба за то, чтобы выглядеть «не хуже других», чтобы сохранить положение в обществе. Дома Джоан не могла распоряжаться собой, а здесь, в просторном доме в Айдене, среди спокойных, непринужденных обитателей она получила свободу счастливого преображения. Ошеломленный Брайан влюбился в нее без памяти.

Вспомнил он и тот день, когда они бродили по болотам в Уинчелси. Боярышник был в цвету, на просторном ровном лугу паслись овцы, а ягнята были похожи на белые созвездия; над головой по небу неспешно плыли облака. Несказанно прекрасно! Ему вдруг показалось, что они идут сквозь образ своей любви. Мир был их любовью, а любовь – миром; мир велик, он несет в себе непостижимую, таинственную, мистическую глубину. Доказательство благости Божией витало в этих облаках, сквозило в пасущемся стаде, светилось из каждого куста, горящего белоснежно-белым цветом, и жило в них самих – в нем и в Джоан, идущих, взявшись за руки, по лугу, оно проступало в их ненарушимом блаженстве. Его любовь, как казалось ему в тот апокалиптический момент, была больше, чем только его, по какой-то таинственной причине она была равноценна ветру и солнечному свету, млечным струям света, орошающим зелень и синеву весны. Его чувство к Джоан было разлито по всей Вселенной и приобрело божественно-космическое значение. Он любил ее безмерно и по этой причине был способен любить все в мире так же, как и ее.

Память об этом была дорога ему, тем более сейчас, когда в самих чувствах произошло изменение. Прозрачная и, казалось бы, чистая, как весенняя вода, его бесконечная любовь выкристаллизовалась в отчетливое желание.

Et son bras sa jambe, et sa cuisse et ses reins, Polis comme de l’huile, onduleux comme un cygne, Passaient devant mes yeux clairvoyants et sereins, Et son ventre et ses seins, ces grappes de ma vigne[43]43
  Ее руки, и ноги, и бедра, и чресла Гладки, как масло, волнисты, как оперение лебедя. Идет перед моими очами, ясновидящими, но спокойными; И живот и грудь ее суть гроздья моей лозы (фр.).


[Закрыть].

Когда Энтони впервые заставил себя прочитать стихотворение, эти строки захватили его воображение, сперва не вызвав никаких ассоциаций, но позже прочно связались в его сознании с образом Джоан. Гладки, как масло, волнисты, как оперение лебедя. Он запомнил четверостишие почти сразу и навсегда – оно сохранилось у него в мозгу, как угрызения совести, как воспоминание о преступлении.

Они вошли в здание вокзала и обнаружили, что ждать осталось почти пять минут. Молодые люди принялись неспешно расхаживать по платформе.

С усилием избавившись от видения женской груди, маслянисто-гладкого живота, Брайан наконец вымолвил:

– М-моя м-мама очень любит ее.

– Это очень хорошо, – произнес Энтони, чувствуя, что хватил через край в своей неискренности. Если он влюбится, то определенно не станет показывать свою девушку отцу и Полин. Для их одобрения! Если уж на то пошло, то это не их ума дело – одобрять или не одобрять. Подумав, Энтони решил, что в такое дело не стоит впутывать даже миссис Фокс, и даже больше, нежели кого бы то ни было другого, – ее вмешательство принесло бы еще больший вред из-за ее морального превосходства. Ее мнение нельзя будет так легко игнорировать, как мнение Полин, например. Он очень любил миссис Фокс, уважал ее и восхищался ею, но именно поэтому чувствовал, что она станет потенциальной угрозой его свободе. Потому что она могла (если бы она знала об этом, то непременно бы воспользовалась своей возможностью) оспаривать его взгляды на положение вещей. И хотя ее критика опиралась бы на принципы свободного христианства, которые она исповедовала, и хотя, конечно, такой модернизм крайне нелеп, так же как и ее претензии на научность, которая не выдерживала никакой критики со стороны здравого смысла, являясь самым экстравагантным фетишизмом, – несмотря на это, ее слова имели бы вес только потому, что она сама произнесла бы их. Вот почему он делал все возможное, чтобы не ставить себя в отношениях с миссис Фокс в положение слушателя. Прошло уже более года с того дня, когда он принял ее приглашение погостить в ее загородном доме. Dis aliter visum. Вот и сейчас он с беспокойством ожидал неминуемой встречи.

Поезд с грохотом остановился, и через минуту все они появились на перроне – мистер Бивис в сером костюме, Полин рядом с ним, кажущаяся огромной в розовато-лиловом платье; лицо ее выглядело апоплексически красным под зонтиком такого же цвета. За ними стояла миссис Фокс с прямой королевской осанкой и высокая девушка в широкополой шляпе с обвисшими полями и пестром платье.

Мистер Бивис поздоровался в своей насмешливой псевдогероической манере, которая больше всего на свете раздражала Энтони.

– Шесть драгоценных душ, – процитировал Джон, похлопав сына по плечу, – или, скорее, четыре драгоценных души, но все готовы прорваться через огонь и воду. И какой пламенный прорыв! Какой пламенно-огненный прорыв! – исправил он себя с горящими глазами.

– Милый Энтони! – Голос миссис Фокс был особенно мелодичен от охвативших ее чувств. – Я не видела тебя целую вечность!

– Да, целую вечность. – Он смущенно засмеялся, пытаясь при этом вспомнить все шикарные отговорки, данные им в отказ от ее приглашений. Во что бы то ни стало он не должен противоречить сам себе. Когда это было – на Пасху или на Рождество, когда он не смог принять ее приглашение, потому что должен был якобы работать в Британском музее? Он почувствовал, как кто-то коснулся его плеча и, благодаря судьбу за повод прервать неприятный разговор, быстро отвернулся.

– Джоан, – сказал Брайан девушке в пестром, – это Энтони.

– Ужасно рад, – пробормотал он. – Много наслышан о вас от… – «Прекрасные волосы, – пронеслось в его голове, – и светло-карие глаза излучают яркий, желанный блеск. Но профиль слишком резок, и, хотя губы очерчены тонко, рот слишком велик. Чуть похожа на молочницу, заключил он. Да и одежда домашнего покроя». Сам он предпочитал что-либо более городское.

– Веди меня, Макдуф², – произнес мистер Бивис.

Они сошли с перрона и медленно двинулись к центру города по тенистой стороне улицы. Мистер Бивис разглагольствовал, словно (и это особенно раздражало Энтони) их сегодняшняя встреча была первой за последние двадцать лет, и при этом, то ли в шутку, то ли всерьез, постоянно вставлял в свою речь жаргонные словечки времен его оксфордского студенчества. Миссис Фокс улыбалась там, где это было нужно, и задавала уместные вопросы. Полин время от времени жаловалась на жару. Ее лицо лоснилось от пота, и, идя рядом с ней в унылом молчании, Энтони брезгливо ощущал смрадный запах ее тела. Сзади доносились обрывки разговора между Брайаном и Джоан.

– …Огромный ястреб, – говорила она. Речь ее была быстрой и взволнованной. – Наверное, это был самец.

– А б-были у него п-полосы на х-хвосте?

– Ну да. Темные полосы на светло-сером фоне.

– Т-тогда это б-была с-самка. У с-самок на х-хвосте п-полосы.

Энтони саркастически усмехнулся про себя.

Они проходили мимо Ашмолейского музея, когда какая-то женщина, медленно и скорбно спускавшаяся по ступеням, вдруг энергично замахала рукой, выкрикнула сначала имя мистера Бивиса, потом имя миссис Фокс и бегом бросилась вниз по лестнице.

– Это же Мери Чамперноун, – сказала миссис Фокс. – То есть, должна сказать, Мери Эмберли. – «А может, и не должна, – подумала миссис Фокс, – ведь Эмберли разведен».

Имя и знакомое лицо вызвали в памяти мистера Бивиса всего лишь приятное ощущение радости узнавания. Приподняв шляпу, словно сознательно пародируя старосветского щеголя, он объявил вновь прибывшей:

– Здравствуйте. Здравствуйте, дорогая леди.

Мери Эмберли взяла миссис Фокс за руку.

– Какая приятная неожиданность! – воскликнула она, едва переводя дыхание. Миссис Фокс была немало удивлена такой сердечностью. Мать Мери была ее подругой, но сама Мери всегда держалась отчужденно. Когда же она вышла замуж, то попала в круг людей, незнакомых миссис Фокс и, кроме того, вызывавших у нее неприязнь. – Какая счастливая неожиданность! – повторила миссис Эмберли, повернувшись к мистеру Бивису.

– Да, такое везение случается не часто, – учтиво сказал он. – Вы знаете мою жену, не так ли? А юного крепыша? – Его глаза блеснули, а утолки губ, скрываемые усами, иронически дернулись. Он положил руку на плечо Энтони. – Молодой и подающий надежды.

Она улыбнулась Энтони. «Странная улыбка», – подумал он. Змеиная кривизна закрытого рта, который, казалось, скрывает в себе какую-то тайну.

– Сколько лет я тебя не видела! – произнесла она наконец. – Со времени… – Со времени похорон первой миссис Бивис, если уж на то пошло. Но так вряд ли можно было говорить. – За это время ты изрядно вырос! – И она подняла руку в перчатке до уровня его глаз, отмерив большим и указательным пальцами расстояние приблизительно в дюйм.

Энтони от неожиданности нервно усмехнулся, испугавшись, несмотря на восхищение, ее красоты, свободы и раскованности.

Миссис Эмберли пожала руки Джоан и Брайану, затем, вновь повернувшись к миссис Фокс, произнесла, словно оправдываясь за чрезмерную любезность:

– Я чувствовала себя, как Робинзон Крузо, – выброшенной на необитаемый остров. – Она с особым усилием налегла на последнее слово, будто выточив его, что прозвучало смешно. – В совершенном одиночестве и полная владычица того, что у меня есть. – И пока они медленно переходили через улицу Святого Гилеуса, она принялась рассказывать длинную историю о пребывании на Котсволдских холмах, о договоренности встретиться с друзьями восемнадцатого в Оксфорде по дороге домой, о ее путешествии из Чиппинг-Кемпдена, о ее пунктуальном прибытии к месту встречи, об ожидании, растущем нетерпении, гневе и наконец о том, как она обнаружила, что приехала на день раньше.

– На календаре было семнадцатое, но с меня станется и не такое.

Все расхохотались оттого, что рассказ был полон неожиданных версий случившегося и необычайных происшествий, реально имевших место. События излагались с интонацией, варьировавшейся с невероятной гибкостью, она знала, где тараторить не переводя дыхания, а где растягивать гласные, где притихнуть до пределов слышимости, а где наполнить повествование полунамеками.

Даже миссис Фокс, которая не испытывала особенного удовольствия оттого, кто ее развлекал (причиной тому был развод Мери), оказалась неспособной сопротивляться обаянию миссис Эмберли.

Их смех пьянил Мери Эмберли, как молодое бургундское. Он ударил ей в голову и разлил чувство тонкого блаженства по всему телу. Конечно же, они были зануды, они были филистеры. Но успех у зануд и филистеров все равно оставался успехом, который наполнял ее восторгом. Глаза ее горели, щеки пылали.

– С меня станется и не такое, – завывала она, лишь только смех утихал, но напускное отчаяние и самобичевание выглядели карикатурно. Она и в самом деле гордилась своей рассеянностью, считая ее частью своего женского очарования. – Ну все равно я… – закончила она, – я потерпела кораблекрушение. Одна-одинешенька на необитаемом острове.

Несколько секунд они шли молча. Мысль о том, что ее придется пригласить к обеду, занимала всех – мысль, которую миссис Фокс восприняла с раздражением, а Энтони со смущенной заинтересованностью. Обед будет проходить в его комнате, и, как хозяин, именно он обязан ее пригласить. И он хотел пригласить ее – очень хотел. Но что скажут остальные? Не нужно ли сперва как-нибудь обговорить это с ними? Мистер Бивис разрешил проблему, выдвинув предложение по своему усмотрению.

– Я думаю, – замялся он, но затем, ухватившись за нужную мысль, продолжил: – Думаю, что наше праздничное пиршество будет еще заманчивей благодаря присутствию новой гостьи, не так ли, Энтони?

– Но не могу же я навязываться, – запротестовала Мери, переведя взгляд с отца на сына. Он выглядит славным парнем, подумала она, чуткий и неплохо воспитанный. На вид очень даже…

– Я уверяю вас… – Энтони искренне, но сбивчиво повторил: – От всей души уверяю вас…

– Ну, если это не повлечет за собой… – Она вознаградила его тайной, откровенной улыбкой, свидетельствующей чуть ли не об умысле, словно между ними были какие-либо узы, словно из всех присутствующих только они понимали смысл происходящего.

После обеда Джоан с Брайаном ушли осматривать Оксфорд, у мистера Бивиса была встреча с коллегой-филологом на Вудсток-роуд, а Полин надеялась тихо скоротать время до пятичасового чая. Энтони остался развлекать Мери Эмберли, выполняя приятную, но опасную задачу.

В двухколесном экипаже, везущем их к мосту Марии Магдалины, Мери Эмберли внимательно посмотрела на Энтони, и на лице ее появилось озорное выражение.

– Наконец-то свободны, – сказала она.

Энтони кивнул в знак согласия и понимающе улыбнулся в ответ.

– Они были довольно утомительны. Я должен извиниться.

– Я часто думала о том, чтобы основать союз борьбы за отмену семей, – продолжила она. – Родителей нельзя подпускать к детям на расстояние пушечного выстрела.

– Платон тоже думал так, – несколько педантично заметил Энтони.

– Да, но он хотел, чтобы детей вместо отцов и матерей тиранило государство. А я хочу, чтоб их не тиранил никто.

Он отважился задать личный вопрос:

– Вас кто-нибудь тиранил?

Мери Эмберли кивнула.

– Ужасно. Немногих детей любили так, как меня. Меня просто изуродовали опекой и привязанностью. Сделали меня психически неполноценной. Мне потребовались годы, чтобы избавиться от уродства. – Наступило молчание. Затем, смерив его смущенно-оценивающим взглядом, как будто он был товаром, выставленным на продажу, она заявила: – Ты знаешь, в последний раз я видела тебя на похоронах твоей матери.

Неявная связь между этими двумя замечаниями и тем, что произошло раньше, заставила Энтони виновато покраснеть, словно от неуместной шутки в пестром обществе.

– Да, я помню, – пробормотал он, будучи рассерженным на себя за чувство неудобного смущения и одновременно за то, что оставил этот столь тонкий намек насчет матери без всякого ответа; впрочем, он не очень-то и хотел протестовать.

– Тогда у тебя был жуткий и совершенно несчастный вид, – продолжала она, по-прежнему окидывая его оценивающим взглядом. – Как невыносимы маленькие мальчики! Невероятно, но со временем они превращаются в интересных мужчин. Конечно же, многие из них не превращаются ни в кого, – добавила она. – Печально, ты не находишь? Как грустно то, что большинство людей мерзки, занудны и полностью безнадежно глупы!

Сделав нечеловеческое усилие воли, Энтони наконец вырвался из окутавшей его пелены дурмана.

– Надеюсь, я не принадлежу к большинству? – сказал он, все так же напряженно глядя в ее глаза.

Миссис Эмберли покачала головой и серьезным будничным тоном отрезала:

– Нет. Я думаю, – гулко произнесла она, – что тебе сильно повезло: ты справился с детской уродливостью.

Он снова покраснел, на этот раз от удовольствия.

– Сколько тебе лет сейчас? – спросила она.

– Двадцать. Почти двадцать один.

– А мне этой зимой исполнится тридцать. Странно, – добавила она, – как все изменилось. Когда я видела тебя в прошлый раз, эти девять лет казались огромным разрывом между нами, практически непреодолимым. Мы принадлежали к разным биологическим видам. А теперь сидим вот так и разговариваем, словно это совершенно естественно. Но ведь это и правда естественно. – Она повернула голову и, не разжимая губ, улыбнулась ему таинственной и многозначительной улыбкой. Ее темные глаза заблестели. – А вот Магдалина, – внезапно сказала она, не оставив ему, не знавшему, как реагировать из-за смущенного волнения, паузы для замечания к ее словам, что принесло ему облегчение. – Какой унылой может быть эта поздняя готика! Какая пошлость! Неудивительно, что Гиббон³ особенно не задумывался о Средневековье! – Она ни с того ни с сего замолчала, вспомнив тот случай, когда ее муж отпустил неудачную ремарку в адрес Гиббона. Всего лишь через месяц или два после их свадьбы. Она была удивлена, даже шокирована его разгромными суждениями о том, что она с детства привыкла боготворить без обсуждения любое чужое мнение, – шокирована, но все же это волновало ее кровь и даже доставляло некоторое удовольствие. Забавно видеть, как обливают грязью былые святыни! А в те дни она все еще преклонялась перед Роджером. Она испустила вздох и затем с едва заметным раздражением сбросила с себя сентиментальную манеру и вновь принялась рассуждать об ужасных зданиях, мимо которых они проезжали.

Экипаж подъехал к мосту; они вышли и пешком спустились к лодочной станции. Лежа на подушках на дне лодки, Мери Эмберли не произносила ни слова. Энтони неторопливо правил шестом против течения. Перед полузакрытыми глазами Мери проплывали деревья, росшие на берегу. Зеленая сень деревьев, нависших над водой, оливковые тени и оранжевые блики водной поверхности; сквозь длинные сумрачные щели в зеленом своде проглядывали золотисто-зеленые луга, на которых то там, то сям виднелись одинокие вязы. В воздухе стоял слабый запах речной тины. Ласковый теплый ветерок ласкал щеки, и терялась грань между собой и окружающим миром. Граница стала зыбкой и едва ощутимой, словно расплавленной жаркими лучами солнца.

Стоя на корме, Энтони наблюдал за ней сверху вниз, словно с командной точки. Вот она лежит у его ног, расслабленная и покинутая. Держа в руке длинный шест и управляя им с легкостью, которой гордился, Энтони смотрел на женщину с ощущением непомерной силы и превосходства. Теперь между ними больше не было пропасти – она была женщиной, он – мужчиной. Он поднял шест и грациозно послал его вперед, опустил в воду, уперся концом в илистое дно, напрягая мышцы, оттолкнулся, оторвал шест от речного дна, протащил его некоторое время по воде и снова выбросил вперед его конец. Внезапно Мери разомкнула веки и взглянула на него беспристрастным оценивающим взглядом, который так сильно смущал его в экипаже. Мужественная уверенность в себе моментально испарилась.

– Мой бедный Энтони, – наконец произнесла она, ее лицо осветилось теплой интимной улыбкой. – Меня бросает в жар от одного взгляда на тебя.

Лодка ткнулась носом в берег, и Энтони, шагнув вперед, сел рядом с Мери на подушку, на то место, с которого она убрала подол своей юбки.

– Мне кажется, что отец не слишком сильно тебя тиранит, – сказала она, возвращаясь к теме разговора, начатого в экипаже.

Он утвердительно кивнул.

– И полагаю, он не шантажирует тебя своей привязанностью.

Энтони вдруг почувствовал, что должен защитить отца.

– Он всегда относился ко мне с искренней и ненавязчивой любовью.

– О да, несомненно! – нетерпеливо воскликнула миссис Эмберли. – Я же не говорю, что он тебя бьет.

Энтони не смог удержаться от смеха, представив себе, как отец гоняется за ним с дубиной. Затем более серьезно он добавил:

– Он никогда не приближался ко мне настолько, чтобы можно было ударить, – между нами всегда была дистанция.

– Да, чувствуется, что у него есть талант держать людей на дистанции. И все-таки твоя мачеха, кажется, очень ладит с ним. Как и раньше твоя мать, я думаю. – Она тряхнула головой. – Но вообще брак – вещь чрезвычайно странная и непредсказуемая. Самые, казалось бы, несовместимые пары прекрасно уживаются, а самые подходящие на вид друг другу люди не могут этого сделать. Занудных, невыносимых людей обожают, а остроумных и привлекательных терпеть не могут. Почему? Бог знает. Полагаю, это как раз то, что Мильтон назвал «сладостным брачным ложем»⁴. – Она замялась на первом слоге слова «брачный», сопроводив его сдавленным смешком, но Энтони внимательно следил за тем, чтобы не показаться испуганным случайным употреблением того, что всегда считалось непроизносимым в обществе леди. Он не засмеялся, поскольку смех можно было истолковать как непроизвольную реакцию школьника на непристойность – даже не улыбнулся, серьезно кивнув, словно услышал не пошлость, а формулировку геометрической теоремы, и изрек спокойным, рассудительным тоном:

– Да, так обычно и бывает.

– Бедная миссис Фокс, – продолжала Мери Эмберли. – В ее случае, я могу представить, брачные узы были не слишком сладостны.

– Вы знали ее мужа? – спросил он.

– Только когда я была еще ребенком. Тогда все взрослые кажутся одинаково скучными. Но моя мать часто беседовала со мной о нем. Перемывала его тощие кости. Он был закоренелым мерзавцем. И законченным праведником. Упаси меня Господь от праведного мерзавца! Люди, погрязшие в пороках, достаточно неприятны, но, по крайней мере, они никогда не возводят свою порочность в принцип. Они противоречат сами себе: иногда они по ошибке бывают милы. В то время как праведники никогда ничего не забывают, они мерзки по своей природе. Бедная женщина! Боюсь, что у нее была собачья жизнь. Но она, кажется, все выместила на своем сыне.

– Нет, она обожает Брайана, – воспротивился Энтони. – И Брайан привязан к ней.

– Именно об этом я и говорю. Ту любовь, которую она никогда не получала от мужа, ту любовь, которую она не дарила ему, – вся эта любовь вылилась на голову ее несчастного сына.

– Он не несчастный.

– Может быть, он и сам об этом не знает. Пока, но дай срок! – Помолчав, она снова заговорила: – Тебе повезло, Энтони, повезло гораздо больше, чем ты сейчас способен понять.