Текст книги "Отель"

Глава 5

Так они смотрели друг на друга каждое утро, если, конечно, ночью были вместе.

В глазах обоих стоял ясный, но довольно глупый вопрос: что я здесь делаю? Почему я оказался (оказалась) в постели с этим человеком?

Если бы эту пару мог наблюдать кто-то посторонний, то он бы тоже задался тем же самым вопросом: как в одной кровати очутились американка и чеченец?

Более странную пару и представить было трудно.

Она, естественно, белокурая, с голубыми, даже какими-то неестественно голубыми, электрическими глазами, чувственным ртом и тонкими руками. В повадках угадывался самый крайний представитель эмансипированного женского сословия Соединенных Штатов Америки. Из тех, кто подает в суд на мужчину, если тот уступает женщине дорогу или целует ей руку при встрече. В России таких называют грубовато – конь в юбке. Мисс Чарли Пайпс, конечно, совсем не напоминала коня. Она была тонка, изящна и грациозна.

А ее партнер был черноволос и смуглокож, как и положено чеченцу, глаза – два угля, руки сильные и властные, волевой подбородок и манера восточного хана, у которого женщина вместе с мужчинами за стол не сядет.

Все понятия о равноправии полов у такого рода мужчин сводятся к тому, что они иногда позволяют жене не пить воду из тазика, в котором она только что вымыла его ноги.

На Западе таких называют – мачо. У нас – муж-жик. Хотя это определение явно слабовато.

Ахмат Калтоев – так звали чеченца, – конечно, не заставлял Чарли пить воду из тазика, но все равно каждое утро после бурной ночи удивлялся: почему она с ним, а главное – он с ней?

Любовниками они стали два года назад. Деловая жизнь – отличный стимул для сексуальных отношений, и наоборот. Чарли и Ахмат работали вместе добрых семь лет. Но поначалу даже смотрели друг на друга с трудом.

Чарли все в России казалось диким и грязным. А мужчины – тем более. Что уж говорить о кавказцах, о которых она наслышана была еще в Штатах и которых своими глазами увидела в Москве.

Ахмату Чарли тоже сначала была, мягко говоря, неприятна. Что уж говорить – была у него манерка такая, которая укладывалась в простую формулу: когда джигит говорит, говно молчит. А рядом с Чарли он себя часто чувствовал далеко не джигитом, а как раз тем самым, что должно молчать. Не успевал Ахмат, закончивший экономический факультет МГУ, открыть рот, как Чарли тут же перебивала его излюбленным словом «нонсенс».

Это у нас в России это слово звучит изысканно, а там у них оно значит не более чем фигня на постном масле.

Горячая кровь Ахмата кипела, угольные глаза начинали раскаляться жаром, а ровные белые зубы отчетливо скрипели. С работы он возвращался разбитым и злым, «как сто чеченцев», а когда наталкивался на покорный взгляд жены (действительно готовой пить воду из тазика), почему-то злился еще больше.

Конечно, Ахмат уже давно не был диким кавказцем. С четырнадцати лет он жил в Москве, куда переехал вместе с родителями. Покойный отец был отличным инженером-текстильщиком, вот его и пригласили на ткацкую фабрику имени Розы Люксембург. В те времена ненависть между нациями была куда глуше, почти незаметна, среди пацанов, своих сверстников, а потом в университете Ахмат ее даже не замечал. Только в армии она проявлялась наличием разнообразных национальных братств. Но и там Ахмат почему-то попал к грузинам. Тогда это тоже не имело особого значения. Кстати, у русских никаких братств не было, поэтому их били поодиночке.

Все разбухло и лопнуло кровавым, мерзким извержением после перестройки.

На улице Ахмата стали останавливать милиционеры, которые и по-русски-то говорили хуже его:

– Стой, чурка, документы покажь.

И теперь уже братства стали более разборчивыми. Очень скоро к Ахмату стали наведываться какие-то родственники, о которых он в жизни ничего не слышал. Отец и мать умерли, поэтому спросить у них, действительно ли какой-нибудь Арслан троюродный племянник брата жены двоюродного дяди племянника тети, он не мог.

Если сперва «родственники» только задушевно говорили о чести рода, о многострадальной чеченской земле, о памяти предков, о святом долге каждого из маленького народа помогать соплеменникам, то скоро разговоры пошли о кровной мести, о смертных обидах, и Ахмат понял, что увяз. Его давно пугало в соплеменниках то, что на современном языке называется – двойная мораль. Одна мораль для своих и полное отсутствие оной для «иноверцев». А он для них, как ни лез вон из кожи, уже не был своим. Поэтому как-то раз ему просто сказали:

– Не сделаешь, убьем.

И все. И он испугался. Он, конечно, уже совсем не был диким кавказцем. Хотя теперь очень старался им выглядеть.

Университет Монтаны – не самое престижное учебное заведение. Но Чарли его закончила настолько блестяще, что была приглашена на бал выпускников в Белый дом. Рейган лично жал ей руку, а потом произнес речь, почему-то чаще всего поглядывая именно в ее сторону, о том, что американские ценности доказали свою состоятельность и должны быть подарены всему остальному, еще не обласканному ими, несчастному миру.

Слова эти глубоко запали в сердце юной Чарли. Американцам вообще свойственно иметь авторитеты (вот смешные), любить свою страну (ну умора), гимн (обхохочешься), верить свято своему президенту (наивные) и ставить перед собой цель в жизни – осуществить какое-нибудь небольшое, но настоящее дело. Чарли поставила перед собой цель – научить весь остальной мир американскому сервису.

Поэтому, когда появилась возможность открыть в Москве гостиницу – рискованная, призрачная, опасная возможность, – она почувствовала себя миссионершей и, махнув рукой на приличную карьеру в Бостоне, на любовника, на дом, даже на любимого отца, поехала в холодную далекую Россию, где по улицам зимой ходят дикие медведи…

– Ты боишься? – потянулась она за сигаретой. Вообще-то Чарли ограничивала себя в курении, но когда разговор с Метью – так она стала называть Ахмата при интимных встречах – заходил об отеле, она не могла удержаться.

– Я? – несколько более удивленно, чем надо, вскинул брови Ахмат. – Чего?

– Собрания акционеров.

Глава 6

Телефон у мамы не отвечал. Вера Михайловна перезвонила соседям, те тоже не снимали трубку. Понятно, всего-то начало шестого утра. Нормальные люди спят, как при социализме. А ей вот собираться на работу, в это гнездо капиталистического сервиса.

Конечно, нелегко было забыть о прежнем начальственном положении, о научной работе, о друзьях-интеллектуалах, но Вера Михайловна скоро даже полюбила Отель. Вернее, не само здание, конечно, а людей. Например, Карченко. Сначала он показался гардеробщице довольно симпатичным. Бывший «афганец», а к «афганцам» у нее было свое отношение, личное, болезненное, афганская и чеченская война – какая разница. Стройный, подтянутый, безукоризненно одетый, вежливый. Ей казалось, что, будь жив Саша, он непременно был бы именно таким. Победителем. Но Афган мы проиграли, и сами «афганцы» вернулись непонятные и со страшинкой во взглядах. Карченко был не такой. Может быть, поэтому Вера Михайловна, оказавшись с ним наедине, рискнула по-женски посоветовать секьюрити слегка смять носовой платок и не застегивать костюм на все пуговицы.

Дело происходило в конце рабочего дня, а он выглядел так, будто было утро: брюки со стрелкой, туфли без пылинки, прическа – волосок к волоску. Карченко после ее слов ничего не сказал. Только посмотрел, но от его взгляда она смешалась, как будто он напомнил ей ее место.

– Это я так, к слову. Понимаете, английский джентльмен – это исторический социальный статус, это младший сын в семье, которому, кроме имени, ничего не остается в наследство. Он восполняет это кастовой солидарностью и безупречностью в одежде, но чтобы подчеркнуть, что одежда все-таки не главное в его жизни, он допускает намеренную небрежность. Это понятно? Я понятно объясняю?

Вера Михайловна очень волновалась. Она как раз приколола к жакету бархатную розу. Ей казалось, что деталька в тон не нарушит общий вид униформы, кроме того, ведь она женщина, и, как утверждают ее подруги, еще очень и очень

– Вы бы сняли, – кивнул он на бутон, и Вера Михайловна очень обиделась.

Тем не менее Карченко стал не так туго завязывать галстук, а платок торчал уже не безукоризненным треугольником. Была расстегнута и пуговица на пиджаке. Гардеробщица хотела было сказать, что столько небрежностей – перебор для английского джентльмена, но опоздала. Мисс Пайпс указала секьюрити на небрежность в одежде, и, хотя она почти слово в слово повторила Карченко слова Веры Михайловны, гардеробщица почему-то стала бояться секьюрити.

Карченко не был ее начальником. Непосредственными были другие, а старшим среди них Ставцов. Этот ей нравился меньше, но, как ни странно, она его не боялась. Между ними была дистанция и в силу служебного положения, и в силу возраста, и в силу культурного багажа, хотя зам по производству тщательно это скрывал. Больше того, он учился языку и работал над произношением. Вера Михайловна принесла ему «Унесенные ветром» на языке оригинала из своей библиотеки.

К числу любимых действий и ритуалов Веры Михайловны относилось прослушивание новостей, чтение зарубежного автора в метро, по выходным посещение кладбища, где покоился муж, а на плите рядом были выбиты инициалы сына. И хотя самих останков там не было – они сгнили где-то под Урус-Мартаном, – она умела разговаривать с плитой.

– Афанасий? Ты куда залез? Ну что мне с тобой делать? Мусорное ведро – это масса микробов. И ты в таком жутком месте собрался рожать? Как не стыдно. Люди из провинции пытаются всеми силами прорваться в Москву, зубами зацепиться за культуру. А ты? Если бы меня родили в подворотне, а потом подобрала графиня, будь уверен – ниже гувернантки я бы не опустилась. У тебя есть все. Научись пользоваться. Научился же ходить в унитаз.

Афанасий был извлечен из-под раковины и водворен в корзинку.

– Что же мне с тобой делать? – вслух подумала она. – На работу не возьмешь, оставлять одного боязно.

Вера Михайловна посмотрела на часы и набрала номер своей подруги. Подруга была замужем за дипломатом и потому любила с утра основательно поспать. В трубке очень долго гудело, и как-то по-особенному тоскливо. Наконец ответили. Вера Михайловна вкратце изложила свою просьбу приехать и проследить за родами Афанасия.

– Ты с ума сошла, подруга. Я не акушерка и не ветеринар. Вызови специальную ветпомощь. В конце концов, читала же ты классиков. Должна помнить, как русские бабы в поле рожали. Прямо в борозде… – окончательно проснулась жена дипломата.

– Афанасий не баба, а кот…

– Тем более…

– Но я слышала, что они иногда занимаются… каннибальством, – испуганно сообщила гардеробщица. – А вдруг?

– Бывает. Но это когда рядом папаша. У тебя, насколько я знаю, отец неизвестен. Так что можешь не беспокоиться. Вообще не понимаю, как это твой Афанасий мог умудриться. Он вообще без поводка не ходит.

– На даче… Я думала – свобода, травка…

– «Свобода, травка». Ты-то должна понимать, что такое свобода и травка. В общем, я тебе говорю: свинья грязь найдет.

– Афанасий не свинья. – Вера Михайловна обиделась.

– Так покупай ему противозачаточные. И всем котам во дворе раздай презервативы.

– Он не свинья и не баба.

Вера Михайловна повесила трубку.

– Сидишь, нехорошая женщина? Я торговать потомством не умею.

Телефон зазвонил вновь.

– Ладно. Извини. Не свинья. Приеду к обеду. Ключи сунь под коврик, мамаша. Но раньше обеда не жди, мне своих лоботрясов обиходить надо, – смилостивилась подруга.

Вера Михайловна снова позвонила маме – тишина.

Нет, так не пойдет. Вера Михайловна вдруг с ужасом поняла, что мама невечна. Что, как ни страшно об этом думать, мама стареет, мама может умереть. Ее надо переселить к себе. Продать комнату в коммуналке, и пусть живет с ней.

Правда, мама терпеть не может кошек, но уж как-нибудь уживутся.

Вера Михайловна несколькими тонкими штрихами нанесла макияж, сунула в сумку томик Шелли и, постукивая каблучками, поспешила к лифту. Ей предстояло покинуть спальный район и, вдыхая чужие миазмы плохо вентилируемого метро, перенестись в атмосферу лоска, доведенного до совершенства.

Глава 7

– Ты боишься? – повторила Чарли.

Сегодня должно было состояться ежегодное собрание держателей акций. К нему готовились вот уже два месяца, только о нем и было разговоров в администрации. И причина бояться у Ахмата была.

– Да нет, – легко ответил он. – У нас все в порядке.

– У нас не все в порядке, – сказала Чарли. – У нас только будет все в порядке. – Сделала паузу и, глядя в глаза Метью, словно она следователь, а он подозреваемый: – Если ты не боишься.

– Я не боюсь, – твердо сказал Ахмат, но почему-то отвел взгляд от собеседницы.

Чарли это заметила. Нельзя было не заметить. Иногда она сама себе казалась умудренной опытом матерью рядом с этим сильным и красивым мужчиной.

Вот как раз этот несовместимый контраст между его грубоватой силой и какой-то душевной тонкостью, а отсюда и слабостью когда-то очаровал ее.

Два года назад они тоже готовились к собранию акционеров. Тогда приходилось ночи напролет просиживать в бухгалтерии и приводить в порядок финансовые документы. На основе этих документов Чарли готовила отчет, а Ахмат помогал ей переводить на русский. Иногда ему звонила жена, он разговаривал с ней суховато, это почему-то коробило Чарли. Конечно, все время заниматься бумажками было даже ей не под силу, поэтому они иногда спускались в бар и пили кофе. Волей-неволей приходилось о чем-то говорить.

Ахмат бегло знал английский, но Чарли просила его говорить только по-русски.

– Когда ви бивал Америка, что тебья поражается больше всего? – спросила она как-то раз о нейтральном.

– Тепло, – сказал Ахмат вдруг. – Я ведь южное растение, люблю солнце.

Конечно, Чарли предпочла бы, чтоб Ахмат сказал об Эмпайр-стейт-билдинг, или о Диснейленде, или хотя бы об автострадах.

– Это сделовали не ми, – немного обиженно ответила она.

– А я как раз об этом вам и твержу, – тихо улыбнулся Ахмат.

– Что люди сделовали, вам совсем не нравиваться? – еще больше обиделась американка.

– Да кто ж его знает, что люди сделали хорошо, а что плохо. На то они и люди… Сегодня сделали – завтра увидели, что плохо, и сломали. А вот солнце, землю, воздух, деревья, воду – это не отменишь.

Чарли впервые с интересом посмотрела на своего финансового директора. О, да он поэт и даже немного философ.

– Еще мне люди понравились. Отец рассказывал, что в двадцатые годы мы тоже были такими, я имею в виду советских.

– Какими?

– Приветливыми, доброжелательными, наивными, с широко открытыми глазами.

– Что это – «открытыми глазами»? – не поняла Чарли.

Ахмат смешно вытаращил глаза.

– Ну во все верили, все хотели узнать…

Чарли смутилась. Ахмат увидел в американцах немного не то, что было на самом деле. Он упустил если не главное, то очень важное – расчет. Но, видно, подумала она, мы здорово научились это скрывать. Но все это были не более чем милые, ни к чему не обязывающие беседы. А как же они стали любовниками? Чарли сама себе задавала этот вопрос и сама не могла на него ответить. Конечно, она немного лукавила, потому что все случилось без особых загадок. Она лукавила еще и потому, что стеснялась теперь себе признаться – это она уложила в постель Метью. И даже смешно получилось, потому что он чуть-чуть сопротивлялся.

Что тогда на нее нашло? Объяснить, впрочем, можно.

Чарли как раз с упоением посмотрела «Основной инстинкт». И героиня Шэрон Стоун, берущая от жизни все, чего душа ее пожелает, плюющая на комплексы и приличия, стала для мисс Пайпс почти что кумиром.

В один из таких рабочих вечеров, когда они снова засиделись в бухгалтерии, Чарли вдруг послала Ахмата за какой-то бумагой в свой кабинет, а когда тот вернулся, уже лежала на диване абсолютно голая.

– У тебя есть чем предохраниться? – спросила она.

Впрочем, на этом все кино и кончилось. Чарли поняла, что в России ничего легко и красиво, как в американском кино, не бывает. И когда на следующий день после бурного соития (а все получилось именно так, как она ожидала – Ахмат был неутомим, дик, горяч и почти безумен, чем и ее довел до рычащего стона и множественных, ни разу прежде не испытанных оргазмов), так вот когда она как ни в чем не бывало поздоровалась с Ахматом несколько холодновато и официально, он вдруг поднял на нее совершенно беспомощные, восхищенные, влюбленные и страдающие глаза.

И вся Шэрон Стоун куда-то улетучилась в момент. Чарли втрескалась по самые уши. Она-то думала, что любовь – это потные объятия на заднем сиденье «форда» после школьной вечеринки, когда она лишилась девственности, а оказалось, что любовь – болезнь, страшная, неизлечимая, выматывающая, какое-то дрожание рук и ног, глаза, ищущие только его, и желание всегда быть рядом, близко, мысли об одном. Если посмотреть трезво, это мания, шизофрения, сумасшествие, но такое сладкое, такое невероятно будоражащее и заставляющее жить полной жизнью, романтической и яркой.

И сколько теперь она ни спрашивала себя – что я делаю в постели с этим дикарем? – настоящий ответ был один: она его любила. Именно так – безудержно и сумасшедше.

– Поцелуй меня, – попросила она, нервно гася сигарету.

Ахмат крепко, крепче чем надо, прижал ее к себе и поцеловал. И уже сквозь затуманившееся сознание Чарли все-таки успела сказать:

– Мы сэкономим двести двадцать тысяч, если отдадим заказ на противопожарное оборудование не в «Файр дефенс», а в «Стронг протекши».

Все-таки американка оставалась деловой женщиной в любой ситуации. Даже любовь не смогла это убить.

Глава 8

Ботинки жали, но уж если он решил их поменять, то ничего не оставалось делать, как шевелить пальцами. Его удивляло все. Стилизованные под крепость стены, выщербленный асфальт, много зелени. А ботинки были новые и пока не обвыклись на его ногах.

Стараясь ничем не отличаться от населения страны, он даже походку стал приспосабливать к походке столичных жителей. Ньюйоркцы ходят не так, у них никогда не бывает столь сосредоточенного, даже мрачноватого выражения лица, как у москвича, будто именно сейчас, именно им, и никем другим, решаются сложнейшие проблемы мирового значения. Попробуй пойти быстрее или медленнее, и ты сам начнешь создавать завихрения.

Пожилой человек влился в вокзальную толпу и подчинился общему настрою. С виду ни дать ни взять пожилой человек идет по своим скучным будничным делам. А дело у него было вовсе не скучное. Но сначала он должен был пересечь несколько центральных улиц, умудриться не попасть в коловорот уличных панибратств, не вызвать никаких подозрений у персонала отеля, а главное – не попасться на глаза ей.

Он шел, подставляя лицо московскому ветру, с удивлением замечая, что каждые пятьдесят метров отмечены продавцами хот-догов. Дома такого беспредела давно уже не было.

Утомительный перелет из Вены, где он решил полностью избавиться от имиджа состоятельного человека, доставил ему немало неудобств. Он отметил про себя громадное количество людей в униформе со сверкающими бляхами. Был законопослушен в своей стране и не хотел начинать жизнь в этой с разговоров на официальном уровне.

«Надеюсь, моя девочка все делает правильно», – твердил он про себя, и никто не обращал ровно никакого внимания на пожилого, не очень опрятно одетого человека.

Когда Пайпс, отец Чарли, – а это был именно он вышел на площадь, было раннее утро. Торговки с семечками только устраивались на парапетах подземных переходов. Европа вообще была для него явлением загадочным. Он помнил голодных немок и удручающее количество беспризорных детей в послевоенной Германии, хотя умом понимал, что по прошествии стольких лет все должно было измениться. Он сразу отметил про себя, что на стоянке перед, гостиницей не валяются банки из-под пепси или жвачка. Нет лохматых подростков и протестующих с плакатами. Протестующих Пайпс не любил, потому что однажды, подойдя к такому в Нью-Йорке, добрых четверть часа добивался вразумительного ответа, против чего тот протестует и за что борется, но так и не получил.

Некоторое умиление вызвали у него голубые плевательницы у входа.

Девушка за стойкой подняла на него умело подведенные глаза.

Пайпс разговаривал с ней на немецком.

– Чем я могу вам помочь? – спросила она.

– Видите ли, я не воспользовался услугами туристического бюро и теперь понимаю, что сделал это напрасно. Могу показаться вам несколько странным, но имею на руках туристические чеки, и в Домодедове мне сказали, я могу их обеспечить в любом банке.

Мистер Пайпс был полностью уверен, что его немецкий времен Второй мировой войны будет понятен. На самом деле она поняла только слово «банк» и «кредитоспособность», нажала кнопку и дождалась старшего менеджера.

Одного взгляда на ботинки пожилого джентльмена – а они хоть и были искусственно измазаны грязью, но обмануть никого не могли – было достаточно, чтобы сделать выводы о состоятельности клиента.

Дело сладилось. Старик даже не понял, что его сразу раскусили. На стойке появились рекламные проспекты с описанием номеров и ценами. Пайпс не стал привередничать и выразил готовность платить за «сингл» двести пятьдесят долларов. От услуг кабельного телевидения отказался.

Девочка за стойкой хлопала подкрашенными ресницами, но более искушенная в работе менеджер кивнула на лейбл джинсового прикида старика. Кроме того, кредитка Пайпса и страховая золотая таблетка гарантировали не только оплату, но оплату непременно и в срок.

Пайпс поднялся в номер и вдохнул воздух полной грудью. Первый этап, этап натурализации, он прошел прекрасно. Он хотел ощутить себя дома, окружить привычными предметами, но раз решился навестить дочь инкогнито, должен придерживаться принципов и установок, которые существовали здесь. В номере присутствовал запах клеенки.

Не найдя привычного для европейских отелей пульта, Пайпс достал записную книжку и внес первый со дня своего прибытия вопрос: «Ледериновый клей». Потом он решил проверить сразу все. Положил ладонь на панель в стене и нажал.

Дверь открыла горничная. Она была похожа на Мирей Матье и казалась расстроенной.

– Как вас зовут, милая?

– Наташа. Вас что-либо не устраивает?

– Меня не устраивает вид из окна. Пайпс не поленился и подвел ее к проему. Собственно, ему больше всего хотелось пощупать ее за руку, убедиться, что это живой человек, а не эстрадная голографическая дива.

Прямо под ними была троллейбусная остановка и там толпились люди с огромными баулами – вокзал был рядом.

– Вам это нравится? – спросил Пайпс.

Наташа пожала плечами, задернула шторы и мило улыбнулась.

– Можем предложить вам номер с видом на реку. Это будет стоить от четырехсот долларов. Профессионально обученный персонал отеля может представить вам целый ряд специфических услуг, – сказала она.

– Не понял…

– Вы можете заказать выезд, зал для встреч с деловыми партнерами, представителей любого коммерческого магазина, дополнительную охрану. Желаете?

– Я подумаю, – уклонился от ответа старик.

Как только девушка ушла, он решился обжить кожаное кресло.

Старик закрыл глаза и начал планировать свои будущие действия.

На самом деле ни Наташа, ни тем более Ставцов или Карченко, ни другие люди, по долгу службы обязанные знать своих постояльцев, не могли обмануться скромным видом старика. Говорить на уровне туристического справочника была обязана каждая горничная, но даже она без особого труда могла отличить истинного немца от американца.

Первым делом он решил избавиться от джинсов. Они никуда не годились. Джинсы от Гуччи явно выдавали его состоятельность. Джинсы полетели на пол.

С каким-то суеверным ужасом Пайпс нажал на кнопку вызова обслуживающего персонала и ждал появления горничной. Она будто стояла тут же под дверью.

– Вы хотите увидеть менеджера?

– Вовсе нет. Я бы хотел одеться.

Отель функционировал, как и положено хорошо отлаженному механизму.

Уже через несколько минут в номере появился услужливый молодой человек с каталогами от ведущих фирм. Старик полистал глянцевые страницы и решил выбрать что подешевле – от Ле Монти. Вся операция по приобретению сносной пары на выход отняла у Пайпса семьдесят два доллара, включая чаевые.

Пайпс с сожалением отпустил горничную. Делать было нечего, а та миссия, с которой он приехал, требовала предпринять какой-то решительный шаг. Устраивать пожарную тревогу он не хотел. Старик решил ознакомиться с прессой. И это его желание было исполнено в течение недопустимо короткого времени. Придраться было не к чему.

А старику очень хотелось придраться.

И он вышел в коридор…