Текст книги "Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1915 год. Апогей"

Перемышль – победа и ее последствия в тылу

В Ставке со дня на день ожидали падения Перемышля. Действительно, взятие в 1915 г. этой крепости относительно малыми силами и при незначительных потерях было важной моральной победой. «9 марта Перемышль сдался, и сразу наше положение на фронте в Карпатах стало легче, – вспоминал А. А. Брусилов. – По всему нашему фронту выставили плакаты о сдаче Перемышля»¹. Император в этот день был в Ставке. Первым новость о победе ему сообщил главковерх. «После 11 утра мы, несколько человек, стоявшие у подъезда, – вспоминал А. И. Спиридович, – увидали быстро шагавшего к Императорскому поезду В. Кн. Николая Николаевича. Он, видимо, был чем-то взволнован. Не прошло и несколько минут, как разнеслось – Перемышль пал… Общее ликование»². «После утреннего доклада вернулся к себе и начал письмо Аликс, – записал в своем дневнике 9 (22) марта Николай II, – как вдруг Николаша ворвался ко мне и объявил радостную весть о падении Перемышля! (выделено Николаем II. – А. О.)»³. Днем в походной церкви состоялся благодарственный молебен. Настроение у всех было приподнятое. Император был очень доволен и весел⁴. Верховный главнокомандующий получил орден Святого Георгия 2-й степени. На следующий день Николай II отправился в Царское Село⁵.

«Визит царя удачный, – немедленно сообщил Н. Н. Янушкевич В. А. Сухомлинову. – Перемышль снял камень. Легче дышать»⁶. Утром 9 (22) марта 1915 г. новость о Перемышле была получена в Петрограде⁷, правда, сначала не поверили, но в три часа дня пришло подтверждение, и несмотря на сильный снег улицы столицы заполнили ликующие люди с национальными флагами и портретами императора⁸. Невский проспект был переполнен, большое количество людей вышли на улицы и на рабочей, Петроградской стороне города. Стихийные демонстрации тянулись к Аничкову дворцу, к посольствам союзных стран. В Казанском соборе был отслужен торжественный молебен, во время которого вместе пели местный хор и хор галичан. На демонстрациях принимались тексты поздравительных телеграмм в адрес Верховного главнокомандующего.

В Москве происходило то же самое. Днем молебен у часовни Иверской Божией Матери собрал свыше 10 тыс. человек. Около 16 часов 30 минут на улицах начали появляться демонстрации с флагами, портретами Николая II и Николая Николаевича (младшего). Они собирались на Тверской улице, у памятника М. Д. Скобелеву, в Кремле, у памятника Александру II, у памятника Гренадерскому корпусу в Лубянском сквере, у храма Христа Спасителя. Благодарственные молебны были отслужены на железнодорожных вокзалах и в Большом Успенском соборе Кремля, откуда к Лобному месту через Спасские ворота прошел крестный ход. На Красной площади стояли войска и тысячи москвичей. Некоторые заводы и фабрики остановили работу, и рабочие вышли на улицы, чтобы поддержать патриотические демонстрации.

Праздник завершился лишь к полуночи. Массовые демонстрации и молебны в честь победы прошли во Львове, Варшаве, Киеве, Харькове, Нижнем Новгороде, Ярославле, Костроме, Екатеринбурге, Одессе и многих других городах. В Ставку поступали телеграммы от железнодорожников, студентов, митингующих. Поздравительная телеграмма была принята и на специально собранном заседании профессоров медицинского факультета Московского университета, а Петроградский университет, кроме того, избрал великого князя своим почетным членом (Московский университет сделал это еще 5 (18) декабря 1914 г.)⁹. Сплетни о предательстве и арестах высшего генералитета на время успокоились – Перемышль заслонил собой все¹⁰. Сдалась первая большая крепость противника, в то время как маленький русский Осовец вместе с полевыми войсками остановил немцев с их тяжелой артиллерией!¹¹ Немаловажным для общественного мнения успехом было и взятие Мемеля.

Весной 1915 г., по данным русской разведки, в этом городе стоял мизерный гарнизон – всего две роты ландштурмистов. Город находился в каких-то 10 км от русской границы (с 1914 г. фронт проходил почти по ней). С нашей стороны на этом участке находилась ополченская бригада¹². Для ее поддержки был организован сборный отряд, включавший четырехорудийную батарею, дружину Вологодского ополчения, сотню казаков старшего возраста и отряд, составленный из разных подразделений Балтийского флота (матросы из команд Кронштадтского экипажа, морской стрелковой школы из Ораниенбаума, добровольцев из дисциплинарного батальона)¹³, позже переименованный в морской батальон. По мнению его командира, он состоял «из отборных мерзавцев» и никуда не годился¹⁴.

Весной 1915 г., в ожидании десантных операций в районе Проливов было принято решение о создании на Балтике морской дивизии. Считалось, что в Кронштадте имеется достаточное количество матросов, ожидающих назначения на корабли, однако очень быстро выяснилось, что это не так.

Поначалу с огромным трудом удалось собрать всего один батальон¹⁵. Судя по всему, командиры кораблей и береговых служб с удовольствием воспользовались случаем освободиться от ненужных людей, наличие же осужденных и отсутствие прочной связки между офицерами и подчиненными никак не могли способствовать боеспособности этого батальона.

Утром 4 (17) марта 1915 г. русские войска выступили из Полангена и начали наступление на Мемель. Это движение застало противника врасплох, что удивительно, так как никакого секрета из подготовки к набегу в Полангене и Либаве не делали: о предстоящей атаке соседнего немецкого города открыто говорили на улицах¹⁶. Неприятные сюрпризы ожидали и наступавших. Оказалось, что силы немцев насчитывают не две роты, а два полка ландштурмистов. Солдаты и местное население попытались оказать сопротивление на подступах к городу, а затем и на его улицах, тем не менее наступавшие сравнительно легко овладели городом¹⁷. Значительных сил пехоты противника поблизости не имелось, а германский флот в этот момент не мог оказать этому порту сколько-нибудь серьезной поддержки – часть кораблей ремонтировалась или не закончила испытание артиллерийских систем. Имевшимися в распоряжении силами из четырех легких крейсеров и флотилии миноносцев командование не хотело рисковать, опасаясь засады русских подводных лодок¹⁸.

К вечеру 17 марта немецкие части покинули Мемель, стараясь прикрыть отход беженцев¹⁹. Неприятностей при наступлении избежать все же не удалось. При первых выстрелах дружинники и казаки, абсолютное большинство которых были необстрелянными, залегли. Матросы также не рвались вперед. Только благодаря усилиям офицеров, постоянно демонстрировавших личный пример, удалось вернуть этой массе сколько-нибудь организованный характер и двинуть ее вперед²⁰. Окончательно взяв город под контроль 5 (18) марта, командование начало выселять его жителей (их было около 20 тыс.) на Кёнигсбергскую косу²¹. Основанием стало оказанное ими русским войскам сопротивление. 8 (21) марта В. А. Сухомлинов сообщил Н. Н. Янушкевичу о том, что планирует организовать вывоз станков из Мемеля: «Город портовый, и мастерские там, наверное, имеются»²². Однако эти планы остались на бумаге. Наши войска ненадолго задержались здесь.

Результаты их пребывания в Мемеле оказались весьма печальными. «Русские невероятно набезобразничали», – вспоминал позже Э. Людендорф²³. Прежде всего отличился морской батальон, шедший в последней, четвертой линии наступавших. Войдя в Мемель, он почти мгновенно начал повальный грабеж, пьянство и насилие над горожанами²⁴. Навести порядок в городе так и не удалось²⁵. Поставив под контроль здание почтамта, военные не удосужились прервать телеграфную связь города с Германией, в результате оставшаяся у аппарата телеграфистка регулярно сообщала в штаб Восточного фронта о положении в Мемеле. 21 марта немцы выбили оттуда наши войска²⁶, которые быстро отступили на Поланген, не оказав существенного сопротивления²⁷.

Однако такой отход не спас от потерь. Отступление носило абсолютно неорганизованный характер, немцы взяли около 3 тыс. пленных – это были отставшие²⁸. Морской батальон потерял четыре пулемета и оставил в городе пропавшими и пьяными около 200 человек²⁹. Не отставала от моряков и ополченская бригада. Потеряв в боях за Мемель только двух убитых и семерых раненых, она сократилась почти наполовину за счет пьяных, не успевших встать в строй при отходе из города³⁰. Для того чтобы установить дисциплину в морском батальоне и превратить его в некое подобие боеспособной части, его отвели в Либаву³¹. Знать в тылу об этих «лихих делах» было необязательно, и «набегом на Мемель» поначалу даже гордились.

10 (23) марта передовица «Русского инвалида» провела прямую параллель между взятием этого небольшого восточнопрусского городка с 20-тысячным населением и первоклассной австрийской крепости: «Наши доблестные войска на обоих фронтах, германском и австрийском, в последние дни соперничали между собою в достижении крупных успехов: в Восточной Пруссии они вновь вступили на неприятельскую территорию и овладели с боя городом Мемелем, а из Галиции после геройского отражения 6-го марта нашими войсками отчаянной вылазки из Перемышля, пришла радостная весть о сдаче Перемышля»³².

Но даже такую радость заслонил собой «главный герой» этой победы – Верховный главнокомандующий. 12 (25) марта 1915 г. на заседании съезда Земского союза князь Г Е. Львов уделил ему особое внимание: «Собралась серая, но доблестная армия. Во главе ее стал, как былинный богатырь, Великий Князь Николай Николаевич, и грудью заслонила она все пути-заставы и не пустила дерзкого врага внутрь страны»³³. Съезд приветствовал главковерха. Правда, глава Земского союза в эти дни счел необходимым упомянуть и об «истинно трогательном единении» между его организацией, Красным Крестом и Военным министерством. Посему съезд отправил приветственные телеграммы В. А. Сухомлинову, начальнику Генерального штаба генералу М. А. Беляеву и главнокомандующим армиями фронтов³⁴. А вскоре о единении с В. А. Сухомлиновым стало не принято не только говорить, но и вспоминать.

Завершение «дела Мясоедова» и волна шпиономании

Тем временем в Варшаве следователи старались выполнить пожелание начальства, но получалось это у них неубедительно. Ни 9 (22), ни 10 (23) марта следствие, как обещал Н. Н. Янушкевич, не закончилось – по-прежнему недоставало доказательств. Это не поколебало решимости начальника штаба Ставки, которому стало «легче дышать» после Перемышля. 10 (23) марта он вновь с полной уверенностью сообщил В. А. Сухомлинову: «С Мясоедовым будет покончено решительно и быстро»¹. Для решения последней задачи необходимы были доказательства, а их у следствия все же не было. Начальник Петроградского охранного отделения генерал-майор К. И. Глобачев, принимавший участие в следствии по этому делу и в допросах основного свидетеля, отмечал: «Таким образом, следствие не добыло материала, уличающего Мясоедова в военном шпионстве, и оставалось одно лишь голословное заявление Колаковского (то есть Кулаковского. – А. О.), но общественное мнение было до того возбуждено этим делом, что ничего не оставалось другого, как предать Мясоедова военному суду. На этом деле играли все левые элементы, обвиняя Мясоедова, военного министра, правительство и командный состав чуть ли не в пособничестве государственной измене»².

Играли на этом деле не только левые элементы, и уж совершенно точно, что не они его создали и вели. Несмотря на желание руководства армии и фронта, быстрота в следствии по делу С. Н. Мясоедова явно уступала решительности доведения подследственного до виселицы. При столь явном желании начальства сделать это, не удивительно, что М. Д. Бонч-Бруевич в письме к следователям от 11 (24) марта напрямую приказал им связать служебную деятельность С. Н. Мясоедова с катастрофой 10-й армии. Основанием для этого, по мнению генерал-квартирмейстера штаба Северо-Западного фронта, было наличие у арестованного боевого расписания русских частей в районе Немана 19 января (1 февраля) 1915 г., хотя он имел на это право по должности³. Следует отметить, что на этом документе имелись все необходимые подписи и печати, свидетельствующие о законности его передачи С. Н. Мясоедову⁴.

Активность М. Д. Бонч-Бруевича легко объяснима: Н. В. Рузский к этому времени был лежачим больным и со дня на день ожидал отстранения от должности по состоянию здоровья⁵. 14 (27) марта 1915 г. начальник штаба Северо-Западного фронта генерал А. А. Гулевич, ссылаясь на распоряжение главковерха, приказал коменданту Варшавской крепости сформировать военно-полевой суд в составе пяти штаб-офицеров для рассмотрения дела С. Н. Мясоедова. Троих из них назначал штаб фронта, двоих – комендант крепости⁶. Состав судей был утвержден на следующий день. Поскольку председательствовать должен был старший в чине, то в Варшаву специально для этого был направлен полковник С. Г. Лукирский, подчиненный и конфидент М. Д. Бонч-Бруевича⁷.

Военным прокурором был назначен В. Г. Орлов, военный следователь по особо важным делам при штабе главковерха, имевший репутацию юриста, умеющего создать улики при их отсутствии⁸. Следует отметить, что решение о передаче дела в военно-полевой суд нарушало положения статьи 1281 Военно-судного устава, по которой такой суд мог быть назначен лишь «в тех случаях, когда учинение преступного деяния является настолько очевидным, что нет надобности в его расследовании». Иначе говоря, оно было незаконным. Но поскольку имелся приказ «закончить дело быстро и решительно», юридические мелочи не брались в рассмотрение. Тем не менее позже их решили откорректировать. 14 (27) мая 1915 г. был издан закон, предоставлявший Верховному главнокомандующему право передачи дел в военно-полевой суд⁹.

Заседание суда состоялось 18 (31) марта и шло около 10 часов. Ни защиты у обвиняемого, ни внятных доказательств его вины в измене и шпионаже не было¹⁰. Из 10 привлеченных для дачи показаний свидетелей на суд были приглашены только четверо, остальные не вызывались «за дальностью расстояния»¹¹. В число последних вошел и находившийся тогда в Петрограде основной свидетель обвинения Я. П. Кулаковский¹². Более того, именно 14 (27) марта по предварительному соглашению со штабом главковерха было принято решение выслать его в Симбирск для продолжения службы в 96-м пехотном запасном батальоне. 9 (22) апреля Я. П. Кулаковский выехал под наблюдением двух филеров, а по приезде за ним был установлен негласный надзор жандармерии. В конце мая он был переведен на службу в Кавказскую армию¹³.

Хотя с доказательствами в шпионаже следствие не отличилось, ему все же повезло по части обвинения в мародерстве. На квартире у С. Н. Мясоедова после ареста были найдены две терракотовые статуэтки, которые, по его признанию (!), он подобрал в заброшенном доме в Восточной Пруссии¹⁴. Кроме того, на допросе 15 (28) марта он признался, что из усадьбы, которая потом была сожжена, он взял оленьи рога, словарь, стул и стол, а также пару портретов. Объяснил он это тем, что «вообще практиковался способ бранья оставленных вещей»¹⁵. Вызванный свидетелем в суд подполковник Б. И. Бучинский позже заметил: «По этому второму пункту можно было бы казнить всех офицеров и солдат наших армий, входивших в пределы Пруссии и Австрии»¹⁶.

Даже безусловный сторонник Верховного главнокомандующего великий князь Андрей Владимирович, не сомневавшийся в вине осужденного и сразу же повешенного офицера, вынужден был отметить в своем дневнике: «К сожалению, ни следствием, ни судом новых фактов, освещающих это дело, установлено не было. Даже факт сообщения сведений неприятелю остался лишь в гипотезе, правда, почти несомненной, но лишь гипотезой. Она основана на косвенных уликах»¹⁷. Недоказанной вину С. Н. Мясоедова считал и ближайший сотрудник Верховного, его генерал-квартирмейстер генерал Ю. Н. Данилов¹⁸. Впрочем, при тщательной организации процесса характер улик и доказательств никого не интересовал. Обвиняемый заранее был выбран в качестве ответственного за все ошибки высшего генералитета. Формулировка доказательств обвинения в приговоре была столь туманна, что ее не поняли некоторые присутствующие¹⁹.

Тем не менее подсудимого признали виновным в том, что еще до войны, но неизвестно, когда именно, он передал неуказанные сведения неизвестным агентам, а во время войны собирал информацию о расположении русских частей и занимался мародерством²⁰. Не удивительно, что сам С. Н. Мясоедов так и не понял, в чем, собственно, его обвиняют, и явно считал себя жертвой ошибки следствия. Приговор – смертная казнь через повешение – вызвал у него сильнейший шок, приведший к потере сознания. Жандармы привели его в чувство, и он стал просить разрешения отправить телеграмму на высочайшее имя и попрощаться с матерью. В ответ судьи сразу же поинтересовались у охраны, готова ли рубашка, в которой обычно направляли к виселице преступников²¹.

Еще до вынесения вердикта судьи получили телеграмму М. Д. Бонч-Бруевича, который требовал сообщить результаты для доклада главнокомандующему. Генерала заверили, что С. Н. Мясоедов будет повешен через два часа после вынесения смертного приговора²². Отведенный в камеру осужденный успел написать текст телеграмм к матери и дочери, в которых умолял обратиться к В. А. Сухомлинову и императору с просьбами о помиловании, а потом попросился в туалет, где разбил свое пенсне и нанес осколками стекла три раны на шее и одну на левой руке²³. Было ли это попыткой затянуть время, чтобы получить возможность пересмотра дела, или следствием шока – осужденному это не помогло. Врач обработал и перевязал раны, и в ночь на 19 марта (1 апреля) С. Н. Мясоедов был повешен²⁴. Казнь состоялась еще до официальной конфирмации приговора главковерхом²⁵. Прокурор В. Г Орлов взял шашку С. Н. Мясоедова на память и носил ее потом в качестве талисмана на счастье²⁶.

19 марта (1 апреля) Н. Н. Янушкевич сообщил В. А. Сухомлинову о том, что С. Н. Мясоедов казнен и что в ближайшее время последует официальное оглашение результатов суда. От себя он добавил, что передача дела в военно-полевой суд из гражданского послужит гарантией защиты от вмешательства общественности и Думы, результатом которых могла бы стать дискредитация тех лиц, которые когда-то были связаны с казненным. «Надеюсь, – заметил начальник штаба главковерха, – что все вздохнут свободнее теперь, что кара настигла виновного»²⁷. Казалось, для таких надежд были все основания, поскольку мертвый осужденный уже не мог потребовать и добиться пересмотра своего дела, однако легче от этого В. А. Сухомлинову не стало.

Официальное сообщение Ставки о «деле Мясоедова» было сделано 20 марта (2 апреля) 1915 г., как и обещал Н. Н. Янушкевич, к празднику Пасхи²⁸. Практически все газеты немедленно опубликовали это сообщение Ставки. Первыми это сделали уже 21 марта (3 апреля) 1915 г. суворинское «Новое время»²⁹, октябристский «Голос Москвы»³⁰, коноваловские «Русские ведомости»³¹ и кадетская «Речь»³². При этом, по мнению кадетов, в начавшейся кампании знаменитое уже своими призывами к борьбе с германским насилием и шпионажем «Новое время» повело себя недостаточно активно, и их поддержал только «Петроградский курьер»³³. В Ставке царило праздничное настроение: Пасха 1915 г. начиналась радостными известиями. В ночь с 3 на 4 апреля в Барановичи из Одессы пришло сообщение о подрыве крейсера «Меджидие» недалеко от Одессы на русском минном заграждении. Великий князь был очень доволен³⁴.

22 марта (4 апреля) 1915 г. и орган Военного министерства «Русский инвалид» опубликовал сообщение о «деле Мясоедова». Как представляется, оно открывало широкие возможности для дальнейшего поиска виновных: «На основании полученных сведений о деятельности подполковника Мясоедова, занимавшего должность переводчика при штабе 10-й армии, за ним было установлено наблюдение. Как только последнее подтвердило предположение о преступном характере деятельности этого штаб-офицера, имевшего отношения с одной из воюющих с нами держав, он был арестован. В связи с ним были арестованы и другие заподозренные в той же преступной деятельности лица, не принадлежавшие к составу армии. Назначенное над Мясоедовым и его соучастниками следствие вполне определенно установило несомненную виновность первого. Ввиду этого Мясоедов был предан военно-полевому суду по обвинению в шпионстве и мародерстве. Суд признал его виновным и приговорил к смертной казни через повешение. Приговор приведен в исполнение. Что касается остальных соучастников этого тяжкого преступления, то следствие о них продолжается для исчерпывающего выяснения всех сопричастных к делу лиц. По мере установления их виновности они будут предаваться соответственному суду»³⁵.

Посыл Ставки к общественности был совершенно прозрачен, и она уже была готова услышать и поддержать его. Гучковский «Голос Москвы» еще с начала года постоянно призывал к борьбе вообще со всеми немцами («Немецкий шпионаж»)³⁶, с их тайными сторонниками в России («Враг со скрытым оружием»)³⁷ и прочему. Секретарь Иркутской городской думы записал в своем дневнике 21 марта (3 апреля) 1915 г.: «Открыта подлая измена: Родине за деньги наносились тяжкие удары. Верю в распорядительность Верховного главнокомандующего: он с корнем вырвет эту измену»³⁸. В тот же день прекрасно информированный о ходе процесса великий князь Андрей Владимирович совершенно правильно оценил ситуацию: «Конечно, все это бросило тень на Сухомлинова, который несколько лет тому назад горячо защищал Мясоедова от нападок Гучкова с трибуны Гос. Думы»³⁹. Коноваловская газета напомнила об истории 1912 г. статьей «Из прошлого Мясоедова» уже 21 марта (3 апреля). Естественно, что А. И. Гучков был изображен исключительно положительным образом⁴⁰.

Первые лица октябристов и кадетов были англоманами, но русские англоманы так разительно не походили на источник своего политического вдохновения. После Ютландского боя лидеры общественности Великобритании заняли несколько другую позицию. «Печать проявляла сдержанность и старалась скорее успокоить массы, – вспоминал капитан 1 ранга Г К. фон Шульц, – чем возбуждать их некомпетентной критикой морского командования, а тем более обвинениями. В этом, как и в других случаях, приходилось удивляться дисциплинированности английской прессы; в критические минуты она избегала всего, что могло служить к ослаблению «национального фронта»⁴¹.

Что касается России, то теперь, после казни «шпиона», и на фронте, и в тылу ждали новых разоблачений. И поиск виновных не заставил себя ждать. Полиция уже провела массу арестов и обысков, были арестованы жена, зять, любовница С. Н. Мясоедова, его партнеры по «Северо-Западному пароходству», лица, имевшие несчастье быть с ним знакомыми, и многие другие. Очевидно, это и были те самые «соучастники», о которых говорилось в заявлении Ставки⁴². Впрочем, героем дня в тылу неизбежно стали не сыщики, а разоблачившие С. Н. Мясоедова еще перед войной вожди октябристов. 17 (30) марта В. А. Сухомлинов с явной озабоченностью сообщил Н. Н. Янушкевичу, что А. И. Гучков «настойчиво добивается популярности в войсках и часто читает лекции о войне, а в деле Мясоедова пытается прославиться героем»⁴³. Следует заметить, что это ему вполне удалось. После казни «шпиона» А. И. Гучков стал получать многочисленные письма от офицеров, благодаривших его за патриотическую бдительность образца весны 1912 г.⁴⁴

Сразу же после окончания войны первый исследователь и современник позорного дела дал случившемуся исчерпывающую характеристику: «Дело подп. Мясоедова и так называемых соучастников его, несомненно, самое громкое и наиболее яркое из всех этих дел, как по числу жертв, так и потому, что оно было использовано сначала как мост для подхода, а потом как фундамент для привлечения к уголовной ответственности самого военного министра генерал-адъютанта В. А. Сухомлинова. Но главное его значение в том, что в нем, как в калейдоскопе, отражается наша дореволюционная действительность, с ее закулисным влиянием темных сил, неограниченным произволом безответственной власти, забитым угодничеством подчиненных и бесславным состоянием развращенного правосудия»⁴⁵. Темными силами в развитии этой истории выступили практически все представители либеральной оппозиции, которые были весьма активны в Думе. «Кто знал интриги Петрограда, – вспоминал А. И. Спиридович, – понимали, что Мясоедовым валят Сухомлинова, а Сухомлиновым бьют по трону»⁴⁶.

Эти слова верны лишь частично. Результат далеко не всегда тождественен замыслу, пусть даже и искусному. Петроградская интрига не удалась бы без Барановичей. Великий князь, конечно, через С. Н. Мясоедова целил в В. А. Сухомлинова, а результатом его довольно меткого попадания воспользовались другие. «Кампанией против генерала Сухомлинова, – вспоминал А. С. Лукомский, – руководили главным образом председатель Государственной думы М. В. Родзянко и член Государственного совета, бывший председатель Государственной думы А. И. Гучков»⁴⁷. Именно они теперь стали во главе борьбы за выявление «всех сопричастных к делу лиц». Разумеется, их главной мишенью был военный министр, и, конечно, они не сразу перешли к обвинениям в предательстве. «Вы боретесь с врагами внешними, – писал 8 (21) марта 1915 г. Н. Н. Янушкевичу В. А. Сухомлинов, – на мою долю приходится враг внутренний, неопрятный, подпольный. А что предстоит при демобилизации, когда под предводительством Родзянки выступит думская армия? Ведь и теперь уже что они себе позволяют и всюду суют свой нос. Среди них есть очень порядочные люди, но много же нехороших»⁴⁸.

Адвокат О. О. Грузенберг, знавший многих фигурантов дела и не относившийся к числу защитников монархии, дал четкую формулу происходившего: «Кого полоснет раскаленным словом «измена», того редко что спасет. Редко что – даже царский венец»⁴⁹. Вскоре гучковский «Голос Москвы» начал постепенно раздувать «мясоедовскую историю» в «сухомлиновскую истерию». В газете появились воспоминания о том, что было три года назад, когда Военное министерство и Отдельный корпус жандармов не вняли правоте мудрой русской поговорки «нет дыма без огня» и не прислушались к обличениям А. И. Гучкова и Б. А. Суворина, что, разумеется, «дало бы возможность сохранить много жизней, и генералу Гинденбургу не удалось бы пожать несоответствующих дарованиям лавров»⁵⁰. Для большей доказательности была перепечатана статья из «Русского инвалида» от 16 (29) мая 1912 г. о завершении следствия по «делу Мясоедова» и его оправдании⁵¹. Естественно, извинения А. И. Гучкова перед С. Н. Мясоедовым образца 1912 г.⁵² перепечатке не подлежали.

Перелом в этой борьбе состоялся после прорыва под Горлице – Тарновом 1–6 мая. До него А. И. Гучков и его сторонники в публичных выступлениях приписывали себе в заслугу блестящее состояние армии. Еще 17 (30) марта 1915 г. «Голос Москвы» сообщал о том, как вернувшийся с фронта лидер октябристов оценивал его: «Армия вооружена и одета великолепно. Снабжение боевыми и съестными припасами налажено в мелочах. Нижние чины обучены прекрасно»⁵³. Между тем в своих частных письмах с осени 1914 г. А. И. Гучков сообщал своим адресатам (и в том числе А. В. Кривошеину) об угрожающем положении снабжения и винил в этом Военное министерство и Главное артиллерийское управление⁵⁴. Разумеется, если в армии царил порядок, то все это было результатом работы III Государственной думы, о чем в том числе и было сообщено в докладе, прочитанном А. И. Гучковым в центральном комитете «Союза 17 октября»⁵⁵.

Идея недоверия к правительству, во всяком случае к некоторым его членам, вводилась в общественное мнение постепенно и постоянно, чтобы подготовить новый взрыв истерии шпиономании. Нельзя не заметить, что появившийся летом 1915 г. лозунг «министерства доверия» на этом фоне стал приобретать весьма специфический подтекст. Весной 1915 г. казалось, что общественность доверяла исключительно главковерху. Даже неудачи мало отражались на его популярности, они, «скорее, порождали мысль в обществе и в высших кругах, что при условии неограниченности его полномочий успехов было бы больше»⁵⁶. Особую роль в легенде о главковерхе сыграли события на Юго-Западном фронте. Уже в 1914 г. победы в Галиции имели большое значение для положения на «домашнем фронте». В марте 1915 г. популярности великому князю добавили капитуляция Перемышля и казнь С. Н. Мясоедова. Именно на фоне этих своих достижений на внешнем и внутреннем фронтах Николай Николаевич выступил инициатором посещения императором Галиции.