Текст книги "Камуфлет"

Глава пятая.
Чистилище

– Почему с оркестром?

– Ваше Величество, ситуация сложная. Сначала намечались торжества. Потом – аресты. Потом решили совместить.

К/ф «Тот самый Мюнхгаузен»

До Лубянки доехал на метро. Вот и знакомый скверик, прежняя скамейка. Можно начинать.

Стоп. А часы? Да, вечером заводил. Но тут случай особый, лучше перебдеть, чем недобдеть. Закрутил нижнюю головку «Полёта» до упора.

Освежим правила ментальной чистки. А чего тут вспоминать? Тренинги впечатались в память – так виртуозно проводил их Тигуар.

В первую встречу, когда он вошёл, высокий, по-военному подтянутый – будто волна прокатилась по залу.

– Лучший чистильщик Академии, – женский шёпот за спиной.

Говорил тренер отчётливо и неторопливо.

– Нам не нужны трупы на скамейках. Вы можете вернуться без добычи. Или потерять трофей в дороге. Но возвратиться должны обязательно. Помните: главнейшее правило – третье. Оно стоит двух первых, вместе взятых.

– Итак, правило первое: максимальная свобода. Не зацикливайтесь на логических схемах, дайте волю чувствам. Если душа, как утверждает религия, существует, она обретается, как доказывает наука, в правом полушарии головного мозга.

– Правило второе: подъём используйте для решения попутной задачи. Не разбрасывайтесь, выбирайте одну – важнейшую.

– Правило третье и последнее. Всегда возвращайтесь.

– Повторяю, – он понижал голос. – Возвращайтесь. Вы должны думать не только о себе. Держите в сердце Академию. Не забывайте: много смертей при хороших прижизненных показателях вызывают подозрения. Ещё раз: нам не нужны трупы на скамейках. Вопросы? Вопросов нет.

Дальше начиналось главное, практические занятия.

Итак, с правилами ясно. Теперь очерёдность. Три стадии ментальной чистки. Стадия первая – погружение за сокрытой от сознания информацией, или чистилище. Стадия вторая – подъём из виртуала в реал, или эскалатор. Стадия третья – актуализация, или расшифровка добытого. Смогу ли?

Понятно, главная проблема – стакан. Гранёный стакан с водкой. Причём не мой, а Белого. А попутная задача – тоже загадка: вторая производная.

Всё? Всё. Пора.

Как мои часики? Пока идут, как положено. Маленькая стрелка замерла на цифре «12», большая неумолимо приближается к ней. Вот и отлично. Наверное, всё случится в полдень; как говорят военные, в двенадцать ноль-ноль.

Что-то происходит? Ага, площадь блокируют. Нагнали кучу гаишников, спецназовцев. И роту бойцов – в бронежилетах, касках и с автоматами.

И у всех за спиной ранцы. Интересно, что внутри?

Картина как на ладони. Вчера не обратил внимания: скверик-то над площадью приподнят, и с моей площадки – лестница вниз.

Похоже, началось. Вон как слаженно действуют, в жизни так не бывает.

Гаишники носятся, как муравьи перед дождём, ни одного лишнего движения. Одни перекрывают проезды, ведущие к Лубянке, другие, сгрузив с подъехавшего КАМАЗа, по кругу расставляют чугунные столбы на бетонных стаканах-основаниях. Третьи навешивают канат с красными треугольными флажками. Остальные тормозят пешеходов, приблизившихся к огороженному участку.

Спецназовцы строятся двойным кольцом вокруг натянутого каната. Стоят молча, спинами друг к другу, сосредоточенно глядя перед собой: наружу и внутрь охраняемой зоны.

Бойцы собираются повзводно, где в Лубянку вливаются улицы.

А что на циферблате? Часы стоят: двенадцать ноль-ноль. Точно, началось.

Со стороны Театрального проезда появился тягач исполинских размеров. Похожие перевозили МБР[4]4
  МБР – межконтинентальная баллистическая ракета.


[Закрыть] на парадах. Но этот ещё крупнее: отъезжающий КАМАЗ смотрится пигмеем.

Динозавр пытается въехать на Лубянку, не задев ограждения; медленно выворачивает оглобли, но попасть на площадь не получается. И гаишники без пользы: чересчур уж размеристо стальное чудище.

На тягаче, в центре гигантской, с баскетбольную площадку, платформы возвышается памятник: Железный Феликс. В длинной шинели с кровавым подбоем. А вокруг замерла толпа необычно одетых – одни обмотки чего стоят – людей. И рядом сверкающий металлом альтернативный герб: орёл с двумя головами, увенчанными крупными рубиновыми звёздами. В правой лапе хищная птица сжимает огромный, с человеческий рост, молот, а в левой – столь же устрашающих размеров серп. Где-то видел – не похожие, а именно эти – орудия труда.

В двух шагах от монумента – странный агрегат с гофрированным шлангом, проведённым в грудь Железного Феликса. К затылку рыцаря революции прилажен щелястый ящик, соединённый кабелем с загадочным устройством. И ещё подле Феликса куча мелких коричневых брусков; похоже, тротиловые шашки.

Тягач окутался дымом, сизая пелена стелется по земле, поднимаясь до окон, нет, уже скрывая нижние этажи ближайших зданий. Но в ограниченную канатом окружность дым не попадает.

Выхлопные газы махина изрыгает ритмично, и в этот ритм точно вписалась невесть откуда, извне или изнутри, взявшаяся мелодия. Григ, «Пер Гюнт», интермеццо «В пещере горного короля». Воплощение силы – абсолютной, бездушной и не по-доброму, издевательски весёлой.

А, так вот в чём дело! Агрегат – это кондиционер. Гениально! Одним выстрелом – двух зайцев: горячее сердце и холодная голова. Тогда коричневые бруски – не взрывчатка. Мыло, чтобы чистые руки.

Но что за люди на платформе? А сколько их? Ага, двадцать шесть. Бакинские комиссары. Хм, латышские стрелки были бы уместней.

«А может, – прозвучал ехидный голос внутри черепной коробки, – подать ещё и Анку-пулемётчицу, до кучи? А пива холодного в постель ты не хочешь?»

Я сразу увял.

Тягач изрыгает клубы дыма в такт убыстряющемуся ритму. Музыка всё громче. Холодное неистовство ищет выход. Тяжёлые дымные тучи с хлопьями сажи заползают в соседние улицы, дальше и дальше. Доходит резкий запах гари. Чёрная метель кружится по Лубянке. Мертвенное мерцание ярко высвечивает платформу и белый круг площади, словно сцену в гигантском театре.

Злорадствующие ритмы плавно переходят в разухабистый финал в исполнении группы «Делириум тременс»:

Ух ты, ах ты —

Все мы – космонавты.

И – тишина. Резкая, внезапная, как удар, тишина. Всесокрушающая сила так и не вырвалась наружу.

И ещё несуразность: большая часть платформы пустая. Зачем тогда нужен стальной исполин?

Понты дороже денег, — мелькнула мысль. И в тот же миг раздался сухой щелчок. Железный Феликс вспыхнул, на секунду ослепив меня. Запахло горящей серой.

Дым сгустился в кромешную мглу. Тьма, пришедшая из Театрального проезда на смену ослепляющей вспышке, накрыла всё вокруг Лубянки. Исчезли улицы и переулки, исчез во мраке застрявший тягач и всё, что было на нём. Исчезли двадцать шесть бакинских комиссаров. Исчезла куча мыльных брусков. Пропал нелепый и страшный герб, как будто не существовал на свете. Всё пожрала тьма, напугавшая всё живое на площади и в её окрестностях.

Стоп. Подобное уже было, насчёт тьмы пришедшей. Боже, как странно. И страшно.

Может, обойдется? Но как я мог потерять бдительность? Ага, слишком легко удалось взломать первый код.

Значит, нужные книги ты в детстве читал[5]5
  Владимир Высоцкий. Баллада о борьбе.


[Закрыть], — раздался внутри родной голос Володи Жеглова. О, блин! Час от часу не легче, такая осечка.

На сей раз кара последовала немедленно.

У, ё!.. – страшный удар молотком в правый висок, и вослед серия, уже отбойным.

И надо успеть…

Птицы смерти в зените стоят…

Летят самолеты – крандец мальчишу.

Ну, всё? Уже всё?

Нет, просто пулемёт заклинило. Возврат каретки – и по новой.

Не хочу, вашу мать!

Мозгоклюй долбаный…

Мама…

Уфф, отпустило. Даже не верится. Ещё немного, и в самом деле – всё. Инсульт-привет. В грунт, на минус полтора. Нет, не хочу. Нам не нужны трупы на скамейках.

Ох… Сам виноват. Тщательней надо. И пока неизвестно, сполна мне навешали или ещё осталось.

* * *

Мгла рассеялась, на площади зачинается новое действо. Не вставая со скамейки, на ватных ногах я подошёл к самому краю площадки.

Летнее солнце высоко, но по асфальту мечутся блики. В их мерцающем свете размываются очертания зданий, машин, людей.

Что за движение? Участники оцепления одновременно снимают ранцы, достают предметы, похожие на спаренные зимние шапки, напяливают на головы. Наушники, огромные наушники! Вот сволочи, предупреждать надо.

Широко открываю рот и прижимаю ладони к ушам.

Зарябило – до тошноты, до занудной боли в глазных яблоках. Трясущейся волной закачался асфальт, зыбкой пестротой замелькало изображение, и площадь… исчезла.

Удар обрушился, как выстрел. Будто врезали доской по голеням и в уши. Но удар бесшумный: слух забила тишина.

В центр огороженного канатами круга образовалась круглая же дыра. Из глубин подсознания всплыло: ПРОВАЛ. Именно так: Провал – с прописной буквы.

А что с оцеплением? Все причастные корчатся на земле; кроме одного, ближайшего ко мне спецназовца.

Невысокий крепыш, удивительно похожий на командира СОБРа из «Антикиллера». Он, как и я, без наушников. Расставив слегка согнутые в коленях ноги, смотрит в сторону бывшей площади и… улыбается.

Почувствовав мой взгляд, спецназовец повернулся, отдал честь рукой в чёрной перчатке со срезанными пальцами и вытянул руку к жуткому Провалу. Но жест необычный: кисть с четырьмя сжатыми пальцами и направленным вниз большим. Так римские граждане в Колизее приговаривали к смерти побеждённого гладиатора.

А там, в глубине Провала, что-то происходит. Из бездны доносятся странные, немыслимые в центре Москвы звуки. Нарастающий рокот, могучий удар, долгая тишина, и через мгновение – опять гул. Громче и громче, и новый удар огромной жидкой массы в стену шахты. Снова тишина, и это повторяется снова и опять, ближе и ближе. И запах. Древний, как мир, запах истинной, не городской жизни. И показались из бездны пенистые гребни самых высоких волн.

Да это же ОКЕАН! Не море, а именно Океан – опять же с прописной.

Но Океан болен. Вдох – пауза – резкий выдох. Дыхание Океана жёсткое. Волнам не хватает пространства для мягкого сброса огромной энергии на берег, они всё мощнее обрушиваются на стену Провала.

Так и есть. Океан повышается, медленно, но неукротимо. Судя по всему, уровень сравняется с поверхностью через полчаса, а через час Москва скроется под водой. И не только столица.

Медлить нельзя. Спуститься – уйдёт две-три минуты. Но стоило встать на край лестницы – я заскользил вниз. Пятками по ступенькам, плавно и неудержимо, как бывает лишь во сне.

Через миг я внизу, на берегу Лубянки. Рёв прибоя бьёт в уши, солёные брызги пропитали одежду. Шагнул к Океану – правое колено пронзила боль; вцепилась бульдожьей хваткой, не пуская ни на шаг. Эх, трость бы или костыль.

– Лю-у-у-ди! – беззвучно на всю Лубянку. – Дайте опору! Я уже здесь. Я никуда не денусь.

Откликается сержант-гаишник, пузанчик в серой униформе. Поднявшись с земли, непрерывно, как заводной, делает под козырёк. Достаю бумажник, там рубли и баксы, любимые двадцатки с президентом Джексоном:

– Неси скорее, сдача твоя.

Но коротышка купюры не берёт, рука его дёргается к фуражке. Гаишник отказался? Чёрная фантастика.

Но вот жвачное заинтересовалось. А, братец, да ты просто очумел от звукового удара. Любишь «зелень», по ручонкам вижу: любишь. Ну и что ты суёшь? Проку-то от палки твоей полосатой. Точно, блин, очумел.

А что же мой спецназовец? Тот, из «Антикиллера»? Презрительно улыбаясь, шагает в мою сторону; нет, не совсем. Подойдя к гаишнику, выхватывает жезл; возвращается на место, в другой руке оказался нож. Я узнал бы его из тысячи: финка Белого. Та самая.

Чёрный спецназовец строгает полосатую палку. Я-то полагал, гаишные жезлы резиновые, двойного назначения. Оказалось, дерево. Стружка падает на асфальт, спецназовец поглядывает нехорошо. Значит, не обошлось.

Отбросив исструганный остаток, гоблин поворачивается ко мне. И финку держит как надо: рука вперёд, лезвие прямо и чуть вверх.

Следите за его бедрами, – вспомнилось из другой жизни. Его бедра начинают разворот, то самое начало разгона. Спецназовец не торопится, утрируя вращающее движение, повторяя его многократно, как это делал Белый. Но теперь он не Белый – чёрный человек. Живой механизм смерти.

Какая же я лёгкая добыча! Почти обезноженный, идеальная мишень. Господи, но я не готов! Семья не знает, и… «Сошейте мне бронежилет», – всплыли в памяти смешные слова маленького сына.

Вижу себя, сидящего на железной скамейке, и как хватаюсь за грудь, бессильным мешком валюсь на землю, люди проходят мимо, мимо; развелось этих бомжей, скоро в Мавзолее ночлежку устроят; да нет, одет вроде прилично; значит алкаш, небось раньше такого в Москве не было; щупают пульс: пусто; вызывают «Скорую»; меня, нет, моё бездыханное тело увозят; всё ясно: инфаркт; неясно другое: отличная кардиограмма за неделю до этого.

Взглянул исполнителю в глаза: давай уже, хватит кошек-мышек. Его тело, закрутившись до упора, взвилось, как распрямившаяся тугая пружина; раздался страшный, резкий крик: …и – й – Я!!!…, переходящий в короткий свист – и звон разбитого стекла со стороны Провала.

Я… я живой.

И боль в колене пропала.

Спецназовец помогает подняться сослуживцу, ещё одному; и вот уже на ногах, и все на одно лицо – статисты.

До Провала метров двадцать: десять до, и десять за канатом. Важное скрывается за передним срезом шахты, нужно подойти ближе. Но зачем путь канатом закрыт? А, будь что будет. До каната осталось три шага – воздух над ним заструился. Ещё шаг – трос раскалился, и, вспыхнув, перегорел; дымящиеся концы упали на асфальт, открывая проход к Провалу.

Рёв Океана стих. Десять метров до обрыва, а шагов – двенадцать. Закрыл глаза – вперёд. Раз, два, три… семь, восемь… одиннадцать, двенадцать… Ложки нет, – вспомнилась «Матрица», – и тут же: готов ли ты увидеть то, что должен?

Не поднимая век, двинулся дальше. Пучина морская дышит едва слышно.

От далёких звезд доносится рвущая душу мелодия. Брамс, третья симфония, аллегретто. Изумрудные льдинки катятся по звёздным лучам, сливаясь в цепи; гирлянды расходятся веерами, соединяясь в узоры неземной красоты. Льдинки подтаивают, скользят аквамариновые капли, золотистыми искрами ниспадая в ручьи и реки. Речушки переливаются бирюзовыми цветами, журчат на отмелях, звенят порогами, гудят водопадами; божественные цвета и звуки плывут в Океан. Океан дышит потоками; вбирая в себя; вздымает грудь – и обрушивается вниз, отдыхает и вновь наполняется.

Реки иссякли, слышно лишь тяжкое дыхание Океана. Над Провалом – яркий полукруг радуги.

Открываю глаза. Радуга исчезла.

Океан дышит мощными волнами у самых ног. У стены шахты раскачивается огромный, с телефонную будку, стакан с прозрачной жидкостью до половины. Резкий, отвратительный запах спирта. От верхнего края гранёного стаканища отколот приличный кусок. Понятно, финкой.

Волны перехлёстывают через стакан, но тот держится. Ага, не всё потеряно. Однако вода всё прибывает: медлить нельзя.

Плавающий стакан – что бы это значило? СОЛЯРИС! По сути – да.

И тут Океан выстрелил. Оглушительный грохот – взметнулся столб воды. А на волнах появился золотистый мяч; размером с футбольный, и бешено крутится. Что это? Буй? Нет, вращается свободно, ни троса, ни якоря.

И снова выстрел. Ба-бах! Столб воды. И ещё гром, и опять высоченный фонтанище. И снова, и ещё. На поверхности вертятся уже пять «выкидышей», последний много крупнее.

Шары замедляют вращение, на них проявляются знаки. Но прочитать не удаётся: волны бросают сферы, как щепки.

Да это же «МЕНЭ – ТЭКЕЛ – ФАРЭС»[6]6
  МЕНЭ – ТЭКЕЛ – ФАРЭС – таинственные слова из древней легенды о Вавилонском царе Валтасаре. Однажды он устроил пир для своих вельмож и неосторожно использовал для питья сосуды, взятые из святилища дома Божьего в Иерусалиме. Но в разгар веселья вдруг появилась загадочная рука, которая написала на стене эти непонятные слова. Ещё не зная их смысла, Валтасар струхнул и повелел своим мудрецам срочно расшифровать надпись. Но те оказались неважными толмачами. И только иудейский пророк Даниил смог прочесть персональное дацзыбао и объяснить значение тёмных слов. Дословный перевод с арамейского звучал так: исчислено – взвешено – разделено царство твоё. Дескать, крандец тебе, Валтасар.
  Так оно и вышло. В ту же ночь Валтасара убили, а его царством завладел персидский царь Дарий.
  В наше время сочетание «Валтасаров пир» либо намёк на него вышесказанными словами продвинутые личности применяют в смысле: шумное веселье накануне беды.


[Закрыть]! Изречение, начертанное необычным образом. Ну конечно! В похожую передрягу попал вавилонский царь Валтасар. Он как-то пировал с вельможами, а для питья умыкнул сосуды – во идиот! – из святилища дома Божьего в Иерусалиме. И в разгар веселья появилась загадочная рука, она-то и написала на стене эти самые таинственные МЕНЭ – ТЭКЕЛ – ФАРЭС.

У Валтасара сердце ёкнуло, и повелел он мудрецам расшифровать дацзыбао. Не одолели. Выручил иудейский пророк Даниил, перевёл с арамейского. Дословно получилось: исчислено – взвешено – разделено царство твоё. Дескать, крандец тебе, Валтасар. Так и вышло. В ту же ночь Валтасара убили, а царством завладел Дарий, царь персов.

А мне-то куда эти намёки на Валтасаров пир? Получается – знак беды, беды после шумного веселья. Плохо дело.

Но постой! Ведь СОЛЯРИС и ВАЛТАСАР – сильная комбинация сильная. В Академии можно выйти на второй уровень. М-да, второй уровень. До сего часа прыгал бы от радости, а теперь… Дожить ещё надо, до Академии-то.

Но как же стыкуются столь разные темы: «Солярис» и «Менэ-Тэкел-Фарэс»? Одним бы глазком взглянуть на гениального вселенского ди-джея, что сотворил столь хитрый коктейль.

Угу. Как там у классика:

Глазом учёный приник к микроскопу,

Микроб изучая.

Делает то же микроб,

Глядя с другого конца.[7]7
  Из записной книжки Евгения Сазонова. Подражание греческому. – Литературная газета, 1975 г.


[Закрыть]

И что делать с шарами, как знаки-то разобрать? Я ведь не царь, мудрецы-консультанты по штату не положены.

И тут на водную поверхность упала рамка, похожая на бильярдную. Теперь пленённые треугольником золотистые сферы колышет лишь лёгкая зыбь.

Рамка ужимается, из треугольной переходит в полый тавровый профиль: букву Т с широкой полкой и толстой ножкой.

Внутри полки – четыре одинаковых шара, а в ножке – крупный. Рамка тормозит вращение, и кое-что читается. Сейчас, сейчас…

На крайнем слева шаре, чёрным по золоту – буква Т; и на самом правом – тоже Т. Нижний, солидный шар – странная, не наша буква; нет, это цифра 2. На предпоследнем шаре – С.

Тост, что ли? Второй тост, за что мы с Белым пили? Убей, не помню. Вот и последний шар замер: ага, ТЕСТ.

Стоп. С цифрой 2 что-то не так. Слишком размером велика, для номера теста. А что же она? Да оценка же! ДВОЙКА.

Вот что за гранёным стаканом пряталось: я не прошёл какой-то тест. Садись, два.

И тут же – сухой щелчок, шары и рамка вспыхнули, как порох, повеяло горящей серой.

Теперь закрутился стакан, всё быстрее, образовалась воронка, стакан глубже и глубже; верхний край раскалился добела. Из воронки вырвалось облако, и в эту вертящуюся глубину стаканище рванул, как торпеда. Точно, стакан с водкой – наше секретное оружие класса «поверхность – глубина».

Океан не повышается – устаканился. На сей раз обошлось. И не только обошлось, но и получилось!

А может, медаль дадут? Интересно, какую? «За спасение Москвы» или «За спасение утопающих»? Угу. За спасение утопающих, которых сам же чуть не утопил.

Значит, пасьянс. Какой пасьянс, всего две карты. Понты дороже денег и неведомый пока тест, что я не прошёл. Результат не очевиден, но расклад ясен.

* * *

От черновой расшифровки кода до поднятия занавеса путь немалый. Финишная разгадка ждёт наверху. Сколько метров до скамейки? Или гигабайт? А может, целая жизнь?

Эскалатор, или кросс-реальный переход – дело тонкое. Даже после обычного сна – в реал не сразу. А тут серьезнее: кессонная болезнь, до летального. Шаг за шагом надо. Для того, понятно, и лестница. Тот самый эскалатор.

А ступеней сколько? Раз, два, три, четыре, пять… не то, сбился. Ну-ка, по новой, тройками. Раз, два, три; ещё: раз, два, три; снова так же и плюс одна. Значит, десять.

Времени целый вагон. Но и успеть нужно многое, да. Со второй производной разобраться – раз. В Академии за погружение отчитаться – два. И заявку подать на второй уровень: шестой год в салабонах хожу. Это – три.

Что же, ловись, рыбка, большая и маленькая.

Часть II. Лестница

Ступень первая.
Застенок
Материк – Академия. Конец прошлого века

Правда, иногда бывает трудно – когда случайный ветер вдруг доносит до нас через океан неизвестного странные лепестки с необозримых материков непознанного. И особенно часто так бывает, когда находишь не то, что ищешь.

Аркадий и Борис Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу»

Точка бифуркации, если по-научному. А в сказках – камень-указатель. И варианты: направо пойдёшь…

Пять лет назад увидел табличку – и ужалило. Зелёная дверь в белой стене и медный прямоугольник:

Тысячи москвичей бывали здесь. Одни проходили равнодушно, другие хмыкали: у ребяток юмор странный.

И я бы пошагал себе мимо, кабы за три года не кольнуло похоже. Далеко, за тысячи километров от Москвы: в музее Брэдбери в Лос-Аламосе, американский штат Нью-Мексико.

Интересуетесь, как попасть в Лос-Аламос? Билет берёте до Альбукерке. От Шереметьево две промежуточные посадки: Франкфурт (Германия) и Атланта.

В полёте предложат видеофильмы и бесплатные напитки (халява, сэр!). Рекомендую одну штучку: входит в десятку мировых напитков наряду с коньяком, шампанским и водкой. Называется «Бейлиз», иначе «Айриш крим» («Ирландские сливки»). Ликёр из виски, сливок и чего-то ещё. Райское наслаждение.

Главное, в Атланте не растеряться: аэропорт из крупнейших в мире. Отсюда до Альбукерке – маленьким самолётом, а в Лос-Аламос автобусом. Да-да, Лос-Аламосская национальная лаборатория. Где первые атомные бомбы сотворили.

И там имеется – уже подходим к сути – музей. Музей Брэдбери, в честь второго директора лаборатории. Можно увидеть бомбочки – «Малыш» и «Толстяк» (без ядерной начинки, понятно). Рядом памятники в натуральную величину: Оппенгеймеру (знаменитый физик, первый директор лаборатории) и генералу Гровсу (атомный коллега нашего Лаврентия Павловича).

Но не ради же монументов и бомбовых муляжей в такую даль притащились. Как только окажетесь…

Стоп! Как же вы туда пройдёте? Лаборатория секретная, а музей-то на её территории. Виноват, предупредить позабыл. Билет уже купили? Сдайте обратно. М-да, и с ликёрчиком нехорошо вышло…

Но это как раз поправимо. Будет у вас канун дня рождения, – предупредите друзей-родичей, чтобы насчёт подарка дурью не маялись, не надо безделушек-сувенирчиков. А лучше-ка сбросятся на «Бейлиз». Вот и попробуете, когда гости разойдутся.

Раз в Лос-Аламос не попали, поверьте уж на слово. Представьте: в музее, в самом вестибюле стоит ОНА. Огромная колонна с мелкими значками по всей поверхности. Мы поинтересовались: что за хрень? Оказывается, Лос-Аламосская лаборатория участвует в расшифровке генома человека, и значочки эти – 16-я хромосома. Гигантский массив мелких символов на громадном цилиндрическом стенде. Здесь-то меня и укололо. Одно дело узнать, мол, геном человека содержит сто тысяч генов. Ну и что? Абстракция. А тут – просто и наглядно, как вспышка.

Какой там Дарвин! Совсем, совсем другая мощь движет развитие живого мира.

Мой атеизм пошатнулся. Выходит, там, наверху, господствует Дух? И для чего-то я здесь, в лаборатории. Где очевиден контраст: всесилие интеллекта (вот она, расшифровка сложнейшего кода) и тупая жестокость: бомбы, уничтожившие Хиросиму и Нагасаки – сотни тысяч людей.

И зачем? Силушку показать? Отомстить за Перл-Харбор? Хватило бы одной Хиросимы. Да и город-то при чём?

Бряцание оружием? Агрессивная американская военщина? Если бы… Позднее узнал и другое. Андрей Дмитриевич Сахаров, оказалось, предлагал нашим морякам изготовить гигантскую торпеду со стомегатонным зарядом, в тысячи раз мощнее хиросимской бомбы. Для чего, как думаете? Для удара по портам и прибрежным городам противника. Сам же академик позднее вспоминал: «Контр-адмирал П. Ф. Фокин… был шокирован „людоедским характером“ проекта и заметил в разговоре со мной, что военные моряки привыкли бороться с вооружённым противником в открытом бою и что для него отвратительна сама мысль о таком массовом убийстве»[8]8
  Колдобский А.Б. Стратегический подводный флот СССР и России, прошлое, настоящее и будущее. – «Вокруг света», 2005, № 8, стр. 147.


[Закрыть].

Это Сахаров! Неужели прав был Фрейд в письме к Эйнштейну: «Почему война? В человеке живёт легко возбудимая потребность ненавидеть и уничтожать, и так называемая интеллигенция подвержена завуалированному массовому внушению в первую очередь».

Что же получается? Если не Дарвин и не естественный отбор – то Бог, и человек по образу и подобию. Но откуда же Зло? Ведь ни одно живое существо не убивает больше необходимого для пропитания. Лишь человек. И как объяснить такую полярность: потрясающий разум и мистическое Зло? Неужто кто-то свыше устраивает битвы между людьми? А мы, как бойцовые петухи, не понимаем, что нас нарочно стравливают. И что получается? Надоели оловянные солдатики, и захотелось ядерной войнушкой потешиться? Но кому?

Выходит, не случайно я тут, в Лос-Аламосе. Вопрос поставлен, и мне искать ответ.

По горячим следам записал догадки. Да, мой махровый атеизм пока не был разрушен, но я принял решение: допустить временный отказ от неверия (кажется, Кольридж). Так удалось обхитрить свой скептицизм. А потом, когда всё сошлось, отступать было некуда.

Вскоре же зародилась смутные подозрения. Ни наука, ни религия в отдельности не способны объяснить многое. нужна более общая точка зрения. Наука плюс религия и, вероятно, что-то ещё. Может быть, магия?

Вот почему музейная колонна застряла в мозгу огромной, два метра в диаметре, занозой. И кабы не этот зудящий осколок, прошёл бы спустя годы мимо медной таблички. Прошёл бы – и сердце не забилось.

* * *

Как же я угадал нужное место?

Отвлечёмся ненадолго. Москву называют столицей, а ещё мегаполисом. На самом деле Москва не город, а государство, мало связанное с Россией.

Не согласны? Мол, общий язык? В своё время Западный Берлин располагался в центре Восточной Германии. Язык один, а страны разные.

Граница не окружает? И что с того? В Европе рубежи между странами вообще прозрачные. А в Московии действует режим, фарисейски именуемый регистрацией. Бетонной стены нет, но есть свои – и есть чужие.

Общий бюджет? Опять неверно. В финансовом плане Москва и регионы – как метрополия с колониями.

Что ещё? Размеры? Да Белокаменная покрупнее многих европейских государств, не говоря о числе жителей.

Раз вы попали в Москву, считайте, в другой стране очутились. И чужой язык учить не надо. Упускать такой случай грешно: как в Риме жить и Ватикан не посетить.

Вот почему напрашивался в командировку – и оказывался в другом мире, поинтереснее иных заморских территорий.

Теперь о системе. Разложив на столе карту, тыкал карандашом вслепую: куда попадал, туда и путь держал, пользуясь лишь метро. А от станции до точного места – пешочком.

Вопреки сложившемуся мнению, москвичи доброжелательны. Беда в другом: если поинтересоваться у нескольких, как добраться до места – направление-то они покажут. Только в разные стороны. Поэтому лучше не спрашивать.

Брожу по улицам, захожу в московские дворики. Если тепло – на лавочку, прислушаться, о чём судачат местные. Иногда вздыхнёшь ненароком: мне бы ваши заботы («Сняла последние двести тысяч и таки купила эту мебель»).

Вот так и забрёл, где скромная табличка. Ещё одно государство в государстве. И граница – проходная.

Толкнул дверь и оказался…

…оказался перед здоровенным мужиком в пятнистом камуфляже и с «Макаровым» в поясничной кобуре. А вы кого предвкушали? Маленьких зелёных человечков? Только один, зато оч-чень большой.

– Пароль? – процедил пятнистый, лениво повернув голову на бычьей шее.

Не ждали. Но ведь не зря я угодил сюда, не зря…

– Чего молчим? Зачем пытаемся проникнуть на охраняемый объект? Пароль!

Не, так не разговаривают с неизвестными. Попробуем стандарт малый:

– Свой, с бутылкой.

Сейчас отзовётся: «Свой – проходи, бутылка – на месте».

Не тут-то было:

– Пароль неверный.

Креатив нужен, эх!

– Может, договоримся?

– Да нет проблем. Двадцать штук зелёных в мою сторону – и проходи, родной.

Ого! Пятнистый страж – личность ещё та! Судя по юмору и комплекции, служил в генеральской должности. Креатив, едрит твою налево…

– Неужто со всех берёте? И с инвалидов, пенсионеров?

– Пенсионерам, инвалидам умственного труда, неосвобождённым узникам концлагерей и награждённым посмертно – вход свободный, – цербер упивался собственным остроумием. Откуда ж ему знать про «горячее» обеспечение.

Сунул пенсионное.

Привратник оценил подлинность, сличил и озадачился:

– Это за что ж – в такие-то годы?

Не удержался, похлопал по плечу:

– Не дай бог тебе такую пенсию, солдатик.

Челюсть «генерала» бессильно отвалилась; рот и глаза смешно округлились. Секунды хватило просочиться, попутно выхватив аусвайс.

А дальше куда? Вокруг современные корпуса со стенами из чёрного непрозрачного стекла.

Выручили две дамы, шедшие на выход.

– Новенький?

– Да уж.

– Сначала в приёмную комиссию. Вон тот корпус, второй подъезд.

– Спасибо.

– Пока не за что, – переглянулись.

В вестибюле сверкало бордовым стеклом и золотыми буквами:

За столом в дальней части кабинета – пожилой благообразный господин. Удивительно похожий на библейского Бога-отца, каким Его рисуют в религиозных книгах. Хотя сомневаюсь, что художники писали с натуры.

– Простите, Михаил Савельевич…

– Здравствуйте. А вы, батенька, впервые к нам? И кто ж вы будете, позвольте поинтересоваться? Да присаживайтесь.

Я представился.

– А где же ведущий? Кто вас привёл?

– Я сам пришёл.

– Сам? Интересно, интересно. Давненько к нам так не захаживали. Вот что, батенька, – он водрузил очки. – Раз вы пришли, стало быть, нужно. И не с экскурсией, а закрепиться. Так?

– Похоже на то.

– А тогда соблюдём формальности, парочку процедурок. Сперва ментоскопирование. Быстро и небольно. Знаете, что это?

– Догадываюсь.

– Вот и ладно. А по окончании другая, приёмкой именуется. Не так быстро, зато, – он замялся, – зато не скучно. Согласны?

– А без этого никак? Ну, там, отдел кадров, бухгалтерия. Касса…

Он рассмеялся:

– Нет уж, батенька, не будем коней гнать. Тут свои порядки, не нами заведённые. Ментоскоп – первая дверь налево. А пока там пробегутся по вашим извилинам, – он добродушно усмехнулся, – мы к приёмке подготовимся.

Убрав присоски с моего лба и висков, лаборант взглянул на экран:

– Будете у нас в пятом секторе… Александр Павлович. Надеюсь, что будете.

– Пятый сектор?

– Наука – культура – искусство.

Скучно и правда не было.

За дверью без таблички оказался не кабинет, а целый зал. В первых рядах кресел, расположенных амфитеатром – человек тридцать. На освещённой сцене за столиком устроился Савельич. Второй стул – свободен. Я проследовал на подмостки.

– Располагайтесь, батенька, вы у нас почти свой. А кто у нас от пятого? Мария?

Из первого ряда поднимается моложавая дама в солидных очках. Вздымается, и выше, и ещё… Сколько же в ней росту, а? Ну вот, уже вся встала. Ну и дылда!

Дама заглянула в бумаги. Ясное дело: распечатка с ментоскопа.

– Александр Павлович, представляю вас будущим коллегам, сотрудникам пятого сектора. Меня зовут Мария. Просто Мария, – она перевела вооруженный взгляд на Савельича.

Тот благожелательно кивнул:

– Давайте, голубушка.

– Посмотрим по традиции, что представляет данный субъект на Материке. Во-первых, пасётся на ниве государственной службы, чинно ходит с портфелем в присутствие. Во-вторых, кандидат наук, дословно – недоучка. Учёный – хер печёный.

Бог мой, что она несёт? И потом: материк – это что же? А, понятно.

– В-третьих – преподаватель, опять-таки между делом. Есть и четвёртое: книжки пописываем. Мним себя экологом. Как там о нём в местной газетке? – она заглянула в бумаги. – А, вот: «Джеймс Бонд от экологии».