Текст книги "Николай Рерих. Запечатлевший тайну"

На подъеме

В 1898 году Н. К. Рериху было предложено занять пост помощника директора музея при императорском Обществе поощрения художеств и место помощника редактора журнала «Искусство и художественная промышленность». Предложения были весьма лестными, поскольку Общество поощрения художеств имело высокий статус, закрепленный в его уставе, – «особую привилегию состоять под непосредственным покровительством Их Императорских Величеств», а также эти должности давали гарантированный доход, материальную независимость. Николай Константинович поначалу сомневался в своих силах – удастся ли совмещать обе эти должности сразу. Ободрил его А. И. Куинджи, напутствовав: «Занятый человек все успеет, зрячий все увидит, а слепому все равно картин не писать».

Дмитрий Васильевич Григорович, директор музея весьма приветливо встретил нового своего помощника и напутствовал его: «Напишите мысленно над входом: “Храните священные предметы”. Ведь должны люди помнить о самом священном».

Общество поощрения художеств имело богатую и славную историю. Н. К. Рерих вспоминал: «Среди деятелей Общества во все времена появлялись люди весьма значительные. Великая княгиня Мария Николаевна, а затем принцесса Евгения Максимилиановна долгие годы в качестве председателей Общества лично вносили свое благотворное влияние, принимая участие во всех благообразных делах Общества. Графы Строгановы, граф Паскевич, Островский, Балашов, Григорович, Верещагин, барон Фредерикс, Куинджи, герцог Лейхтенбергский, Рейтерн, Колзаков, Тевяшов, Мякинин, Стасов, граф Голенищев-Кутузов, Гнедич, Нечаев-Мальцев, Бенуа, князь Путятин и множество других известных деятелей и собирателей художества разновременно вносили труды свои на пользу учреждения…

В истории развития Общества поучительно было наблюдать, как из сравнительно небольшого кружка любителей художеств со времен Александра I Общество постепенно выросло в мощное учреждение, имевшее несколько домов, включавшее в себя наиболее многолюдную в Империи школу (более 2000 ежегодных учащихся), интереснейший музей, ряд изданий и устройство всем известных крупных выставок – все это входило в многообразную деятельность, объединенную стимулом – поощрение художеств.

Д. В. Григорович, незадолго до смерти своей, призвал меня в качестве помощника директора музея, в котором он значился директором. Это было очень интересное переходное время, когда в делах Общества еще принимали участие и старый граф Паскевич, и Балашов, и Колзаков, и Рейтерн, и сам столько потрудившийся для учреждения маститый и много видавший Дмитрий Васильевич Григорович. На многих выступлениях Общества еще отмечались старинные традиции. Еще недавно Император Александр III приезжал один в ранний час на передвижную выставку и отбирал знаменитые теперь картины для будущего Русского Музея. В биографиях Императора не вполне отмечалась эта благостная, характерная черта его личного участия в процветании национального искусства. Еще были живы в памяти Общества ценные дары музею, полученные через великую княгиню Марию Николаевну. Еще жив был старый сторож Максим, весь увешанный медалями, который был как бы неисчерпаемым сказителем былин о всяких достопримечательных былых днях Общества. Как сейчас еще вижу его серебристо-белую голову в значительных рассуждениях о разных знаменательных посещениях».

В том же году Николай Константинович защитил в университете диплом юриста на тему «Правовое положение художника в Древней Руси». Ему пригодились знания по истории родной страны, так упорно им приобретаемые, и Русская Правда, и летописи, и Стоглав, и Акты археологической комиссии. «В древней, самой древней Руси, – писал Н. К. Рерих, – много знаков культуры; наша древняя литература вовсе не так бедна, как ее хотели представить западники. Но надо подойти к ней без предубеждения, научно».

Первым картинам художника сопутствовали его многочисленные статьи «Иконный терем», «Искусство и археология», «На кургане», «По пути из Варяг в Греки» и др., публиковавшиеся в периодических изданиях. В них затрагивались важные темы охраны памятников истории и культуры, связи науки и искусства, огромной художественности ценности русской иконописи. Н. К. Рерих был в числе первых деятелей, понимающих значение иконы и призывавший к сохранению высоких образцов иконописи для потомков: «Помню, как мне приходилось представлять на благословение Иерархов и эскизы стенописи Святодуховской церкви в Талашкине под Смоленском, и иконостас Пермского монастыря, и мозаики для Шлиссельбурга, и роспись в Пскове. А иконы нашей иконописной мастерской, писанные как учащимися школы, так и инвалидами Великой войны, широко расходились по Руси и за границей, внося в жизнь истовые изображения Святых Ликов. Видимо мне, что из учащихся иконописной мастерской некоторые, проникнутые религиозными основами, приняли монашеский чин и подвизаются и ныне в монастырях. Еще не так давно имели мы трогательное письмо от одной нашей бывшей ученицы, сердечно благодарившей за наставление в иконописании, которое ей как монахине особенно пригодилось для украшения ее обители».

Вскоре после прихода Н. К. Рериха в Музей Общества поощрения художеств умирает Д. В. Григорович, на его место назначается М. П. Боткин, член совета Академии художеств, коллекционер, живописец, считавшийся консерватором в искусстве, родной брат известного врача лейб-медика Его Величества Сергея Петровича Боткина. По воспоминаниям Николая Константиновича, он «тогда писал против Боткина и критиковал его реставрацию Новгородской Софии. После этого мне казалось невозможным с Боткиным встретиться, а тем более сотрудничать. Но Балашев, бывший вице-председателем, был иного мнения. Со свойственной ему торопливостью он пригласил меня поехать вместе с ним к Боткину под предлогом осмотра известной боткинской коллекции. Прием превзошел всякие ожидания. Не только была показана коллекция самым предупредительным образом, но было заявлено о великом удовольствии встретиться в музее Общества, и таким образом все приняло совершенно неожиданные размеры. По поводу же моих статей о Софии было сказано, что Боткин читал их с огромным интересом. Конечно, еще много раз пришлось в деле столкнуться с академической рутиною Боткина. При выборах в академики именно Боткин произнес речь против меня, но когда избрание все же состоялось, то на другое утро Боткин уже был у меня, целовался и говорил, улыбаясь: “Ну и была битва, слава Богу, победили”. Он не знал, что еще накануне вечером Щусев и Беренштам позвонили по телефону о положении дела. Так же точно Боткин был против моего назначения директором Школы, но когда и оно все же состоялось, он с улыбками и объятиями спешил оповестить о победе. Опасный был человек, но все-таки поблагодарю его за учебу, за вкоренившийся обычай быть на дозоре. И другие члены комитета занимались той же учебою. Так, например, после моего избрания секретарем Общества, председатель финансовой комиссии Сюзор пригласил меня вечером “потолковать о финансовых делах”. Речь шла о большом бюджете и о разных цифрах, превышавших 200.000 руб лей. Быстро Сюзор называл разные детальные цифры. Устно подводил итоги и делал всякие сложные сопоставления. Я также устно подавал реплики, и таким образом мы пробеседовали часа три. Затем совершенно неожиданно Сюзор попросил меня через два дня представить весь бюджет, включив в него все те многие детальные соображения, которые он называл. Я попросил его дать мне какие-либо записки по этому поводу, но он сказал, что записок он не имеет и даже не может повторить устно все им сказанное. При этом он добавил, улыбаясь: “Я удивлялся, видя, как вы надеетесь на свою память и ничего не записываете”. Действительно, пришлось вызвать все силы памяти, чтобы не ударить лицом в грязь. Спасибо и за такую учебу…

Не буду таить, что Михаил Петрович Боткин в свое время доставил мне немало забот и хлопот. Шестнадцать лет потребовалось, прежде чем мы вполне сжились в работе, но и его вспоминаю всегда очень сердечно. В нем оставались черты воспоминаний Иванова и Гоголя. Сам он напоминал нам чем-то Ивана Грозного, а его страсть к собирательству примиряла с другими чертами характера. Во всяком случае, в конце концов, мы расстались с ним большими друзьями. Если Куинджи учил одним сторонам жизненной борьбы, то и М. П. Боткин, со своей стороны, вольно и невольно закалял волю и осмотрительность».

Такого вероломного, двуличного администратора, каким был М. П. Боткин коллеги откровенно не любили. Соответствующие воспоминания оставил, например, художник Игорь Грабарь: «Боткину доставляло физическое наслаждение вливать ложку дегтя во все бочки с медом, стоявшие на его дороге и почему-либо ему мешавшие. Не было такого хорошего и большого художественного предприятия, которого он не стремился бы сорвать. Делал он это столь мастерски, что его участие в очередной “пакости” не легко было установить: о нем больше догадывались».

В 1899 году секретарь Общества поощрения художеств Николай Петрович Собко, историк русского искусства и библиограф, предложил руководству Общества назначить Н. К. Рериха своим помощником и тем самым оградить молодого сотрудника от непрерывных нападок М. П. Боткина.

Как и ранее, Николай Константинович работал сразу по нескольким направлениям одновременно. Кроме службы в Музее Общества поощрения художеств он продолжал принимать заметное участие во многих начинаниях Русского археологического общества. Испытывая интерес к Востоку, он посещал заседания славянского отделения и восточного отдела. Этот отдел возглавлял с 1885 года Виктор Романович Розен – известный русский востоковед-арабист, академик Петербургской Академии наук, почетный член Императорского Православного Палестинского общества.

На заседаниях востоковедов состоялось знакомство Н. К. Рериха с известным египтологом Б. А. Тураевым, о котором сохранились самые теплые воспоминания: «Как и многим ученым, Тураеву жилось нелегко, но эти трудности тонули в океане научного энтузиазма. Именно энтузиазм познавания удержал Тураева на высокой бесспорной стезе исследователя».

Николай Константинович в летние месяцы проводил археологические изыскания. Многолетние наблюдения, накопленные за время археологических работ, легли в основу курса лекций «Художественная техника в применении к археологии», прочитанных им в качестве внештатного преподавателя в Археологическом институте. В самой первой лекции Н. К. Рерихом были затронуты вопросы об отношении искусства к археологии. Им приводились примеры из творчества Леонардо да Винчи, Микеланджело, мнения Л. Н. Толстого и Джона Рескина, подкрепляющие его заключения об органической связи науки и искусства. Среди основных выводов он указывал на ответственность художника перед обществом: «При современном реальном направлении искусства значение археологии для исторического изображения растет с каждой минутой. Для того чтобы историческая картина производила впечатление, необходимо, чтобы она переносила зрителя в минувшую эпоху; для этого же художнику нельзя выдумывать и фантазировать, надеясь на неподготовленность зрителей, а в самом деле надо изучать древнюю жизнь, как только возможно проникаться ею, пропитываться насквозь».

Летом 1899 года Николай Константинович в качестве преподавателя Императорского археологического института получил в Императорской археологической комиссии разрешение на проведение раскопок в Новгородской, Псковской и Тверской губерниях. Так он оказался в имении князя Павла Арсеньевича Путятина в городе Бологое Новгородской губернии. Князь Путятин, русский антрополог и этнограф, состоявший в браке с Е. В. Голенищевой-Кутузовой, в первом браке Митусовой, общественный деятель, коллекционер и археолог, автор более сорока трудов по антропологии, археологии, астрономии, востоковедению, искусству, неизменно содействовал проведению археологических раскопок на территории своих имений. Николай Константинович, командированный к Путятину, появился в его имении, когда князя не было в Бологом. Родственники Павла Арсеньевича, уже наслышанные об успехах молодого художника, пригласили Н. К. Рериха задержаться до возвращения хозяина. Трехдневная задержка в Бологом подарила Николаю Константиновичу неожиданную встречу с Еленой Ивановной Шапошниковой. Сохранились воспоминания Елены Ивановны о той памятной встрече с Н. Рерихом, изменившей судьбу их обоих, связав впоследствии узами счастливого брака:

«Сначала через окно прямо на балкон шагнула пыльная нога, или, вернее, пыльный сапог. Я подошла к окну, а Николай Константинович спрашивает:

– Здесь живет князь Путятин?

Я пошла в комнату своей тетки и говорю:

– Тетя, не то курьер, не то арендатор к тебе приехал.

Она велела мне обратиться к лакею, чтобы он провел его к ее мужу. Вечером за чаем выяснилось, что это археолог какой-то и его еще никто не видел. Узнав об этом, тетя сказала:

– Археолог, какое-то старье, положить его спать у князя в кабинет.

На другой день за завтраком гостя увидели, он оказался молоденьким, хорошеньким, и решили ему дать комнату для приезжих».

Имеется и эмоциональное дополнение к этим записям, воспоминания подруги Елены Ивановны той поры – Н. В. Шишкиной:

«Лето ее мать и она всегда проводили в имении князя Павла Арсеньевича Путятина, у ее тетки, станция Бологое Новгородской губернии, на берегу прекрасного озера двадцати двух километров в окружности. Сам князь П. А. Путятин был археолог, член “Общества археологов” в Петербурге. Новгородская губерния богата раскопками очень древних наслоений ископаемых. К нему часто наезжали другие археологи. Однажды вся семья Путятиных отправилась в свою деревенскую баньку, построенную тут же на краю парка, на берегу озера. Елена Ивановна первая вернулась и, проходя через переднюю, увидела в углу сидящего человека; она машинально взглянула на него и прошла мимо, приняв его за охотника или за одного из служащих князя Путятина. Сам П. А. Путятин был в это время в отъезде, тоже по делам раскопок, уехал на несколько дней. Она не очень большое внимание уделила сидящему ожидающему человеку, но этот скромно сидящий человек с огромным удивлением перед ее красотой поглядел на нее. Она шла с распущенными после мытья волосами, которые, как длинная пелерина, окутывали сверху донизу ее стан. Вернувшись из бани, вся семья села за стол в столовой ужинать, и тут только Елена Ивановна вспомнила о том, что в передней “сидит какой-то человек, приехавший, должно быть, по делу к дяде”. Спохватились, пошли к нему, пригласили его к столу. Это был невзрачно одетый, в охотничьих высоких сапогах, куртке и фуражке, человек, очень скромно назвавший свою фамилию – Рерих. Из разговора выяснилось, что он и есть знаменитый уже в то время художник Рерих, чьи картины уже были в Третьяковской галерее в Москве и на выставках картин в Петербурге, и что приехал он к ним к старому князю-археологу по делам археологических раскопок, производимых в этой местности. Старик-князь задержался в пути, и несколько дней прогостил Рерих в их усадьбе в ожидании приезда князя.

И вот за эти несколько дней решилась вся судьба Елены Ивановны. Вот тот человек, которого так долго ожидала ее душа! Вот оно то вдохновение, которое она так давно искала! Любовь взаимная решила все!»

Николай Константинович, пока жил у Путятиных в Бологом, подробно поведал хозяевам о своем роде, историю которого он хорошо знал. В свою очередь ему была рассказана родословная Путятиных и Шапошниковых. И оказалось, фамилии Рерихов и Шапошниковых имеют много общего, будучи оба скандинавских корней.

Так, Елена Ивановна рассказывала о своих предках по линии отца – Шапошниковых: «Прадед отца моего приехал в Россию при Петре Великом. Во время посещения Петром Прибалтийского края прадед состоял бургомистром города Риги и преподнес Петру великолепную шапку Мономаха, шитую драгоценными камнями и отороченную бобром. Император остался доволен оказанным ему приемом и пригласил прадеда приехать в Россию и принять русское подданство с новым именем Шапошникова, намек на полученный дар. И тогда же император подарил прадеду свой походный кубок, вернее, серебряную стопу с привинченной ко дну походной чернильницей. При стопе была и жалованная грамота».

Ко времени встречи с Н. К. Рерихом отца Елены Ивановны – Ивана Ивановича Шапошникова более года уже не было в живых, и Елена осталась вдвоем с матерью своей Екатериной Васильевной, урожденной Голенищевой-Кутузовой. Екатерина Васильевна приходилась двоюродной внучкой великому русскому полководцу генерал-фельдмаршаллу Михаилу Илларионовичу Кутузову, главнокомандующему во время Отечественной войны 1812 года. Одним из предков Михаила Илларионовича был князь Дмитрий Михайлович Пожарский, русский национальный герой, глава Второго народного ополчения, освободившего Москву от польско-литовских оккупантов в 1612 году.

Отец Е. И. Шапошниковой Иван Иванович был одним из самых уважаемых архитекторов Петербурга. В семье тяжело переживали его недавний уход; в семейных архивах сохранился некролог на смерть Иван Ивановича, помещенный в апреле 1898 года в приложении к журналу «Зодчий», органе Императорского Санкт-Петербургского общества архитекторов:

«На днях скончался один из старейших преподавателей Института Гражданских Инженеров, архитектор Иван Иванович Шапошников. Покойный родился в 1833 году и, окончив курс в Императорской академии художеств в 1864 году со званием классного художника 3-й степени, определился тогда же на службу в строительное училище преподавателем черчения. В 1882 году покойный перешел на службу в Главное Инженерное Управление исправляющим должность архитектора, не оставляя своих занятий в строительном училище, где в последнее время он преподавал акварельное рисование.

Из многочисленных построек, произведенных по проектам и под наблюдением покойного И. И. Шапошникова, следует упомянуть: синагогу на углу Офицерской и Б. Мастерской в С.-Петербурге, выполненную им совместно с арх. Бахманом; дом Осоргиной на Сергиевской ул. Им же произведена перестройка церкви Лейб-гвардии Ея Величества Уланского полка в Петергофе и отделка актового зала в Михайловском Артиллерийском училище и академии. Кроме того, будучи знатоком деревянной архитектуры, Иван Иванович построил много дач; в последние же годы жизни деятельность его сосредоточивалась главным образом на постройках Александровского сталелитейного завода.

Будучи человеком редкой доброты, Иван Иванович много помогал студентам Института в выполнении ими графических работ, не жалея на это ни времени, ни труда, и пользовался всеобщею любовью. Мир праху его!»

Начало творческого пути совпало для Н. К. Рериха с годами бурных изменений во всех сферах жизни России. Коснулись преобразования и общественного сознания, что выразилось в смене представлений, крушении многих надежд, появлению новых веяний в искусстве, в котором ярко проявлялись и требовали себе новых пространств различные мировоззрения. Стали складываться два активно противоборствующих лагеря – с одной стороны преданные идеям В. В. Стасова художники-передвижники, а с другой – сторонники Сергея Павловича Дягилева и Александра Бенуа. Николая Константиновича, молодого самобытного художника, в своем стане желали видеть оба художественных течения. Так Стасов, например, писал ему: «“Декадентский староста”, то есть Дягилев, напечатал в “Петербургской газете” почти манифест, где рассказывал, что с сих пор начинается поворот в нашем искусстве, которое давно “неудачно”, а теперь сделается удачным и хорошим, и известным всей Европе. Что худо?! Кажись, мне всю осень и зиму придется вести жестокую войну и производить жестокие сражения. Авось и Вы будете участвовать с нами в битвах?» Однако определиться раз и навсегда казалось делом непростым, хотя согласие стать помощником редактора журнала «Искусство и художественная промышленность» уже предполагало нахождение в «лагере» Стасова, одним из инициаторов этого издания. Стасов ожидал, что журнал будет поддерживать передвижников и защищать национальное искусство от «западников», или «декадентов», как их тогда называли. Но и Дягилев, ориентировавшийся на Запад, действовал весьма активно. В начале 1898 года он организовал выставку русских и финляндских художников. Дягилев провозглашал, что эта выставка должна служить объединением разрозненных сил и основанием для создания нового общества. Что, собственно, вскоре и произошло, когда целый ряд деятелей искусства, в том числе Дягилев, Бенуа, Сомов, Бакст, Философов, Нувель, Серов, Репин, Левитан, В. и А. Васнецовы, Поленов, Нестеров, Врубель, решили создать новое общество «Мир искусства» и учредить журнал с одноименным названием. К финансированию проекта были привлечены княгиня М. К. Тенишева и С. И. Мамонтов. Уже осенью того же года появился из печати первый номер журнала, а в начале следующего года мирискусниками была устроена Международная выставка картин. Число участников по сравнению с первой расширилось в основном за счет представителей московских художников – Малютина, Поленова, Малявина и других. О зарождении нового мощного течения в искусстве Александр Бенуа, его активный сторонник, писал: «Нами руководили не столько соображения “идейного” порядка, сколько что-то вроде практической необходимости. Целому ряду молодых художников некуда было деваться, их или вовсе не принимали на большие выставки – академическую, передвижную и акварельную, или принимали только частично, с браковкой всего того, в чем сами художники видели наиболее явственное выражение своих исканий… И вот почему Врубель у нас оказался рядом с Бакстом, а Сомов рядом с Малявиным. К “непризнанным” присоединились и те из “признанных”, которым было не по себе в утвержденных группах. Таким образом, к нам подошли Левитан, Коровин и, к величайшей нашей радости, Серов. Опять-таки идейно – это были последние отпрыски реализма, не лишенные “передвижнической” окраски. Но с нами их связала ненависть ко всему затхлому, установившемуся, омертвевшему».

И во многом Бенуа оказался прав. Глубокую и точную оценку самому А. Бенуа дал критик С. Маковский, расположенный к «Миру искусства»: «Русский духовным обликом своим, страстной привязанностью к России, всем проникновением в русские идеалы и в русскую красоту, Бенуа в то же время не то что далек от исконной, древней, народной России, напротив, он доказал, что умеет ценить и своеобразие ее художественного склада, и размах чисто национальных порывов сердца и мысли, – не то что он, обрусевший чужак, отравленный своим европейским первородством, но все же смотрит-то он на Россию “оттуда”, из прекрасного далека, и любит в ней “странной любовью” отражения чужеземные и бытовые курьезы послепетровских веков. Отсюда увлечение его Преобразователем, Пушкинским “Медным всадником”, Санкт-Петербургом и его окрестными парадизами и монплезирами, всей этой до жути романтической иностранщиной нашего императорского периода. Европейство Бенуа не поза, не предвзятая идея, не только обычное российское западничество. Это своего рода страсть души. За всю нашу европейскую историю, пожалуй, не было у нас деятеля, более одержимого этим художественным латинством, этой эстетской чаадаевщиной».

В периодике развернулась бурная дискуссия о новом веянии в искусстве. Самым активным участником событий и обсуждений являлся Дягилев, имевший художественный вкус и мироощущение новатора, привлекавший к сотрудничеству деятелей культуры из самых разных сфер: музыкантов, литераторов, художников, театральных деятелей. Многие молодые и даровитые деятели получили у Дягилева поддержку и становились его сторонниками.

Н. К. Рерих воспринимался мирискусниками неоднозначно, преимущественно настороженно. Так, тот же С. Маковский заявлял: «Опасались и повествовательной тяжести, и доисторического его архаизма, и жухлости тона: а ну как этот символист из мастерской Куинджи – передвижник наизнанку? Что, если он притворяется новатором, а на самом деле всего лишь изобретательный эпигон?»

Критиковали Николая Константиновича и за некоторые изъяны в технике рисования. Особенно эта критика коснулась работы «Сходятся старцы», что вспоминал сам художник: «Первые картины написаны толсто-претолсто. Никто не надоумил, что можно отлично срезать острым ножом и получать эмалевую поверхность. Оттого “Сходятся старцы” вышли такие шершавые и даже острые. Кто-то в академии приклеил окурок на такое острие. Только впоследствии, увидев Сегантини, стало понятно, как срезать и получать эмалевую поверхность». Совсем резко высказался И. Е. Репин: «Рерих способен, даровит, у него есть краска, тон, чувство колорита и известная поэтичность, но что ему мешает и грозит – это то, что он недоучка и, кажется, не очень-то расположен из этого положения выйти. Он мало учился, он совсем плохо рисует, и ему надо бы не картины слишком незрелые писать, а засесть на 3–4 года в класс, да рисовать, да рисовать. А то ему грозит так навеки и остаться очень несовершенным и недоученным. Учиться надо. Рисовать серьезно надо! И тогда можно надеяться, что из него выйдет настоящий и замечательный художник… Одною даровитостью ничего не возьмет еще…»

Как бы подвел черту под мнениями о живописи Н. К. Рериха той поры Архип Иванович Куинджи: «Пути искусства бесчисленны, лишь бы песнь шла от сердца».

Николай Константинович признавал свои проблемы с техникой. Их решение он видел в поездке за границу для продолжения обучения технике рисования. Но Стасов отговаривал: «И хотя я и не художник, и не техник, а думал всегда то же и Вам говорил. Человеческие фигуры всегда меня оскорбляли у Вас, особливо во 2-й (нынешней картине). Чего тут ехать за границу, когда надо не ехать и смотреть на иностранцев (Вы это уже достаточно проделали на своем веку), а засесть за натуру (человеческую) и рисовать с нее упорно, ненасытно!.. Прислушайтесь к моим резонам и не будете сердиться на меня».

Кроме желания усовершенствовать технику, у Николая Константиновича присутствовало как раз стремление «смотреть на иностранцев» – основательно познакомиться с лучшей европейской живописью, классической и современной, посетив музеи, выставки, салоны, мастерские. В те дни он писал: «Задавило меня Петербургское болото, и захотелось мне на свежую воду, чтобы не жить все старыми соками, а собрать в мою житницу что-либо из вековой культуры Запада, на фоне которой еще рельефнее выступает наша оригинальная самобытность и хочется разрабатывать именно ее».

Выбор пал на «бесконечный город работы» Париж и мастерскую выдающегося французского художника-реалиста Фернана Кормона, настоящего приверженца академизма, первоклассного педагога, кавалера ордена Почетного легиона. Всемирно известные Винсент Ван Гог и А. Тулуз-Лотрек были в числе его учеников, и русские художники также стремились пройти его школу рисования.

Летом 1900 года скончался отец Н. К. Рериха Константин Федорович Рерих, последние месяцы жизни тяжело болевший. В связи с этими обстоятельствами его нотариальная контора была закрыта, а столь любимое семейное поместье в Изваре продано. В сентябре того же года Николай Константинович уезжает в Париж учиться живописи. Трагические семейные события лета 1900 года отразились на душевном состоянии Н. Рериха в полной мере. Своей невесте Елене Ивановне он пишет из поезда, увозившего его в Европу:

«Милая моя Лада, итак, я еду. Не многим пожелаю я такого состояния, каково мое теперь. Что-то сломалось, не я – наоборот, я после вчерашнего конца разговора нашего я стал даже цельнее, но сломалось что-то вокруг меня; я чувствую, что я что-то порвал, вырвался из какого-то заколдованного круга. И все же мое самое хорошее осталось невредимо, осталось, чтобы расти и крепнуть. Я верю в Тебя, моя хорошая, и, быть может, все к хорошему. Знаешь, у Тебя большая душа и глубокая. Когда ехал на вокзал, вдруг нестерпимо захотелось мне заехать к Тебе, и еще раз, хоть минутку, посмотреть и разок поцеловать Тебя, мою славную…

Как Ты себя чувствуешь? Пиши на Берлин, я там еще пробуду. Вчера я спать так и не ложился. Собирал письма, соображал и ощущал какое-то странное чувство – оно у меня впервые – странной решимости. Ведь если я когда-нибудь окажусь не простым пустомелей, ведь если Ты когда-нибудь будешь в состоянии бросить всем насмешку в том, что чувство Тебя не обмануло – ведь тогда Ты полюбишь меня еще сильней – и какая это будет награда!..»

Родные Елены Ивановны поначалу не приняли отношений, возникших между Николаем Константиновичем и Еленой Ивановной, и приложили немало усилий, чтобы их жизненный союз не состоялся. Считали, что Рерих повел себя неправильно, уехав учиться в Париж, вместо того, чтобы продолжить начатую служебную карьеру. Письма Елены Ивановны Николаю Константиновичу в Европу писались под диктовку матери, которая мечтала выдать дочь замуж за сына владельца крупного волжского пароходства. Да и кажущаяся «незнатность» рода Рерихов не нравилась Голенищевым-Кутузовым, именитым российским дворянам.

Николай Константинович, хорошо чувствующий отношение к себе со стороны родных Елены Ивановны, взывал к ее чувствам: «Дорогая моя Ладушка, с болью прочел я письмо Твое – что-то неладное творится с Тобою. Зачем Тебе все эти выезды, все эти гулянья и прочее – разве в них Ты должна искать себя? Ты говоришь, что все это не отразится на музыке; неправда, оно должно, непременно должно отразиться; должно отразиться, может быть, даже невидимо для себя. Все эти выезды со всею их пошлостью, разве могут они способствовать обострению чувства в смысле понимания музыки? Насколько хороши для этого театры и концерты, настолько непригодны вечера и балы. Нового-то кругом много, но что Ты называешь новым и где его искать собираешься – мне не ясно. Если Ты временно думаешь заслонить недостижимую жизнь другою жизнью, то помни, что не следует за неимением скамейки непременно садиться на помойную яму. Миленькая, не погуби способностей своих, ведь чутье развивается в нас только до известного времени, а потом оно грубеет; дорогая, не пропускай этого времени – оно так недолго, оно пролетит так быстро и если за это время в Тебе не вырастет чего-либо крепкого и здорового, то тогда останется один хмельной перегар и горечь, ничем не поправимая. Дальше от больших компаний! глубже в себя! – если хочешь сделать что-либо достойное. Быть художником, вести за собою публику, чувствовать, что каждой нотой своей можешь дать смех или слезы – это ли не удовлетворение?»

Около года продолжалось обучение Н. К. Рериха в парижской мастерской Кормона. Оно оказалось весьма полезным и оправдало ожидания самого Николая Константиновича. Рука художника заметно окрепла, что можно видеть на примере натурных эскизов, выполненных им в Париже: «Человек с рогом», «Натурщик», «Черепа», и ряде других. Будучи опытным преподавателем, Кормон помог Рериху исправить профессиональные пробелы, не отвергая оригинальных черт его творчества. Кормон часто повторял: «Оригинально! Характерно! Курьезно! Хорошо идет! Он чувствует характер своей страны! У него особая точка зрения!», оценивая рериховские работы. На прощание было сказано: «В вас много своеобразного… Вы должны сохранить это». В ту первую европейскую поездку Н. К. Рерих посетил также Германию, Голландию и Италию, знакомясь с классическим европейским художественным наследием. Вспоминая своих учителей живописи, Николай Константинович называл, как правило, три имени: Архипа Ивановича Куинджи, Пювиса де Шаванна и Фернана Кормона.