Текст книги "Енот допрыгался"

Олег Дивов
Енот допрыгался

Сначала его прозвали Канада Кид, говорит Дядя. Потому что мелкий и с севера родом. Чего он оттуда сорвался, не знаю, врать не буду. Сам не рассказывал. Может, ухлопал кого не того. Да наверное. Он был по молодости такой. Стрелок. Если до обеда ни разу не пульнул, считай, день прожил зря. Ну, вот. Приехал он, значит, представился местной публике, как тогда было принято, и нанялся объездчиком к ирландцам…

Опять салун в маленьком городке. Стук игральных костей, звон посуды, гул нетрезвых голосов. Не хватает только расстроенного пианино. Сегодня нет музыки. Будний день.

И как это он представился, твой Енот, чего у вас было принято, ты скажи, перебивает старика Рик-с-Пальцем. Небось въехал прямо в салун верхом и с ходу шерифа грохнул, да, а вы ему похлопали немножко, снисходительно так, мол, ничего, парень, сойдешь за ковбоя в ненастный день с большой дистанции!

Все смеются, даже Джонни Конь одобрительно хмыкает.

Ну, шерифа не шерифа, а вот депутата[1]1
  Deputy (амер.) – сокращение от «deputy sheriff», на русский обычно переводится как «помощник шерифа», что некорректно, поскольку американский «депутат» – «лицо, облеченное правами шерифа». (Здесь и далее примечания автора.)


[Закрыть] он собирался грохнуть, бросает Дядя небрежно. Но тот уклонился от поединка, а Енот не стал его дожимать.

Шутишь, не верит Рик-с-Пальцем.

У Рика на правой руке не гнется указательный палец, торчит вперед, это гремучка цапнула. Легко отделался.

Не шучу, говорит Дядя. Закажи круговую, услышишь, как было дело.

Старый вымогатель, бурчит Рик.

И заказывает.

Буквально через секунду, будто почуяв дармовую выпивку, в салун вваливается Папаша Плюх, но его мигом выталкивают за двери. Выталкивают, похоже, чуть энергичнее, чем надо, потому что Плюх с крыльца летит и, судя по звуку, падает в навоз.

Вот скотина немытая, говорит Рик. А ведь тоже небось с вами тут куролесил по молодости лет.

Бывало и такое, соглашается Дядя, утираясь рукавом. Куролесил. Хотя иногда страсть как утомлял своими выходками. Этот хрен потомственный алкоголик. Человек безответственный и непредсказуемый. Его однажды депутат Карлайл – ну, вы знаете, Карлайл, которого позже грохнул Билли Кид, – за мексиканца принял и хлыстом стеганул. Чтобы в луже посреди города не валялся. А Плюх встал и, не говоря ни слова, депутата на свое место уложил. Он тогда крепкий был парень, тридцать лет назад. Но уже насквозь проспиртованный. Револьвер специально пропил, чтобы не застрелиться ненароком. А вот попомните мои слова, он еще всех нас переживет. Так, прямо из лужи, в двадцатый век и шагнет. Точнее, вползет.

Не исключено. Насколько я вижу, запас здоровья у Плюха достаточный. Вот уж трагическая фигура, нереализовавшийся воин. На его беду, здесь не было недостатка в воинах гораздо более сильных. Взять хотя бы Енота.

Ладно, давай про Енота, напоминает Рик.

Кстати, Енот тут очень даже при чем, говорит Дядя. Наш Огги – ну, который Плюх, – может, жизнью Еноту обязан. Огест Вильям Чарлтон, вот как его звать-то, пьянчугу. Вечно он надирался при первой же возможности, и совершенно вусмерть. И именно Енот подсказал ему: пропей, Огги, револьвер. Пока ты не разглядел однажды с утреца своего отражения в луже и не понял, что этой образине нет смысла жить… Надо же, а я забыл!

С улицы доносится профессиональная ругань бывалого объездчика. Это Огест Вильям Чарлтон озвучивает свое отношение к навозу.

Просто ты сочиняешь, говорит Рик. А что у вашего Огги связано с лужами? Сколько помню себя, Папаша Плюх куда-то плюхается. Мне еще мама говорила – будешь пить, станешь такой же. Ну вот я пью, пью – не получается. Наверное, у Плюха талант.

Все опять смеются, только Джонни Конь и бровью не ведет.

Дурачье вы, говорит Дядя. Когда идет сильно пьяный человек – где поскользнется? Там, где мокро. А у нашего Огги действительно талант – он умудряется ходить в таком состоянии, в каком любой другой лежал бы. Вот и собрал все лужи в графстве. Вы бы видели, как он с лошади падал! Театр. Цирк. Идет по улице шериф Бэнкс – ну, тот, вы знаете, которого позже грохнул Билл Манни… Топает злой, как сто чертей, потому что у него корова сдохла. А навстречу едет Огги, и вдруг прямо шерифу под ноги с коня в лужу – плюх! Шериф весь в грязище, Огги носом вниз пытается заснуть и булькает. Неудобно ему, болезному. Шериф стоит, утирается и думает: может, ну его к дьяволу, этого вечно пьяного объездчика, пусть себе тонет. А дело было прямо

в центре города, собственно во-он там, между салуном и заведением мамаши Шварцкопф, и лужа по сей день на месте… Шериф Бэнкс потом говорил – ну очень ему хотелось, чтобы в городе, где нет даже ручейка, появился собственный настоящий утопленник!..

Я больше не закажу, говорит Рик, даже и не думай.

Джонни Конь оглядывается на бармена и щелкает пальцами.

Вот это пример настоящего благородства, говорит Дядя. Как в старые добрые времена. Спасибо, Конь. Помнишь ведь, у меня когда звенело-шуршало в кармане, я всегда угощал. И ты угощал.

К столу подбегает мальчишка-подавальщик с бутылкой коричневой отравы. Здесь это называют «виски».

Заливаешь, Дядя, его же не было еще в то время, Коня-то, напоминает Рик.

И хорошо, что не было, кивает Дядя. Пристрелили бы к черту еще одного порядочного человека. Тот же Огги ему запулил бы. Или тот же Енот. Тогда, знаешь, простые были нравы. А чего, спрашивается, с нас было взять – деревня деревней. Почты нет, телеграфа нет, железной дороги нет, китайской прачечной нет, одни лужи и навоз. Из примет цивилизации только кузница – Дядя отгибает пальцы, – салун, заведение мамаши Шварцкопф и офис шерифа. Что еще? Ну, церковь, допустим, но она как-то не шибко влияла. Короче, общая дикость и ветхозаветная простота. Не понравилась чья морда – шарах в нее, и готово. А уж если морда красная… Джонни, ты не обижаешься? И правильно. Да, Конь приехал гораздо позже. А как приехал, сразу всех угостил.

И вас с Енотом, вворачивает Рик.

Не уверен, говорит Дядя. Не уверен. По-моему, Енот к тому моменту уже допрыгался.

Джонни Конь молча кивает.

Мы очень переживали, говорит Дядя. И радовались за Енота, и переживали. Боялись. В такую странную историю он влип…

Почему Енот-то, спрашивает Рик.

Может, ему на роду написано было, разводит руками Дядя. Именно ему, самому непоседливому и резкому из нас.

Нет-нет, отмахивается Рик, ты сначала объясни, почему он – Енот?

Похож, вот и Енот. Я еще не видел его, но все и так понятно – по выражению лица Дяди.

А почему я Дядя, отвечает вопросом на вопрос Дядя. Потому что Сэм Андерсон[2]2
  Некто Сэм Андерсон поставлял солонину по контракту с армией. И якобы на недоуменный вопрос прохожего – что означает маркировка US-UA на бочках – грузчики ответили: Дядя Сэм (Uncle Sam) Андерсон. Сегодня это один из фрагментов самой распространенной легенды о возникновении образа Дяди Сэма.


[Закрыть]. Ну, Огги понятно, отчего Плюх. А у Енота была круглая бобровая шапочка с енотовым хвостом. И сам он юркий, подвижный, с хитрой такой мордочкой. Вот и получился – Енот. Никогда не жаловался, между прочим. Маленький, да… Помню, останавливался у нас проездом Док Холлидей – ну, знаете, тот, который умер от чахотки, – картишками дергал в заведении у мамаши Шварцкопф. И вздумалось ему задеть Енота. А Енот всегда носил два револьвера: один нормальный кольт «эс-эй-эй», а другой – «байнтлай» с длиннющим стволом и приставной кобурой. Лупил из него всякую живность как из винчестера. Где добыл, не рассказывал. Может, ухлопал кого. Да наверное. И, в общем, то ли

Холлидею не понравился Енот, то ли понравился его револьвер, но он возьми и ляпни: обычно самую длинную пушку выбирает тот, у кого своя коротенькая. Мы все притихли, ну, думаем, началось. А Енот вместо того, чтобы вызвать Дока на улицу, просто скромно улыбнулся, расстегнул штаны и – показал.

Дядя выдерживает паузу. Джонни Конь не шевелится. Рик тоже. Я оглядываюсь на бармена и киваю.

Спасибо, молодой человек, говорит Дядя. Вот пример истинной учтивости. Было время, когда демонстрация хорошего воспитания считалась естественным делом и не предполагала благодарности. Но в эпоху коммерциализации всего и вся, когда миром правит доллар… Эх! Ваше здоровье.

И Енот – показал Холлидею, напоминает Рик.

О да, усмехается Дядя, там было на что посмотреть! Мы-то знали, Енот не раз говорил, что сам такой щуплый потому, что весь в корень пошел. Ну, и девицы из заведения мамаши Шварцкопф делились впечатлениями. А Холлидей как глянул, прямо окаменел. Потом встал, сказал «приношу извинения, сэр» и церемонно протянул Еноту руку. И Енот, по-прежнему с расстегнутыми штанами, руку его пожал.

Холлидей заказал шампанского, и они сели играть в покер, досказывает за Дядю Рик.

Енот не играл с шулерами, мотает головой Дядя. Слишком умный был для этого. С Холлидеем сели мы. Потом хотели вымазать его дегтем и извалять в перьях, но ограничились тем, что отняли проигранные деньги. Нехорошо показалось унижать больного человека, он уже вовсю кашлял, бедняга Холлидей. Черт побери, какие люди тут бывали!

Билли Кид, Санденс Кид и Канада Кид, хохочет Рик. А братья Клеменсы мимо не проезжали?

Джонни Конь презрительно косится на Рика.

Ну, ладно, бормочет Рик примирительно. Ну, ладно.

Машет бармену.

Как помалу теперь наливают, ты заметил, Конь, говорит Дядя. Все дорожает. Я давно заметил, едва что-то становится лучше, оно сразу дорожает. В былые времена мы пили чудовищную дрянь, настоящую огненную воду, но порции были мужские и стоили ерунду. Сколько мы пили! Что мы вытворяли! По выходным, когда приезжали ребята с дальних ранчо и начиналось веселье, все мужчины – и пришлые, и местные – сдавали револьверы шерифу. Вы могли видеть в офисе такие полки с ячейками, на которых сейчас лежат всякие бумаги. А раньше люди заходили и клали в ячейки свои пояса. От греха подальше. Никто нас не заставлял, сами договорились, с подачи того же Енота, кстати… М-да, было время… Братья Клеменсы, значит? Это которых потом застрелил шериф Эрп в О'Кей-Коррале? Ну-ну. Ну-ну.

Не сердись, Дядя, говорит Рик. Я так, для красного словца.

Будут тебе и Клеменсы, обещает Дядя многозначительно.

С улицы доносится удалая разбойничья песня. Огест Вильям Чарлтон развлекается. Ему хорошо.

Кто-нибудь, заткните этого алкоголика, кричит бармен.

Этот алкоголик, говорит Дядя тихонько, первым встретил Клеменсов, атаковавших наш город. Окажись он тогда потрезвее, мерзавцы не прославили бы шерифа Эрпа. Не дожили бы. Понимаешь, Рик, малыш, знаменитый бандит – это тот, кто не нарвался в самом начале карьеры на хладнокровного и меткого стрелка. С возрастом бандит наглеет, становится опытнее, а его дурная слава бежит впереди и распугивает людишек… Огги мог пришить Клеменсов дважды. У них счеты очень старые. Думаешь, братцы всегда грабили дилижансы и банки? Ха-ха. Они занялись этим, поняв, что ремесло грабителя куда безопаснее, чем бизнес угонщика скота. Братья были совсем щенята, да и Плюх еще сопляк, когда они схлестнулись в первый раз из-за стада, которое Огги охранял. И не схлопочи он тогда пулю в ногу, неизвестно, чем бы все закончилось. Но в первый раз ему не повезло, а во второй он уже не попал бы из артиллерийского орудия в офис шерифа с десяти шагов. Еще Клеменсов мог застрелить Енот. Запросто мог. Но ему не дали. М-да. Он к тому моменту уже…

Допрыгался, говорит Рик.

Рикдоволен, что разговор опять свернул на Енота. Дядя нехорошо щурился, вспоминая Клеменсов. Дядя единственный из местных стариков, кто по-прежнему носит револьвер и вроде бы неплохо с ним управляется. Персонаж из учебника новейшей истории. Новейшей, да, но истории, да.

Мы с Риком одновременно машем бармену. Рик смеется.

Вот надерусь сегодня, мечтательно говорит Дядя, и пойду к мамаше Шварцкопф. Будем с ней плакаться друг другу в жилетку и горевать об ушедшей молодости. Присоединяйся, Конь, тебе ведь тоже есть что вспомнить.

Джонни Конь едва заметно кивает.

А вышло так с Енотом, говорит Дядя. Нам в ту пору всем сравнялось лет по тридцать. Это сейчас ты и в тридцать можешь ходить дурак дураком, а тогда взрослели рано. У меня уже трое детишек по дому бегало. Ответственность, сами понимаете. Особо не забалуешь. Я служил управляющим на одном ранчо, а Енот старшим объездчиком у соседей, и все подумывал, не перебраться ли в город. Очень звали его в депутаты, а там, глядишь, и шерифом бы стал. Он справедливый был, Енот, хотя и резкий. Знали за ним такое – не выносит человек подлости и мухлежа. Он потому и в управляющие не пошел. Должность непростая: хочешь сам жить и быть в чести у хозяина – умей искать выгоду. Сегодня чужих обсчитаешь, завтра своим недоплатишь, послезавтра договоришься со сволочью какой вместо того, чтобы к черту ее послать. Или вдруг прискачут молодые идиоты и скажут: мы тут подумали, мистер Андерсон, и пришли к выводу, что вы нам должны триста долларов за тот мордобой в прошлом сентябре, и еще семьсот за то, что мы не угоняли ваш скот… И поди им надери уши. Нет, Енот не годился в управляющие. Он бы погиб на этой работе. Натурально.

А еще у него жениться не получалось никак. Влюблялся он постоянно, не реже раза в году, и обязательно вдребезги, на всю жизнь. Букеты цветов, трогательные записочки, тайные свидания. Сам ходил принаряженный, счастливый, добрый, трезвый, всем улыбался, а потом – бац! Увы, говорил, опять не повезло. Опять что-то не то. Горевал, уходил в запои, становился опасен. Однажды Плюха вынул из лужи и ни за что ни про что набил ему морду. Сказал потом – даже этого придурка кто-то любит просто таким, какой он есть, а меня никто! Искал, понимаете ли, идеальную себе подругу…

Дядя умолкает, задумавшись, и вдруг оказывается, что в салуне очень шумно, людно, накурено. И довольно опасно для чужака.

Раньше мне было неуютно в салунах. Но теперь я стараюсь не обращать

внимания на общую атмосферу. Вижу лишь то, что хочу разглядеть, и слышу лишь тех, кого мне нужно слышать. Иначе страшно.

И вот, продолжает Дядя, сели мы как-то воскресным днем, чуть ли не за этим самым столом, поболтать о жизни. Ну а потом к мамаше Шварцкопф собирались. И тут шериф вбегает, морда злая, кричит – опять! Опять краснозадые, чтоб им пусто было!.. Конь, ты меня простишь за эпитеты? Ты же знаешь эту историю. Из песни слова не выкинешь, как говорится.

У вас же был с индейцами договор, мне дед рассказывал, вспоминает Рик.

Разумеется. Мы с ними по-человечески обращались, говорит Дядя. Это, конечно, если бы племя было сильное, началась бы война. А так как индейцев всего ничего в округе водилось, то к ним подъехали чинно-благородно и сказали: ребята, мы не хотим неприятностей, держитесь от нашего хозяйства подальше, и все останутся живы. Ну, они посмотрели, сколько у нас стволов, покочевряжились для порядку, выторговали себе охотничьи угодья получше, огненной воды два бочонка, сколько-то кожаных штанов… В общем, нормальные оказались ребята. У них ведь свой, индейский, телеграф работал. Они знали прекрасно, как белые люди в других местах порядки наводят. И, понимая нашу к ним доброту, старались договор соблюдать. Но иногда, обычно почему-то весной, ихним молодым идиотам моча в голову ударяла. Налетят на дальнее ранчо, постреляют в воздух, наворуют лошадей… Слушай, Конь, ты хоть и полукровка, но ведь должен знать. Вот объясни, чего индейцы такие больные насчет лошадей?

Джонни Конь оживает и произносит первую за вечер фразу.

Индеец без коня, как птица без крыльев, надменно бросает Джонни Конь.

И оглядывается на бармена.

Люблю, как он это. Гордо так, говорит Дядя. Вы ж не знаете, он когда в городе объявился, у него пытались жеребца выторговать, потом в карты выиграть, потом украсть, потом отнять. Ох, какой был жеребец! Ох, как Джонни отдубасил тут некоторых из-за него. Чего бы и не отдубасить, сила лошадиная, кузнец, черт возьми. Разозлился, уехать хотел, насилу отговорили. Твое здоровье, Джонни.

Джонни Конь произносит вторую фразу.

Вам тогда нужен был не кузнец, а гробовщик, говорит Джонни Конь.

Гробы мастерить дело нехитрое, хихикает Дядя. Это мы умели. А вот хорошего кузнеца, чтобы лошадей по-настоящему любил и понимал, поди найди. Надеюсь, ты не обижаешься за тот случай, Джонни. Нельзя тридцать лет носить в себе обиду. Это совершенно не по-христиански… Все-все, молчу!

Ты не молчи, ты про Енота давай, требует Рик.

Значит, вбегает шериф, начинает заново Дядя, и кричит – опять краснозадые, так их и разэтак! Спрашиваем – что случилось? Оказывается, прискакал мальчишка с одного из дальних ранчо, сказал, налетели индейцы, угнали лошадей и украли бабу. Ну, баба там была такая… Знали мы эту бабу. Ее даже индейцы могли украсть только ночью. Безлунной и дождливой. Но, конечно, непорядок. Енот, тот просто зубы стиснул, встал и молча пошел седлать лошадь. Мы ему – погоди, а он – вы пока соберетесь, краснозадых уже след простынет. Между прочим, отменный был следопыт, лучший из нас. Сказал, потихоньку-полегоньку двинет вперед, и либо мы его нагоним, либо он разведает, где у индейцев лагерь, и встретит нас на полпути. Ну, пытались его утихомирить, а он ни в какую. И таки уехал один. Мы пока собирались, не меньше часа прошло. Поскакали, тут сумерки, потом стемнело, ни черта не видать, мы дважды с дороги сбились, пока добрались до того ранчо, отстали от Енота сильно. На ранчо решили заночевать. И среди ночи услышали: где-то далеко за холмами бу-бух! Будто кто скалу динамитом рванул. Один из наших, который на каменоломне срок отбывал, даже крикнул

спросонья – огонь в дыре![3]3
  «Fire in the hole!» – предупредительный возглас при взрывных работах. Был заимствован военными подрывниками и широко распространился в американской армии. Применяется до сих пор, например при вбросе гранаты в закрытый объем.


[Закрыть] Выскочили из дома, кто в чем, и на самом горизонте разглядели странное такое синеватое зарево. Удивились все очень. А наутро, едва собрались и дальше тронулись, видим – скачет Енот. И поперек седла лежит у него кто-то, в плащ замотанный.

Баба, говорит Рик.

Баба, говорит Дядя. Да не та.

Погоди, говорит Рик. Не может быть.

Погожу, говорит Дядя. Я еще много выпить в состоянии. Мне сегодня надо, чтобы до слез пробрало. Ностальгия у меня.

Рикподнимается и идет к стойке. Бармен кивает ему – не извольте беспокоиться, сударь. Значит, Рик вполне кредитоспособен. А вот Дяде здесь не полагается ни стопочки даже за наличные.

Этот салун принадлежит Дяде на восемьдесят процентов. Поэтому Дядя запретил себя обслуживать. Только если угостят. Боится пропить бизнес.

Интересный тут народ. Есть в нем какая-то первозданная чистота помыслов.

Если бы только не эта агрессия, которой они буквально дышат…

Мне не страшно.

Мне не страшно.

И хватит думать об этом.

Неужели она, качает головой Рик, неужели она. Конечно, она, кто же еще… Послушай, зачем ты это рассказываешь, думаешь, я поверю? Хотя да, да, как же иначе. Она.

Мы поверили, говорит Дядя. Все происходило у нас на глазах. Мы не знаем, откуда она взялась, но то, что было дальше… Этого у нас не отнимешь. Мы не выдумщики или там газетчики какие, мы свидетели. И Енот тоже ничего не выдумывал. Просто рассказал что видел. Он скакал по следам индейцев, а когда стемнело, рискнул спешиться и осторожно продвигаться в том направлении, которое показалось ему верным. И тут за холмами рвануло. Он пошел туда. Лошадь упиралась, Енот привязал ее. Ползком забрался на холм и увидел лощину, залитую голубым светом. По лощине валялись какие-то обломки, и на траве лежала мертвая голая баба. Енот еще подумал, что индейцы ее использовали и бросили. Он спустился вниз, пригляделся и понял, что это совсем не та баба. И вроде никто ее не пользовал, а она как бы в глубоком обмороке. И индейцев никаких поблизости. Свет угасал, тогда Енот замотал бабу в плащ и понес обратно. Она небольшая была, ему под стать. И красивая, очень красивая, очень. Она и сейчас красивая.

Молодая, говорит Рик, задумчиво поигрывая стопкой.

Все еще молодая, кивает Дядя. Не такая, как тридцать лет назад, но… Будто она за это время прожила от силы лет десять. Кстати, Енот тоже мог бы выглядеть постарше.

Я думаю об этом столько, сколько знаю ее, говорит Рик. Я вчера здоровался с ней на улице и думал об этом. В нее нельзя не влюбиться, правда, Дядя? Но она какая-то… Не такая, как мы.

Разумеется, говорит Дядя. Странно было бы предположить, будто женщина, зародившаяся из голубого огня в степи, окажется во всем подобна нам. Тем не менее физически она вполне человек, что засвидетельствовал доктор, который ее осматривал. Я бы немного больше сказал, но это уже выходит за рамки допустимого в приличном обществе.

Голубой огонь и обломки, бормочет Рик, голубой огонь и обломки. А что за обломки?

Железки, говорит Дядя. Странные бесполезные железки. Мы побоялись брать их в руки, очень уж это дело отдавало бесовщиной. Но я видел обломки своими глазами. Трое наших, и я в том числе, специально ездили проверить слова Енота. Чтобы потом никто не посмел обвинить его во лжи. Обломки, наверное, и по сей день там, только в землю вросли, не забудь лопату. Место могу показать на карте.

Какой смысл, хмыкает Рик. Но что же это было?

Никто не знает, говорит Дядя. Может, знает она сама. И если знает, наверное, сообщила Еноту. А может, и нет. Для нас главным было то, что она человек. Доктор пошептался со священником, тот пришел, глянул на нее одним глазом… И сказал: красота ее, конечно, вызывает у меня понятные опасения. Но то, что дщерь сия ведет себя как новорожденное дитя, прямо указывает на чудо. А чудо – оно и есть чудо. Шапки прочь, всем смирно, помолимся. Сказал как отрезал. Он ее и окрестил потом. Он такой был священник… Правильный. Бывший капеллан. Оружие терпеть не мог. Говорил, как увижу своего прихожанина с ружьем, так и подмывает схватить ружье за ствол да прикладом – прихожанина по башке!

Постой, а другую-то бабу нашли вы, спрашивает Рик.

Джонни Конь неожиданно фыркает.

Сама вернулась к осени, ухмыляется Дядя. Злая, как сто чертей. Мы ее искали, честно. Но те индейцы, они тоже слышали взрыв и видели голубой свет. Перепугались, снялись с нажитого места и удрали к самой границе. Больше их тут не было.

И что же, говорит Рик, вот так все с таинственной женщиной устроилось само собой? Приняли как родную, выдали за Енота – и спокойно зажили?..

А как бы ты хотел, удивляется Дядя. Здесь тебе не Вашингтон. И даже не Линкольн. Съезди на север, там тебе расскажут про Бродячего Духа. На западе – про Человека-Жука. Нечисти вокруг до черта. Говорящие койоты, рогатые змеи… И поди разберись, правда это нечисть или чья-то белая горячка вышла погулять.

Я разбирался. И на севере, и на западе. Я побывал везде и вот добрался сюда. Удивительно, как просто они утаили свое местное чудо. Взяли и ассимилировали его.

Но зато сохранили.

А могли… Страшно подумать, что могли сделать с беспомощной девушкой эти существа, иногда стрелявшие друг в друга, если не попадалось более достойной мишени. Дядя о таком не расскажет, не вспомнит, он постарался забыть, хорошо постарался.

Он ведь тоже был когда-то «молодым идиотом». И он, и этот сказочно благородный Енот. И милейший Огест Вильям Чарлтон, мирно дремлющий в навозе у крыльца. Ой, неспроста забавный алкоголик Плюх так ненавидел страшных братьев Клеменсов…

Убийцы. Грабители. Насильники.

Я отвлекся. Это простительно – мне все уже ясно.

А Дядя говорит.

Енот сказал: я ее нашел, она будет моя. Мы согласились. А дальше… Понимаешь, говорит Дядя, я не могу утверждать, что она сломала Еноту жизнь, боже упаси. Но все у него пошло наперекосяк. Когда бедняжка очнулась – это случилось примерно через сутки после того,

как ее нашли, – она была не просто слаба, будто новорожденная. Она и вела себя так же. Не умела говорить, не умела ничего делать, на ноги ее ставили доктор и Енот вместе. А она только глядела во все стороны огромными своими глазищами и иногда тихо плакала. Даже жевать пришлось ее учить, я уж молчу об остальном. И тогда Енот стал ее нянькой. Он уволился с ранчо, перебрался в город, купил домишко на отшибе и забрал девушку к себе. Ну, если честно, Еноту много помогали. Потому что она почти всем понравилась с первого взгляда. А кому не понравилась, того попросили не распространяться об этом. Знаешь, я так подумал, реши священник объявить ее отродьем дьявола, у него возникли бы проблемы. Но это я подумал много позже и в чисто философском плане. А тогда все решили, что нам на голову свалился ангел. И уж если кому-то должно было достаться такое счастье, то, конечно, Еноту, невезучему в любви. Сама мамаша Шварцкопф натаскивала девушку готовить и шить. Доктор преподавал ей гигиену и всякие другие полезные вещи. Священник вел с девушкой беседы о божественном. И фактически научил ее говорить. Хотя рот она открывает редко. Что выгодно отличает ее от большинства местных дам. Но ее и так понимаешь, просто по взгляду. С Енотом она, кажется, не разговаривает вообще. Им это ни к чему. Заметь, она с самого начала знала, кто ее спас, и глядела на Енота как на божество. А может, он ей тоже с первого взгляда понравился. Когда ей было плохо, когда она плакала, едва приходил Енот, она кидалась к нему в объятия и успокаивалась.

И наконец их обвенчали, заканчивает историю Рик. Года через два, да, после того, как она тут появилась.

Около того, кивает Дядя. Жених напялил звезду депутата, невеста учтиво щебетала благодарности, весь город перепился в хлам. Енот взял ссуду и переехал в дом на главной улице, во-он тот, отсюда видно. Казалось, теперь всеобщему счастью не будет конца… Кстати, о концах. Что-то у нас тут пусто.

Упреждая движение Рика, я показываю бармену на наш столик. Джонни Конь странно косится на меня. Вероятно, шестым индейским чувством понял, что никакой я не коммивояжер.

У них спальня на втором этаже, хихикает Дядя. И даже сейчас, если пройти мимо, когда стемнеет, слышно, как весь дом ходит ходуном. В этом смысле они редкостно счастливая пара. То, что нет детей… Такое случается. Это горе, конечно, но тут все в руке божьей. А может, она и правда ангел, и тогда какие уж дети от брака с простым смертным. Было время, я склонялся к мысли, что она именно ангел. Сейчас мне как-то все равно, не те мои годы, чтобы ломать голову над чужими проблемами, а раньше я искал разгадку. И только в ангельской сущности жены Енота мог ее найти.

Несколько секунд Дядя молчит, глядя в пустую стопку.

Потому что не может обычная женщина так переменить взрослого самостоятельного мужчину, бормочет Дядя. Мужчину, который способен всадить весь барабан в консервную банку, крутящуюся на конце веревки, и побриться в темноте.

Джонни Конь хмыкает и выдает странную ремарку.

Баба не мужик, говорит Джонни Конь.

Несколько мгновений Рик и Дядя оторопело глядят на Коня.

Сильное высказывание, говорит Дядя. Умри, не оспоришь.

М-да… Побриться в темноте и я могу, замечает Рик. А вот насчет консервной банки… Не пробовал. И не буду.

Началось все с выпивки, говорит Дядя. Енот стал реже и реже заглядывать в салун. Мы над ним подтрунивали – мол, дело молодое, силы уходят понятно куда, какое уж тут питье. Но однажды в его дежурство я сильно перебрал. И Енот, добрая душа, отвел меня под руку в офис шерифа проспаться. Чтобы моя благоверная не учинила надо мной расправу – водилось за ней такое. Когда город более-менее утих, Енот вытащил бутылку, налил мне добавить и сам моментально надрызгался до такого же состояния, как и я. И пожаловался, что его жена терпеть не может, когда он пьет. Она не кричит, не ругается, а просто закрывается от него. Я переспросил – запирается на замок? Енот посмотрел на меня как на полного осла, потом горько рассмеялся и сказал – ну да, что-то в этом роде. И когда она закрывается, Еноту очень плохо. Поэтому он пьет только по большим праздникам или если совсем тоска накатит. Как вы вообще – поинтересовался я. И Енота прорвало! Он, похоже, никому не рассказывал столько. Жаль, что я был пьян и запомнил лишь самое главное. Но зато я поверил!

Они с Енотом общались без слов. Она знала все его мысли, предугадывала все желания. Если он грустил, она просто гладила его по голове, и ему становилось легко. Если Енот веселился – радовалась с ним вместе. Они были совершенно безоблачно счастливы вдвоем. И ради этого Енот готов был на многое, даже на отказ от рюмки. Правда, тогда он еще надеялся, что пойдут дети. Ему на ум не шло, что такого может не быть. Он не знал, а чувствовал – именно чувствовал, – как жена восхищается им. Рассказывал, как она любуется его телом и душой. Да-да, именно так он говорил.

Согласитесь, за такое отношение мужчина готов в лепешку расшибиться. А уж если он тоже женщину искренне любит – то и любого в лепешку расшибить.

И вот как раз с этим встала новая проблема.

Еноту в те годы не приходилось стрелять. Он, конечно, тренировался, весь забор издырявил на заднем дворе. И на охоту ходил. Но поднимать ствол на человека ему просто не было нужды. Да что там ствол – руку поднимать! Енота слишком уважали в городе. Шериф или депутат, он ведь в чем-то вроде бандита: сначала работает на славу, потом слава работает на него. Когда приходилось утихомиривать распоясавшуюся пьянь, Еноту хватало грозного окрика. Ну, и община стояла за парня горой. Если кто на Енота лез, тут же находилось до черта желающих скрутить смутьяна. Пусть и таких же пьяных, но вполне мирно настроенных. И еще, сами понимаете, когда подходит и читает нотацию депутат, едва достающий тебе до плеча… Нужно быть последней дрянью, чтобы такого обидеть. Тем более депутат всегда прав и никогда ни от кого не требует лишнего или невыполнимого. Повторяю: он справедливый был, Енот. Он и сейчас ничуть не хуже.

А потом в город сунулась на разведку одна мелкая сошка из банды Клеменсов. Покрутилась тут, покрутилась там… Шериф смекнул, к чему идет дело, они с Енотом пригласили шпиона в офис и передали Клеменсам совет держаться от города подальше. Сначала хотели вырезать совет у шпиона на заднице, но обошлись словесным внушением. Город ощетинился стволами и стал ждать атаки. Клеменсы всегда атаковали в лоб, когда знали, что готовится теплая встреча. Не просачивались втихаря, к банку поближе, а нагло заезжали по главной улице развернутым строем, пуляя по окнам и гогоча. Наверное, этим напором и объясняются все их успехи. Шериф Эрп прищучил братцев, потому что они вконец распоясались и потеряли осторожность. Были пьяны с утра до ночи и совершенно ничего не соображали. Хвати у Клеменсов разума понять, насколько Эрп достойный противник… Их бы убил попозже какой-нибудь другой шериф.

На нас Клеменсы наскочили, когда еще не успели окончательно пропить мозги. Мы ждали атаки месяц, но ее все не было. Наша разведка не нашла следов банды в окрестностях. Тогда мы расслабились. Сняли караулы. Тут-то банда и подкралась воскресным вечером. Мы на всякий случай разрешили ношение оружия по выходным, но много ли с того толку, когда полгорода уже не отличит ствола от приклада, а посреди дороги лежит Плюх.

Надо отдать Плюху должное. Валяясь ухом на земле, он первым услышал топот копыт. Вскочил, заорал: «Тревога!», прыгнул к салуну, выдернул из-под крыльца винчестер – откуда только узнал! – и открыл стрельбу. Все его пули угодили в заведение мамаши Шварцкопф, но шуму он наделал преизрядно.