Текст книги "Красная машина, черный пистолет (сборник)"

– Я подумаю, – сказал я уклончиво. – Подумал. Родители на дачу звали, не смогу. Да ладно тебе, Маша, все в порядке!

Симпатичная рыжая девушка еще мгновение недоверчиво смотрела на меня. Потом расслабилась:

– Тогда пока! И… я рада, что ты вроде как вылечился!

Я встряхнул телефон, сбрасывая звонок. Сказал:

– Ничего я не вылечился…

Это с Машей я мог преспокойно разговаривать. Маша была симпатичной и чужой девушкой, к которой у меня не было никаких чувств.

А с Марусей бы не смог.

Но ни Маше, ни Денису знать об этом было совершенно не обязательно.

Юрий Иванович
Мы – воины

Кто мы?

Праздный вопрос.

Естественно, что мы знали изначально: мы воины, и нас взрастили, нас создали для завоеваний. Но тот, кто нас строил, равнял, заставлял держать строй, считал несколько иначе. Он кричал, царапая нас своим колючим, безжалостным взглядом:

– Вы – никто! Вы – пустое место! Полные, тупые ничтожества, имя которым – Серость и Убогость. И останетесь таковыми, пока не научитесь держать строй, пока не научитесь вставать монолитной стеной против несущейся на вас лавины полного забвения! И я вас научу! Я вас заставлю любить жизнь! Вы у меня станете бороться за каждый глоток воздуха!

И учил. И заставлял. И мы боролись. Вернее, мы очень старались бороться. Прижимаясь локтями друг к другу, стараясь выдерживать идеальную прямую шеренгу и радуясь, что перед нами шеренг становится все больше. Радуясь, что наша армия, пусть медленно, пусть трудно, растет в своем монументальном количестве.

Кто-то из наших, будучи особо острым на язык, назвал нашего главнокомандующего Сержантом. И это прозвище приклеилось к нему навсегда. Каждое утро, когда он пробегал по нашим шеренгам взглядом, мы замирали душой, словно ледяные айсберги, стараясь ничем себя не выделить среди остальных, не привлечь к себе лишнего внимания и уж, упаси судьба, хоть чем-то не понравиться Сержанту.

Потому что были случаи. Имелись печальные прецеденты.

Не раз и не два Сержант приходил в ярость, выдергивая кого-нибудь из строя нашей роты. И хорошо если просто менял общий порядок построения, изменяя дислокацию отделений. Порой он попросту казнил неугодных, банально уничтожая их.

И это казалось самым страшным. Мы просто не могли осознать своим скудным умом, для чего нас уничтожают, если сражение еще не завязалось? Почему мы гибнем, если война еще не начиналась?

Нет, порой на место погибших в формирующейся армии ставились новые, иногда из новичков создавались не только отделения, но и целые фронтальные шеренги, а то и полноценные взводы. Доходили слухи, что где-то в нашу армию вливаются по ходу формирования новые роты, а то и целые полки.

Но что нам с новеньких, когда каждому из нас хотелось выжить? Хотелось быстрее пройти, прорваться через этап подготовки, затем пройти генеральные учения, а потом вступить в настоящий бой. Лучше уже там погибать, чем вот так, ни за что ни про что.

Особенно мне стало страшно и я почувствовал себя незащищенным от внезапных ударов судьбы, когда однажды главнокомандующий приблизился ко мне, разглядывая словно мерзкую, неуместную в его армии букашку. От охватившего меня ужаса я словно выпал из реальности и не сразу даже понял, что великая немилость свалилась не на меня, а на стоящего рядом товарища. Тот был выдернут из строя и безжалостно уничтожен. А на его место поставили совсем еще юного, ничего не соображающего новобранца.

После этого Сержант вновь умчался на главный рубеж формирования новых рот и полков, а мы надолго впали в какую-то хандру, полную отчаяния и безысходности. Особенно тяжело я переживал утрату старого товарища. Да и наш приятель, стоящий возле него по левому флангу, надолго впал в депрессию.

А потом как-то ничего, привыкли. Пообтерлись с новеньким, да и он оказался вполне компанейским, открытым, искренним. Мы научились вновь чувствовать плечо и локоть рядом стоящего, и даже у нашего отделения появилась какая-то особая стать, крепкая воинская хватка, целостность коллектива и логическая завершенность нашего места во всем строю. А там и уверенность появилась в завтрашнем дне. Такое спаянное, дружное, можно сказать, что элитное отделение, теперь может изменить, покалечить или уничтожить только война.

Даже мысли появились, все чаще оглашаемые осторожными шепотками:

«Наш главнокомандующий хоть и настоящий зверюга, но ничего не делает зря. По большому счету, он все-таки армию постоянно улучшает, модернизирует, печется о ней как истинный отец. И хоть кажется излишне строгим, все-таки справедлив!..»

И мы уже спокойно стали ждать окончания формирования всей армии.

Наивные! Мы тогда еще не подозревали, какое страшное испытание нас ждет впереди. Армия оказалась создана, скована единым духом и обучена воевать. Но чтобы двинуться вперед, на свой первый бой, нам еще следовало сдать строгий экзамен перед «старой гвардией», «заслуженным генералитетом» и «верховным штабом генеральной тактики и стратегии».

То еще болото оказалось!

Наш грозный, безжалостный Сержант, наш истинный Создатель впервые тогда предстал перед нами подавленный, растерянный и явно удрученный. И в своей короткой речи, предваряющей испытание, он не столько жаловался нам, как просил поддержки, а то и вообще просил его простить:

– Я старался, как мог. Теперь нам всем надо пройти неизбежное зло. Это наше последнее и самое суровое испытание. Но без него – никак! Мужайтесь! Но постарайтесь доказать, что вы достойны моей армии! Что вы истинные, неустрашимые воины, готовые умереть, но достичь поставленной перед вами цели! А если кто вдруг оказался не на своем месте или вообще недостойным воинского звания, пусть меня простит. Значит, это я не углядел…

И начался хаос. И начался абсурд. И рухнул на нас ураган осмотров, парадов, медосмотров, чисток, ругани, пертурбаций, замен, списания и прочего, прочего, прочего… На нас хлынул ливень напрасных обвинений и поток маразматических, неуместных оскорблений. Мы задыхались под смрадом пасквилей, ядом критики тыловых крыс и ударами душных параграфов оголтелых в своей безнаказанности чиновников.

И мы, лично каждый и все вместе, ничего не могли этому противопоставить, кроме как крепче сжать зубы, прижаться к локтю товарища и держать, держать строй из последних сил!

Трудно было. Ох как трудно! Но жестокость самого Сержанта в прошлом показалась нам материнской лаской к своему дитяти, если сравнить это с наступившими чистками. Нас толкали, пытались вырвать и вырывали из строя. Пытались поменять местами, руководствуясь каким-то своими солдафонскими, устаревшими понятиями. Порой требовали убрать целые отделения, взводы, а то и роты, утверждая, что армия без таких разгильдяев станет лишь лучше, боевитей и эффективней.

Да над нами просто издевались! И хорошо еще, что наше отделение оказалось в этом плане одним из лучших, практически безупречным.

Нельзя сказать, что доблестный Сержант отдал нас на безнаказанное растерзание и поругание. Он сражался! Он с пеной у рта доказывал необходимость каждого подразделения, каждого воина, каждого вспомогательного атрибута. Он стоял за нас горой. Он прикрывал нас своим океаном терпения. Он утешал нас своим духом веры, любви и надежды. За каждого из нас он готов был не только чиновников порвать, но и того, кто оплачивал нашу предстоящую войну.

А такое нельзя было не заметить. Такое нельзя было не оценить. И невидимые связи между нами только крепли, вся армия проходила цементацию единого духа и единого видения цели.

Тогда же совсем неожиданно родилось ощущение, что испытания с проверкой нас улучшили. Сплотили. Сделали чище, сильней, непобедимее.

Да и когда-нибудь все плохое кончается. Кончилось и у нас. Хотя дальше начала нарастать тревожная неопределенность, незнание будущего.

Война – это здорово. Но как оно получится в действительности? Сумеем ли мы победить? Сумеем ли мы выжить? Или сгорим в пламени канувшей в Лету истории?

Оставалось только отгонять тревожные мысли и стойко переносить тяготы последней, завершающей дороги. Нас очень изрядно протрясло, тысячи раз ослепило, прижало новым транспортом, размазало не раз по новым товарным составам.

А потом мы оказались на месте. Потом мы замерли в ночи, готовые атаковать во время грядущего рассвета.

Тяжело. Уснуть получается не у всех.

Тревожно.

Но вот долгая ночь ожидания окончилась. Мы содрогнулись и от начавшегося движения, и от начавшегося рассвета.

Стало светло. На нас уставились внимательные глаза первого обратившего на нас внимания человека.

И мы начали бой.

Мы начали свою священную войну.

Глаза человека не закрылись. Он от нас не отвернулся. Он нас не бросил. Он видел каждого из нас, всматривался в наши стройные шеренги, не в силах оторвать своего взгляда от всей нашей армии в целом.

И мы начали побеждать! Мы начали выигрывать нашу войну. Мы начали завоевание разума этого человека, его симпатий, его искреннего интереса.

Только тогда все мы, до самого последнего воина, называемого точка, окончательно поверили, воистину сознали, кто мы.

Мы – носители знаний. Мы – воины-завоеватели, открыватели новых миров. Миров, которые созданы для людей. Миров, которые называются книгами.

Мы – буквы.

Геннадий Прашкевич
Тайна ледника Бирун

1

Шерп закричал и, взмахнув руками, исчез в снежном облаке.

Я вцепился в рукоять ледоруба, но ледяная глыба перебила ее.

Снег застлал все – шипящий, ледяной. Меня с маху вынесло в кулуар. Только не быть засосанным! Я отталкивался, выгребал руками и ногами, скользил, обдирая лицо, руки, а вокруг с шипением и свистом летели белые струи, будто я попал в кипящий котел.

Мне повезло. Меня выбросило из лавины.

Снежный поток распался, и только далеко внизу клубилось снежное облако, над которым сияли нежные радуги. Все смолкло. Лишь запорошенные мельчайшей снежной пылью скалы вели низкую басовую ноту. Ледяная пирамида Джомолунгмы лениво развевала по ветру снежный султан. Она походила на всклокоченное равнодушное чудовище, но, представив метель, бушующую на ее вершине, я невольно повел плечами – там хуже, хуже. Как и на Лходзе, как и на Нупзе, тоже выкинувших над вершинами белые снежные вымпелы.

Вставай, сказал я себе. Пасанг попал под лавину. Шерп, которому ты еще даже не заплатил за полный сезон, сметен снегом к озеру. Два месяца он послушно таскал твои грузы и ни разу не отказался от самых безумных маршрутов, вставай!

Я поднялся. Долина подо мной была затоплена снежным туманом, но его уже разносило ветром. Я отчетливо увидел внизу вдавленное, как линза, черное ледниковое озеро. Немного не дойдя до каменистого берега, снежная лавина разбилась о щетку торчащих, как пальцы, скал. Горше всего было сознавать, что все это случилось в трех шагах от триумфа. Ведь я видел тень, мелькнувшую на леднике, я отчетливо видел цепочку следов. А это мог быть только йети!

И за шаг до триумфа судьба остановила меня.

Ладно, не думай об этом. Главное сейчас – отыскать шерпа.

Пасанг был с тобой на леднике, сказал я себе. Биваки в палатках – с горячим чаем и ромом, холодные биваки в стременах, когда мы зависали на штормовых лесенках, прихваченных к скалам металлическими крюками, траверсы по почти вертикальным склонам. Я должен отыскать шерпа. Я обязан это сделать, хотя знаю, что йети будет уходить все дальше и дальше.

Хлопок заставил меня обернуться.

По крутой скале, помогая себе крыльями, суетливо взбиралась стайка лерв – черноклювых, глупых, невозмутимых. Птицы задерживались у трещин, вглядывались, наклоняя головы, перекликались ворчливо, хмуро. На меня они не смотрели, как никогда не смотрел на меня шерп. Как он представлял Европу? Как представлял себе страну, откуда время от времени приходят такие сумасшедшие, как я, чтобы упорно блуждать по ледникам, заселенным только духами?

Нащупывая ногой ледяные ступени, я начал спуск к озеру.

Будь под рукой веревка, я проделал бы этот путь за считаные минуты, но ничего у меня не было – ни веревки, ни ледоруба, ни рюкзака, а снежный туман опять затопил расщелину кулуара, я не видел, куда ставлю ногу. Переполз через трещину, поросшую внутри ледяными кристаллами – печальный асимметричный лес из зубцов, конусов густо-зеленых, холодных даже на вид. Час назад я внимательно присмотрелся бы к ледяным кристаллам, но сейчас не стал терять ни минуты.

Стены скал поднялись надо мной.

Я замер, пораженный неподвижной грандиозностью сияющих ледяных козырьков, стекающих вниз как застывшие водопады. Страх мучил меня: я боялся найти раздавленного, выброшенного из лавины шерпа. Наверное, мне было бы легче искать его, если бы мы допустили одну из тех ошибок, от которых в горах никто не избавлен, но мне не в чем было упрекнуть себя.

В разрывах тумана сверкнули вершины зубчатого хребта.

Солнце окрашивало вершины в желтые и зеленоватые тона, но я знал, что через некоторое время каменные гиганты вспыхнут ослепительной белизной. С узкого гребня, последнего препятствия перед озером, открылась далеко внизу долина, усыпанная пятнами крошечных деревень, и светло-голубая лента реки. Еще дальше, совсем далеко, темнела одинокая вершина, на фоне которой ледник казался высеченным из чудесного мрачного хрусталя. Эта вершина казалась такой недоступной, что я снова почувствовал горькое сожаление об упущенном триумфе.

Бог мой! Я вздрогнул.

Внизу, по берегу озера, шел шерп.

Сгорбившись, припадая на одну ногу, он преодолевал рыхлые сугробы.

Жители гор умеют перекликаться на огромных расстояниях. Секрет заключается в правильном ритме. Так читают молитвы в огромных соборах. Сложив руки рупором, я закричал, стараясь растягивать гласные. Звук медленно пронизал морозный воздух, отразился от скал, но шерп не откликнулся. Сгорбившись, он уходил прочь от озера, к морене. Наверное, он что-то там увидел. Ледоруб? Рюкзак? Неважно. Шерп жив, это уже хорошо. Мне сразу стало легче. Если йети действительно ушел вверх, мы можем его перехватить. Кулуар выходит в закрытый цирк, оттуда не уйдешь.

Но куда уходит Пасанг? – удивился я.

Впрочем, если шерп счел нужным выйти на ледяную морену, значит, у него были на то причины. Сам я просто продолжил спуск и, когда лед подо мной выровнялся, опустился на корточки.

Снежный туман висел над замкнутым амфитеатром тоненьким колеблющимся потолком, легко пропускающим нежные рассеянные лучи солнца. Озеро вблизи показалось мне еще более черным, хотя на дне сквозь воду можно было рассмотреть каждый камень. Плоский берег был пуст и гол, и я сразу увидел рюкзак, вытащенный шерпом из снежного завала.

Я выбрал место и поставил палатку.

Иногда я посматривал на одинокую ледяную вершину, торчащую над кулуаром, как рыбий хвост. Она не курилась, она только поблескивала чудовищной ледяной броней, и я надеялся, что блеск этот – признак хорошей погоды. А раз так, завтра мы повторим восхождение. И может…

Может, вновь увидим йети…

Стая глупых лерв опустилась на берег и, хлопая крыльями, побрела к воде.

Они двигались так уверенно и так слепо, что я испугался: они не заметят прозрачную ледяную воду, – но у самой кромки птицы сразу все, как одна, повернули и двинулись вдоль цепочки следов, оставленных шерпом. Какая-то странность наблюдалась в этих следах. Я не сразу понял, что гляжу на отпечатки босых ног.

2

Быстро темнело.

Нашарив фонарь, я вернулся к следу.

Если шерп вытянул из лавины мой рюкзак, лихорадочно думал я, он не ушел бы босиком, хотя бы обернул ноги тряпками, взял шерстяные носки. В любом случае он бы стал ждать меня.

Взошла луна и осветила морену.

Теперь я тщательно осмотрел следы.

Возле берега они расплылись, но выше, на свежем снегу, остались четкими.

Следы эти были гораздо крупнее моих, а большой палец странно отставлен в сторону. Кроме того, у самой пятки можно было проследить два треугольных отпечатка, как от пучка волос. А там, где идущий пару раз попал ногой в расщелину, остались на камне отдельные волоски.

Затаив дыхание, я собрал их.

Рыжевато-коричневые волоски.

Здесь прошел йети. Ладно, пусть так.

Но кто вытащил мой рюкзак из снежного завала?

Опять понесло нежным туманом, и окружающее приобрело какой-то жутковатый оттенок. Гигантские вертикальные тени, как безмолвные драконы, вплывали в ущелье и выпускали мягкие страшные когти. Крик, похожий на заунывный стон чайки, донесся сверху. Подняв голову, в неверном лунном свете я увидел на каменной глыбе, поднявшейся над ледяным обрывом, черную тень. Я сразу вспомнил бесчисленные истории о черных альпинистах. Только высота может уберечь несчастных от гангрены, и, отверженные, поморозившие руки и ноги, они угрюмо и вечно бродят по вершинам, желая и боясь оставленного внизу мира.

Будто для того, чтобы окончательно меня запутать, вдруг обнаружился новый след, на этот раз, несомненно, человеческий, и он тянулся от морены к темному озеру, не пересекаясь со следом йети, а затем резко сворачивал в сторону, будто человек чего-то испугался. Я даже знал, чего он там испугался. Конечно, тхлох-мунга, йети, как его тут называют. След шерпа уходил вниз, в долину, к хижине буддиста-отшельника, у которого мы оставили вещи. Не торопясь, я прошел по нему что-то около коша. Впрочем, шерпы обращаются с мерами длины весьма произвольно. Когда они говорят, что до цели осталось два коша, это вовсе не значит, что вам придется идти примерно четыре мили, нет нет, вас просто ожидает некий неопределенно долгий путь. И сейчас, сказав, что я прошел где-то около коша, я имел в виду больше время, чем расстояние.

Кто-то закашлялся.

Меня пронзило холодком.

Кашель повторился, и я осторожно обошел две ледяные глыбы.

На расстоянии двух-трех шагов на снегу сидел странный человек.

Волосатая, ничем не покрытая голова, сходящаяся на макушке на конус. Широкие волосатые плечи. Он не был одет – всю спину и плечи покрывала густая рыжеватая шерсть. Спрятав лицо в ладони, человек надрывно кашлял.

Я забыл об усталости, забыл о шерпе. Я мгновенно обо всем забыл.

Я видел наконец существо, ради которого снаряжались многие экспедиции, из-за которого гибли прославленные альпинисты и спорили известные ученые! И пока йети – а это, несомненно, был йети! – меня не заметил, лихорадочно перебирал в голове десятки вариантов, главным из которых оставался самый простой: увести йети в палатку, пусть даже силой.

Тхлох-мунг увидел меня.

Тело его напряглось, локти вывернулись наружу.

Слабый запах, напоминающий запах мокрого войлочного одеяла, исходил от него.

Я был готов к тому, что йети, увидев меня, вскочит и бросится бежать, но, видимо, он действительно был болен. Он только поднял голову и, странно вывернув шею, беспомощно уставился на меня узкими слезящимися глазами. Через макушку шла у него узкая, похожая на гребень, полоска коротких жестких волос, лицо оказалось бурым, плоским, морщинистым. Вышедшая луна слепила тхлох-мунга, зато я отчетливо видел плоские уши, прижатые к маленькой голове, длинную рыжеватую шерсть, и слышал кашель, тяжелый, хриплый.

Медленно я коснулся его плеча.

Йети растянул плоские губы и заворчал, показав крупные, покрытые черным налетом зубы. Но он был слишком изнурен, слишком слаб, чтобы хоть как-то сопротивляться. Подняв его на ноги, подталкивая, я повел йети к озеру. Кашель гулко отдавался среди ледяных глыб. Не обращая внимания на слабое рычание, я втолкнул йети в палатку, где он сразу забился в дальний угол. Он дрожал от холода и не хотел брать сухари. Нужных лекарств у меня с собой не было, и я готов был хоть сейчас спуститься в долину, но вряд ли йети выдержал бы такой ночной переход.

В смятении я заговорил:

– Видишь, там, в небе, будто чиркают спичками… Это метеоры… Они нам не опасны, мистер йети… Они не приносят нам несчастий, они ничего не меняют в мире… Они просто существуют, как, например, ты… А вон там горит созвездие Водолей… А вон там Большой Пес… Ты, наверное, видишь звезды… Ты, возможно, даже ориентируешься по ним…

Так я повторял названия звезд, а йети следил за мной из своего темного угла.

Сейчас он напоминал рыжего старичка из волшебной сказки. Увидев, какие у него голые и большие ступни, я попытался засунуть их в «слоновью ногу» – в короткий спальный мешок, одевающийся только до пояса, но он отбился.

– Ладно…

Я крепко зашнуровал вход.

Было тесно, я слышал его дыхание.

Широко раскрытыми глазами я смотрел во тьму, думая, как напугано, как слабо это странное создание, горный дикарь, как пугливо он прячется в угол. Так обычно ведет себя зверь перед более сильным зверем. Но в низком поклоне жителя Востока или в кивке европейца не заложено разве давнее покорное припадание к земле?

3

Почти у каждого человека, думал я, прислушиваясь к кашлю йети, есть навязчивые идеи. Одни в одиночку пересекают океан на парусной лодке, другие штурмуют Аннапурну…

Я тридцать лет искал снежного человека.

Слухи о странных созданиях, живущих в Гималаях, ходят среди шерпов давно, шерпы рождаются среди этих слухов, но только в 1925 году на леднике Бирун с тхлох-мунгом столкнулся греческий путешественник Тамбоци. А в 1937 году в одном из районов Восточного Непала явственные следы неизвестного существа обнаружил сэр Джон Хант. Шерпское йети пошло, видимо, от слова «йех» – «скалистое место» и от слова «те», указывающее на живое существо. При этом шерпы различают две разновидности йети: дзу-те – разновидность более крупная и встречающаяся редко, и мих-те, как-то связанная с настоящим человеком. В чем проявляется указанная связь, до сих пор не объяснено, но живет этот зверь или человек в обширной, усеянной валунами альпийской зоне, откуда изредка спускается на морены и ледники.

Йети опять надрывно и долго закашлялся.

Это тебя, подумал я с нежностью, разыскивала экспедиция Ральфа Иззарда в 1954 году. Но не Ральф, а я нашел тебя, хотя Ральфу могло повезти. Однажды с Джералдом Расселом, биологом экспедиции, он в течение двух дней шел по следам двух особей снежного человека. Заподозрив, что какая-нибудь встречающаяся на пути пастушья хижина обитаема, йети обходили ее далеко стороной. При этом они вовсе не считали для себя зазорным подняться на крутой сугроб и съехать с него вниз, иногда повторяя это и раз, и два. Ральф сделал снимки, подтверждающие столь странное для зверя времяпрепровождение.

Протянув руку, я нащупал фонарь.

Вспышка света вырвала из тьмы плоское оскаленное лицо йети.

Я вздрогнул. Наверное, встречи с такими вот существами подтолкнули впечатлительных горцев к многочисленным легендам о горных оборотнях – плоское, искаженное страхом и болезнью, оскаленное лицо. Давай без этих доисторических шуток, усмехнулся я, выключая фонарь, и услышал снаружи заунывный крик. Его не заглушали даже порывы ветра.

Расшнуровав палатку, я выбрался наружу.

Вспыхнула во тьме огненная дорожка – это вдали с голых скал падали камни.

Лунный свет серебрил окружающее, мерцал на ледяных сколах, и в нереальном этом, как бы колеблющемся свете я совсем недалеко увидел тень.

4

Кто это? – подумал я.

Может, шерп Пасанг, решивший вернуться?

Но тень приблизилась – крупная, взлохмаченная, вдруг переставшая быть тенью, и я замер от восторга. Да-да, никакого страха я не чувствовал, только восторг. Это был еще один тхлох-мунг, наверное, самец – крупный, плечистый, с поджарыми волосатыми бедрами, втянутым животом. Тяжелое надбровье, увеличенное не в меру густыми бровями, нависало над маленькими злыми глазами, а гребень на голове напоминал лохматую митру. Он ничем не напоминал своего робкого собрата. А недавно он, кажется, занимался ужином: с плоской нижней губы свисал корешок рододендрона.

Я невольно усмехнулся:

– Пришли за своим родственником?

Мой голос поверг снежного человека в изумление.

Он злобно заворчал и, неуклюже переваливаясь в снегу, отступил на шаг.

Ветром бросило в нас снежные хлопья. Йети нервно мотнул головой, и я повторил за ним этот резкий жест. Почему-то это страшно напугало его, и он бросился вверх по склону. Бежал йети резко, отталкиваясь руками от камней и глыб льда, он активно помогал себе при беге длинными волосатыми руками.

Сколько ему лет?

И сколько лет нам?

И сколько лет человечеству?

5

Геологи научились датировать летопись планеты, астрофизики вычисляют точный возраст звезд, но когда появились мы – люди? Кого можно назвать нашим прямым предком – питекантропа, синантропа, австралопитека, неандертальца, кроманьонца? Наука постепенно заполняет ступеньки долгой эволюционной лестницы, но далеко не вся она выстроена. В 1959 году в Африке археолог Луис Лики нашел останки примитивного существа, которое назвал зинджантропом. Здесь же, продолжая раскопки, Лики нашел череп еще одного существа, названного им «человеком умелым». Был ли «человек умелый» ближе к нам, чем зинджантроп? У него не было тяжелых надбровных дуг, низкого, скошенного назад лба, но по абсолютному возрасту он был гораздо старше зинджантропа. Да и сама эволюционная лестница оказалась не такой уж прямой. Скорее, не лестница, а древо, отдельные ветви которого могут отмирать или пускать все новые и новые отростки. Не случайно появился термин «тупиковая ветвь». При определенных условиях предки и потомки могут сосуществовать. Они могут неопределенно долго двигаться параллельными курсами. Не является ли такой тупиковой ветвью мой простуженный пленник, переживший неандертальцев и кроманьонцев и сейчас трудно умирающий в тесной палатке своего далекого внука?

6

Ветер порывами налетал на скалы.

В щели с силой вдувало снежную пыль.

А близко к утру я расслышал что-то вроде исполинского вздоха.

Палатку встряхнуло, и откуда-то пришло и стало шириться тревожное странное шуршание. Своей непонятностью и шириной, своим давлением на барабанные перепонки оно страшило меня гораздо больше, чем шум ветра. Палетку приподняло и смяло, из всех щелей хлынули ледяные струи. Взмахом ножа я вспорол крепкое полотно и вывалился прямо в мутную клокочущую воду.

Крутящийся вал накрыл меня с головой.

В неверном лунном свете, задыхаясь, отплевываясь, я видел, как фантастически медленно рушатся со стен, окруживших черное озеро, ледяные искрящиеся козырьки. Они валились в воду, поднимая гигантские валы, а потом медленно страшно всплывали из глубин, в струях воды, как белые левиафаны. Напрасно в отчаянии я вновь и вновь пытался пробиться к мысу, за который напором воды отшвырнуло палатку с запутавшимся в ней йети. Ледяная вода обжигала. Куртка обмерзла и стала жесткой. Если хочешь жить, сказал я себе, беги в долину. Смирись и беги. Нельзя терять ни минуты. С самого начала йети казался мне слишком фантастическим подарком.

7

Масса Гималаев еще находилась в тени, но самые высокие вершины, подсвеченные невидимым солнцем, уже сияли в блистательном одиночестве. Не зря шерпы населили их мстительными и злобными богами. Огнистые капли медленно срывались с одиноких, переливающихся всеми цветами радуги сосулек и с тонким звоном падали в снег.

Только в горах ледяную пустыню так быстро сменяет цветущий сад.

Зеленый барбарис и рододендроны, гирлянды ломоноса – все вокруг казалось розовым от цветов. Ни один садовник не смог бы создать такого. Чахлые кустики розовых и лиловых цветов прихотливо перемежались холмиками и наростами изумрудного льда, пронизанного кое-где высокими стрелками ранних примул, а в неглубоких прогалинах поднимались маки. Хижина отшельника, как их называют в Непале – найдана, в которой мы оставили вещи, находилась где-то тут рядом, но множество диких тропинок сбивало меня, и я вышел к хижине неожиданно.

Найдан сидел в крохотном дворике.

Длинные тонкие пальцы перебирали четки.

Найдан был стар, согбен, и, увидев его, я сразу почему-то понял, что шерп к нему не заходил.

Калитка скрипнула, найдан поднял голову.

Вынув из деревянного ларя сухое белье, свитер, брюки, я переоделся.

Потом подошел к низкой ограде, украшенной ящиками с цветами, и взглянул на снежную громаду Ама-Даблана. Я думал о шерпе, ушедшем вниз, в селение. Это была не самая горькая мысль, но где-то внутри она подогревалась затаенной обидой. Я понимал, что встреча с йети была равносильна для шерпа встрече с самим хозяином ада. О чем подумал он, увидев след йети? О страшном хозяине ада Эрликхане, который держит в руках волшебное зеркало толи, в котором отражаются все грехи и добродетели человека? О великом аде живых существ – об аде сопредельном, об аде холодном, об аде непреходящем? Наверное, только видение адов, совокупно разрушающих, громко рыдающих, темных, ужасных, в которых грешники убивают друг друга и вновь и вновь воскресают для вечных страданий, могло заставить шерпа уйти…

Еще более горько было думать о так ужасно потерянном мною йети.

Как грешник с ненасытным желудком, но со ртом не шире, а даже уже игольного ушка, я жаждал великого открытия, но оно дважды не состоялось, ибо чем я могу доказать людям то, что якобы несколько темных ночных часов провел в палатке рядом с существом, могущим пролить свет на всю историю человечества?

Найдан принес чай и стакан крепчайшей, дурно пахнущей водки рашки.

Найдан был стар, но в волосах его не было седых волос. Он связывал свои черные пряди тугим узлом. Он слишком давно жил в горах, думая о жизни и смерти, чтобы отнестись ко мне и к моим проблемам с должным вниманием. «Не плачь, не плачь, ибо, видишь ли, всякое желание – иллюзия и вновь привязывает тебя к Колесу». Страх найдана перед неминуемыми потерями не имел ничего общего с моим страхом. В этом мире все для него находилось в бесконечной смене форм, каждой из которых сопутствуют свои волнения и страдания.

Колесо жизни. Он хотел спрыгнуть с Колеса жизни.

Жалобы и тревоги бессмысленны, читал я на его лице.

Ни о чем не жалей. Никогда не жалей. Прими жизнь такой, какая она есть.

И я пил его горький чай и с тоской думал о том, что, наверное, уже никогда не смогу вернуться в горы. Мне хотелось поделиться с отшельником своими мыслями, но пол под нами качнулся, посуда мелко задребезжала, и старик, воздев руки к небу, запричитал: «Гиббозех! Гиббозех! Перестань!», умоляя подводного гиганта, который держит на плечах всю Землю, обращаться осторожнее со своей хрупкой священной ношей.

Когда наконец горы успокоились, найдан заговорил:

– Рай, – сказал он на своем невнятном непали. – Только попав в рай, странник обретает блаженную способность явиться в мир всего только один раз, как самые великие мудрецы, и тем достигнуть нирваны. Почва рая – она из рассыпанных кораллов, из лазурита и хрусталя. Пыль не пылит там, огонь не жжет, и предметов неприятных на вид нет. Там все прекрасно, и ничего не найдешь такого, что не явилось бы поучительным для ума и радостным для сердца. Там нет мрака, там все сияет в чудесных отсветах будды Абиды. Над водой летают птицы, только по цвету и голосу похожие на наших птиц. Там нет лжецов, умножающих зло. Там все называют друг друга словами «милый» и «друг». И все обитатели рая помнят прежние деяния и мысли свои и других существ, благодаря чему им открыты все дела и мысли существ мира…